Текст книги "Журнал Наш Современник №11 (2001)"

Автор книги: Наш Современник Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Причем в той мере, в какой глобализирующиеся элиты рвут со своими народами, они рвут и с продуктивной экономикой и с подлинным творчеством. Легкость существования, которой они взыскуют, заставляет их искать не только легкого для жизни пространства, но и все более легких занятий, становящихся лишь имитацией подлинного творчества. Глобальная среда, рекрутируемая по критерию легкости и свободы от усилий, неминуемо становится паразитарной.

У человечества, таким образом, вряд ли есть утешение в том, что прогресс, оставивший мировую периферию, концентрируется теперь в мировых центрах. О прогрессе можно сказать то же самое, что гетевский Мефистофель сказал о правде: его нет на грешной земле периферии, но его нет и выше. Прогресс никогда не отменял библейскую заповедь: “в поте лица своего...” Он обещал облагородить трудовые усилия человека, переведя их из монотонно механического в творческий план, но не обещал заменить усилия перманентной праздностью.

Элиты, пожелавшие порвать со всем трудным и обременительным, дистанцируются не только от народов, но и от сферы настоящего творческого профессионализма. Глобалистская элита ускользает из реальности в гедонистическое зазеркалье. Не случайно именно в ее среде рациональность Просвещения сменяется на удивление примитивным мифотворчеством и погружением в виртуальные миры. Не действует ли здесь мстительный рок, обращающий нигилистическое элитарное отрицание в самоотрицание?

В старых странах Запада мы еще имеем переплетение нового способа существования элиты, связанного с глобальной отстраненностью, с прежним, выражающимся в пережитках национальной и профессиональной идентичности. Поэтому там пространство четвертого мира – внутреннего гетто – растет значительно медленнее. В России же, где новая постсоветская элита изначально осваивала статус глобальной отстраненности от страны и народа, воронка четвертого мира стремительно расширяется, захватывая огромную державу.

Для уточнения того, кто именно заполняет пространство четвертого мира, необходимо обратить внимание на группы, еще во времена модерна не сумевшие запастись средствами эффективной самозащиты и самоорганизации. Модерн на месте средневековой органической целостности породил дихотомию формального большого и малого неформального пространства.

Большой мир – это система предприятий, политических партий, большой прессы и бюрократических организаций. Этот мир с самого начала захватило крикливое меньшинство, монополизировавшее право на современность, на то, что считается передовым и прогрессивным. Вне его оставалось крестьянство – древнейшая социальная группа, связанная с самой природой, женщины, чей труд у очага никем не учитывался и не оплачивался, старики, взятые на подозрение из-за своей привязанности и приверженности прошлому, оболганному прогрессивными идеологиями. Сюда относятся и этносы, не спешившие расстаться со своей традицией и потому заподозренные в саботаже комиссарами модернизации и эмиссарами вестернизации.

Прогресс страдал от удивительного несоответствия скорости преобразований и улучшений, касающихся большого мира, связанного с производством, войной и публичностью, и архаикой малых локальных миров, заполненных менее организованными и защищенными социальными группами. Прогресс явно экономил свою энергию и ресурсы на них – им предлагалось потерпеть.

Появившиеся с середины 60-х годов новые социальные движения – женские, молодежные, коммунитарные – впервые заявили о правах и претензиях этого малого мира повседневности, так долго игнорируемых прогрессом. Возникла надежда, что прогресс подвергнется реорганизации, обеспечивающей его обращенность к жизненному миру повседневности – первичной структуре нашего бытия. Одни при этом уповали на технику малых форм, другие – на инициативу местных малых групп, следующих принципу “малое – прекрасно”.

Для ликвидации дисгармонии прогресса, обнаружившего странную слепоту в отношении жизненного мира, требовалась переориентация элит – тех, кто свой творческий и организаторский талант отдал миру публичности и больших организаций. Все ожидали появления новой элиты, чувствительной в отношении хтонических (идущих от земли) и женских начал, подавленных солярной мифологией прогресса. Неформальные группы, прямые горизонтальные коммуникации, человеческие отношения – все эти концепты альтернативных движений и гражданских инициатив были направлены на выявление первичных базовых предпосылок человеческого существования, не учтенных идеологией прогресса. Речь шла о том, чтобы прервать молчание жизненного мира, дав ему голос и введя его представителей в круги, где принимаются решения.

Создавалось впечатление, что сознание наиболее чутких элементов новейшей элиты разрывалось между двумя полюсами: мифом прогресса с его большими целями и мифами повседневности, циркулирующими в неформальных коммуникациях семьи, соседства, общины. Сама теория глобальных проблем и глобального экологического кризиса содержала обещание, адресованное жизненному миру. Загрязнение среды, демографические проблемы и проблемы голода, тайные недуги земли, обремененной грузом промышленности, повседневная стабильность и благополучие, принесенные в жертву гонке вооружений и другим амбициозным проектам, – все эти темы обнаруживали поразительную близость глобального и локального. Глобалистика обещала заговорить языком репрессированной повседневности, языком наиболее задавленных и приглушенных групп общества.

Если бы это в самом деле удалось, человечеству открылись бы возможности коррекции прогресса, преодоления его специфического дальтонизма, выражающегося в зоркости к большому и далекому и подслеповатости в отношении малого и близкого. Но случилось иное.

Победил глобализм иного рода, значительно более враждебный жизненному миру и нуждам молчаливого большинства, чем течения и идеологии классического модерна. Вся критика технического, политического, государственно-бюрократического и иного отчуждения, которым оказался чреват большой мир модерна, была реинтерпретирована так, чтобы послужить алиби безответственному сибаритству новых элит. В тяжбе больших и малых миров победил первый, небывало расширивший свои масштабы – до глобального размера. Глобалистика XX—XXI веков отличается от глобалистики 60-х гг. ХХ века тем, что вся критика экономической элиты, алчность которой рождает экологические и социальные кризисы и деградацию повседневности, превращена в ее апологетику.

Глобализм новейшего образца – это глобализм апологетический, связанный с восхвалением всего того, против чего негодовал демократический глобализм 60-х гг.: технической цивилизации в ее противостоянии природе, экономической среды в ее противостоянии социальной, Запада в его противостоянии Востоку, Севера в его противопоставленности Югу. Если прежний глобализм питался чувствами сострадания к потерпевшим и безгласным, то новейший питается расистскими и социал-дарвинистскими комплексами, презрительной ненавистью к неприспособленным.

Глобалисты старого толка требовали реорганизации прогресса, реинтерпретации его целей, коррекции его механизмов – в духе мягких экономических технологий, щадящих природу, мягких социальных технологий, щадящих социально незащищенных, мягких организационных технологий, щадящих оппозицию. Глобалисты новейшего призыва, напротив, выступают в качестве откровенных гонителей всего хрупкого, незащищенного и неадаптированного, относящегося к кругу малого и местного. Победа Запада в холодной войне была истолкована победителями как новый реванш Запада над Востоком, цивилизации над природой, экономического начала над социальным, приспособленных над неприспособленными. Прерогативы победителей были истолкованы в явно расширительном духе, так что они вобрали в себя все прежде скрываемые помышления ненасытной алчности, непомерной гордыни и воинственности, неукротимого властолюбия.

Новый глобальный порядок не только перечеркнул надежды неудовлетворенных и неуспокоенных, но и выбил почву из-под ног тех, кто уверовал в свою причастность модерну и доказал это на деле: квалифицированных рабочих промышленности, инженерного корпуса, научно-технической интеллигенции – всех, олицетворяющих национальный порыв к лучшему будущему. Но наибольшую агрессию новый глобализм обнаружил в отношении тех групп, в которых воплощена хрупкость жизненного мира. Новая экономическая власть, ставшая тоталитарной, не терпящей сдержек и противовесов, изгнала с предприятий женские, молодежные, профсоюзные организации, нагло отобрала завоеванные социальные гарантии, вернула промышленный образ жизни к жестоким образцам 200-летней давности.

Фактическим репрессиям сопутствуют и символические. Глобалисты не только лишают свои жертвы элементарных жизненных прав, но и стараются всеми способами дискредитировать их. Организаторы масштабной деиндустриализации, лишившие миллионы людей права на труд, говорят о неисправимой лености “этого” народа. Ликвидаторы социального государства, лишившие женщин всяких социальных и профессиональных гарантий, кроме права продавать свое тело, неистовствуют против порчи нравов. Культуртрегеры вестернизации, поспешившие дискредитировать народную культуру и мораль, заподозренную в традиционализме, кричат о люмпенской психологии народных низов.

Словом, всем гонимым и заподозренным в неадаптированности к мировому рынку навязывается образ изгоев, враждебных современной цивилизации. Перед лицом этих изгоев и люмпенов глобальное цивилизованное общество, разумеется, имеет право защищаться. С одной стороны, посредством особых гуманитарных акций, типа той, что была применена американцами в отношении сербов, с другой – разного рода протекционистскими барьерами, ужесточением иммиграционного законодательства и других мер по созданию стерильно чистой среды для избранных. Судя по многим признакам, глобалисты вынашивают идею глобальных заградительных отрядов, посредством которых компрадорская среда на местах и глобалистская среда метрополии будет защищаться от фильтрации отчаявшихся групп мировой периферии.

Пропагандистская война с неадаптированным большинством мировой и национальной периферии скорее всего является подготовкой к физическому насилию и геноциду. Та невиданная социальная поляризация, которую вызвали реформы глобализма на всем пространстве расширяющейся мировой периферии, не может кончиться добром. Прежде такая поляризация вызывала у интеллигенции протест против не считающегося с другими господского меньшинства. Теперь она почему-то все чаще провоцирует протесты либерального истеблишмента против самого обездоленного большинства.

Вчера еще обездоленность выступала как социальное понятие, связанное с несправедливыми условиями, которые надлежит исправить. Сегодня обездоленность выступает как расовое понятие, обозначающее неисправимую ментальность тех, кто обездолен и на самом деле достоин своей участи. Ну, а как поступают со злостно неисправимыми и неполноценными, нам уже показал опыт классового и расового террора тоталитарных режимов ХХ века. Судя по всему, к этому опыту уже присматриваются прагматики нового мирового порядка, который они собираются отстоять от натиска “неполноценных и неприспособленных”.

На что нам надеяться?

Как избежать грядущей тотальной катастрофы – мировой гражданской войны, подготовленной неслыханной социальной поляризацией? Если бы глобалисты в самом деле хотели ее предотвратить, они бы не демонтировали социальное государство и не дискредитировали “неадаптированное” народное большинство. Следовательно, они готовятся к мировой гражданской войне. Их оплотом в этой войне является победившая сверхдержава, ставшая отечеством глобалистов, порвавших с прежними отечествами.

Наметилась удивительная однозначность идейно-политических позиций, внутренних и внешних. Те, кто исполнен расистской ненависти и глухоты к социально потерпевшим слоям туземного населения, неизменно демонстрируют пламенный американизм. Американофильство стало лакмусовой бумажкой социал-дарвинистского мышления: чем больше определенные круги проявляют непримиримость к социально незащищенным, тем более они уповают на США как носителя нового мирового порядка.

Следовательно, американская мощь воспринимается как главный резерв сил глобального социал-дарвинизма в их гражданских войнах с обездоленными народами. В качестве ответа можно обсуждать две альтернативы.

Первая, спровоцированная беспримерной наглостью глобалистов, – как помочь народам победить в этой гражданской войне?

Вторая, выводящая нас за пределы двузначной логики нового классового противостояния, – как преодолеть саму тенденцию небывалой взаимной отчужденности верхов и низов мирового социального центра и мировой периферии? И коль скоро мы придали такое значение элитам и связанным с ними механизмам прогресса, – можно ли так преобразовать мотивации и менталитет следующих “морали успеха”, чтобы они снова стали полпредами своих народов в авангарде прогресса? Можно ли ожидать, что эти избранные или мечтающие стать таковыми, преисполненные снобистского или даже расистского презрения к многочисленным изгоям национальной и мировой периферии, вдруг воскресят в себе чувство национальной идентичности и социальной солидарности, демократическую протестную энергетику?

Сама трудность здесь состоит даже не в том, чтобы поверить в моральное преображение глобализированных элит, а в том, чтобы вернуть им веру в прогресс в его прежнем демократическом качестве: как светлое будущее для всех, а не для избранных. Двести лет назад, в эпоху Просвещения, прогресс стал мировой религией, обещающей спасение не одному только избранному народу, а всем. Теперь религия прогресса снова из мировой превращается в племенную или расовую: она обещает спасение только избранному меньшинству первого мира.

Главный теоретический и метафизический вопрос: случайна ли эта деградация религии прогресса или в ней с самого начала содержались некие роковые изъяны, предопределившие ее вырождение в новый расизм и социал-дарвинизм?

Я лично склоняюсь ко второму варианту. Глобалистика 60-х гг. открыла экологический изъян прогресса – его безжалостность к природе. Однако в нем заключен и иной изъян, связанный с безжалостностью ко всем, кому приписывается реакционная позиция и приверженность к прошлому. Большевики стали первыми, кто продемонстрировал не только классовую ненависть к богатым, но и презрительную ненависть к слабым и добрым в рядах самих эксплуатируемых. Они открыли черты ницшеанского сверхчеловека среди эксплуатируемых, которых они готовили к беспощадной гражданской войне.

Нынешние глобалисты открыли черты сверхчеловека в среде господского меньшинства, научив его социальной безжалостности. И те и другие клялись верности прогрессу и духу современности. Не означает ли это, что сам прогресс заражен этой мотивацией сверхчеловека – безжалостным титанизмом?

В таком случае подлинную альтернативу следует искать среди тех, кто отличается повышенной чуткостью не к зову прогресса, а к мольбам тихих неудачников, не зарезервировавших себе места ни среди левых, ни среди правых адептов неумолимой современности. По специфическим меркам прогресса, меняющего свои критерии, но упрямо подтверждающего противоположность передового и отсталого и безжалостность к последнему, современные маргиналы четвертого мира лишены перспективы. Нет у них ни признаков, по которым помечает своих экономический человек либерализма, ни черт, по которым выделял своих политический человек марксизма.

Общим знаменателем и основой искомых черт прогрессистского признания несомненно является титанизм – гордыня покорителя и завоевателя. По-видимому, прогресс сублимировал энергетику старого героизма, известного нам со времен языческой античности. Герои промышленного и экономического прогресса отличаются той же напористостью и безжалостностью, какими характеризовались кровожадные герои “Одиссеи” и “Илиады”. Не случаен их антихристианский энтузиазм и презрение к морали смирения. Их энергетика больше питается ненавистью, чем любовью, протестом, нежели терпением, желанием заявить о себе, нежели готовностью помочь тем, кто тихо страдает рядом.

Словом, в морали и философии больше героического и титанического, связанного с нетерпеливым самоутверждением, чем христиански сострадательного и чуткого. И потому, как ни малы сегодня надежды на появление новой, постъязыческой элиты, способной воскресить мотивации христианской жертвенности и сострадательности, они все же выше, чем надежды на демократическое обновление прогресса и его коррекцию с учетом прав неадаптированных и незащищенных.

Прометеева титаническая мораль обращена к силе – будь то экономическая сила буржуазии или политическая сила диктатуры пролетариата. Языческий восторг перед силой и эффективностью – психологическое ядро прогрессистской морали. Как бы ни меняла эта мораль свои плюсы и минусы на противоположные, любовь к левым на любовь к правым и обратно, она неизменно будет обращена против неорганизованных и неэффективных. В этом отношении наблюдается поразительное совпадение между большевистской критикой “дряблого гуманизма” христианского типа и современным либеральным социал-дарвинизмом, с похожим неистовством громящим старую мораль.

Оба вида титанической критики поразительно едины в своей презрительной ненависти к России. “Железные люди” большевизма более всего презирали ее за переизбыток всего того, чему нет места в строго организованной, победоносной публичности тотального государства. У “железных людей” нового социал-дарвинизма Россия – на не меньшем подозрении. Но чем больше вслушиваешься и в ту и в другую критику старой России (а она сегодня предстает прогрессистскому взору не менее старой, чем сто лет назад), тем сильнее убеждаешься в антихристианской, языческо-титанической подоплеке этой критики.

Есть какая-то тайна в том, что Россия, вчера еще бывшая второй державой мира, неуклонно скатывается в четвертый мир. Старые рецидивы имперского мышления, в основном проявляющиеся в военной среде, немедленно и эффективно подавляются компрадорскими элитами-глобалистами. Анализ показывает, что сегодня сопротивление гегемонистским планам США, как и планам деиндустриализации и разоружения нашей страны, могло бы возникнуть только на базе мощной националистической реакции. Сопротивляться глобализму на силовой основе мог бы мобилизованный национализм, вооруженный одной из фундаменталистских идей.

Однако ни националистической идеологии, ни заметного национального движения постсоветская Россия не породила. Объясняется это тем, что господствующая элита слишком далеко зашла по пути глобализации, а националистической контрэлиты страна так и не дождалась. Причины последнего коренятся в большой российской культурной традиции, которая никогда не была узконационалистической. И русская литература, и российская политика по-своему работали над вселенскими, общечеловеческими проектами – ни на что меньшее русский тип духовности не мог согласиться.

Национализм сегодня был бы не меньшим отказом от великой русской традиции, чем компрадорский глобализм; он потребовал бы вынесения за скобки не только всего петровского исторического наследия, но и христианского. Не случайно современные националистические маргиналы культуры и политики не находят ничего лучшего, как заниматься плагиатом у западных ультраправых и пытаться воскресить мифы язычества.

Означает ли это, что четвертый мир, который сегодня – будем вполне откровенны – олицетворяет российская действительность (вместе с большинством постсоветского пространства), – это просто мир распада?

Если мерить его привычными мерками успеха – то да. Российское народное большинство вряд ли подлежит реабилитации по критериям экономического успеха или державного могущества. Об этом ему не без злорадства напоминают идеологи либеральных реформ, вчера еще заявлявшие, что “Россия обречена на процветание”. Десятки миллионов людей в результате инициированной реформаторами деиндустриализации вытолкнуты из большого мира в малый – мир примитивного натурального хозяйства и натурального обмена, семейной взаимовыручки (когда старики пенсионеры кормят неприкаянную молодежь).

Интересно, что идеологи новых социальных движений – адепты критического глобализма 60-х гг. предсказывали подобный крах большого индустриального мира в планетарном масштабе. Эти предсказания сегодня сбываются в России. Россия как четвертый мир – это страна, уходящая из большого пространства модерна в какое-то еще не структурированное и таинственное новое пространство. Повторяю, некоторые его характеристики в виде малого натурального хозяйства и безденежного обмена услугами были предсказаны новыми левыми критиками буржуазной цивилизации.

Но сегодня господствующая пропаганда пытается вытравить всякую память об этой критике, объясняя все провалы реформаторства уникальной незадачливостью русского народа. На самом деле крах всей эпопеи модерна давно уже предвиделся наиболее чуткими умами, в том числе и на самом Западе. Пожалуй, не был предусмотрен только тот парадокс, что ликвидаторами индустриального модерна и просвещения станут сами “передовые элиты”. Они бесконечно далеки от экологической и социальной критики прогресса; они просто решили приватизировать большое пространство модерна. Глобализация стала улицей с двусторонним движением; по мере того, как элиты расширяют пространство своего обитания до планетарных масштабов, массы выталкиваются в новые локусы и резервации. Чем больше лайнеров с пассажирами бизнес-класса пересекает континенты, тем меньше пассажиров плацкартных вагонов пересекают границы собственной области – у них нет на это средств.

Глобализируется американская массовая культура в качестве господской; великая русская культура, как и другие культуры, не принадлежащие к первому миру, напротив, превращается в изгойскую субкультуру. Но модерн, ставший достоянием господского меньшинства, теряет и свои перспективы и свое моральное оправдание. Одно из двух: либо маргинализированному большинству планеты предстоит быть вытесненным в резервации по законам модерна, либо заново реабилитированным, но уже по другим законам.

Сегодня мы имеем противоречивую ситуацию: всех бедных и неприспособленных уже лишили и реальных перспектив и моральной репутации, но объявить им прямо уготовленную участь глобальная элита еще не решается. Нельзя прятаться от дилеммы: либо мы должны освоиться с перспективой еще не виданного в человеческой истории массового геноцида целых континентов, либо найти формы и способы новой реабилитации выталкиваемого из модерна народного большинства.

Судя по всему, былая военно-политическая биполярность мира сменяется новой, в которой Америке и России опять отводится роль противоположных полюсов. Те, кто уже решил, что естественный экономический отбор должен довершить свое дело и у потерпевшего народного большинства нет алиби, сосредотачивают свои ряды вокруг США – этого пристанища нового “экономического человека”. Те, кого великая религиозная традиция сострадательности к “нищим духом” обязывает не верить естественному отбору и торжеству сильных над слабыми, сосредотачиваются в России и будут сосредотачиваться вокруг нее. Компрадорская элита не в счет – ее представители давно уже чувствуют себя внутренними эмигрантами в собственной стране.

Противостояние Америке, как носителю языческого культа силы и успеха, уже не будет как прежде развертываться в плоскости военно-технического и политического соперничества. В этом качестве роль России как сверхдержавы, по-видимому, принадлежит прошлому. Новое противостояние полюсов экономического человека и человека социального, морали успеха – и солидаристской морали будет протекать в духовной и культурной, ценностной сфере. Те, кого по-прежнему одолевает гордыня успеха, займут позицию американоцентризма. Но тем, кто не может согласиться с перспективой вымирания собственной страны и большинства планетарной периферии, предстоит найти основание своей сострадательной морали в великих религиозных традициях, которые намного старше модерна и переживут модерн.

Сегодня в мире складывается ситуация, напоминающая ту, которую застали первые христиане. На одной стороне они видели горделивый Рим, питающийся соками всей ойкумены, на другой – море страдающего человечества, которому господа отказали во всем, вплоть до права на жизнь. Языческий гуманизм мог им предложить одно: станьте вровень со своими господами в силе, организованности и просвещенности, и тогда вы сможете успешно противостоять им. Но Христос сказал им иное: не соревнуйтесь в силе и гордыне – “блаженны нищие духом, ибо ваше есть Царствие Божие... напротив, горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение” (Лук. 6: 20,24).

Вопросы социальной и моральной реабилитации большинства, которому приватизированный прогресс отказал в перспективе, является главным вопросом нашей эпохи. И этот вопрос не может быть положительно решен на базе прогрессистской идеологии успеха. Об этом свидетельствуют те наиболее последовательные адепты этой идеологии, которые оставили свои надежды на бедных и пошли служить богатым. Следовательно, реабилитация должна прийти со стороны принципиально другой традиции, ничего общего не имеющей с “моралью успеха”.

Многозначительная загадочность состоит в том, что человечество сохранило свои великие монотеистические традиции, обращенные к непреуспевшим, несмотря на грандиозный секулярный натиск модерна. Зачем-то ему понадобилась эта память! Сегодня богатый Север можно отнести к областям стилизованной религиозности: там в нее играют, как и в другие игры досуговой культуры. Но в регионах четвертого мира религиозное обетование нищим духом наполняется новым экзистенциальным содержанием. Без этого обетования и расшифровки его на современном языке, простом и убедительном, большинству уже не воскреснуть духовно и социально.

Следовательно, требуется появление новой пророческой элиты, озабоченной вовсе не тем, чтобы соперничать с нынешней и занять ее место. Задача этой элиты – формирование нового ценностного кодекса эпохи, альтернативного кодексам прогресса, успевшего обрести расистские черты. Мы еще не знаем, где будет подвизаться эта новая элита, пошедшая в народ, какие из нынешних институтов она сможет использовать, а каких станет сторониться. Но стоящие перед ней задачи уже вырисовываются.

Во-первых, это реабилитация всех нищих и неприспособленных четвертого мира. К ним будут применены не “отцовские” критерии, ибо отцы больше любят детей, продемонстрировавших успех, а материнские, связанные с эмоциональной предпочтительностью в отношении хрупких и ранимых. Как знать: не им ли, впечатлительным и ранимым, дано скорректировать фаустовский проект покорения природы и истории в духе посттехнических и постэкономических приоритетов – щадящего отношения и к внешнему миру природы, и к внутреннему миру человеческой души.

Во-вторых, это новый тип мотиваций. Человеческая энергия сегодня обнаруживает явные признаки ускоренного угасания. Это проявляется, с одной стороны, в стремлении передоверить технике решение всех наших жизненных проблем, а с другой – в отказе от принципа реальности в пользу принципа удовольствия – досугового гедонизма и виртуального погружения в инфантильные фантазии. Сферу реальности – систему эффективных практик – явно монополизирует новое племя беззастенчивых; почему-то сегодня только им дано сохранить напористость и энергетику модерна. Не потому ли практики модерна так часто становятся теневыми практиками?

Для того, чтобы мобилизовать энергию лучших, а не худших, требуется качественно новая редакция общественно признанных целей. Энергетика самоутверждения десоциализирует людей: новые робинзоны постмодерна не способны не только к настоящей кооперации в рамках сотрудничающего гражданского общества, но и к элементарному цивилизованному и законопослушному поведению. Альтернативная энергетика альтруизма, сострадания, сочувствия – вот источник будущего, который новой пророческой элите предстоит открыть в недрах великой религиозной традиции.

Тридцать – сорок лет назад все упования будущего связывались с научно-технической элитой. Высшим метафизическим оправданием ее деятельности было убеждение в том, что искусственное лучше естественного; поэтому рукотворный мир технической среды выдавался за обетованную землю будущего.

Затем настал черед и экономической элиты. Высшим ее оправданием была беспримерная рациональность рынка: освободите механизм рынка от бюрократических помех, и все устроится наилучшим образом. Экономическая элита оклеветала низы общества, усмотрев в них источник главного экономического зла – разрушительной инфляции. Якобы это их давление на государство, выступающее под знаком вездесущего социального патернализма, обесценивает экономические усилия лучших, приспособленных и плодит неприспособленных, не умеющих зарабатывать, но желающих потреблять. Таков был главный вывод капиталистического манифеста “чикагской школы”.

Но сегодня со всей очевидностью выступает другое: галопирующую инфляцию порождает сама предпринимательская среда, переориентированная с продуктивной на спекулятивную прибыль. Новый экономический авангард тяготится продуктивной экономикой как чем-то глубоко архаичным; он предпочитает азартные игры виртуальной экономики. Фиктивный спекулятивный капитал сегодня в сотни раз превышает капитал, связанный с реальными инвестициями. Невозможно отрицать, что именно он сегодня главный источник разрушительной инфляции и главная питательная среда всех теневых практик.

Почему “чикагцы” нам в этом не сознаются – это вопрос, касающийся специфической морали “экономического человека” и обслуживающей его новой интеллектуальной элиты. Но настоящая элита – не та, что связана с изощренными экспроприаторскими практиками, а та, которая видит свое призвание в защите человечества от них, – должна открыть глаза современникам. Если элита означает “лучшие”, то ее настоящие представители могут появиться не в эпицентре воинствующего экономикоцентризма и рыночного социал-дарвинизма, а именно в четвертом мире. Поскольку у этого мира нет надежды на экономический реванш, ему не остается ничего другого, как совершить пересмотр всех приоритетов модерна, не оставляющих шансов отставшему большинству.

Эти приоритеты не изобретаются на пустом месте: за ними стоит великая письменная традиция мировых религий. Модерн исказил изначальную иерархию человеческих ролей, поставив дельцов впереди брахманов и кшатриев. Именно это стремление передоверить нормотворческие функции “экономическому человеку”, представляющему дельцов, сотворить из него элиту, определяющую приоритеты человечества, привело к помрачению современного цивилизованного сознания, неслыханной духовной и нравственной деградации. Настоящая элита сочетает брахманические функции носителей морали и мудрости с защитными функциями кшатриев, вдохновляемых не деньгами, а доблестью.