Текст книги "Журнал Наш Современник №11 (2001)"

П.Николаев • Из двустволки под ноги: «По моей земле не ходи!» (Наш современник N11 2001)

Из двустволки под ноги:

“По моей земле не ходи!”

Итак, свершилось: в земельном бастионе пробита еще одна брешь. По воле думского монолита, метко окрещенного в народе “ЕдиОТами”, земля становится т о в а р о м. И, стало быть, все теперь будет по формуле классиков: деньги—товар—деньги. Будет, как в песне: “...Все на продажу понеслось. Так что же с нами вдруг стряслось?” Маховик раскручен.

Нас, что называется, обули в лапти. И в прямом и в переносном смысле. Обули надолго – дай Бог не навсегда. В лапти стоптанные – не по размеру. Нам говорят: земли будут продаваться только “резервные”. Что за “резервные” – можно только догадываться. У нас в документах нет четкого разграничения о п р е д е-л и т е л ь н ы х понятий. По крайней мере, во времени. Сегодня они пахотные, завтра – резервные, сегодня – детские площадки, завтра – бензоколонки, сегодня на них стоят фабрики, заводы, завтра – их нет. Их купят и тут же снесут, разровняют. И это не гипербола, не преувеличение, ибо земля под ними, особенно в центре крупных городов, особенно в нашей первопрестольной, будет “вздута” (наверняка “вздута”) по стоимости за один квадратный метр в сотни раз дороже, чем сооружение, стоящее на ней.

Не верю в добропорядочность новых скупщиков и перепродавцов наших земель, наших недр, наших пространств. Да и кто они и откуда придут? Хорошо если они доморощенные, а если?.. Да что “если”? “Свои” тоже (и немало таких) имеют “двойное” гражданство. Кто даст гарантию, что другая страна не завладеет нашими территориями? Некуда будет ступить – закон на их стороне. Перекроют не только дороги к рекам, обнесут забором водохранилища – скупят за бесценок овраги, сделают их отстойниками нечистот, начнут извлекать из них бешеную прибыль. А о наших лесах и говорить нечего. “Процесс пошел...”

Недавно сосед мой, солидный, степенный и (сразу отмечу) не робкого десятка мужик, рассказывал: вышел погулять с собакой в чудесный лесок, а там... растут многоэтажные красавцы-дворцы. Выходит из темного леса... Нет, не медведь в кепке, и не охотник, и не буйнопомешанный, и не дух крестьянского поэта, не мужичок с ноготок. Выходит д е т и н а с новенькой ультрамодной двустволкой двенадцатого калибра. Стремительно вскинул, прицелился и... ахнул. Картечь под ногами вздыбила землю фонтаном. Детина (косая сажень в плечах, весом не менее двух центнеров) приблизился не спеша с дымящимися стволами, люто взглянул – собака взвыла, прижалась к ногам. Что, говорит, испугался? Правильно. В следующий раз пристрелю пса. А еще раз придешь – самого уложу.

Сосед рассказывал, а мне подумалось: “А что? И знать не будешь, как накатят, как на мушку посадят. За то, что к дому своему подойдешь. Выйдешь на прогулку и... не войдешь. Скажут: земля под домом, под твоей квартирой куплена, п р и-в а т и з и р о в а н а... Квартира? Квартира, то квартира, а земля под ней – отдельно. Метр ее квадратный в черте города, как и метр под заводом-фабрикой, стоит дороже метра квартирного. Не можешь выкупить – не подходи. Будет тоже, что и с собачкой”.

Конечно, лучше не думать об этом. Но думать приходится. Думать и действовать. Иначе, как говорила одна старушка, – к а ю к. Дождешься, домашешься – чур меня, чур, – а ты уж на улице. Нищий. Без роду, без племени.

Не пугаю, не угрожаю, просто советую: помните. Помните и знайте: алчность – страшная штука. Она имеет одну опасную особенность – стремительно разрастаться до вселенских размеров. Видели кадры с саранчой на Северном Кавказе? Хватились – поздно: все сожрала и перекинулась н е у д е р ж н о в другие районы. Выход один: не делать отмашек, искать (всем, всем, всем) противоядие – оптимальный, действенный способ борьбы.

Скажете: пока ищем – все сожрут, все подомнут, подгребут под себя. Начнут с городов – закончат деревней. А может, наоборот. Как знать. Известно одно: прожорливую саранчу, сбившуюся в стаи и ставшую на крыло, одними крыльями “кукурузников” не остановить...

А меж тем у нас, в Подмосковье, как нигде, “процесс пошел”. Нет, до масштабов саранчи ему еще далеко – расти да расти. До крыльев еще не дошло. Но ползучая напасть надвинулась, стягивая удавкой жизненное пространство. Из оборота посевных площадей выводятся тысячи гектаров. И это в Подмосковье, где земли на вес золота. Вопрос: для кого и зачем?.. Для избранных. Для тех, кто не может уже из-за своей тучности войти в парадный подъезд “элитных” московских домов – им нужны ворота необъятных размеров, хоромы же – особой витиеватости.

До второго чтения Закона нас успокаивали: чего боитесь? Все равно уже все продано. Мы же отсечем всяких там прихлебателей, желающих на халявину поживиться. Подумалось: кто же это “халявщики”? Крутые, которые давно возводят в Подмосковье дворцы, похожие на замки и крепости. А может... И вдруг осенило: какие “крутые”?! Те как строили, так и будут строить. Для них законы не писаны. На них работают “зеленые”. Не гуманоиды, не пришельцы и не защитники окружающей среды. На них работают доллары. И позеленевший от неимоверных перегрузок и горячего солнца наемный люд. А на халявину поживиться земельным наделом в пять-шесть соток хотят подмосковные старики, инвалиды, участники войны, стоящие в так называемых “льготных” очередях по несколько лет. Им, страждущим, очень хотелось проникнуть в суть ожиданий, понять – кто, от кого, чего ждет?

А мой близкий знакомый, написавший однажды письмо самому губернатору, так и не мог постичь, почему ему, фронтовику, инвалиду Великой Отечественной, проливавшему кровь за эту земельку, так и не выделили шесть соток под огородно-садовый участок. В его подмосковном районе выведены из оборота без малого четыре тысячи га, кирпичные монстры растут на пахоте, как грибы, а его “льготная” очередь, в которой он числился с “одна тысяча девятьсот девяносто четвертого года”, застыла, не двигаясь. Наконец дождался. Землю выделили. В мае двухтысячного, сразу после праздника Победы. В красивом березовом лесу, поблизости. На аллее ветеранов... Только измерялась она не сотками, а скупыми метрами – один на два. На очереди следующие. Тут уж никому не отказывают – деньги только клади. Тут уж Матушка продается по установленной таксе. А вы думали даром? Как бы не так. Но это к слову. Так сказать, частный штрих. Богатейшую страну с колоссально мощными ресурсами продают по частям. Продают по второму кругу. А народ, умный, работящий, талантливый – стремительно вымирает, освобождая кому-то пространство.

В стране, где все продается не только за деньги, но и за обещания, за посулы, за теплые места, за “зачеты в зачетках” и покупается за майки с портретами лидеров, да что говорить – за бутылку “черноголовки”, – в таких условиях призывы к совести и справедливости уже не срабатывают. Тут нужны иные формы – более гибкие, более подвижные, более эффективные. Вопрос: как скоро, кто, где и когда их найдет? И не только найдет, но и разбудит сознание, укажет и поведет. Было такое? Было. Ныне начался новый, более качественный виток. Нужно прозрение. Наступит ли такой момент истины?

Павел НИКОЛАЕВ

Б.Тарасов • Наши «старые» и «новые» силлогисты в зеркале мысли Достоевского (Наш современник N11 2001)

Борис ТАРАСОВ

Наши “старые” и “новые” силлогисты в зеркале мысли Достоевского

Спустя сто восемьдесят лет после рождения Достоевского о нем можно сказать словами Николая I о Пушкине (“умнейший человек России”) или отнести к нему рассуждение Гоголя о передовом человеке: “Передовыми людьми можно назвать только тех, которые именно видят все то, что видят другие (все другие, а не некоторые), и, опершись на сумму всего, видят все то, чего не видят другие”. Действительно, творческий опыт Достоевского, основанный на глубинном христианском человековедении, а не на абсолютизации каких бы то ни было относительных ценностей, ускользающих иллюзий прогресса или отдельных идей, оказывается гораздо глубже, шире и богаче наших собственных представлений о самих себе и должен, казалось бы, служить мерилом качественной оценки нынешних и достоверного предсказания грядущих общественно-исторических процессов. Однако на самом деле он в лучшем случае воспринимается лишь отвлеченно и словесно, а чаще всего проходит мимо сознания, не укладывается в него, выталкивается им, что характеризует нас с не совсем умной и передовой стороны. До сих пор остается невостребованным знание писателя о “внутреннем” человеке, о той реальной психологии людей, которая, подобно течению реки, способна снести, иначе говоря, скорректировать, снизить, исказить и в конечном итоге погубить “внешние” идеи, самые благородные помыслы (по известному изречению, хотели как лучше, а получается как всегда) или расстроить самые передовые математические расчеты (в политике, экономике, науке, обыденной жизни и в других областях).

В предлагаемой вниманию читателя статье, в основе которой тематика и отдельные извлечения из моей книги “Непрочитанный Чаадаев, неуслышанный Достоевский (христианская мысль и современное сознание)” (М., “Academia”, 2000 г.), речь идет об этом опережающем знании писателя, делающем его принципиальным собеседником и совопросником XXI века и, к сожалению, не учитываемом многими сегодняшними “передовыми” “революционными” деятелями в их рассуждениях о прогрессе, цивилизованном обществе, всеобщем мире, новом мышлении, научном знании, правах человека и т. д. и т. п.

Достоевский занимает уникальное место по всеохватывающей проникновенности и мощной силе провидческой мысли, хотя иногда приходится слышать высказывания, будто пророчества писателя носили относительный характер, что ему, дескать, и присниться не могли газовые камеры, концентрационные лагеря, массовые истребления людей и иные ужасы тоталитарных режимов. Да в том-то и дело, что “снились”. В черновых рукописях “Подростка” есть такой план “фантастической поэмы-романа: будущее общество, коммуна, восстание в Париже, 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие, смерть”. В любом случае важнее не цифры и формы (хотя и они, как видим, указывались), а сам принцип закономерного перерастания утопии в геноцид, сокровенной метаморфозы гуманистических идей, таинственного перерождения любви к человечеству в ненависть к нему. Философская, публицистическая и художественная логика Достоевского остается до сих пор незаменимой проверкой для всяких, казалось бы, добрых идей, которые через неожиданные преобразования могут принести непредвиденное зло.

Нельзя не относиться, например, с глубоким почтением к постоянным обращениям многочисленных гуманистов, громко напоминающих о неотвратимом сползании современного мира в бездну экономических катаклизмов и ядерного апокалипсиса и настойчиво призывающих всех людей наконец-то облагородиться, остановиться в безудержной гонке вооружений и самоубийственном загрязнении окружающей среды, соединить усилия народов в деле упрочения незыблемого мира.

Один из таких уважаемых борцов за сохранение жизни на земле, кстати, особо почитавший автора “Бесов”, проницательно подчеркивал пророческую вездесущность его “фантастического реализма”: “Литература, которая обозначается словом “Достоевский”, все время впереди дожидается: вышли куда-то, пришли, а он уже здесь, Достоевский. Все время обнаруживаем, что он уже рассказал об этом...” Воистину так. Исходя из проникновенного исследования природы человека, тайно питающей плоды его истории, писатель, подобно гениальному шахматисту, далеко вперед просчитывал ходы развития разных идей и общественных процессов. Уж не считаете ли вы, как бы спрашивает он добросклонных защитников земного шара, что “новое мышление” можно по мановению волшебной палочки достать из кармана или учредить каким-либо декретом? И с чего вы вообще вообразили, задает он вопрос устами одного из своих героев, что человеку непременно надо благоразумно-выгодного хотения? Ему нужно самостоятельного хотения, которое может вылиться, например, в желание сладострастно покуражиться на краю гибельной бездны или в стремление утвердить как единственно верный свой вариант спасения человечества, что непременно вызовет зависть, раздоры, соперничество за лучшее понимание и монопольное возглавление “общего дела” и ускорит в конечном итоге падение в пропасть.

Если же перенести внимание на сферу товарно-денежных отношений и свободного рынка, который сейчас видится многим панацеей от всех бед и прежде всего прямым путем к удовлетворению не только насущных, но и иных, бесконечно разветвляющихся и утончающихся материальных потребностей, то и здесь приходится отвечать на опережающие вопросы Достоевского, во всяком случае учитывать их. Писатель считал, что полное и скорое утоление таких потребностей еще сильнее приковывает человека, незаметно для него самого, к узкой сфере умножения сугубо гедонистических форм существования, к культивированию многосторонних насладительных ощущений и связанных с ними бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Все это, в свою очередь, способствует в виде обратного эффекта нескончаемому наращиванию непросветленных материальных потребностей, беспрестанно насыщаемых разнородными вещами, что делает человека пленником собственных ощущений.

По Достоевскому, такой цикл не безобиден для нравственного состояния личности, поскольку утончает чувственный эгоизм человека, делает его неспособным к жертвенной любви, потворствует формированию разъединяющего людей гедонистического жизнепонимания. “И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, – говорит один из героев “Братьев Карамазовых”, – а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив, в отъединение и уединение... А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесконечные потребности свои, которые сам же навыдумывал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше”.

А вот и еще одна важная сторона сегодняшней жизни, где снова нам навстречу “выходит” Достоевский. Трудно переоценить те крайне важные усилия и первые шаги, которые направлены сейчас на преодоление юридического нигилизма, на закрепление гарантий прав человека и построение правового государства. И вместе с тем нельзя не задуматься над резкими словами писателя о несвятых святынях, под которыми он подразумевал нередко не совпадающую с подлинной формальную справедливость юридических отношений. Как и Пушкин, считавший, что “закон – дерево”, Достоевский полагал, что без органической веры в высшую смысловую справедливость бытия, которая “есть везде и всегда единственное начало жизни, дух жизни, жизнь жизни”, любые юридические теории и гуманистические идеи расползаются, как тесто, и теряют духовную разумность, готовы к перерождению и вымиранию. “Отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?”

Думается, без ответов на подобные вопросы, связанные с наполнением “закона” “благодатью”, а повседневной жизни – отблеском абсолютного смысла, невозможно объяснить такие парадоксы, когда, например, крайняя демократия порождает и крайний деспотизм (отмеченная еще Платоном закономерность), когда высшие достижения культуры уживаются с самыми низменными проявлениями фашизма и расизма, а научно-технический прогресс сопровождается духовно-нравственным распадом.

1

В русле размышлений Достоевского находится данное полтора столетия назад Ю. Ф. Самариным и достаточно оригинальное определение революции как рационализма в действии, как формально правильного силлогизма, как абсолютной догмы, приговаривающей к смерти все, что с ней не сходится (сначала с помощью книг и журналов, а затем – штыков, топоров и вил). Конечно же, с тех пор информационные технологии и орудия практического осуществления формально правильных силлогизмов и абсолютных догм несказанно усовершенствовались (недавние бомбардировки Югославии лишь один из многочисленных примеров), но неизменными остаются сама схема и суть революционного рационализма. К его “невидимым” драматическим последствиям относится безоглядное отторжение всего, что составляет качественное содержание душевно-духовного состояния людей и что не вмещается в прокрустово ложе экономических силлогизмов, в догмы материалистических объяснений жизни, в образы овеществляющих и сниженных представлений о человеке.

Наши нынешние силлогисты почти с религиозным трепетом твердят о “цивилизованном мире” (речевой оборот, выполняющий в их устах ту же функцию, что и “светлое коммунистическое будущее” у силлогистов недавнего прошлого), не устают говорить о передовых реформах, отказываясь видеть в них не только оборотные, но и даже очевидно противоречивые стороны, не задумываясь о неизбежных и естественных последствиях общего хода жизни, не успокаивающего, а, напротив, провоцирующего завистливое соперничество, чванливую экстерьерную роскошь, амбициозные претензии. Однако в пылу неофитского первооткрывательства и наивно-пристрастной идеализации демократии, правового государства, рыночных отношений, материального благополучия за бортом сознания оказываются те процессы, которые по-своему формируют и обрабатывают духовно-психологический мир человека, укореняют его волю в низших этажах жизни, упрочивают и утончают своекорыстие, “темную основу нашей природы” (Вл. Соловьев) в рамках денежного абсолютизма, воинствующего экономизма, юридического фетишизма и сциентизма. В лучшем случае из уст сегодняшних государственных мужей, политиков и вслед за ними деятелей литературы и искусства можно услышать изредка охлаждающие слепой восторг коррективы – слова о том, что юридические гарантии несовершенны, но лучшего люди не придумали, что в демократических институтах достаточно зла, но зла наименьшего.

Однако при таком количественном подходе как-то забывается и не берется в расчет, что и наименьшее зло не может давать добрых всходов, способно в определенных обстоятельствах к неограниченному росту и ежесекундно творит условия, в которых формальное равенство оборачивается реальным неравенством, богатство порождает нищету, мир готовит войну.

И в этом отношении и процветающий терроризм, и активность тоталитарных сект, и коррупционный вал, и увеличение числа самоубийц и наркоманов, и рост фашистских настроений, и войны в центре Европы, и многое подобное на Западе не являются случайными и неожиданными, а оказываются вполне закономерным, дальним или ближним, ответом на сплошную материализацию человеческих желаний, на нравственный релятивизм законничества, на ту степень тайного или очевидного насилия, несправедливости, которая заключена в первоначальном накоплении капитала, его развитии и разнообразных (моральных, интеллектуальных, социальных, культурных) следствиях.

О слабости теории наименьшего зла и влиянии душевно-духовного состояния личности, формируемого теми или иными идеалами “цивилизованного общества”, на подспудное образование почвы для перерастания мира в войну проницательно писал Достоевский. Говорят, размышлял он, что мир родит богатство, но ведь только десятой доли людей. От излишнего скопления богатства в одних руках развивается грубость чувств, жажда капризных излишеств и ненормальностей, возбуждается сладострастие, провоцирующее одновременно жестокость и слишком трусливую заботу о самообеспечении. Болезни богатства, продолжал Достоевский, передаются и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Панический страх за себя сообщается всем слоям общества и вызывает “страшную жажду накопления и приобретения денег”. Утробный эгоизм и приобретательская самозащита умерщвляют духовные запросы и веру в братскую солидарность людей на христианских началах. “В результате же оказывается, что буржуазный долгий мир, все-таки, в конце концов, всегда почти сам зарождает потребность войны, выносит ее сам из себя как жалкое следствие... из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков... из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков, словом, из-за причин, не оправдываемых даже потребностью самосохранения, а, напротив, именно свидетельствующих о капризном, болезненном состоянии национального организма”.

Прослеживая внешне парадоксальную, а по сути закономерную цепочку превращения мира в войну, Достоевский настаивал, что никакие дружественные договоры и “новые порядки” не способны предотвратить катастрофу, если сохраняется “низкое” состояние человеческих душ, видимое или невидимое соперничество которых порождает все новые материальные интересы и соответственно требует скрытого разнообразия всевозможных захватов. В результате мирное время промышленных и иных бескровных революций, если оно не способствует преображению эгоцентрических начал человеческой деятельности, а, напротив, создает для них питательную среду, само подспудно накапливает враждебный потенциал и готовит грядущие катаклизмы. Ведь реальный ход вещей, заключал Достоевский, зависит не от технических успехов или законодательных усовершенствований, не от деклараций “нового мышления” или благих призывов к мирному сосуществованию, а от действительного состояния “внутреннего человека”, от своеобразия его побудительных принципов и направления воли, от влияния зависти, тщеславия, властных амбиций или капризов плоти и от способности противостоять им.

Именно нравственное состояние общества, усиление и укрепление или, наоборот, ослабление и преображение “темной основы нашей природы”, конкретное наполнение человеческих душ и реальные мотивы поведения, а не красивые абстрактные формулы и формальные общественные механизмы всегда служили для наиболее глубоких представителей русской литературы и религиозной философии истинным критерием оценки возможных перспектив развития человека и творимой им истории. Ясные христианские критерии сближали самых разных и даже полемизировавших между собой русских мыслителей и писателей в понимании стадии цивилизации как такой фазы в истории, в которой нравственная пружина ломается, а под покровом внешнего поддельного добра крепнут душевно-волевые опоры ветхого Адама, утончается и распространяется действие восьми “главных страстей”, или “духов зла” (гордости, тщеславия, сребролюбия, чревоугодия, блуда, уныния, печали, гнева). Отсюда единодушная оценка ими этой стадии как апокалиптической.

2

В одной из статей о Достоевском Вл. Соловьев сформулировал принципиальный вывод, который, можно сказать, совершенно не воспринимается интенсивно-поверхностным сознанием современного человека: “Пока темная основа нашей природы, злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, – пока эта темная основа у нас налицо – не обращена – и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей слепых, глухих, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления”.

Продолжая свою мысль, философ подчеркивал, что истинно плодотворное дело и духовный рост возможны лишь тогда, когда в природе и человеке есть положительные силы добра и света, которых нет без Бога. И неудивительно, что вопросы “что делать?”, задававшиеся не только Чернышевским, Л. Толстым или Лениным, получали на практике тупиковые ответы, ибо они ставились и решались в границах не только не преображенной, но все более темной основы человеческой природы. При отсутствии действительно положительных сил добра и света интеллектуальные лидеры оказывались в положении слепых поводырей, не способных увидеть скрытое иррациональное содержание рассудочных теорий, подспудные болезни здравого смысла, опасную активность невменяемого по отношению к собственной ограниченности разума, утопичность любых социальных преобразований при опоре на безумно-эгоистические начала деятельности людей.