Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Пилат тычет пальцем, указывая на Каиафаса. «Ты дашь мне деньги и скажешь им, что твой Бог приказал это. Скажешь, что тебе было видение».
Каиафас наклоняет голову, словно говоря «превосходная идея» или, возможно, «я попробую, но не могу обещать», или, возможно, «ты – глупец и держишься в этом городе на тонкой нитке». Он заканчивает разговоры с ним таким образом уже несколько месяцев. Кажущаяся уступчивость, но никогда не выполняя обещания.
Каждое утро и каждый вечер агнец приносится в жертву. Но это лишь начало. Каждое утро и каждый вечер сжигаются благовония на алтаре в Святая Святых. Каждый день менора заполняется свежевыжатым маслом. В Субботу – приношение муки, масло и вина. В новолуние – два годовалых бычка, баран, семь овец. Не говоря уж об особенных жертвоприношениях во время трех празднеств паломников каждый год, и на Новый Год осенью, и на Йом Киппур через десять дней после. И просьбы грешников, ищущих Божьего прощения весь год. И подношения мирных соглашений. И благодарные подношения за выздоровление или за спасение от какой-то опасности.
«И ты думаешь, что это все – просто?» Аннас сказал ему, когда он еще был молодым человеком. В то время, когда Каиафаса стали замечать в Храме и выделять между самими священниками. Аннас был тогда Первосвященником; он затевал подобные разговоры со многими молодыми священниками, которых начинал выделять среди других. «Возьмем, к примеру, благовония. Ты думаешь, что когда слуга из дома Атвинас приносит благовония, они появляются из ниоткуда?»
Каиафас, стараясь произвести впечатление на старика, протараторил выученные наизусть слова.
«В благовонии находятся одиннадцать специй», начал он, «ладан и мирра, и кассия, и нард, и шафран, и…»
«Ты себя послушай. Остановись. Пойми, сколько нужно, чтобы заполнить этот лист твоих слов. Откуда появляется шафран?»
Каиафас переминулся с одной ноги на другую. «Из цветов?»
«С одного лишь цветка, который растет обильно только в Персии. Нам нужен один мешок каждый месяц. Горсть шафрана – это десять тысяч цветков. Сто горстей находится в одном мешке. Сто человек, согнувшись, собирают цветы – вот, сколько нужно для одного лишь шафрана».
Каиафас посмотрел на внутренний двор Храма, где почти сто человек сновали по своим дневным обязанностям. Он медленно кивнул головой.
«Тебя это не впечатлило, как я вижу. Ты думаешь, что сотня людей, работающих на холмах в Персии – не так уж много ради величия Бога. Тогда слушай дальше. Они высушивают те крохотные кусочки на солнце. Они собирают их в мешки, а откуда появляются мешки? Кто-то должен выткать их, кто-то должен запечатать их нашей печатью. Они складывают мешки в крытые повозки, а откуда берутся эти повозки? Кто вырастил тех мулов? Повозку ведет сильный человек, и пять человек охраняют его. Они идут через горы и долины. По высохшим руслам рек. По пастбищам колышащей травы с кусачей мошкарой. Они сражаются с бандитами, которые пытаются украсть драгоценное сокровище. Ночью они спят по очереди. А вдруг один из колодцев на их пути высох. А вдруг один мул умер. Они постоянно должны менять свой путь, спасаясь от засад бандитов. Они должны проверять мешки, чтобы не завелись черви или плесень, а если слишком много дождей, то шафран намокнет, и их дорога окажется напрасной. И, наконец, если повезет, они добираются до Иерусалима. И из всего возможного, знаешь, что более всего нужно?»
«Хитрость, ловкость», озадаченно ответил Каиафас, «все умение и знание, данные им Богом, чтобы избежать бандитов и сохранить их груз».
Аннас закачал головой.
«Тысячи опасностей угрожают. А чтобы сделать благовоние, нам нужен не только шафран, но и другие десять специй: ладан и мирра, нард и смола фенхеля, корица и имбирь, кассия и бальзамин, выжимка ладанника и вино с Кипра. И нам нужна соль из Содома, янтарь из Иордана, каршинский щелок. Подумай, сколько повозок везут их по всему миру. И пойми, что все они нужны лишь для благовония и более не для каких других священных нужд Храма. И ты прав, что хитрость, ловкость и умения необходимы, чтобы сделать их и доставить их к нам.
Но самое важное из всего то, что ничто не сможет произойти, если в каком-то месте на пути начнется война. Если армия осадит город, то повозка с шафраном будет реквизирована. Если озлобленные побежденные солдаты будут разорять вражескую страну, то и шафран сожгут. Если людей, собирающих плоды с деревьев и срывающих цветы, виноделящих и добывающих соль, заберут в армию, их работа останется несделанной. Чтобы все совершилось вместе, самое нужное из всего – это мир».
Аннас выпрямился во весь рост. Он был исключительно высоким человеком шести футов росту. «В этом и есть вся цель Коэна Гадола. Поддерживать службу Храма. Поддерживать мир. И нет ничего важнее».
Два человека приходят к нему со своим спором. Левит Натан виновато пожимает плечами, когда приводит их, и шепчет: «Я пытался разобраться сам, но два упрямых барана настаивают, чтобы их принял Первосвященник. Если ты прикажешь их наказать плетьми, я тебя пойму».
У него на лице появляется насмешливо-печальная улыбка, когда он низко откланивается и выходит из комнаты, бормоча: «Коэн Гадол, если его решения достаточно для вас, и вам не надо небесного гласа».
Они – продавцы из внешнего двора Храма. Они оба продают белоснежных, без единого пятнышка, голубей, которых приносят в благодарственной жертве женщины после родов и сохранно выздоровев.
Продажа птиц – угодная для Храма работа. Всего три-четыре семьи занимаются этим уже несколько поколений. Они разводят птиц в голубятнях на краю города, ловят их руками – ни одна косточка не должна быть сломана до жертвоприношения – и держат их покорными, кормя специальной смесью зерен, рецепт которой тщательно охраняется каждой семьей.
И вот, сейчас. Высокий сухопарый мужчина в возрасте пятидесяти лет с коротко постриженной бородой и свободно болтающейся на голове шапочкой стоит перед ним. Рядом с ним – невысокая женщина около шестидесяти лет с загорелой кожей и тяжелой походкой. Каиафас хотел было спросить каждого из них, в чем дело, но они не дали ему возможности заговорить.
«Я же старая женщина», заявляет она. «У меня не осталось никаких сил. Место, рядом с выходом, лучше всего подходит ко мне, потому что я не могу таскать мои вещи по всему двору».
«Тьфу», отвечает мужчина, «тьфу. Я полагаю, у тебя нет четырех здоровых сыновей, которых я видел, как они тащат твои вещи и твою лавку! Я полагаю, что те четыре здоровяка не угрожали моей Йоссии дубинками, чтобы она убрала свою лавку на самый конец двора».
«Мои сыновья никогда не будут угрожать», огрызается женщина, «пока их не спровоцируют. А разве неправда, что твоя дочь Йоссия подкралась за нашу лавку и выпустила всех птиц, приготовленных» – тут она выжимает впечатляющую размерами слезу – «для святого стола Бога, чтобы навлечь позор на весь дом Израиля?»
«Если она это и сделала, то потому, что она знала: ваша семья так низко пала, что стали ловить птиц сетями! Я видел, как тащили птиц со сломанными крыльями в вашу лавку, продавали за бесценок крестьянам, которые ничего не понимали в этом. Я видел, как они пытались жертвовать их, а священники отвергали, и пристыженные они шли покупать хороших птиц у меня или у моей дочери. Это вам надо стыдиться».
«Ты разносишь эту ложь о моей семье, чтобы люди покупали у тебя по раздутым ценам! Все знают, что ты разбогател на благочестии бедных!»
«Да вы сами разбогатели, позоря священный дом Бога!» кипятится он.
«Ты же все пытаешься украсть у старой женщины, которой осталось совсем немного лет жизни!» Женщина довела себя сейчас до полуистеричного плача.
«Это ты – лгунья и воровка!» Мужчина разозлился настолько, что лицо его побелело, ноздри раздулись, а кожа на шее начала краснеть пятнами.
«Видите, как он говорит со мной? В палатах Вашего преосвященнства!»
Каиафас продолжает молчать. Он наблюдает. Он ждет. Они находятся в комнате его дома, расположенного рядом с Храмом. Сквозь полуприкрытое окно, выходящее на внутренний двор, он может видеть приносимые жертвоприношения. Как сгорают лепешки и масло. Бог прощает грех, вызывающий жертвоприношение. Мужчина и женщина остывают после нескольких яростных обвинений, и дело не доходит до рукоприкладства.
Он улыбается своей дипломатической улыбкой – это обманное лицо он надевает на себя, когда приходится иметь дело с простыми людьми и с Префектом. Он – все сочувствие, сплошное уважение. Иногда он удивляется самому себе, как его рот продолжает говорить, а лицо сохраняет сочувственное выражение, хотя внутри его сознания он думает только, для примеру, о том, как его жена наклоняется, чтобы взять созревший финик из липких пальцев Дарфона, сына Йоава.
Они через какое-то время достигают соглашения: женщина будет ставить свою лавку у входа по всем дням, кроме пятницы, когда большинство людей делают свои подношения, и оба будут предъявлять своих птиц для обследования казначеям-левитам Натана. А жертвоприношения все продолжаются.
Аннас заявляется к нему в конце дня, когда он отдыхает в своем городском доме. У него есть два дома: официальная резиденция в Храме, где он находится в течение дня по делам, и свой личный городской дом, который он сам построил, и который останется его, когда он не будет Первосвященником. Здесь он – просто человек, насколько это возможно.
Его дочери приготовили для него свежее козье молоко и хлеб с мягким белым сыром, обложенный листьями тимьяна и черными оливками с севера. Они налили холодной чистой колодезной воды в глиняный кувшин и добавили вкус сладкого лимона. Двор его дома прохладен и спокоен, когда к нему приходит Аннас.
Аннас появляется без предварительного уведомления, как он часто делает это, но его приходу всегда рады. Он все еще могучая персона, как физически, так и политически. Он широк в плечах, и руки мускулисты – когда он был Первосвященником, говорили, он мог поставить на колени раздраженного быка силой своих рук. И своей личностью, как иногда думает Каиафас. Аннас – умный человек с сильной волью.
Он стал Первосвященником, когда умер старый Царь Херод, и когда различные наследники, в основном так же названные Херодами, переругались между собой, прося у Императора куски царства. Многие говорили, что Аннас купил себе назначение взятками Префекту и его капитанам, но он оставался на должности, потому что мог заключать дела между Храмом и Префектом, между Царем и населением, между небесами, как иногда казалось, и землей. У него были шпионы – «Не шпионы», говорил он, «а друзья» – при дворах Правителей Сирии и Египта и даже, как утверждали некоторые, Рима. Сейчас он более не Первосвященник – предыдущий правитель снял его с должности, когда он решил казнить убийцу, а Рим не дает колониям привилегии наказывать своих преступников – но продолжает оставаться человеком с большим влиянием. Он дает хорошие советы, и Каиафас доброжелательно обнимает его при входе.
«Я слышал, что повздорили продавцы голубей», говорит Аннас, жуя оливку и выплевывая косточку в кусты дворика.
Каиафас пожимает плечами. «Они были готовы убить друг друга из-за мирной птицы уже пять лет».
«Я также слышал, что ты прекрасно разобрался с ними. Обе семьи считают, что получили больший выигрыш от сделки».
Каиафас улыбается, принижая свой успех.
«Далеко до Соломонова решения».
«Даже Соломон вспоминается лишь по одному судебному решению. Твой день еще не наступил. Кроме того, это отличная подготовка для тебя. Я не буду жить вечно, и кто-то должен будет делать мою работу, когда меня не будет».
Каиафас прекрасно осведомлен, что Аннас часто говорит подобное разным людям, включая и своих сыновей. Каиафас находится внизу списка. И, все же, это правда: трудно представить, кто сможет удержать различные группы влиятельных людей в Иудее от раздора и возможного уничтожения Римом, когда не будет Аннаса.
«У тебя осталось еще много лет жизни впереди», говорит Каиафас.
«Ммм», отвечает Аннас. Затем он поднимает взгляд на прохладное ночное небо в решетке виноградной лозы. «Ты слышал, что будет война между Царем Херодом Антипасом и набатейцами? Нет никакой возможности предотвратить. Набатейский Царь Аретас все еще кипит негодованием на своем троне в Петре из-за того, что Херод посмел развестись с его дочерью. Он воспользуется пограничными столкновениями, как причиной для вторжения на юге».
«Война? Из-за опозоренной дочери?»
«Мужчины любят своих дочерей, Каиафас». Аннас кривится улыбкой, оскалив зубы, и откусывает кусок хлеба.
Жена Каиафаса подает им сваренную целиком Галилейскую рыбу с травами и свежими лепешками и с двумя соусами – йогурт и острый соус из тмина и перца. На стол приносятся тушеные в оливковом масле баклажаны, заправленные иссопом и сухой петрушкой, и поджаренный на открытом огне лук.
Она наклоняется и так и эдак, раскладывая еду и расставляя посуду. Она прекрасна, и он никак не может удержать себя от разглядывания ее, и как ее халат обтягивает ягодицы при ее наклонах, и как небесно-голубой платок на ее голове колышется от ее движений. Ей чуть больше сорока лет, и она родила ему двух сыновей и трех дочерей, и она все еще желанна ему. И как хочется ему, чтобы его подозрения оказались напрасными. И надеется, что это – не так. Но вспоминает он ее глаза, устремленные на Дарфона, и огонь загорается в его венах.
Закончив с едой, она подходит и обнимает, прижавшись плотно, за плечи Аннаса, а тот целует ее в щеку.
«Как он к тебе относится, моя дорогая?» спрашивает Аннас, смеясь.
«О, отец», отвечает она, «он – жестокий и бьет меня каждую ночь». Она подмигивает и улыбается, и они все смеются, потому что ее слова так далеки от правды.
Каиафас не стал бы Первосвященником, если бы не его жена. Он знает это, и весь город Иерусалим знает это. В том нет ничего постыдного, в общем-то. Таким образом человек добивается могущества: становясь ценным для людей уже могущественных, произведя впечатление на более старшего и мудрого человека своим умением и хитроумием и женившись на его дочери.
Аннас служил Первосвященником десять лет до того, как Префект потребовал его отставки. Но власть Аннаса не уменьшилась после ухода. Он оставался наверху, пока его сыновья становились Первосвященниками один за другим, но ни один из них не оставался настолько долго, чтобы стать самому влиятельным человеком. И теперь настал черед Каиафаса, его зятя, кого тот осторожно провел через все препоны к должности, расхваливая Префекту и другим священникам, и северному царю Хероду Антипасу. И посредством дипломатии и с поддержкой Аннаса он каким-то образом удержался дольше других. Аннас отнесся к нему по-особенному. Мужчины любят своих дочерей.
На следующий день после утренних жертвоприношений ему предстоит решить различные задачи. Приходит Левит Натан, держа рукой кувшин вина из Тира.
«От семьи Ашеров с севера», объясняет он, «у кого были неприятности с бандитами. Они предложили пятнадцать бочонков в знак благодарности».
«Разве вино украдут не быстрее зерна?»
Натан пожимает плечами, почесывая седеющую бороду.
«Меньше повозок за ту же стоимость. Они могут защитить меньшим количеством охраны».
«И больше людей займется работой на полях, и пошлет меньше своих сыновей для подношений Храму?»
Натан наливает вино в две глиняные чашки Каиафаса – грубо обработанная красная глина снаружи, гладкая голубая глазурь внутри.
Они пробуют вместе. Вино превосходно, с отголосками грецкого ореха, инжира и свежей травы. Каиафас подольше держит во рту, перекатывая по стенкам рта, богатую оттенками красную жидкость. Холмы севера, место детства.
Он встречается глазами со взглядом Натана.
«Выходит, что – да», соглашается Натан.
«Спроси их об этом, чтобы и в будущем вместо зерна, которые они должны».
Натан кивает головой. Медлит со словами.
«И есть еще одно дело».
Он смотрит на Натана, немного недоумевая. Натан беспокойно переминается на своем сиденье.
«Ты должен мне напомнить, друг мой».
«Дочь Ливана выходит замуж на следующей неделе».
«Аа», вспоминает Каиафас. «Да».
Возникает пауза в словах. Каиафас размышляет о дочери Ливана, вспоминая, когда видел ее в последний раз. Темнокожая девушка четырнадцати лет, милые небольшие грудки под платьем, волосы схваченные назад венком цветов. Она скромно смотрела вниз, когда пришла к нему. И подумалось ему: да, что эта, что другая, на все воля Бога.
«Сколько ей сейчас?»
«Семнадцать».
«Оо, она дожидалась меня довольно долго. Замечательно. Хорошо. Есть у тебя новая девушка для встречи со мной?»
«Она ожидает в другой комнате».
«Ты должен был сказать мне, что она – здесь. Мы бы лучше начали с нее».
Натан ухмыляется.
«Для нее же будет лучше, если начнет привыкать к ожиданиям».
Каиафас смеется.
«Верится мне, что ты держал ее так долго ради этой шутки».
Натан пожимает плечами.
«Чья она дочь?» спрашивает Каиафас.
«У Ходии».
Каиафас медленно кивает головой, поразившись. Ходия – богатый человек, чьи щедрые подношения Храму уже добавили ему определенную политическую силу.
«У него есть три сына, у Ходии, так?»
Натан улыбается. «И он – коэн». Ходия – член класса священников. Его сыновья могут быть кандидатами на высокие посты священников, и, возможно, даже на пост Первосвященника. «Я уж не сомневаюсь, что он с радостью стал бы поближе к тебе».
«Ну, приведи девушку».
Девушка отличается от той последней. У дочери Ходии – круглые щеки, отполированная будто бронза, кожа, черные волосы и яркие темные ищущие глаза. Она не пытается скромно смотреть вниз. Ее тело – тело женщины с широкими бедрами и полной грудью. Ей шестнадцать лет.
Обычно, эти девушки молчат, пока не заговоришь с ними, но эта начинает говорить сама прежде, чем он обращается к ней.
«Господин», спрашивает она с еле заметной улыбкой в углу ее рта, «Ваша жена в полном здравии?»
Он смеется, совершенно не собираясь отвечать смехом.
«В очень добром здравии. Надо ли мне извиняться за это?»
«Какой желанный приз Вы представляете собой».
Он и Натан смеются.
«Я вижу, что тебе объяснили все до конца».
«Прекрасно объяснили».
Ничего сложного. Первосвященник – или Коэн Гадол – должен быть женатым. Никаких исключений. Он в одиночку идет в священное святилище во время Йом Киппура, в самый святопочитаемый день года. Все люди ждут знака, что прощены Богом. И, чтобы искупить грехи всего дома Израиля, он обязан быть цельным мужчиной: он не должен быть калекой, он не должен выглядеть отвратительно, он не должен быть неженатым. Ожидать, чтобы неженатый мужчина смог выдержать бремя грехов – так же глупо, как ожидать подобного от ребенка или от женщины.
Естественно, возникает проблема. А что, если жена Коэна Гадола внезапно умрет накануне Йом Киппура? Тогда не будет Первосвященника, который смог бы заступиться за всех людей. И в этом случае должна находиться рядом еще одна девушка. Она, скорее всего, и не понадобится. Но все же лучше выбрать ее заранее. К тому же есть, конечно же, еще один Коэн, если он сам умрет. Человеческие нужды должны быть услужены, несмотря на то, что люди умирают, и другие люди занимают их места.
Эта девушка очень привлекательная, как и ее дерзость и ее речь. Было бы очень приятно, считает он, возлечь с ней и услышать ее прерывистое дыхание, и научить ее, как услаждать и наслаждаться самой. Жена Коэна Гадола должна быть, само собой, девственницей. Не то, что его жена отвратительна ему физически, или он желает быть с другой женщиной, а потому, что необходимо учесть все. Если произойдет, то не останется времени для сомнений, и будет выглядеть очень плохо, если он разведется с ней слишком быстро.
«Ты понимаешь, что должна быть вне всяких подозрений? Весь следующий год?»
Она изгибается плечами, и этим жестом она напоминает ему о том, какая юная она – такая же молодая, как и его жена, когда он женился на ней. Ее плечи говорят, что вопрос причинил ей неудобство, но улыбка осталась такой же смелой. Ее мать или бабушка, должно быть, рассказали ей обо всем, что нужно было знать ей.
«Я понимаю», отвечает она, и ее розовый язык облизывает темную верхнюю губу. «Я буду оставаться точно такой же, какая я сейчас, и общаться только с пожилыми женщинами, и говорить с ними только о домашних заботах. Весь следующий год».
От того, как она произносит эти слова, в нем возникают вопросы. Интересно. Они не привели бы ее сюда, если бы была хоть частичка недоверия в ее целомудрии – никто не станет рисковать всем домом Израиля. И все же.
Натан выводит ее из комнаты, закрывает за ней дверь и ждет, чтобы ушли ее шаги, а потом он ухмыляется и говорит: «Ну? Не говори, что не нашел для тебя особенной девушки».
«Да, она все сделает правильно. Только…»
Натан поднимает брови. Ожидает.
«Только точно ли ты уверен в ее невинности? Она вела себя так, что…»
«Ни один молодой человек никогда не касался ее руки. У Ходии есть еще священник, который ждет, когда закончится твой год. Она знает, что ей надо блюсти свою чистоту. Не путай, что знает твой петушок, с тем, что знает ее курочка».
Каиафас выжимает из себя смех.
«Она все сделает правильно», говорит он.
«И да пребывает твоя жена в добром здравии, пока не достигнет ста двадцати лет», ухмыляется Натан.
«Аминь».
* * *
Он пытается уговорить себя. Он же не глупый человек, не какой-нибудь необразованный. У его отца – тоже Коэн, разумеется, наследованием от отца к сыну – были виноградники и прессы для выжимки оливкового масла на востоке и было достаточно денег заплатить за самое лучшее образование для своего сына. У его отца возникла мысль, что из мальчика может получиться Коэн Гадол, и поэтому он заставил его выучить латинский и греческий языки так же хорошо, как еврейский и арамейский, и привез ему учителя из Антиохии. И сын читал греческую философию и римскую военную историю наравне с еврейскими религиозными текстами. И сейчас он понимает ценность ума.
Он спрашивает самого себя: зачем его жене делать такое? Он говорит самому себе: это же будет смертный приговор для нее. И все равно он не может убедить себя. Для подобного разговора необходим друг. Он дожидается позднего вечера, когда он и Натан заканчивают свои дела, когда был принесен в жертву вечерний агнец, когда остывает день, и ночь продувает мягким ветром холмы Иерусалима.
«Ты когда-нибудь…» Он смотрит на Натана. Он хотел задать определенный вопрос, но обнаруживает, что не может его задать. Жена Натана – добродушная, веселая и старше мужа на несколько лет; никто не смог бы заподозрить ее. «Ты был когда-нибудь знаком с человеком, у которого были бы подозрения по поводу его жены?»
Обычная веселость Натана мгновенно исчезает.
«Кеф», спрашивает он, «твоя жена? Ты думаешь, что твоя жена…»
Каиафас находит на своем лице каждодневную улыбку Первосвященника, улыбку лжеца, которая быстро и естественно растягивает его губы.
«Вражьими молитвами, нет», говорит он. «Нет, нет. Я слышал историю от одного священника», и он видит, как Натан уже старается вычислить, какой священник мог бы быть, и, может, он лжет, и будут ли какие-то последствия для бесперебойного обслуживания Храма, но ему необходимо поговорить с кем-нибудь, и даже если Натан догадается, то так тому и быть. «Я слышал историю, что один из них подозревает свою жену в прелюбодеянии. Так ты знал кого-нибудь, кто думал так?»
Натан откидывается на спинку кресла. Он чешет свою бороду.
«Все женщины смотрят на других мужчин», наконец заявляет он, «это естественно. Означает, что в них есть еще соки. День, когда женщина скажет, что не видит никакого другого мужчины, будет днем, когда поймешь, что она не хочет естись с тобой».
Каиафас ровно дышет носом.
«Смотреть – это одно», произносит он, «я же говорю о другом».
Натан оставляет в сторону свою винную чашку и наклоняется вперед, упершись руками в колени.
«Ты о чем говоришь?» спрашивает он. «Твоя жена – самая благоразумная женщина на свете». Он протягивает руку и на короткое время хватает колено Каиафаса. «Даже после того, как она выбрала тебя в мужья».
Каиафас делает вид, что смеется. Политическим смехом, когда удивляются убедительным доводам, но при этом ничто не меняется внутри смеющегося.
«Расскажи мне о Дарфоне, сыне Йоава», быстро просит он.
«Оо», понимает Натан, «вот, что это? Он же просто флиртун, Кеф, непроизвольный, глупый флиртун, и ты не один, кто заметил это. Я уже долгое время раздумываю, чтобы послать его на север – работать в одном из архивов и утащить его подальше от наших занятий. Пусть показывает свои мускулы девушкам из дома Завулона и найдет себе там жену».
«Но я…»
«Его не будет тут через две недели».
Он молча, никем не замеченный, разглядывает ее на следующий день, пока она одевает длиннополую рубашку темно-синего цвета и собирает ее волосы и закрепляет их двумя золотыми заколками. Его сознание раскачивается между подозрительностью и смехотворностью подозрения. Она не могла быть такой глупой. Она не могла быть такой жестокой. Простой факт, что он боится этого, говорит о невозможности.
Мужчинам запрещено ложиться с неверной женой. Любому мужчине, а, особенно, Первосвященнику. Это не просто нежелательно. Это не просто, что он может развестись с ней, если захочет. Это запрещено. Если она была неверной, то он обязан обнаружить, и он обязан развестись.
Каждая часть его зайдет в Святая Святых в День Всепрощения. Ничто в нем до этого не может прикасаться ни к чему непристойно неочищенному.
Он должен узнать. И тогда он устраивает проверку. Он ждет некоторое время, чтобы быть уверенным в том, что Левит Натан, которому он полностью доверяет, будет занят долгое время подношениями от племени Гада. Он призывает к себе другого Левита, с которым у него нет никаких отношений.
Он говорит с гладкостью лжеца: «Моя жена попросила меня прислать один бочонок вина домой». Он указывает на два бочонка от Ашеров в углу комнаты. «Кто-нибудь из твоих людей принесет его?» Пауза длинная настолько, чтобы показалось, как некая идея пришла ему в голову. «Оо», решает он, «почему бы не послать Дарфона? Он же сильный, и моя жена хотела, чтобы кто-нибудь срезал низкие ветки с вишневого дерева в нашем саду».
Каифас – волк, хитрый и вечно голодный.
Он не спешит. Он не следует за Дарфоном по улице. Он задерживается на рынке у лавки, рассматривая кувшины с маслом, просчитывая время в голове. Сейчас наступит время, когда Дарфон неожиданно появляется у дома Каиафаса. Сейчас пройдет время, когда его жена разошлет слуг с разными поручениями. Сейчас наступает время, когда они остаются одни. Сейчас. Именно сейчас. Его руки трясутся, когда он возвращает небольшой кувшин с маслом в лавку, и его ноги устремляются к дому.
Он медлит у входных дверей, внезапно раздумывая о возврате в Храм. Воспоминание о Святая Святых побуждает его войти, воспоминание, из-за которого он вскоре будет призван войти в небольшую комнату сердца всего и ответить за всех людей.
В доме очень тихо. Небольшой фонтан во дворе стекает в бассейн. По спальням дочерей уже прошлись метлы служанок. В его просторной спальне с видом во двор – спокойно и тихо. Несколько жениных волос застряли в серебряной расческе на ее столике. По бронзовому зеркалу проходит его изображение, крадущееся будто вор.
Здесь так тихо, вдали от шумной улицы, что он может слышать птичье пение.
Он поднимается с края дома по деревянной лестнице, ведущей на верхний этаж, где спят слуги. Хотя эти комнаты расположены в его доме, проходят месяцы, пока ему понадобится подняться сюда. Здесь хранится часть мебели, которая досталась ему по наследству от деда. Тут находятся четыре крохотные комнаты с небольшими окошками и лавками для спанья для рабов и две комнаты побольше с кроватями получше для домработницы и поварихи.
Он проводит пальцами по одеялу одной кровати. Вспоминает, как, когда его дети были маленькими, он часто находил их здесь, играющими в пыли. Рабы и слуги относились к ним по-доброму. У одной кровати стоит глиняный горшочек с мазью. Он принюхивается и кривится носом. Какое-то дурно пахнущее средство, без сомнения, от ревматизма или от пятен.
В коробке под одной кроватью он находит письмо на греческом языке – он не имел никакого представления, что повариха читает по-гречески – любовное послание от человека с Крита, обещающего приехать очень скоро и забрать ее, называя ее его уточкой, его сладким фруктом, его свежим гранатом. Он читает, и разные эмоции овладевают им: раздражение из-за того, что какой-то критянин заберет его повариху, беспокойство от опасения, что его найдут здесь за чтением, хотя дом пуст, и некое удивление секретной комнатой сердца каждого человека, чье содержимое неразгадываемо снаружи.
Даже у рабов есть какие-то крохотные личные вещи. Талисман от кашля. Костяная расческа. Полузаконченное изображение дерева, вырезанное на куске оливковой древесины. Когда они освободятся – раб еврея должен быть отпущен на волю после семи лет службы – он полагает, что они возьмут свои вещи с собой туда, в ту жизнь, откуда они пришли.
Он так поглощен разглядыванием этих вещей, что почти забывает, зачем пришел в свой дом в середине дня. Пока до него не доносится смех жены.
Короткий смех, не на выдохе. Доносится снаружи. Выглянув в окошко над кроватью домработницы он видит все то же самое, видимое раннее: только фонтан, виноградные лозы на решетках, кусты и фруктовые деревья, уже осыпающие урожай на краснокаменную плитку. А затем, вытянув шею, он видит их.
Они – в отгороженном закутке садовника, скрытом от вида сада, и который можно лишь увидеть сверху. Он никогда не добирался дотуда: там садовник хранит свои инструменты в деревянном ящике, и где тот ухаживает за растениями, еще не готовыми к высадке. Он даже не знает, как добраться туда: ему кажется, что он видел калитку с защелкой в заборе позади дома, но не уверен.
Там, в закрытом от всех взглядов месте, его жена сидит на коленях у Дарфона. Она извивается, притворяясь вырывающейся. Еще один пузырь смеха вылетает из ее губ. Дарфон срывает созревшую сливу с дерева, чьи ветви низко склонились над садом, и кладет ее в рот жены. Она надкусывает. Сок стекает по ее подбородку. Дарфон смотрит вопрошающе в ее глаза. Она недвижно замирает. Он прикасается языком к ее шее и следует пальцами за стекающим соком по подбородку к ее горлу и ниже. Ее глаза закрываются. Она откидывается назад в его объятия.
Каиафас отворачивается от окошка. Его сердце охватывает боль, а тело – злость, и волк внутри выходит на охоту и говорит ему: спустись туда сейчас же и сорви с нее одежды, и проведи ее по улицам продажной женщиной. А агнец внутри него говорит: поговори с ней, будь милосердным, предупреди ее, что ты еще не видел ничего такого, чтобы мог проклять ее навечно. Маленькая комната, центр которой наполнен присутствием других людей, говорит: у каждого человека должно быть свое личное секретное место.
