Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Позже Иов и Михал засыпают, и она идет к очагу, прикрыв огонь золой и углями, чтобы он горел медленнее ночью. Гидон, все еще в доме, стоит, прислонившись своим длинным, тонким телом к стене, и строгает деревянную палку острым концом своего ножа.
Она спрашивает: «Кто – твои люди?»
Он отвечает: «Моя семья – те, кто верят в то, что верю я».
Она слышала о таких группах людей. Ессеи – они живут вместе и следуют одним обычаям, хотя и не родственники – и еще группы поменьше числом, которые следуют одним принципам и собираются вокруг своего учителя.
«И где же они?» спрашивает она, ожидая, что он назовет какую-то группу людей, живущих в пещерах или в пустыне, или в лесистых холмах у Иерусалема.
«Мы разбросаны», говорит он. «Сейчас мы, последователи твоего сына Иехошуа, странствуем. Учим. Мы несем слова его».
Она смотрит на него. Он, наклонившись вперед, смотрит на нее. Он придвигается к ней. Не для прикосновения, а лишь затем, чтобы приблизиться.
«Стань одной из нас», говорит он ей мягко. «Мать Мириам, выслушай учение благословенного сына твоего и расскажи нам, что ты знаешь о нем. Должны быть целые истории» – голос его тих, чтобы не разбудить детей, но слова произносятся быстро, с серьезной торопливостью – «ты могла бы рассказать, священные истории его рождения, его детства. Никто не посылал меня с такими просьбами, но был мне сон. Когда пришла зима. Во сне моем, облака разошлись, и голос с небес сказал, чтобы я нашел тебя. Он сказал, что я должен пойти и помочь тебе и работать для тебя, чтобы выучить все истории, которые ты мне расскажешь».
Она устала. Больше нет гнева, и в ней почти не осталось страха. Он – хороший работник и добрый малый, но она устала.
«Нет никаких историй», произносит она.
Он тянется рукой к ней.
«Нет никаких историй. Он был младенцем, потом он стал ребенком, а потом он стал мужчиной, а потом его убили. Вот и вся история».
«Но», не уступает он, «каким младенцем он был? Какими были роды? Как вел себя ребенком? Как проявилась впервые его великая мудрость? И где он всему научился?»
Она вздыхает.
«Гидон», говорит она, «ты – хороший мальчик. И у тебя нет матери. Позволь мне быть твоей матерью».
Он крутит в руках палку и молчит.
«Если бы я была твоей матерью, я бы тебе сказала: женись. Я знаю, что у тебя только восемь пальцев вместо десяти, но есть много девушек, которые захотели бы выйти за тебя».
Дочь Нехемайи, к примеру, и ее мать просила не один раз Мириам, чтобы та узнала, если есть у Гидона жена.
«Научись чему-нибудь. Ты очень ловок своими руками, даже сейчас. Затем возьми жену. Наполни чрево ее сыновьями и дочерьми».
Он слегка краснеет от ее слов, и лицо покрывается стыдом.
«И тогда ты будешь думать о жене своей и о умении своем, и о сыновьях, и о дочерях, и позабудешь по какому другому поводу ты пришел сюда. Это и есть хорошая жизнь».
Но видит она в его лице, что разговор не закончен.
Он рос, как признается себе она сейчас, сдержанным, обособленным ребенком. Не всегда обособленным. Часто помогающим, часто общительным. Но также ребенком, который занимал себя сам целыми часами. Иехошуа мог сидеть и наблюдать на волны ячменя, а когда Иосеф спрашивал: «Что ты тут делаешь, сын, сидишь просто так?», он отвечал странно чудным вопросом: «Зачем Бог создал саранчу?» или просто говорил: «Я думаю, отец». Но со всем этим он выглядел счастливым. Он легко заводил друзей. В нем была детская очаровательная особенность.
Она помнит маленького мальчика Зе’ева, сына Батчамса из городка. Иехошуа и Зе’ев играли вместе в какую-то игру с шаром, где ловят и считают броски. Им было восемь-девять лет. Иехошуа бросил шар слишком далеко, Зе’ев бросился за ним и упал в грязь. Было очень смешно. Мириам, полу-следя за ними и просеивая сухую чечевицу, засмеялась. Мальчик был весь в грязи, и коричневые потеки стекали и по одежде и по волосам. Иехошуа не смеялся, он просто смотрел.
Позже, укладываясь спать, он спросил ее: «Что означало, има, когда Зе’ев упал?»
«Ничего не означало, милый мой. Он всего лишь упал».
«Но что означало?»
Он все возвращался и возвращался к этой мысли. Что означало, когда падал дождь? Что означало, когда умерла собака? Как будто мир был книгой, и каждый человек и каждое событие в ней было очень точно выбрано и определено, и понять смысл их присутствия можно было только тогда, если будешь правильно читать.
Она и Иосеф поспорили по этому поводу.
«Он всегда держится возле твоей юбки», сказал Иосеф, когда вернулся домой после работы и нашел Иехошуа читающим или раздумывающим, или строгающим дерево у очага, когда все дети играли в садах.
«Он отличается от других мальчиков», объяснила Мириам. «Ему не нравятся их игры с кувырками и толканиями».
«Ты растешь его слабым», заявил Иосеф. «Слишком легко сдаешься».
«Легко что? Я должна выкинуть его из дома и заставить его играть?»
«Да! Или дай ему работу! Ему уже девять, и он достаточно большой, чтобы уже работать! Дай ему что-нибудь из твоей работы, чтобы залезла своими пальцами до самой кости. Пусть рубит дрова или таскает воду. Если он хочет быть женщиной, то пусть ощипывает гуся!»
«Женщиной? Он должен быть, как ты?» сказала Мириам, и это было началом их неприятностей.
«Как я? Что ты имеешь в виду – как я?»
«Как ты – ничему не учился, когда был молодым, никогда не ходил учиться к равину».
И так продолжалось. А Иехошуа сидел у огня и, хоть и слышал каждое слово, не произнес ничего, не двинулся, не шелохнулся.
Когда он рос и мужал, она боялась какое-то время, что делала что-то неправильно. Ее страхи ушли после того, как ее сыновья помоложе оказались нормальными детьми. Иермеяху женился в семнадцать лет. Иехуда ушел под свадебный тент в двадцать лет. Шимон, самый тихий из всех, так пылко влюбился в девушку из соседнего городка, что никто не мог сдержать его, и пришлось заниматься свадьбой, когда ему еще не было и пятнадцати. И хотя они предлагали девушек Иехошуа, тот не встречался с ними, а когда они уговаривали его, тот просто не слышал ничего.
Молодым мужчиной, когда он и Иосеф уже не могли быть вместе под одной крышей, он начал путешествовать. Он останавливался на какое-то время с ессеями, где мужчины не жили с женщинами и отказывались испражняться в святую Субботу. Он носил на себе целый год еще большие обеты. У нее появились внуки и внучки от младших сыновей, а старший все еще ходил неженатым.
Он вернулся домой ненадолго, когда ему было двадцать семь лет. Все еще без женщины рядом с ним, хотя она все еще надеялась, что после его скитаний он может вернуться с милой молодой женой и удивит их всех… чем? Наконец, нормальностью. Но нет. Он стал еще более необычным, более отстраненным и холодным. Он не смотрел никому в глаза, постоянно направляя свой взгляд на нечто видимое лишь ему одному. Он и Иосеф поругались. Когда он сможет найти себе семью? Построить дом? Вдалеке было поле, если бы он захотел построить себе свое жилье, но он не может больше жить вместе с ними, потому что это – неправильно, чтобы взрослый мужчина жил, будто ребенок, надеясь на помощь своей матери.
Иехошуа изменился. Уже не тихий, а гневный, и, внезапно, яростное бешенство прошлось по его телу, отчего он весь натянулся и побелел лицом.
«Ты ничего не знаешь», тихо произнес он, «старик». А затем его голос взлетел пронзительным криком: «Ты ничего не знаешь, ты ничего не знаешь. Ты. Ничего. Не. Знаешь!», и он схватил горшок со стола и разбил его о пол.
Других детей не было тогда в доме. Они не увидели произошедшего. Иосеф и Мириам смотрели на разбитые осколки. Иехошуа в свою очередь смотрел, раздувая ноздри и неморгая глазами, на отца, а потом бросился к двери. Прошло три дня, когда он вернулся.
Он разговаривал сам с собой. Или слышались ему голоса. Или демонов. Только иногда, и не всегда – так говорила она другим детям, когда те жаловались. У него не бывает так все время. Он был занят учебой, объясняла она. Он учил слова Торы, чтобы они запомнились ему неискаженными и цельными. Разве это не стоило похвалы? Иосеф смотрел на него, как на чужака. Не на сына, а как на странного взрослого мужчину, кого они беспричинно приютили.
Споры становились все злее и злее. Наступил день, и если честно – она чувствовала, что его приход, когда Иехошуа ударил в гневе Иосефа. Иосеф сам спровоцировал его, скорее всего. Критичным тоном, раздраженными словами. И Иехошуа поднялся со своего сиденья у огня и кулаком ударил отца по голове. Иосефу было около пятидесяти лет, а Иехошуа был молодым и сильным. Иосеф зашатался, почти упал. Иехошуа посмотрел на свою руку, не желая поверить в случившееся. А Мириам неожиданно для себя сказала: «Иосеф! Зачем ты так говорил с ним?» И какая мать не сделает так для своего сына?
После этого Иехошуа стал удаляться все дальше и дальше от их городка в пустыню, иногда на несколько дней. Он не нашел себе семьи, у него не было рассад для ухода или урожая для сбора. Когда он возвращался, он не говорил – кого он видел и чем занимался. А она вспоминала, каким очаровательным ребенком был он, когда протягивал ей свою ручонку и показывал ей ящерицу или невиданный им доселе папоротник, и она все пыталась понять, когда же она потеряла его.
И однажды, прошла неделя, потом другая, и он не вернулся. Месяц или два она все считала, что он умер там. Ей казалось, что вернулся скорпион, или его родители отомстили за смерть своего отпрыска. Ее рука болела старой раной, и она думала, что это был знак ей.
Она и Иосеф поссорились из-за этого.
«Почему ты все время так груб с ним?» говорила она, и, хотя знала в глубине сердца, что не было ответа, она не могла остановиться. «Почему ты не мог быть с ним добрым?»
«Ему нужно поменьше доброты от тебя, женщина! Ему нужно научиться быть мужчиной вместо того, чтобы постоянно держать его рядом, ухаживать за ним!»
«Я – его мать. Что еще я должна была для него сделать?»
И Иосеф шумно неодобрительно фыркнул своим особенным способом, которым он заканчивал их разговоры, зная, что не сможет победить ее в споре.
Она увидела, как Иосеф, однажды, тихо говорил о чем-то с дочерью Рамателя-кузнеца – высокая, хорошо сложенная девушка – но в то время она не придала этому никакого внимания. Мысли ее были заняты Иехошуа и что с ним, и услышит ли она когда-нибудь о нем, увидит ли его когда-нибудь опять, а если он умер где-то в пустыне, то разнесли ли его кости волки.
И потом она услышала историю от торговца, что сына видели в Кфар Нахуме, и он проповедовал и показывал чудеса, словно святой человек. И они еще добавили к своим словам. Они сказали, что он был не в своем уме.
Наступает вечер, приходит утро. Время приготовиться к Субботе. Она моется и моет детей. Она выпекает хлеб на сегодня и на завтра. Перед самым закатом она зажигает лампады, которые будут гореть всю ночь, и благословляет. Наступает пятничное утро, приходит пятничный вечер. День Субботы.
Юноша Гидон идет молиться с мужчинами на поле Ефраима. Она и маленькие дети сидят в длинном амбаре и поют женские песни, прославляющие Субботу. Они делятся хлебом и вином, и благословляют еду свою. Они пьют сладкое вино, сделанное, когда они еще было молодыми, и кувшины запечатаны воском их отцами, внутри которых хранятся давние лета.
Некоторые из женщин спрашивают про Гидона. Не так, как жена Нехемайи из-за своей дочери, интересующейся им. Они слышали что-то. Пришла новость о том, что несколько месяцев тому назад, еще осенью, в Яффо было небольшое восстание. Один человек заявил о себе, будто он и есть Царь Иудеи, сын Царя убитого римлянами. У него было сподвижники, всего двести-триста человек, но они попытались ворваться в оружейный склад. Солдаты раздавили восстание очень легко, но сам человек с несколькими сподвижниками сбежал.
Не думает ли она… Гидон же из Яффо, знают все, и не думает ли она, что он может быть одним из тех людей?
Она качает головой.
«Он есть тот, кто он есть: глупец, но не лжец».
Рахав кладет свою тонкую руку ей на плечо и обнимает ее.
«Мы все еще оплакиваем с тобой».
Рахав целует Мириам в голову. Она – добрая душа, особенно когда в ней стакан теплого пахучего вина.
В голосе Батчамсы звучат ноты осторожности.
«Они же ищут», говорит она. «Они послали людей с оружием так далеко, как в С’де Рафаел».
«Они не придут так далеко сюда», отвечает Рахав, «уж не за беглецом из Яффо».
«Они могут», не унимается Батчамса. «Они все продолжают искать».
Рахав качает головой. «Кто-то из тех людей выдаст его. Они всегда так делают, когда напугаются или проголодаются, или захотят попасть домой. Через месяц найдут его в пещере возле Яффо, и на этом все закончится».
Рахав не уточняет ничего посередине своей речи, замечает Мириам. Она не говорит: «Найдут его и убьют, и на этом все закончится». Мириам считает – из-за доброты Рахав.
Ей кажется, что она начинает немножко заботиться о Гидоне.
Вечером они делят еду свою с семьей ее брата Шмуеля. Его жена сварила суп и запекла козью ногу с диким чесноком. Гидон ест с ними. Решение городка относиться к нему, как к недоразвитому, больше никем не поддерживается. Он работал очень хорошо на земле Мириам. Ест только тот, кто работает.
Шмуель опять начинает приставать к нему с расспросами.
«Так ты вернешься весной в Яффо, так, ведь? До Песаха?»
Гидон неловко двигает своими плечами. Он чувствует себя здесь неловко, чем с ней наедине. Он не готов к разговорам.
«Я могу остаться и здесь», отвечает он, и, кажется, хочет добавить что-то еще, но вновь замолкает.
«Он очень хорошо помогает с козами», объясняет она. «Иов не может их всех загонять. Мы потеряли за зиму двух. Гидон всегда собирает их всех».
Шмуель соглашается кивком и кладет себе еще хлеба и козьего мяса, запеченного в толстом слое трав и оливкового масла. Ее брат стал теперь патриархом, тем, кто решает, поскольку у нее нет мужа. Его не назовешь недобрым человеком. Он макает хлеб в зеленое масло и ест, оставляя изумрудные капельки на своей бороде.
«Но ты же скажешь мне, когда он тебе надоест, так, ведь?» говорит он и потом добавляет, широко ухмыляясь, «И тогда мы пошлем его в дорогу со всей нашей любезностью, конечно».
Они сказали, что он был не в своем уме. С этим они пришли рассказать ей. Сочувствующие женщины из поселка неподалеку пришли, когда был торговый день на рынке. «Мимо проходили», так они сказали, хотя Натзарет был далеко от их дороги. Люди, которых она не видела пять лет, пришли, чтобы сказать, что ее сын сошел с ума. Из-за своей доброты.
Он осквернил Храм – рассказали они, и она не могла в это поверить. Он так любил ходить ребенком в Храм, покупать лепешку для подношения еды в наружном дворе и наблюдать за жертвоприношением.
Он работал в Субботу – сказали они, и она засмеялась и ответила им: «Иехошуа? Который и пальцем не ударил о палец в остальные шесть дней недели?» И они тоже засмеялись, потому что нет ничего смешнее, чем мать потешаящаяся над своим сыном, и согласились с ней, что тут она была права.
Иосеф – заметила она – не смеялся над этой шуткой.
Когда укладывались спать, он сказал ей: «Недостаточно того, что он сбежал? А теперь он еще и позорит семью?»
Она не стала спорить с ним. Он хотел возлечь с ней в ту ночь, но она отказала ему, и он по-своему недовольно фыркнул из-за охватившей его злости.
Те, кто были ближе всего к ней, говорили, что Иехошуа изменился. И люди пугались его, как и он сам пугался себя. Те, кто были ближе всего к ней, говорили, что было трудно узнать его, и происходило что-то внутри него, и даже его лицо менялось при этом. Кто-то сказал, что его допрашивали римские стражи, но не стали при этом задерживать.
«Ты должен с ним поговорить», сказала она Иосефу однажды ночью.
Он посмотрел на нее.
«Ты обязан», сказала она, потому что иногда он исполнял свои обязанности. «Ты же его отец. Ты должен пойти и увидеть: все ли с ним хорошо. Я беспокоюсь о нем».
«Ты всегда беспокоилась о нем по пустым поводам».
«Рахав сказала, что слышала: стража допрашивала его. Ты должен пойти туда. Поговори с ним. Приведи домой. Пожалуйста».
Он уставился на нее спокойным взглядом. Его борода теперь побелела, глаза покрылись морщинами, и кожа задубела, и где теперь был тот молодой сильный муж, который мог поднять ее одной рукой? И любил ее? Ей казалось всегда, что он любил ее.
«Нет», ответил он, «он больше ничего не получит от меня».
«Тогда я пойду сама».
Он сделал глубокий вдох и выдох. Она увидела в его лице те же линии, что у Иехошуа. Тот же рассерженный сжатый рот, та же дергающаяся бровь. Они злились одинаково, и это было проблемой.
«Я запрещаю это. Поняла? Ты не будешь нас позорить. Я запрещаю это».
Она посмотрела на него. Кем он был раньше, того не было и в помине.
«Я понимаю», ответила она.
Почти через две недели после этого Иосеф пошел на север поторговаться о закупке дерева. И она позвала своих взрослых сыновей и рассказала, что она хотела сделать, и те согласились с ней.
В этот Песах она не пойдет со своей семьей в Иерусалем. Ее Шмуель сделает жертвоприношение за нее. Она, ее сестра и жена Шмуеля останутся, как в прошлые времена, когда они были молодыми женщинами с кучей маленьких детей. Но при этом, хоть ей не придется вкусить мяса священного ягненка в Иерусалеме, надо будет выполнить важные обязанности. Дом должен будет вычищен, каждый кувшин из-под муки должен будет опустошен от мусора и крошек и промыт.
Гидон помогает ей, принося шерстяные одеяла от воды – тяжелые и набухшие – и набрасывая их на веревку, натянутую ею между двух деревьев. Он забирается в глинобитную кладовку и моет там каменный пол, согнувшись, дыша мучной пылью, и потом он выходит оттуда с красными глазами и с болящей от напряжения спиной. Они не говорят ни слова о быстро приближающейся годовщине до самого кануна Песаха.
За день до Песаха наступает время приготовления мацы – плоский пресный хлеб, который они будут есть всю следующую неделю. Мучные лепешки постоят всю ночь, она завернет их в материю и положит их в каменный кувшин подальше от насекомых и плесени. Она кладет плоский камень на огонь, берет три меры муки из кувшина и ставит рядом ведро холодной чистой воды из колодца. Она начинает смешивать воду с мукой – торопясь, потому что мать учила ее делать мацу как можно быстро – вымешивает тесто в круглые лепешки и начинает отбивать тесто ладонью до самой тоньшины. Заостренной деревянной палочкой она оставляет точки на поверхности каждой лепешки, затем быстро бросает их на горячий камень, где они начинают тут же пузыриться и твердеть, и пахнуть дымом дерева и чешуйками обожженной муки.
Когда она отрывается взглядом от работы, она видит, что Гидон наблюдает за ней. Трудно сказать, как долго он находится здесь. Он смотрит на нее с огромной нежностью. Он, должно быть, видит, как его мать занимается выпечкой.
«Мы трапезничали ими в последний раз с Иехошуа», наконец говорит он.
Кровь холодится в ней, и кости застывают пеплом. Она не хочет ничего знать, что делали они. Она очень хочет знать, что делали они. Рот ее пытается произнести: «Не говори мне». Дыхание ее стремится попросить у него каждой подробности. Она жаждет каждого пропущенного ею момента. Она хочет спросить: остались ли крошки в его бороде от пресного хлеба. Вспомнил ли он поменять одежду перед праздником? Кто заметит такое, если не мать? Желание, скрутившееся в ней пружиной, почти готово развернуться, выпрыгнуть наружу: желание взвыть и выкрикнуть, почему я не была там, на последней трапезе, почему я не заставила его пойти домой?
Все это всколыхается в ней. Она бросает еще один круг мацы на горячий камень. Она смотрит на Гидона.
«Мне не хватает его тоже», говорит юноша.
И она не может сдержаться. Слезы – в ее глазах. Голос ее трескается, и она произносит: «Ты не знаешь, что это такое, когда его не хватает».
Она стряхивает крошки сырого теста с кончиков пальцев и берет плоскую лепешку с камня.
Глаза Гидона тоже наполнены слезами.
Он говорит: «У меня нет твоего права».
Она заканчивает печь, заворачивая хлеб в материю. Ее сестра скоро прибудет с ягнятиной, и поэтому она присыпает огонь золой и углями, а потом кладет поверх иссоп и травы, специально засушенные ею для этой оказии. Гидон приносит охапку зеленых ветвей для дымного костра и отделяет высохшие поленья, которые будут гореть дольше и ровнее.
Она спрашивает: «Он когда-нибудь говорил обо мне?»
Гидон не отвечает какое-то время, раздумывая. Ей видно, как он пытается быть добрым к ней.
«Он говорил о своем отце», произносит он, «или рассказывал истории о хорошем отце, и тот отец, мне кажется, был Бог, царствующий над нами. Есть много историй и слов, где он говорил об отцах».
«Но не о матерях?» спрашивает она.
Он медленно качает головой, и видит она, как в нем появляется какая – то мысль.
«Он рассказывал историю о вдове», говорит он. «Возможно, та вдова напомнила ему о тебе?»
«Возможно», соглашается она.
Она верит Гидону, что ее сын не говорил о ней и не спрашивал о ней или даже не думал о ней. Он сознательно отстранился от нее давным-давно.
Люди говорили, что он был не в своем уме.
Они решились пойти и услышать его речи. Говорили, что он ходит по большому кругу через Хошайю и Кану к Емеку. Предстоял длинный путь – четверть дня или чуть меньше. Иосефа не будет дома несколько дней, и им не нужно будет объяснять, где они были. Это было бы очень плохо – врать ему, но все братья согласились, и если кто-нибудь из младших пробормотал бы что-то, они все заявили бы, что ничего не знаем – привиделось ли, приснилось ли. Иехошуа был их старшим братом, и все хотели увидеться с ним.
Они взяли осла, нагрузили его бурдюками с водой, хлебом, сыром и пошли. В С’де Нахале они повстречались женщину с непокрытой головой, которая несла у своей груди младенц, запеленутого в шерстяное одеяло.
Та спросила их: «Вы идете, чтобы увидеть учителя?»
Иов открыл было рот ответить, но Мириам перебила его.
«Что это за учитель?» сказала она.
Женщина проверила своего беспокойного ребенка, чья ручка высовывалась из пеленок, словно пыталась ухватиться за сосок груди. Хотя грудь ее была прикрыта, старшие посмотрели в сторону, отвернувшись в отвращении или от стыда.
Она пожала плечами. «Какой-то учитель. Я видела одного прошлой зимой, который вытащил живую змею из Рахели, а у нее болел живот. Ее стошнило, и змея появилась и уползла вся в ее крови и скользкая такая. Рахели сначала стало лучше после этого, а потом ей стало хуже, и потом она умерла».
«Так это тот же учитель?»
Женщина покачала головой. «Мы не приняли бы его в Емеке. Нет, а этот будет вылечивать, я думаю, как и все остальные. У вас болеет кто-то?»
Мириам оглядела оценивающе дете. Они все пошли с ней, некоторые даже оставили свои семьи. Иермеяху – высокий, широкоплечий, женат; Хана – ей осталось два месяца до четвертых родов. Иехуда с двумя своими малышами. Жена Шимона не родила ни разу, и есть страхи, что… ну, еще слишком рано бояться этого. Дина становилась женщиной – вот и время пришло найти ей мужа – пока Михал и Иов еще дети: она постарше, а он помоложе, что-то рисуют в пыли, ожидая конца разговора взрослых. Они были здоровой семьей, да минует нас Дурной Глаз. Мириам не понравился взгляд женщины на них – завистливый, как у бедняка на стадо богача.
«Благодаренье Богу», отвечает Мириам, «мы все здоровы. Скучно нам, только и всего. Скоро урожай, а солнце сияет, и мы решили развлечься – дай, думаем, посмотрим на этого учителя».
Женщина кивнула головой. Она понимала, что Мириам врет, но не могла понять, зачем или о чем. Она хмыкнула, беспокойно зашевелила плечами, и младенец начал плакать.
«Он будет творить свои чудеса в синагоге на холме». Она дернула головой в направление здания на другой стороне долины.
«Будь благословенна на своей дороге», сказала Мириам.
«И вы на своей», ответила женщина без явной симпатии к ним.
Как только она скрылась из виду, Иов дернул Мириам за подол и начал: «Почему ты не сказала ей, има? Почему ты не сказала ей, что мы идем увидеть Иехошуа? Почему ты не сказала ей, что он – наш брат? Он – мой брат…», и последние слова адресовались Михал, словно Иехошуа не был ее братом.
Иермеяху посадил Иова себе на плечи и сказал: «Не все нужно говорить, мелюзга. Может, има не хотела, чтобы та женщина ей позавидовала».
И такой ответ успокоил на время Иова.
Им не понадобилась ничья помощь. На подходах к Емеку появилась большая толпа людей, направляющаяся со всех сторон к синагоге на холме. Триста-четыреста человек! Большее количество людей Мириам нигде не видела за пределами Иерусалема. Они все шли вперед, к синагоге. Они шли, чтобы увидеть ее сына? Его имя, должно быть, было гораздо известнее, чем думала она. В Натзарете к его имени относились по-другому, и там люди все еще помнили его спотыкающимся дитем, жалующимся ребенком, обидчивым подростком. Синагога была заполнена, и люди стояли даже на улице. Неподалеку один человек продавал свежевыпеченные лепешки ожидающим чудес.
Мириам сначала не увидела его из-за толпы – она, как и женщины с детьми, должна была стоять с другими женщинами. Но Иов пролез вперед, крепко держа ее за подол, ко входу в синагогу. И две головы отошли в сторону, и вот – он, что-то говорил. Ее тело сначала похолодело, а потом зажглось жаром. Как будто она влюбилась. Смешно! Из-за своего сына? Из-за малыша, которого она мыла, одевала и кормила грудью? Она должна была пойти к нему и умыть его лицо, потому что лоб его всегда был грязным из-за того, что он садился на землю, перебирал пыль и касался своих бровей. Она могла видеть тот грязный потек даже с того места, где стояла. Она должна была пройти вперед и сказать: «Я – мать его, дайте мне почетное место».
И теперь-то знала она, почему она так не сделала, и почему тогда она этого не поняла. Почуяв нечто душой, она запнулась. Она подумала, что из-за того, как другие мужчины смотрели на него. Он был такого рода человек, перед которым ее отец обнажил бы голову, встал бы и сказал бы ей, чтобы она называла его «учителем». Иехошуа, казалось, был очень естественен в многолюдном месте.
Он спорил с мудрым стариком с белоснежной, словно шкура ягненка, бородой, и которого, как услышала она в толпе, называли Езрой-Учителем. Там стояли кувшин с вином на полу и стол перед ними. Езра наполнил чашку вином и швырнул ее перед Иехошуа. Он налил чашку и себе, выпил, запустил чашку кругом по столу. Он схватился за свою бороду. Толпа затихла. Начались дебаты, которые все хотели услышать.
Езра начал: «Слышал я, что говорилось, будто ты творишь чудеса и лечишь во имя Бога».
Иехошуа согласился кивком головы. Езра улыбнулся.
«Ну, это – не преступление. Бог дает великую силу тем, кто верит в него. Когда я был еще ребенком, видел я Хони-ХаМагеля, как вызывал он дождь своими молитвами из безоблачного неба. Те, кто стар, как я, помнят это».
Езра оглядывает комнату, находя в толпе указательным пальцем седобородых мужчин, которые бормочут «Да» и «Я видел это».
«И много людей приходило в этот город, чтобы лечить. И многие лечили успешно. А теперь скажи мне, правда ли, что ты лечишь в святую Субботу?»
Иехошуа сказал: «Правда».
Езра стукнул по столу с такой силой, что подпрыгнула чашка и разлила вино.
«Тогда ты считаешь себя выше Бога!»
По толпе прошел глухой шум: бормотание согласия людей городка и недовольное ворчание друзей Иехошуа.
Езра повернулся к толпе, обращаясь к слушателям в своей речи: «Не было ли достаточно шести дней Всемогущему Повелителю, Богу Небесного Воинства, чтобы создать мир? И не сотворил ли он человека одним мановением пальца» – Езра показал это движение пальцем правой руки – «в самый последний час перед Субботой, вместе со всеми болезнями, населяющими нас, и которые будут следовать за нами до самого последнего дня известного одному лишь Богу, и со всеми лечениями против тех болезней?»
Иехошуа смотрел прямо, не отводя глаз, не выражая ни согласия ни несогласия. Мириам видела раньше этот взгляд много раз, когда казалось, что он не слышал ничего. Езра естественно решил, что он выигрывал дебаты.
Езра возвысил свой голос так, что даже стоящие вне синагоги могли хорошо слышать его: «И если Тот, Кто Вездесущ смог создать все лечения от всех болезней за шесть дней и отдыхал на седьмой, кто ты такой, чтобы спорить с ним? Кто ты такой, чтобы не соблюдать заповедь отдыха в Субботу?»
Он вновь понизил свой голос и перешел довольное подтрунивание – он был опытным оратором, перетягивая толпу на свою сторону: «Что ж, я не скажу, что неправильно лечить больных, конечно же, нет. Что же ты не смог сделать этого в другие шесть дней? Почему заставил ждать этих несчастных до самой Субботы? Не мог, разве, вылечить в Пятницу, чтобы вернулись они домой и насладились супом со своей семьей, как делают все?»
Толпа засмеялась. Мириам услышала шепот людей «Это точно», и «Если уж Бог смог сделать мир за шесть дней…»
«Но, конечно же», – Езра подобрался к заключению речи – «тут есть объяснение, должно же быть?» Его голос вновь стал твердым, негромким, крепким и надежным. «Нам известно, что Бог отдыхает в Субботу со всеми его созданиями. И если ты лечишь больного в тот день, откуда приходит твоя сила? Не от Бога». Он снова стукнул по столу и выкрикнул: «Не от Бога! Мы видели, как крутишься и вертишься и кричишь ты, когда лечишь, и мы знаем, что означает это. Если же не от Бога, Бога наших праотцов Авраама, Исаака и Якова, то твоя сила идет от чужеземного бога, как Ба’ал Звув!»
Его голос был громким и мощным, и по окончании речи толпа взорвалась одобрительным топаньем ног и криком.
И затем поднялся сын Мириам. Он говорил мягко, раскачиваясь на одном месте и смотря не на толпу, как Езра, а поверх их голов, словно читая написанные в воздухе слова, как пророк.
Он произнес: «Скажите мне, разрешается ли спасти жизнь в Субботу?»
И один из последователей выкрикнул: «Разрешается».
Он сказал: «Разрешается ли делать что-то, чтобы спасти жизнь? Даже если неясно, спасешь ли – разрешается?»
Один из посторонних людей в толпе, не последователь Иехошуа, выкрикнул: «Разрешается!»
«Но тогда» – он повернулся всем телом к Езре скользящим рывком – «кто ты такой, чтобы сказать, что я не должен лечить! А если я оставлю их всего на один день, возможно, уже не будет никакого лечения? И скажите мне» – теперь он раскинул руки к толпе, продолжая говорить тихо – «разрешается ли обрезать в Субботу, почтенный Езра?»
Езра, слегка запутанный речью, все же благородно соглашается, кивая головой.
«Разрешается, конечно же. Если восьмой день после рождения приходится на Субботу, мы обрезаем в Субботу».
«Но тогда!» Иехошуа повернулся к толпе. «Если мы исправляем одну часть тела – и даже не ту часть, которая сломана или болит – более того, мы должны исправить другие части!»
