Текст книги "Журнал Наш Современник №4 (2004)"
Автор книги: Наш Современник Журнал
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
Дальше по тематическому плану Э. Соколовой идут “проблемы экологии”. Автору программы (как, впрочем, и многим читателям), наверное, невдомек, какую ставку делают идеологи глобализма на “развитие экологического сознания”. Не будем вдаваться в подробности. Скажем только, что на Западе экологисты открыто ратуют за сокращение населения земного шара, называя людей “human pollution” (“человеческие выбросы”) и говоря, что главный загрязнитель среды – это человек. Чем меньше будет населения, тем чище планета.
В одном из предварительных документов Организации Объединения Религий декларируется: “Существует единое мнение (среди участников), что религиозные институты должны взять на себя ответственность за взрыв народонаселения. Мы должны гораздо более ясно высказаться по проблемам сексуальности, противозачаточных средств, абортов... т.к. экологический кризис... есть кризис народонаселения. Сократите число живущих на 90 процентов – и некому будет наносить серьезный вред экологии”.
Не случайно крупнейший экологист, английский принц Филипп, возглавляющий Всемирный фонд защиты дикой природы, щедро вкладывает средства в развитие контрацептивно-абортивной промышленности. Люди ведь враги природы, а врагов надо истреблять. Поэтому его заявление, что он мечтает после реинкарнации стать вирусом СПИДа и истребить большую часть человечества, при всей своей бредовости в рамках “экологического сознания” вполне логично.
Пару тем – “Тоннель под Ла-Маншем” и “Из истории Олимпийских игр” – мы пропускаем (не потому, что они не укладываются в общее русло, а потому что требуют пространных пояснений) и переходим к последней: “Тексты и рисунки из книги “People” by Peter Spier (“Люди” Питера Спайера). В рамках данной темы показывается “разнообразие народов, человеческих типов, культур и одновременно единство мира”. И все это... за один академический час! Автор отводит теме один урок.
Попробуйте с движущейся карусели разглядеть, какие цветы растут на окрестных клумбах. Много ли вы увидите? В лучшем случае хаотическое мелькание цветовых пятен. Не разнообразие, а смешение. Цветовой коктейль без всяких конкретных форм и очертаний. Да, дико, конечно, изучать все, что перечислено в теме “Люди”, за один урок. Но с глобалистских позиций – ничего дикого. Какие там особые различия? Уже и сейчас, приезжая в другую страну, видишь везде примерно одно и то же: “Макдоналдсы”, китайские рестораны с красными скатертями, гостиницы “Хилтон” и “Новотель”. И супермаркеты, супермаркеты, супермаркеты... Разве что в отделе сувениров можно наблюдать маленькие различия. Во Франции продаются Эйфелевы башни всех размеров, в Турции – брелоки в виде глаза или растопыренной пятерни (это такой восточный оберег), а в Норвегии – охотничьи ножи с рукояткой из тюленьей шкуры и свитера с национальным орнаментом. Что же до людей, то их национальные различия практически не читаются. Во всяком случае, в Европе. Страны “третьего мира”, правда, еще довольно разнообразны, но и их экзотика с развитием мирового туризма постепенно становится глянцево-журнальной, усредненно-открыточной. Красочное шоу на ацтекских пирамидах в Мексике, публичный дом в древнепещерном городе Туниса, где экскурсантов встречают проститутки в чадрах и шальварах.
У нас под песни о толерантности тоже хотят устроить подобные увеселения на Соловках. Нет, не на территории монастыря, а рядом. Например, в международном гостиничном комплексе, который решено там построить.
Нам скажут: “Да почему индустрия развлечений как составная часть турбизнеса обязательно должна означать глумление над верой? Да и откровенное похабство – вы думаете, его нарочно творят с целью кощунства? Вам просто чудится везде эта смычка!”.
Но разве это мы недавно учинили в одной из американских школ безобразие, которое даже стало поводом для судебного разбирательства? Рассказывая детям о правилах “безопасного секса”, учитель натягивал презерватив на банан под звуки... Рождественских гимнов. Не мы выпустили и игрушку под названием “Христос”: куклу с руками и ногами на шарнирах, к которой прилагаются крест, набор гвоздей и автомат Калашникова. Говорят, игрушка пришлась по вкусу юным американцам. До этого в Америке уже выпускались игрушки в виде Христа-баскетболиста, футболиста и игрока в американский футбол. Если это не похабство с целью надругательства, тогда что?
Не мы венчали гомосексуалистов в церквях. И на Соловках, как вы понимаете, не мы демонстрировали в местном кинотеатре – тоже вблизи монастыря! – фильм с остроумным названием “Лучше порно, чем никогда”.
Толерантность необходимо насаждать железной рукой, чтобы разрушить традиционный уклад и исторические религии. Прежде всего христианство.
Ударная стройка
Вавилон совсем неспроста сделался символом толерантности. Этот образ всплывает сейчас очень часто и в школьных программах, и в названиях магазинов, и на рекламных щитах. А в 1994 г., когда в России о толерантности еще и не слыхивали, мы были на психиатрическом конгрессе в Гамбурге. На плакатах, программках, декоративных флажках – везде красовалась Вавилонская башня. И даже на тряпичных сумках, которые раздавали участникам конгресса, было черным по белому (буквально – на белых сумках черной краской) написано: “Babel”. На этом конгрессе не только много говорилось о толерантности. Она была еще и явлена, причем весьма неожиданным образом. Психически больные люди выступали с докладами наравне с маститыми психиатрами и учили их жить и работать. А те, граждане цивилизованного мира, не смели пикнуть. Там, в цивилизованном мире, программы толерантности были запущены раньше, чем у нас.
Но в древнем, библейском, Вавилоне не было никакого смешения народов. Напротив, “на всей земле был один язык и одно наречие” (Бытие, 11, 1). На основе чего может быть сейчас достигнуто нововавилонское единство? Ведь тогда, в древности, единый народ разделился не по своей воле и даже не по решению вавилонских политических элит. Разделение произвел сам Господь. И Он же указал путь, идя по которому человечество может вновь обрести утраченное единство. Это единение во Христе. “Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса”, – писал апостол Павел. Только во Христе “нет уже иудея, ни язычника; нет ни раба, ни свободного, нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе” (Гал. 3, 27—29).
Разве глобалистский проект Нового Вавилона подразумевает такое единение? Отнюдь. Что же может объединить “новых вавилонян”? А то же, что и старых: желание возвыситься до небес, богоборчество и разврат (который всегда несет в себе богоборческую энергию, поскольку является нарушением Божией заповеди). Новое единство – это единство во грехе, поэтому основные постулаты толерантности представляют собой дьявольские перевертыши: в содомском смешении уже нет ни мужеского пола, ни женского. Так же как его нет и в цирковом представлении трансвеститов (аттракцион, предлагаемый туристам в Таиланде).
Вместо единого народа Божьего (“нет уже иудея, ни язычника”) – перемешанное в результате миграции население, оторвавшееся от своей почвы, истории и культуры, преуспевшее только в одной культуре – культуре потребления. В сущности, расчеловеченные люди, движущиеся не от образа к подобию Божьему, а от образа к безобразию.
И само слово “толерантность” – тоже лукавая подмена. Терпение, одна из главных христианских добродетелей, подменяется терпимостью к греху. “Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными, – предостерегает нас во Втором послании к Коринфянам апостол Павел, – ибо какое общение праведности с беззаконием? Что общего у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром? Какая совместность храма Божия с идолами?” (2 Кор.6, 14—16).
И в гораздо более близкие к нам времена, в начале XX века, другой святой, о. Иоанн Кронштадтский, вполне определенно высказывался на ту же тему. Он даже составил особую молитву, которую, если угодно, можно назвать образцом нетолерантности:
Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое в России!
Да приидет Царствие Твое в России!
Да будет воля Твоя в России!
Ты насади в ней веру истинную, животворную!
Да будет она царствующею и господствующею в России,
А не уравненною с иноверными исповеданиями с неверными,
Да не будет сего уравнения с неравными,
Истинного исповедания не имеющими!
Истина не может быть сравнена с ложью
И правда веры с неправыми исповеданиями.
ИСТИНА ГОСПОДНЯ [ПРЕБЫВАЕТ] ВОВЕК (Пс. 116, 2) [цит. по кн. Облеченный в оружие света. М., Трифонов Печенгский монастырь, “Ковчег”, 2002, стр.291].
Резко? На первый взгляд, да. Но заметьте, “нетолерантный” о. Иоанн Кронштадтский за всю свою жизнь никого и пальцем не тронул. В отличие от ревнителей толерантности, которые устраивают во славу своего божества бомбежки то в одной, то в другой части земного шара...
Между прочим, и русский язык оказался нетолерантным, он не допустил подмены. Не дал отождествить терпение и терпимость. Еще в XIX веке, когда до России уже стали доходить призывы архитекторов новой Вавилонской башни принять участие во всемирной стройке, русский язык, пророчески угадав образ будущего мира, выдал неожиданное словосочетание – “дом терпимости”, поименовав так бордель. В результате дальнейшее положительное использование ключевого вавилонского понятия сильно усложнилось, и поэтому сегодня приходится в пожарном порядке вводить термин “толерантность”.
Как бы то ни было, процесс строительства новой Вавилонской башни пошел. И весьма далеко продвинулся. Трудно даже представить себе, насколько. Кто из нас, живущих в начале ХХI века, способен разделить то чувство ужаса, которое охватило в начале ХХ века, всего сто лет назад, одного из наших новомучеников, архиепископа Никона (Рождественского), когда в Петербурге началось строительство мечети? (Стало быть, до начала XX века ее в тогдашней столице не было!) Сегодня и большинство православных людей, наверное, обвинит архиепископа в чудовищной нетерпимости, прочитав, например, следующие строки: “Только что сгорел Троицкий собор, величайшая святыня столицы, сгорел от загадочной причины, будто сам загорелся, не стерпев зрети возвышающееся перед ним другое капище – мечеть лжепророка, обманщика Магомета. Три года назад мы, люди, преданные Церкви, протестовали против построения буддийского капища в столице... Увы, газеты оповещают, что 21 февраля, в столь радостный, столь священный для нас, православных русских, день (имеется в виду праздник Торжества Православия. – Авт. ), совершится торжественное открытие сего капища, и столица православной Руси увидит впервые, может быть, на берегах Невы жертвоприношение идолам. Но и этого мало. Мы, православные, не иначе можем смотреть на эти здания, как на “мерзость запустения”, как на оскорбление нашего религиозного чувства”.
Из дальнейшего текста видно, что и тогда, почти 100 лет назад, у автора процитированных строк было много противников.
“Знаю, что меня назовут фанатиком, – писал он, – называйте, господа, как угодно, но я крепко убежден, что суд Божий покарает нас за это. (Архиепископ Никон.”Мерзость запустения в нашей столице”.)
Увы, слова архипастыря вскоре сбылись, но это мало кого отрезвило, и строительство новой “башни терпимости” продолжалось. А сейчас и вовсе такое впечатление, что стройку постановили завершить в ударные сроки, будто перевыполняя обязательства какой-то мистической пятилетки.
Нет, старые здания тоже сохраняются. До поры до времени. Чтобы приверженцы отжившего мира не лезли под руку со своими причитаниями. И толерантность играет тут неоценимую роль. С одной стороны, это таран, пробивающий брешь в традиционной культуре, а с другой, она усыпляет бдительность всяких “ископаемых”. Дескать, чего галдите? Вы можете чудно проводить время в своих норках. Хотите в библиотеку? Пожалуйста. На дачные грядки? Сколько угодно! В консерваторию? Нет проблем. И церкви свои восстанавливайте на здоровье. Если, конечно, найдете спонсоров. Мы же на свои гей-клубы находим, у вас не просим. Вы нам тоже не больно нравитесь, но мы уважаем чужие права и чужие свободы. О вкусах не спорят. Ведь как хорошо, когда все живут мирно и каждый получает, что ему по душе! Ну а если за углом у вас казино или даже публичный дом – это уж извините, господа. Иначе в цивилизованном мире не бывает. И не надо изображать благородное негодование по поводу развращающих подростковых журналов и эротического кино. Кто мешает купить журнал “Мурзилка” и посмотреть на видеокассете старую патриотическую картину? Или даже новую! Знаете, какой отличный римейк недавно выпустили? Не хуже голливудского. Да, собственно, в одной и той же газете каждый найдет материал по вкусу. На пятой странице у нас всегда рубрика “Слово пастыря”, на шестой... ну, там для тех, кто любит погорячее... сами понимаете... А на последней – гороскопы. Потрясающие! Их составляет не какой-то жулик, а член-корреспондент Всемирной астрологической академии. И ребята нетрадиционной ориентации благодаря нашим объявлениям находят свое счастье. Им ведь тоже хочется устроить личную жизнь... И в школе должно быть разностороннее образование! Не нужно этой однобокости: литература, история, математика... Не всем же учеными быть! Уметь предохраняться в наше время тоже необходимо. Кто этим должен заниматься, если не школа? Не научит школа – пойдут в подворотню. А все из-за вашей нетерпимости, из-за вашего ханжества и чистоплюйства! Опять же никто не мешает на одном уроке преподать детям правила “безопасного секса”, а на другом – поговорить о духовности. Конечно, без всякого фундаментализма, чтобы не было главенства какой-то одной религии. У нас ведь многоконфессиональная страна. И конфессий в гражданском обществе должно быть столько, сколько пожелают граждане. Пожелают молиться в поликонфессиональной церкви – никто не смеет препятствовать. Ну а если кому-то нравится сочетать церковное пение с гитарным аккомпанементом в стиле кантри или даже с ритмами африканских барабанов – замечательно! И очень неправильное выражение – “тоталитарные секты”! Нет никаких тоталитарных сект. Человек туда уходит, потому что ему там хорошо, он счастлив, а это самое главное. И церковь сатаны имеет полное право на существование. Что за глупые предрассудки?! Убийство – это другое дело, тут уже нарушается право человека на жизнь. Но факт ритуальности убийства еще надо доказать. Мало ли кто где напишет какие-нибудь цифры, знаки... И вообще, если бы Православная Церковь была толерантнее, не нужно было бы столько помещений строить. Вон во Франции... я недавно вернулся из маленького католического городка Дип. Там в соборе Нотр-Дам-де-Дип сперва прошел рок-концерт, потом – богослужение, потом еще одна группа выступала, а потом художник из России. Все было очень доброжелательно, а в дремучем российском сознании толерантность не присутствует. (Последний пассаж принадлежит уже не собирательному образу либерала-романтика, а вполне конкретному лицу – Г. Виноградову, участнику выставки “Осторожно: религия!”. Это отрывок из его выступления на пресс-конференции, созванной по поводу “православного погрома”.)
Что правда, то правда. До Европы мы пока не дотягиваем. Впрочем, и до Америки тоже. К примеру, в Нью-Йорке городские власти перед Рождеством запретили использовать в школах христианские символы (высочайший уровень толерантности!). Католическая лига США обратилась в суд. Но пока суд да дело, праздник прошел.
А Евросоюз выпустил “Директиву о равном отношении”. Сей толерантный документ запрещает дискриминировать трудящихся по религиозному признаку и, само собой, по признаку “сексуальной ориентации”. Даже если человек, работающий в церкви, вдруг перейдет в другую веру или вовсе станет атеистом, его, по новому закону, никто не посмеет уволить. А если какая-то религиозная организация не возьмет на службу содомита, у отверженного теперь появятся законные основания вчинить судебный иск.
О таком уровне толерантности наши фанаты Нью-Вавилона могут только грезить. Но при этом кое-что предпринимают для скорейшего осуществления своих грез. Наверное, многим знакома ветеран российского парламентаризма и феминизма депутат Лахова. В свое время она приложила немало усилий для насаждения в России политики снижения рождаемости, лукаво называющейся “планированием семьи”. В старом Вавилоне (удивительное совпадение!) тоже, между прочим, практиковалось жертвоприношение младенцев. А местных богов (в отличие от небожителей других древних “конфессий”, поощрявших чадородие!) очень беспокоила проблема перенаселенности. Людишки изводили богов своим шумом и гвалтом, и боги периодически их истребляли.
Так вот, сейчас депутат Лахова продвигает в Думе законопроект “О государственных гарантиях равных прав и свобод и равных возможностей мужчин и женщин в РФ”. В первом чтении он уже принят. В законопроекте содержится много патетичных слов насчет женского равноправия и, в частности, говорится, что при приеме на работу необходимо “оказывать предпочтение лицам того пола, в отношении которого в данной организации существует гендерный дисбаланс”. (Гендер – это пол. – Авт. )
Расшифровывается это так: где мало женщин – туда их надо прибавить. И наоборот, где их слишком много – убавить за счет мужчин.
Ну, в шахту, предположим, женщина и сама не пойдет, хотя там ужасный гендерный дисбаланс – одни мужики. В политику захотеть может, но не факт, что пробьется. Мужчин-политиков голыми руками не возьмешь и никаким законом не напугаешь. Они и сами законотворцы. Впрочем, есть ещё одно место, где абсолютно нетолерантное отношение к гендерному вопросу. Это, как легко догадаться, Церковь. Стоит ли говорить, что новый закон может оказаться первым дорожным столбом на пути к женскому священству? Церковь-то отделена от государства только в том смысле, что никуда нос не смеет совать. Перед судом у нас все равны... А некоторые, как сказал бы Орвелл, еще равнее...
* * *
На короткое время прервем наш авторский дуэт.
Недавно, приехав в Петербург на конференцию, я, Ирина Яковлевна Медведева, прогуливалась по Невскому. Прямо у входа в Казанский собор мне бросился в глаза фанерный щит, а на нем – большая ярко-зеленая афиша, рекламировавшая какой-то немецкий рок-ансамбль. На афише красовались несколько голых мужиков в обнимку. Трудно определить, что это было: жесткая эротика или мягкая порнография – я не специалист. Но выглядела реклама рок-педиков нестерпимо похабно, особенно учитывая соседство Казанского собора.
Я попробовала отодрать афишу от фанерной доски. Она отделилась очень легко – края еще были мокрыми от клея.
И вдруг, как из-под земли, между мной и щитом вырос бомж. Он еле держался на ногах, но тем не менее заплетающимся языком призвал меня к порядку.
– М-мы клеим, а ты – сымаешь?! Мне не за то деньги платят, чтоб ты сымала!
– А если тебе дадут деньги за рекламу людоедов, ты тоже будешь расклеивать? – возмутилась я.
От столь неожиданной постановки вопроса мой оппонент на миг опешил, но быстро нашелся.
– А ты, мать, не-то-ле-ран-тна! – с пьяной укоризной выговорил он по складам новое иностранное слово и на нетвердых ногах побрел прочь...
Не знаем, как кому (скажем уже вместе), а нам в этом эпизоде видится надежда. Идеи, которые так легко скатываются на обочину жизни, вряд ли могут совершить триумфальное шествие по столбовой дороге ее культурного пространства и завладеть воображением широких масс.
Валентин Курбатов • Страна святых чудес (Наш современник N4 2004)
Валентин КУРБАТОВ
СТРАНА СВЯТЫХ ЧУДЕС
В благословенный день конца июня в северо-западном углу России перед просторной чашей озера, которое нежит в себе синеву небес со всеми облаками, я перебираю, перебираю в памяти три счастливые поездки к истокам родной веры, в страну, которую мы менее всего отождествляем с этой верой и на которую не ссылаемся даже в самой историко-объективной религиозной литературе. Эта страна – Турция.
Она ворвалась в мое сердце случайно. Как случайно в человеческой жизни всё – от часа рождения до часа смерти. Закономерна только сама жизнь, а не события в ней. Турции просто пришла пора, а уж какие там столпились обстоятельства и как они строились – это забота жизни. Ну и чтобы с самого начала не вводить в заблуждение, надо сказать, что, конечно, не собственно Турция, а ее христианская часть, ее византийское и довизантийское прошлое.
Наверное, дело в том, что что-то стало шататься в моем православном стоянии. Появилась не то что усталость, а привычка: приходит суббота – надо ко всенощной, приходит воскресенье – к литургии. Отстоял, даже почитал по послушанию, а душа молчит. И в исповеди быт переберешь, а про главное и не знаешь, как сказать – про эту привычку. Про то, что при причастии сердце не горит. Про то, что у тебя уж будто и не вера, а одно умозрение, которое ты при случае легко изложишь и даже сомневающегося брата ободришь, а только прежнего тревожного чувства, в котором мешались полет и сомнение, сухой жар и слезы, готовность и ясность, уже в себе не почувствуешь. Надо возгревать себя чтением, множить книги. На минуту окрепнешь, вспыхнешь от точного примера, глубокой мысли, сильного образа – и опять под защиту привычки. А это уж не служба, а обман. Это ты уже не перед Богом стоишь, а перед общиной и батюшкой и перед своей привычкой. Наверное, временами оно можно и даже нужно так, потому что Церковь – это вы вместе, и если в тебе сердце молчит, то в этот час оно говорит в другом и он братски покрывает тебя своим небом, как в другой час ты покрываешь его молчание своим. Но когда ты перестаешь слышать покров братской молитвы, когда немота твоего сердца затягивается, когда книги смолкают, надо брать дорожный посох и выходить в путь. Надо оставлять стены быта и повседневных обязанностей, которые имеют обыкновение заслонять звезды, и оказываться в поле, чтобы под ногами была дорога, а над головой небо. Храм, по-настоящему, – это всегда путь, и каждый день он ведет кого-то светлой дорогой или просто поднимает с колен изнемогшее сердце слабого и опускает на колени негнущееся сердце гордого, и это краткое движение оказывается длиннее иных многолетних путей.
* * *
Уже ночь над Стамбулом была прекрасна. Река огней сияла вдоль Босфора, и этот сверкающий, ликующий драгоценный поток все не хотел кончаться, словно мы не летели, а катили вдоль него на неспешной небесной колеснице. Река была золотая, горячая, убранная алмазами белых огней, и сам просился на язык бедный пушкинский барон в час торжества: “Я царствую!.. Какой волшебный блеск!”.
Пока садились, уткнулся глазами в спинку переднего кресла – скучающей рукой была выписана вся родная география – Архангельск, Никополь, Кострома, и тут же “Ахмет + Тамара” – люди живут в самолетах, и Стамбул им не новее Костромы. Это было сразу видно в таможенном зале. Никак было не представить отчаяния булгаковских беглецов, ужас изгнания и низвержение смысла истории и жизни для маявшихся здесь после революции героев “Бега”. Громкоголосые смешливые молодые люди бросали паспорт контролю не глядя, уверенным жестом новых хозяев, и уже спешили к известным им дверям и транспорту: работа, конвейер, подлинно – челноки.
Да и нам надо было спешить: через час с другого конца города уходил последний автобус на Анталию, к Средиземному морю, через всю страну. Ночной город торопился показаться низкой застройкой, страшной теснотой, наглой роскошью небоскребов, вечным столичным праздником и рабочей повседневностью. Стремительно пролетел мост над бездной пролива, кое-где иллюминованного огнями судов, сверкнули на минуту вдали такие узнаваемые, Бог знает как с детства проникающие в сознание тяжелые купола Софии в злых иглах минаретной стражи, и вот уже – Азия, раскинувшийся на полсвета вокзал, где, когда бы не сопровождающий человек, легко было сгинуть навсегда, как в чреве китовом.
Наш автобус уже стоял в череде других, и кипела вокруг не по ночному времени шумная молодая толпа в турецких флагах и каких-то бодрых ритмических лозунгах – оказалось, юноши уходят в армию. Они счастливы, трезвы, горячи. Матери и возлюбленные не смеют плакать, потому что для юношей служба – честь и гордость, хотя тайком, конечно, матери вполне по-нашему прижимают руки к щекам.
Потом мы часто будем миновать военные части, и на горах, как у нас в доброе старое время, будут выложены светлым камнем огромные, видно, небесному взгляду назначенные, декларации: “Мы сильны, мы единственны, мы не боимся!”. Или: “Я счастлив, что я турок! Ататюрк”. Ататюрк будет отныне встречать нас в каждом городе и селении – в цилиндре, бараньей шапке, с непокрытой головой, в пальто и генеральском мундире: собиратель республики, ее гордость и слава, и будет видно, что это любовь живая и искренняя.
Нам повезло: могли прилететь прямо в Анталию, но туристический сезон отошел, и самолеты стали невыгодны. И вот – автобус и вся страна с севера на юг. Добрый стюард приносит кофе, чтобы ты мог ободриться, и ты увидишь над собой новое небо и вдруг засмеешься, увидев опрокинутый “на спину” месяц. Эта алмазная лодочка будет плыть в ночи, поднимаясь все выше и заглядывая на поворотах то в одно окно, то в другое, и ты так и не перестанешь улыбаться неожиданности этого ракурса. (И потом, выходя каждое утро к морю, будешь видеть его с малой звездой над ним и поневоле уважительно думать об авторе турецкого флага, который взял эту звезду и месяц в национальные символы, так что турок, поднимая глаза к небу, видит свой флаг и понимает, что он дома и что его небо благословляет его.)
А земля прекрасна, пустынна, выжжена до звона. Встает за горами солнце, и вершины наливаются внутренним жаром, сквозят и мглятся с каждым поворотом дороги, и всё раздвигаются дальние занавесы бесконечного утреннего Господня театра. Оливковые рощи, россыпи черепичных кровель по низинам, сухой слепящий блеск известняков – всё полно света и сияния молодой осени, как у нас в редеющем воздухе начального сентября. Про стоящий на дворе декабрь приходится забыть. Глядишь во все глаза, и потрясенная душа, еще вчера измученная неуютом мокрого снега, тяжелой слякоти неустановившейся зимы, по-детски хватается за всё, торопясь присвоить и немедленно увезти в домашние рассказы и веселые южные городки, и прекрасные озера, с которых взлетают тысячи, поди наших, соблазнившихся зимним теплом тверских и псковских уток, и щегольские автостанции с лавочками, зазывающими рахат-лукумом, и с непременной малой мечетью для правоверного шофера.
А там горы начнут подниматься на цыпочки выше и выше и вдруг раскатятся неожиданно ровной долиной в химической зелени как будто искусственных пальм, в нестерпимой яркости цветов, в россыпи каких-то одухотворенных, словно рукодельных камней, и скоро во весь горизонт – сияющая, черепично-горячая, сухо-белая, яркая Анталия, и сразу роскошь, нега, субтропики, море...
И тут-то я понимаю, что если следовать каждому дню всё с той же жадностью детства, то главная мысль и важнейшее потрясение поездки растворятся в чистоте Средиземных, а там Эгейских и Мраморных вод (мы были на всех этих морях), в синеве финикийских и лидийских небес, в темной глубине великой истории, ибо под нашими ногами затягивались травой и кустарником руины Олимпоса и Лаодикии, Иераполиса и Афродисиаса. Поневоле вспоминалось восхищение историка Рима Т. Моммзена, писавшего об этой земле: “...всюду, где современные археологические исследования открывают какой-нибудь уголок страны, уцелевшей среди опустошительных катастроф пятнадцати веков, отделяющих нас от этой эпохи, первое чувство, которое овладевает нами, – это благоговейный ужас, можно сказать, почти стыд, при виде контраста между жалкой печальной современностью и счастьем и блеском минувшей эпохи римского владычества”. Слух закроется горячей музыкой рожков и барабанов, под которую бились боевые верблюды Испарты и Измира, и страстным медным и струнным, плавящимся, текучим, недвижным рыданием и ликованием муэдзинов. И, значит, надо сменить нетерпеливую, перебивающую себя память и закрыть эти волшебные сундуки, оставив одну беспокойную мысль, которая сама собой выходит вперед, когда выводишь всё пока непривычную кавалькаду нулей в числительном вступившего в свои права года, когда мы впервые отчетливо сознаем, вопреки рассудительной астрономии, что мы не заканчиваем второе, а начинаем третье тысячелетие от Рождества Христова и что мы теперь будем многое поверять этой системой координат. Случайная поездка вдруг обнаруживает свою закономерность, во всяком случае для моего христианского сознания, и в очередной раз напоминает, что чудо ходит в одеждах повседневности и здравого смысла.
Мы ехали побыть в Мирах, помолиться, если удастся, у опустевшей гробницы Святителя, освятить свои иконы на престоле его храма, навестить город его детства, а страна сама заторопилась показать и другие святыни, родные православному сердцу, чтобы даже глухой расслышал наконец, о чем они напоминают и от чего остерегают.
Конечно, вначале мы и устремились в Миры, и, слава Богу, нам с батюшкой – молодым священником откуда-то с истоков Волги – разрешили послужить там два дня, не покидая храма и ночью, в молебнах, акафистах, обеднях. Я разделил с ним малую часть этих служб и вряд ли сумею передать это смятенное чувство радости и горечи, благодарности и печали. Мы скликали в молебнах всех родных и близких, живых и мертвых, чтобы вместе встать в этих колыбельных стенах, заполнить этот немой простор, напомнить этой выси, этому амфитеатру горнего места, этим ничего не поддерживающим колоннам полтора столетия назад звучавшую здесь русскую молитву, когда княгиня Голицына выкупила эту землю, надеясь укрепить здесь русскую общину (но близилась турецкая война, грамотные здешние идеологи услышали горячий голос русского славянофильства, звавшего крест на святую Софию, и поторопились расторгнуть договор, отговорившись некачественной реставрацией храма).
А шестого декабря, в день памяти Святителя, в храме служили литургию греки, и мы потихоньку пели по-своему “Правило веры” и такой чудно слышный здесь кондак “В Мирех, святе, священнодействователь показался еси...” и теплили свои свечи у гробницы, чей мрамор был осыпан цветами и где читали на разных языках акафисты и молились о своих горестях, норовя коснуться гробницы ладонью или лицом, одинаково печальные на всех концах земли женщины. Греки служили сноровисто и привычно, не смущаясь набившихся в неогражденный алтарь телевизионных операторов, пытавшихся на “Верую” заглянуть и под “воздух”, чтобы подсмотреть таинство пресуществления даров. Малый хор пел с непривычной переливной гортанностью, и поневоле вспоминались муэдзины – южная кровь и вековое соседство диктуют близкие гармонии. Мы видели эту греческую общину накануне.
