Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Наоми Олдерман
Пролог
Мириам
Иехуда из Кериота
Каиафас
Бар-Аво
Наоми Олдерман
Евангелие лжецов
Посвящается моим учителям. В особенности тем, кто научили меня латинскому и древнееврейскому языкам: подарок двойного зрения.
В «Икаре» Брейгеля, в тот самый миг: как отвернулось все
Спокойным равнодушием; и пахарь, может,
И услышал всплеск падения, крик далекий,
А для него же был тот шум пустейшей неудачей. «Musee des Beaux Arts» У. Х. Оден
Пролог
Так это происходило.
Очень важно, чтобы ягненок молчал – это главное. Молодой человек, недавно вступивший не стезю изучения правил священничества, иногда берется за исполнение с излишней жестокостью. Но все должно быть сделано нежно, почти с любовью. Ягнята – доверчивые создания. Коснись лба, чуть повыше глаз. Дыши медленно и ровно, и стань поближе, чтобы доходил мясной запах шерсти. Он узнает, если станешь нервничать. Возьми себя в руки. Прошепчи священные слова. Схватись за нож так, как практиковался ранее. Погрузи лезвие в шею быстрым движением, чуть пониже челюсти. Не должно быть никакого промедления. Нож должен быть острым настолько, чтобы не понадобилась сила. Проведи им ровно и быстро, перерезая сухожилия и нервы, как только начнет истекать кровь, и мускулы ягненка задрожат спазмами. Вынь. Само движение не должно длиться дольше одного вдоха.
Придержи ягненка так, чтобы кровь лилась вниз, и ее можно было собрать в священную чашу. Будет много крови; жизнь – это кровь. Позволительно в этот момент поразмыслить о крови в своем собственном теле, о том, как скоро и как просто она может покинуть его, о том, как однажды она прекратит свое течение. Приношение жертвы – это медитация уязвимости. Кровь твоя – не краснее крови другого создания. Кожа твоя – не грубее другой. Понимание твое того, что привело тебя к твоей смерти – возможно, не больше понимания ягненка.
Запах – сильный: железистый, соленый и острый. Священник собирает кровь в чашу. Чаша наполняется. Священник разбрызгивает кровь по всем четырем углам жертвенника. Запах усиливается. Ягненок перестает дрыгаться. Последние следы жизни покидают его. Так скоро все происходит. Когда вытечет кровь, надрежь кожу и сними ее с туши. Теперь создание становится мясом. Каждое живущее существо – мясо для другого существа. Ты думаешь, что комар – одно из самых малейших созданий Бога – смотрит на нас не как на еду? Черви, однажды, поглотят тебя, и ты думаешь, что они заметят ум твой, доброту твою, богатство твое, красоту твою? Все будет съедено чем-то другим. Не считай себя большим, чем эта овца, только потому, что у тебя есть бронзовые ножи. Все мы – агнцы перед Всемогущим.
Сложи органы и запретный жир в жертвенный костер. Пока горят, вознеси хвалу Всемогущему, кто возложил на нас эту священную обязанность, кто предоставил нам ум, чтобы понять Его дела, кто возвысил нас над животными умением и знанием. Жир сгорает, и чернеют его наружные мембраны, и мягкая белая плоть превращается в жидкость и стекает по горящим веткам, и запах будет сладкий и вкусный. Эти сладкие ароматы принадлежат нашему Повелителю. Рот твой наполнится слюной, живот твой, если ты не ел, может начать урчать. Ты – не ангел, не дух бестелесный, лишенный желаний. Ты – тело, как и ягненок. Ты хочешь есть ту плоть. Ты также – душа, благодаря Создателю твоему. Помни, что ты есть. Благодари. Когда жир и органы исчезнут в пламени, можно будет снять тушу животного. Оно будет готово к еде священников. Только тогда ты разделишь свою еду с Богом.
Дневное жертвоприношение. Каждый день, дважды в день, утром и вечером – годовалый агнец, здоровый и без пятен. Каждый раз, животное убивается во славу Бога, не ради простого насыщения нашего голода. Каждый раз, когда жизнь истекает наружу, священник должен смотреть на это до самого конца и возблагодарить животное, чья жизнь вернулась к Создателю, и чья плоть принесла сладкие ароматы нашему Повелителю и пищу для слуг Его.
Они знали, что наступит тот день. Невозможно ясно видеть повороты битвы, не зная, когда эти моменты свершаются. Особенно, когда битва идет за город, в котором ты живешь.
Они отбивались от армии как долго могли. У них было преимущество с самого начала: высокие стены, толстые валы. Пока армия трудилась внизу, заполняя овраги валунами и поваленным лесом, они метали вниз камни и стрелы. Они работали посменно, днем и ночью, углубляя ров у навесных ворот, так же быстро, как он наполнялся. Они старались изо всех сил. Но Бог отвернулся от них.
Бог приказал им отдохнуть в святую Субботу. В тот день осаждающий противник смог немного наполнить ров. Неделю за неделей, Суббота за Субботой, локоть за локтем наполнялся ров. Они в свою очередь работали с двойной скоростью, но этого было недостаточно. Вторгшаяся армия работала быстрее. Они увидели, что ров вскоре наполнится мусором, и что те смогут воздвигнуть платформу, и что поднимутся лестницы и поднесут тараны.
В день, когда поставили платформу, они поняли, что конец был близок. Они не боялись: до прихода страха оставалось еще много времени, и они не испытали голода, ведущего к каннибализму, к убийству, к смертям детей. Вместо страха они разозлились. Они занимали землю между рекой и морем; это место было важной опорой для любого, решившего удержаться в этом районе. Они просто попались на пути тех. Казалось неправильным, что все должно было происходить таким образом. Они вознесли свои гневные плачи Богу.
Первосвященник в Храме слышал, как боевой таран бился о городскую стену днем и ночью. Каждый гулкий удар наносил ущерб. Небольшая кучка пыли, да, скорее всего, крохотный сдвиг одного камня. Накапливаясь, днем и ночью, те кедровые стволы толщиной в длину руки разрушат стену. Люди видели, как камни выпирались внутрь из стены.
Перед рассветом выпал первый камень. У основания стены, но не с самого дна, и в блестящем свете раннего утра, казалось, заблестела рассыпавшаяся пыль от упавшего камня. Когда он упал, наступило молчание во всем городе. Снаружи солдаты радостно завопили и удвоили свои удары. Но на какое-то время внутри стен всех объял внезапный ужас. Они знали, что придет это время, и все равно не могли поверить своим глазам. Неприступная стена была пробита. Послышались крики. Людей, огня, оружие, отбросить захватчиков!
Внутри Храма молодые священники бросились к своему учителю, крича об услышанном. Первосвященник смотрел на их бег, на их хлопающие крыльями одежды, на их ступни, скользящие по окровавленному полу. Он знал, о чем они хотели поведать ему. Все в городе знали, что означало, когда замолкло громкое стучание. Меньше ли жертв нужно было приносить сейчас? Не было ли больше нужды у людей в близости к Богу, понимая краткость своих жизней?
Он выслушал их задыхающиеся слова. Один просил его покинуть Храм вместе с ним. Другой потребовал, чтобы все трудоспособные священники взяли оружие. Третий предложил выйти наружу, чтобы дружелюбно встретить завоевателя. «Завоеватель идет», повторял он, «он направляется к Храму».
Первосвященник сказал им: «Два ягненка, без пятен на шкуре. Одного – утром, одного – на закате. Вместе с немногим количеством мелкопомоленной муки с маслом. Так возносят подношения в Синае. Подношения Богу».
Они замолчали. Только тот, который протестовал – завоеватель идет – выступил вперед. Другие заставили его замолчать, выпрямив свои спины и замотав своими одеждами вокруг него. Они поспешили к своим обязанностям, и их руки и ноги помнили весь ритуал, хотя их головы были заняты совсем другими мыслями. Один зажег ладан, другой занялся чисткой пепла, остальные начали готовить дрова.
Как только появилось над горизонтом солнце, они зарезали ягненка. Они разбрызгали его кровь. Некоторые из священников молча всхлипывали. Они все могли слышать крики, доносящиеся из-за ворот Храма. Несмотря ни на что, они продолжали отделять органы и запретный жир. Они слышали топанье ног армии, тот ужасный, слившийся воедино, хруст сотни правых ступней, идущих в унисон. Ложь однородности. Словно они стали одним созданием. Словно каждый из них, как этот агнец, не будет абсолютно одинок в момент смерти. Никто не спасет тебя от твоей собственной смерти – это точно.
Они сожгли жертвенную часть плоти. Первосвященник почувствовал, как заурчал его желудок от сладкого запаха дошедшего до него, потому что и сейчас он был всего лишь человеком. Шум за пределами Храма затих. Главные ворота стояли открытыми. Или не осталось в живых никого из защитников, или те сдались перед лицом неодолимого количества нападающих. Вскоре они узнают причину тишины. Они начали готовить подношение из пшеничной муки, распевая псалм дня. Они принесли мучную лепешку со склада еды. Они помазали ее маслом и ладаном.
И когда они готовили свое подношение, завоеватель, вместе со своими войсками, вошел в Храм.
Все произошло очень быстро. Солдаты заполнили внутренний двор, выкрикивая слова на их языке, командуя и исполняя команды на бегу. Они не остановились ни на мгновение даже перед лицом святых ритуалов. Пара священников попытались бежать, и их тут же убили. Первосвященник довольно заметил, что большинство молодых священников просто продолжали свои занятия: курили фимиам, раздували веерами пламя, разливали по чашам вино. А если их руки задрожали, их головы нервно дернулись, или их рты закричали, когда пронзил их меч, разве не простил их Бог в Его бесконечном милосердии?
Римляне пронеслись по святилищу так быстро, что удивились сами, даже насторожившись от того, как легко все прошло. Они переглянулись. Город был крепостью хорошо защищенной. А сердце города досталось без никакого сопротивления? Они огляделись вокруг. Единственным живым человеком остался лишь Первосвященник; они пощадили его для разговора с их командиром, прибывшим к Храму только сейчас.
Первосвященник ожидал человека большего размера – животное с железными мускулами и ростом с башню. И, молодой человек, почему он ожидал подобного? Скорее всего из-за того, что тот вел войну с энергичной подвижностью. Помпею было сорок пять лет, без ярких черт лица, и морщины на лбу говорили о часто поднятых бровях. Возможно, у него когда-то были мощные мускулы, но сейчас он заплыл жиром. На нем не было военных доспехов, а лишь – тога его положения, будто он собирался посетить Сенат.
Его центурион обратился к Первосвященнику.
«Помпей, командующий Восточными легионами и флотом Понта Эвксийского, триумфальный завоеватель Испании, консул Рима, первый человек Римской Империи, первый среди равных, предлагает…»
Центурион продолжал говорить. Первосвященник посмотрел на лепешку, которую он держал в руке. Мука, масло, вода испеклись в хороший хлеб. Он раскрошил лепешку и положил крошки в огонь, следуя своей обязанности. Языки пламени замерцали зеленью и синевой. Он смотрел, как горел хлеб.
Центурион, разгневанный отсутствием ответа, грубо схватил Первосвященника за руку, готовясь ударить, но единственное слово Помпея остановило его.
Помпей жестом указал своим солдатам, чтобы те вложили оружия в ножны. Вместе, они наблюдали, как горел хлеб точно так же, как сгорали лепешки, ягнята и быки на жертвенниках Рима в подношениях их собственным многочисленным богам. Каменный пол был густо залит кровью убиенных, и тела еще оставались теплыми. Сладкий запах тлеющих масла и муки прошил нитью вкусного аромата сквозь железистую вонь крови. Лепешка догорела до конца. Помпей пробормотал слово. Центурион вынул меч, схватил священника за подбородок, дернул рывком назад и перерезал ему горло.
Таким было последнее подношение свободного человека в Храме.
Помпей не был невеликодушным человеком. Его иудейские осведомители проинформировали, что смертельной обидой для евреев было то, что посторонний вошел в святую святых Храма. Запрет, который, конечно же, трудно было соблюсти, но, несмотря на это, он учтиво обошел весь Храм, разглядывая обстановку и предметы, и писец записал полный список содержимого здания.
Сколько талантов золота?
Две тысячи.
Что это за золотые изделия?
Светильники, лампы, стол, чаши.
Пряности?
Так точно, много ящиков, целое состояние.
Из-за того, что на него произвели большое впечатление люди, которых он покорил, из-за того, что он больше не хотел унижать их, он позволил им сохранить их священные сокровища. И из-за того, что он захотел донести до людей великодушие Рима и его величие, он созвал других священников, отдыхавших в тот день от службы в Храме, и приказал им очистить внутренний двор от крови и тел их друзей и вновь начать службу. И в этом он оказался невероятно милосердным завоевателем.
Должность Первосвященника, конечно, была могущественной, и ее нельзя было просто передать по старшинству. Помпей назначил своего знакомого на это место – еврейского принца, который более всех помогал во время осады, и чьи люди сражались на стороне Рима. Этот дар очень подошел верному союзнику. Решив это, Помпей оставил гарнизон в Иерусалеме и с триумфом вернулся в Рим.
Так это было. И все, что произошло потом, последовало за этими событиям.
Мириам
Говорят, оттуда, с холмов – мертвый юноша. Или, может, почти мертвый. Пастух Ефраим нашел его, когда искал потерявшегося ягненка, и было непонятно – как долго лежал он в неглубокой пещере между тропами. Откуда шел он? Неизвестно. Одежда, похоже, была сшита в Шомроне, а обувь – в Галилее. Крепкая обувь, как сказал Ефраим, утверждая, что юноша потерялся. Крепкая, а все равно, ведь, он даже не попробовал перейти те холмы. Шесть последних ночей были холодными – одна за другой. Шел снег, хотя уже близится весна.
И все же, если он умер, его надо похоронить, а если не умер, то надо попытаться, по крайней мере, вылечить. Они положили его на спину мула и доставили в Натзарет. Там его видит Мириам. Он дышет, еле-еле, короткими глотками, и его закутали в шкуры. Они везут его, и появляется толпа, чтобы увидеть – может, он чей-то двоюродный брат? Чей-то племянник? Зачем он шел в Натзарет в такое время плохой погоды для путешествий? Никому он не знаком. Они приводят Мириам, на всякий случай, чтобы хорошенько разглядела. Мать сможет узнать своего сына, как бы тот не изменился. Хотя, понимают они, что нет надежды, и он лет на десять моложе. На всякий случай.
Ее самый младший сын Иов дергает за подол и говорит: «Кто это, има? Кто это? Почему он так выглядит, има?»
Она поднимает Иова и передает его своей подруге Рахав, а сама пристально разглядывает человека, лежащего на спине мула. Полумертвый юноша – не ее сын. И как он мог бы оказаться им? Она замечает, что два пальца на правой руке почернели. Он потеряет их, будет больно. Если повезет.
Они привозят его к дому вдовы по имени Амала и укладывают его с собаками, чтобы согрелся. Он спит всю ночь, хотя ожидалось, что умрет, и наутро начинает приходить в себя, понемногу, хлопая веками и всасывая воду с мокрой тряпки. Боль от почерневших пальцев заставляет его бесперестанно стонать, даже во сне – низким тоном вопля, как у брошенного младенеца. Он дрожит, истекает потом и держит больную кисть клешней. Они боятся прихода лихорадки. Они приводят кузнеца, который делает свое дело по-доброму, что означает: как можно быстро. Больной кричит, конечно же, придушенным воем испуга, но той же ночью он отпивает немного супа и засыпает глубоким сном. Он все еще не назвал себя, хотя понимает, когда говорят «суп» или «вода». Они задаются вопросом: еврей ли он, или, может, сириец или грек?
Четыре дня минует, пока начинает он говорить. Они по очереди кормят его бульоном из костей и хлебом, замоченным в молоке. Шепот проносится между ними. Он не такой молодой, как показалось из-за его вещей, но морщин на лице больше его возраста. Еще нет цельной бороды – лишь кусты. Ему – пятнадцать или шестнадцать лет. И где его народ? Есть один очевидный ответ. Каждый год какой-нибудь небольшой город восстает против Рима и отказывается платить налоги, не имея возможности – и часто это правда: они не имеют возможности платить. И сборщики налогов сообщают о восстании, и посылаются солдаты. Каждый год какие-то города и поселки сжигают дотла, мужчин убивают, их жены и дети спасаются бегством. Не похоже, чтобы юноша своим возрастом мог оказаться чьим-то вожаком, за кем охотились бы солдаты. Не похоже, чтобы он мог принести опасность сюда. И все таки, старейшины шепчутся между собой.
На четвертый день, когда вошли они, чтобы накормить его супом, они видят, что он очнулся и гладит собаку одной рукой, прижимая больную кисть к груди. Он что-то шепчет собаке на добром, понятном арамейском языке.
Он виновато смотрит на Амалу и Рахав, вошедших в комнату с его супом. Он понимает, что они слышали его речь. Его здоровая кисть погружена в шерсть собаки, и животное вздрагивает и скулит, почувствовав его напряжение.
Рахав ставит поднос на пол, чуть подальше от досягаемости его рук. Она складывает руки на груди. Она смотрит на него. Дети Рахав – самые вежливые в городке, в большинстве из-за страха перед ней.
«Ну», говорит она, «мы кормили-поили тебя. А теперь – кто ты?»
Юноша смотрит то на Амалу то на Рахав. Потом смотрит голодными глазами на суп.
«Это Натзарет?» спрашивает он. «Я добрался до Натзарета?»
Они отвечают, что так и есть. Он добрался.
Лицо его меняется выражением. Он усаживается, выпрямляя осанку, выставляя нижнюю челюсть вперед, словно перед лицом трудной работы.
«Натзарет в Галилее?»
Они вновь соглашаются с ним. И они никак не могут определить: рад ли он или напуган, из-за заблестевших глаз на его лице.
«Город Иехошуа-Учителя?»
И Амала переглядывается с Рахав жалостливым сожалением. Конечно же. На улице играет малыш Иов с другими детьми. Рахав посылает его домой за матерью Мириам.
Раввины говорят: со смертью близкого человека меч подносится к твоему горлу, и куда бы ты не повернул голову, меч всегда будет перед тобой.
Так и она теперь. Когда она молет пшеницу, она думает о нем. И когда замачивает одежду, она думает о нем. И когда ее младший сын Иов бежит к ней – да, это ее Иов, глупыш, у кого застряла рука в горле кувшина, но он так и не отпустил инжир, и его так и нашли. Но он в то же время – тот ее первый малыш, ее старший сын, тот первенец, который вечно застревал в грязи у курятника, зовя «Има, има!» – «Мама! Мама!» Она постоянно теряется от двойного видения.
Иов говорит что-то. Он пинает камень. Снег превратился в кашу, и нити дождя скоро совсем растопят его. Носком ступни он ковыряет землю – дыру от откатившегося камня..
«Не делай так», говорит она, «сотрешь обувь».
А он смотрит на нее обиженно из-за ее резкого тона, хотя она совсем не хотела этого.
«Но, има, има, ты меня слышишь? Они тебя зовут, в доме Амалы, они тебя ждут! Они хотят, чтобы ты пришла и посмотрела на человека с половиной руки!»
Она спрашивает – зачем, но рот его кривится, а глаза расширяются, и она понимает, что он не хочет отвечать. И тогда у нее возникает мысль – что происходит.
Ожидающие женщины у дома Амалы ждут не ее. Они безмолвны, когда приближается она, и большинство их отводят глаза в сторону. Кто-то из них касается ее спины и плеч. Остальные просто напуганы. Они хотят узнать: этот юноша – наказание ли для них за нее?
Внутри пропахшей дымом, темной комнаты сидит он на наваленной сеном сиденье. Кто-то дал ему шерстяную безрукавку с толстой робой поверх. Из-за одежды он выглядит потолстевшим. Когда входит она, он встает, слегка шатаясь, чтобы поприветствовать ее.
Она задает вопрос: «Кто ты?»
Он прямо смотрит в ее глаза. У его взгляда есть тревожащая особенность: каждое слово, произнесенное им, как кажется, сопровождается бурными чувствами внутри него.
«Я – Гидон», отвечает он, «из Яффо».
«И зачем ты пришел сюда, Гидон из Яффо?»
Его глаза такие чистые и невинные, что начинают пугать ее. Невинность разрушит тебя быстрее коварства в три раза. По крайней мере, с хитростью можно совладать или купить ее.
«Я пришел, чтобы увидеть город Иехошуа-Учителя, чтобы найти здесь его друзей и семью, чтобы встретиться с ними и стать друзьями».
Она вдыхает и выдыхает.
«Он был предателем, предводителем черни, бунтовщиком, лжецом и самозванцем на трон. Мы стараемся здесь позабыть его».
«Знала ли ты его?» вопрошает Гидон.
Она молчит.
«Знала ли ты его?» повторяется он.
Огонь плюется. Мокрые дрова посылают струю искр сквозь уложенные камни на влажный земляной пол.
«Я была его матерью», произносит она.
Влажность появляется в его глазах, и он дрожит.
«О, будь благословенна», говорит он, «да будут благословенны ты и твое лоно и груди твои из-за сына твоего, принесенного в этот мир. Тысячи тысяч благословений от того, Кто Вездесущ, твоему сыну Иехошуа».
Сердце ее – камень. Рот ее – дверь захлопнутая.
«Иди домой».
Его глаза сияют. Ей кажется, что он собирается обнять ее или поцеловать ее руки, или упасть перед ней на колени.
«Иди домой», вновь говорит она прежде, чем он стал бы делать что-нибудь подобное. «Мы не хотим видеть тебя здесь».
И она покидает комнату прежде, чем он скажет что-нибудь ей.
Она помнит стонущие деревья той ночью.
Она думает о них уже много дней, и о том, что случается с теми, кто бросает вызов и затевает сражения и споры. И как мало понимает этот мальчик, куда приведет его этот мир.
Она вспоминает стонущие деревья, и думает она: если бы я смогла не разговаривать с ним, насколько было бы лучше для него. Но знает она, что нет в ней этой силы.
Юноша, конечно же, не уйдет. Они не понимают, как этот простой, пустоголовый, полурукий юноша может быть таким упрямым. Они предлагают ему еду в дорогу. Они предлагают ему дать теплую одежду даром. Когда Ша’ул-торговец едет мимо них по дороге в Иерусалем, они просят его взять с собой на случай защиты от бандитов, и Ша’ул, которого они знали уже двадцать лет, совсем не против, а юноша все равно отказывается.
Он будет работать – так объясняет он. Он заплатит за доброту, выказанную ему. Он будет спать в каменном сарае с козами. Погода теплеет, и не будет никакого неудобства спать там, если он разведет небольшой костер. Его рука возвращается – смотрите, как раны заросли. Он может работать. Если они дадут ему еду раз в день за его труды, он будет ухаживать за их рассадами, следить за животными и чинить прохудившиеся стены. Они молча пожимают плечами. Если он хочет быть сумасшедшим в их городке, то так тому и быть.
Все прекрасно понимают, в каком доме он решит поселиться. Чей коровник станет его жильем. Чьи поля он будет чистить от камней. Мириам не удивляется, когда, однажды утром, проснувшись, она находит его, терпеливо сидящим на камне у ее двери.
Он смотрит, как бредет она, спотыкаясь после утреннего пробуждения, к колодцу. Она опускает ведро и крутит веревкой, чтобы наполнить водой, но, когда она решает вытащить ведро, юноша берет ее за локоть.
«Позволь мне сделать».
А ей уже много лет, и она усталая, и суставы ее пальцев и запястья болят. Легче, если он сделает это. Если желает, то почему бы и нет? Он вытягивает наполненное водой ведро. Он все еще неловок с его полу-рукой, но быстро привыкает, как и все дети. Она смотрит, как пробует он схватить веревку разными способами, остановившись на том, чтобы поймать веревку поврежденной рукой поближе к своему телу, прижав ее к себе, а другой – подтянув ведро повыше. Он напоминает ей слепого, однажды виденного ею, который шел вперед по стене, слегка касаясь, словно пальцы были его глазами.
Он несет для нее ведро, слегка неустойчиво, выплескивая больше ее. Он вносит его в комнату, где все еще спят маленький Иов и его сестра Михал, прижавшись друг к дружке. Они продолжают спать, не пошевелившись. Гидон ставит ведро у очага. Смотрит на нее. Как смотрит овца, думает она, в поиске своих.
«Если нальешь в горшок», говорит она, «и поставишь кипятиться, мы сможем заварить иссопный чай». Она кивает головой на куст засохших листьев, свешивающихся с потолочной балки. «Еще есть вчерашний хлеб».
Здоровой рукой он вновь поднимает ведро, наливает воду в горшок. Ставит горшок на камни поверх огня. Она шевелит дрова палкой.
«Ты не хочешь говорить со мной».
Его голос не обвиняет. Он спокоен.
«Нет», говорит она.
«Ты же позволила мне помочь тебе».
Нет никакой горечи.
Она пожимает плечами. «Разве не читаем мы: „Повелитель возместит тебе за работу твою“? И разве работать – нехорошо это?»
Он смотрит на нее и смотрит. Правда, что нечасто встретишь женщину со знаниями, но и подобное все же бывает. Все люди их городка знают свои части текста; кое-кто из женщин могут лучше ее цитировать Тору. Она понимает, что ему неинтересна Тора.
«Скажи мне опять», говорит он, «или что-то другое».
Она качает головой.
«Если хочешь учиться, то учителя получше меня. Иди и найди себе учителя».
А он отвечает: «Я уже нашел. Мой учитель больше не может учить меня».
Вода закипает. Она переливает в кувшин, отрывает и кладет сухие листья в воду и наливает чаю в небольшую глиняную чашку для него и – для нее. Колодезная вода хороша, благодаренье Богу. Незамутненная и чистая и со вкусом старых камней.
«Если ты хочешь работать, то ты точно послан Богом. Если будешь работать, то я буду кормить тебя до весны, когда ты должен будешь вернуться к своим».
В нем столько счастья, когда она произносит эти слова, и ей становится понятно, что она для него сделала.
Она часто вспоминает одно. Ничего особенного. Когда ее первый сын был еще младенцем, и она была молодой женой, а ее муж был таким молодым и сильным, что мог приносить большие камни на постройку овчарни. В той части их жизни, как вспоминает она, они проводили вечера, разглядывая их спящего сына. Каждый первенец кажется чудом. Старые женщины рассмеются и скажут: после шестого она забудет, как зовут новорожденного.
Но он же был их первенцом. Иосеф, ее муж, сделал люльку из сплетенных ветвей. Иехошуа было удобно на меховой постельке с одеяльцем из овечьей шерсти.
Она вспоминает, что там был скорпион. Все произошло между тем, как она посмотрела на него, отвернулась и опять посмотрела. Младенец спал, она взглянула в сторону, и тут появился желтый скорпион в его колыбельке. Напротив его сердечка. Желтые скорпионы – самые опасные. В ее детстве одного мужчину из ее поселка ужалил такой же желтый скорпион, с таким же ядовитым хвостом. Он умер от этого, трясясь, покрываясь потом и зовя свою мать. Он был сильным мужчиной сорока лет.
Она посмотрела на скорпиона, сидящего на груди ее спящего дитя, и ни о чем не успела она подумать. Каждая мать знает, как это бывает. Не было никакого взвешивания одной мысли против другой. Она протянула руку к люльке, схватила скорпиона, бросила на землю и раздавила подошвой обуви, забрызгав пол желтой мерзостью.
Она сделала все стремительно, но скорпионы стремительны тоже. Он оцарапал жалом кожу ее руки, оставив еле заметную красную царапину на ее теле. По прошествии дня ее рука становилась все горячее и тяжелее, и заболели конечности. Сердце ее застучало, колени ее заплетались. Она подумала: я умру, как тот человек в поселке, но лучше так, чем умрет мое дитя. Когда Иосеф вернулся вечером с поля домой, ожидая ужина, он нашел ее лежащей на соломенном матрасе с горячей сухой кожей и остекленевшими глазами у с плачущим младенцем в ее руках.
Три дня она была такой. Иосеф приносил ей колодезной воды, и она немного пила ее, и потом ее рвало, а младенец плакал непереставая, пока Иосеф кормил его козьим молоком. Но в конце третьего дня лихорадка прошла. Иосеф должен был принести ей горошок для мочи, потому что она не могла выйти из дома. Ее правая рука и правая нога – на эту сторону пришелся укус скорпиона – онемели, словно стали упавшими ветками.
Она выздоравливала медленно. Было тяжело с младенцем, но тогда еще она была молодой и сильной, и с Божьей помощью ей становилось лучше. Ее правая рука так и не стала такой же проворной, как ранее. Все еще медленнее своей левой соседки, все еще не сжимает кисть в плотный кулак. Она не может шить иглой правыми указательным и большим пальцами и потому выучила себя шитью левой рукой. Но она никогда не жалела о сделанном, глядя на то, каким высоким, умным и сильным он рос. Когда он стал взрослым мужчиной двадцати лет, она начала благодарить свою правую руку за спасение его жизни. Ее руку и Божье провидение.
Да только весь этот прошедший год она думает: для чего? В чем смысл всех этих тысяч и тысяч поступков любви и труда, чтобы взрастить ребенка? В чем смысл всего этого, зная, что произошло, и что он не оставил после себя внука или внучку, чтобы утешить ее?
Тот юноша, Гидон, работает тяжело – по крайней мере, ничего не скажешь против этого. Ее взрослые сыновья помогут ей, если она заболеет, но теперь у них есть свои семьи, а Иов, младшенький, слишком мал для того, чтобы смог что-нибудь поднять и отнести. Он пасет овец, но мыслями он с трудом продолжает следить за ними. Гидон может лишь думать о чем-то одном, и эта его особенность и пугает и удивляет ее с первого дня их встречи. Он очистил поле, которое оставалось неухоженным после того времени, когда ее муж Иосеф был с ними. Они смогут высадить там через месяц пшеницу или ячмень.
Он не задавал ей больше никаких вопросов. Она не вспоминала словами Иехошуа. Когда она говорит о своих сыновьях, она уточняет «мой сын Иермеяху, второй» или «мой сын Иехуда, четвертый». Чтобы он знал и не подумал, что она хочет его вопросов. Он спрашивает ее иногда о Торе. Она поучила его немного. Трудно удержаться, когда он так явно тоскует по учению.
Он видит, как она, однажды, дает еду одному из нищих, проходящих даже по такому захолустному городку. Это – слепая женщина, стучащая палкой и с кучей игрушечных куколок, выстроганных из дерева, в ее заплечном мешке. Мириам украдкой кладет несколько яблок в мешок женщины прежде, чем та уходит с другими такими же путниками.
Когда та уходит, Гидон спрашивает: «Мой учитель сказал, что бедность всегда будет с нами».
Ей трудно удержать себя.
«Если он не был глупцом, он хотел сказать, что каждый из нас может найти человека, у кого меньше всего, чем у нас. Ты разве не знаешь, что каждый еврей обязан давать что-то милосердию? Даже нищие должны».
«Расскажи мне больше», просит он.
И она учит его тому, чему обучилась она, когда ее родители отвели ее послушать великого Ребе Хиллеля о том, что наша обязанность – возлюбить друг друга, и это – самая высшая из всех заповедей Бога. И что обязанность милосердия распространяется даже и на наше тело, и мы должны заботиться о нем, потому что наши души гостят в нем.
Он желает матери, этот юноша – так читает она в его поведении, и садится он в пыль у ее ног, слушая ее слова, пока не наступает время ужина, и прибегают шумные и голодные дети. Он желает, чтобы мать заметила, что он – здесь и готов к учению.
