Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Это было хорошее время для того, чтобы попасть в Иерусалем, особенно для девушки, только что ставшей женщиной – так сказала ее мать. Люди пришли с разных концов земли. Молодой человек мог заметить ее, или она могла бы заметить какого-то молодого человека. Там было много нервничающих, полных желания, нетерпеливых девушек, как она, идущих к Храму с их отцами, и также много молодых юношей. Во дворе Храма ее отец дал ей монет на покупку ягненка для приношения. Она проверила всех предлагаемых животных, выбрала одного, привязанного в конце загона, не самого большого, а с самой чистой белой шерстью.
Возле Храма стояли солдаты, конечно же – наемники-ауксиларии. Она услышала, как один человек рассказал ее отцу, что раньше днем тут были волнения, быстро погашенные, когда три крестьянина напали на солдата. Отец у Мириам ничего не сказал в ответ, хотя в прошлом она слышала, как он ругал римлян, желая чтобы все объединились и прогнали бы тех со своей земли. Он обнял ее за плечи, когда они входили в Храм и прошептал ей: «Если увидишь что-то такое, пока мы будем здесь, Мириам – беги. Римляне не отличают виновных от невиновных. Если что-то начнется, то беги к дому дяди, и ты будешь там в полной сохранности».
Они мирно принесли свои приношения. Семь корзин продуктов их земли оставили они священникам: фиги и ячмень, пшеницу и гранаты, оливки и финики, и тяжелые кисти винограда. Чисто белый ягненок был зарезан, кровь – разбрызгана, запретный жир – сожжен на жертвенном алтаре Бога. И вновь до них донесся рокот толпы, когда они покинули стены Храма. Мужчины обменивались секретными знаками руками в форме кинжала и шептались тихими и непонятными словами.
Отец у Мириам, все так же крепко держа ее за плечи, поднес свои губы к ее уху. «Ты ничего не видишь», сказал он. «Ты ничего не слышишь. Мы празднуем сегодня с твоим дядей, а завтра идем домой».
Все произошло стремительно. Они шли мимо рынка специй, направляясь к дому, но при виде Ипподрома с его высокими колоннами и развевающимися флагами она почувствовала – что-то происходило. Отец еще крепче схватился за ее плечо. Он остановился. Позади них, где они только что проходили, шла группа людей, медленно и целенаправленно. Ставни на окнах зданий у Ипподрома были наглухо закрыты деревянными кольями. Справа, из узкой аллеи, выходила еще небольшая группа людей. Плотного телосложения крестьяне с мускулистыми руками, и у каждого – длинный мешок на спине.
Солдаты на ступенях Ипподрома смеялись между собой. Двое из них бросали жребий. Другие делали ставки на победителя. Некоторые следили за толпой, но большинство было занято игрой. Пальцы отца сжимали ее плечо, словно железные щипцы. Людей вокруг них было немного – какие-то родители с детьми и целые семьи, и каждый выглядел напуганным, как и они. Они вошли на площадь Ипподрома, направляясь как можно быстрым шагом, но не переходя на бег. Проходя мимо открытой двери, она мельком увидела, что темная комната за открытой дверью была полна людьми. Ей почудились следящие многочисленные черные глаза, передвижения людей и тусклый отблеск металла. Люди собрались на праздник в Иерусалеме со всех концов страны. Все было запланировано.
День начал нагреваться, и вышли облака не чистой белизны. Ветер ушел, воздух был мягким и влажным, словно втянувшая влагу материя. Брызги дождя упали на кремового цвета мраморную площадь. Тяжелая спелая капля лопнула на пыльном камне. А потом еще одна, и еще одна. И, как будто задолго условленным знаком, вместе с дождем вышли люди.
Они бежали, крича. С потемневшей кожей и красными распахнутыми ртами, выдыхая скрежетом дыхания их легких – острым, как и лезвия их оружий. С дикими криками, яростным завыванием, размахивая набухшими металлом злости руками свободных людей, чьи дома заполнил какой-то сброд, они разбежались по ступеням Ипподрома и начали убивать. Первые стражники, застигнутые врасплох мгновенным пробегом и топотом ног, погибли, не успев обнажить свои мечи. Мириам увидела, как разрубили одного от живота до горла – тихо улыбающийся солдат, ослабивший завязки металлической пластины на груди из-за жаркости дня. Другой солдат упал крича, взывая к помощи гарнизона.
Какие-то руки внезапно схватили ее. Сильные руки – за ее бока под плечами, поднимая с земли, хотя она пиналась и барахталась, прижимая ее к кому-то, и заняло несколько мгновений ее беспорядочных мыслей, чтобы до нее дошло, что голос, кричащий ей в ухо «Не двигайся! Не двигайся!», был голосом ее отца.
Он бежал с ней, а дождь все усиливался, а люди кричали, а он бежал с ней сквозь толпу. Он пробирался, упершись вперед плечом, прижав ее к своей груди так плотно, что ей оставалась лишь крохотная щелка для дыхания и один глаз для вида людей, двигающихся им навстречу. Они были с оскалами жаждущих крови улыбок. Это были те солдаты, забравшие их землю, и тот человек и этот, укравшие их урожаи, их женщин, их Бога. Мириам не видела, куда бежал ее отец, понимая только одно, что он бежал против течения от места убийств и крови.
Когда они остановились, и шум отдалился, она увидела у отца две раны: одна – на плече порезом сквозь материю робы, а другая – на полуотрубленном ухе с темной сочащейся кровью. Он упал на кучу мешков, все так же плотно прижимая ее рукой. Они находились в темной комнате напротив Ипподрома. Она попыталась встать, но отец дернул ее к себе.
«Не двигайся», прошептал он и вновь завалился на мешки.
Прижатая к его груди, Мириам слышала его прерывистое быстрое дыхание. Его прижатие ослабело, и она выползла из-под его руки, все так же держась близко к полу. Крики и плачи на площади усиливались. Она увидела длинный ручеек крови на шее отца и, нащупывая пальцами в темноте, нашла влажное место на голове отца. Он все еще дышал. Она положила свою ладонь ему на грудь, чтобы он знал, что она – рядом. Да, все еще.
Она оглянулась вокруг. Они, должно быть, находились в конюшне, возможно, семьи священника – поближе к Храму. Явно пахло лошадьми и соломой. Они были за окнами, закрытыми ставнями, но она прижалась глазами к трещине в дереве. Стрелы летали по площади, и одна вонзилась в толстые ставни, и она подумала: – вдруг стрела воткнется мне в глаз? – но не смогла отвернуться от вида происходящего.
Убийство шло безостановочно. Солдаты на Ипподроме опустили металлические ворота, чтобы остановить атакующих. Они стояли на верху, встречая поднимающихся по ступеням евреев. Они стреляли стрелами из-за решетки ворот, и она увидела, как двадцать человек упали, пронзенные в живот, в грудь и в пах. Неподалеку от их места сидел человек со стрелой в бедре. Он попытался выдернуть ее из себя и закричал. Он был молод, как показалось ей, восемнадцати-девятнадцати лет. Пот блестел на лбу. Он искал себе убежища. А что, если он зайдет сюда? А что, если он откроет дверь и их обнаружат здесь? А если придут солдаты, то что тогда? Еще одна стрела вошла ему в шею резким хрустом, и он упал спиной – мертвый. Боже прости ее, она обрадовалась.
И смотрела она, как евреи, не в силах совладать с тяжелыми потерями от лучников, отошли к примыкающим улицам. Площадь перед Ипподромом была темной от тел и крови – кровь римлян и кровь евреев, подумалось ей. Один из солдат все еще шевелился, стоная. Как долго его товарищи будут смотреть на него? Ее отец все еще дышал. Она намочила его губы водой из ее кожаной фляжки. Он облизал их. Это был хороший знак. Через два-три часа стемнеет, и тогда, возможно, он сможет передвигаться.
Она услышала радостные крики на улице. Римляне праздновали свою победу? Но крики усиливались. Не радостное празднование. Вновь яростным ором. От битвы. Она прижимается глазами к щели во второй раз. С крыш ближайших домов евреи протянули лестницы и веревки, и по ним прошли к верхним уровням коллонады. Оттуда, сверху, они стали кидать вниз камни и блоки, вытянутые из здания. Там были подростки с пращами, запускающие снаряды по римлянам, и чем больше те смотрели вверх, тем опаснее становилось для них же. Она увидела, как одному солдату попали кирпичом в рот, и от верхней губы не осталось ничего, вылетели зубы, и середина лица залилась кровью и кусками плоти. Римляне сначала попытались отбиться: они перевели стрельбу стрелами на верхние уровни и смогли выгнать часть атакующих вниз к себе, где набросились на них мечами, отрубая головы и конечности от тел.
Только преимущество высоты все же взяло верх. Римляне ушли, отступив в колоннаду. Центр Ипподрома, как видела Мириам, был завален телами погибших. И тогда возликовали евреи с верха Ипподрома радостным кличем. Мириам не могла видеть, чем занимались римляне. И евреи наверху колоннады тоже не видели ничего.
Она вернулась к своему отцу. Губы его двигались. Она намочила рукав ее платья водой из фляжки и выкапала несколько капель ему в рот. Он проглотил. В конюшне было темно и холодно. Она наклонилась ближе к его губам.
Он шептал: «Беги, Мириам, беги к дому своего дяди Елиху. Беги сейчас же».
Она вновь посмотрела наружу. Площадь был тихой. Она увидела, как плачущая женщина шла по краю, нашла тело и встала перед ним на колени, обняв голову тела. Если бы она побежала, то сейчас было бы лучшим временем. Но если она побежит, а вернувшиеся на Ипподром солдаты найдут здесь отца, они тут же убьют его. По крайней мере, если она останется – молодая девушка – она сможет упросить их за него. Она не уйдет.
«Опасность прошла, отец», сказала она, «и площадь затихла. Отдыхай, и, когда ты сможешь встать, мы пойдем вместе».
«Беги», продолжал шептать он, «беги сейчас же».
Его пальцы рук и ноги стали холодными. Он дрожал. Ползя по полу, она притащила еще мешков и накинула их поверх него. Дрожь уменьшилась. Он слегка отодвинулся от нее подальше и задышал медленнее и ровнее. Он заснул настоящим сном, а не потерял сознание.
С площади донесся треск, похожий на шум падающих деревьев. Громкий рокочущий треск. Может, римляне принесли свои тараны? Потом послышался еле слышный, урчащий гул, как от далекого моря. Она вновь приникла к ставням.
Римляне подожгли Ипподром. Нижняя часть сооружения была каменной, но верхние этажи и галереи, куда вскарабкались евреи, были деревянными. И дерево охватило гудящее пламя, и как в алтаре Храма, как будто запахом горящих жертв, дерево горело огнем.
Она видела, как люди перебрались на самую крышу Ипподрома, где пламя еще не дошло до глиняной черепицы. Но не оставалось никакого пути вниз. Лестницы сгорели, и не было зданий близких настолько, чтобы можно было спрыгнуть с Ипподрома на них. Они сгорят там заживо – на плоской крыше здания. Кто-то жался к другому, кто-то встал на колени и молился, кто-то рвал на себе одежду и волоса. Она увидела, как один человек отошел от края крыши на пять шагов и побежал, стараясь перепрыгнуть, но было слишком далеко, и он упал на каменный пол и больше не двигался.
Вскоре за ним последовали еще другие, прыгая от смерти огнем. Она видела, как кто-то вынимал свой меч при приближении пламени и падал на него. И кто-то не прыгал и не падал на свой меч, но ждал или карабкался вниз сквозь жар, и их крики были самыми громкими и страдающими. Она слышала, что кто погибнет от рук Рима, тот будет вознагражден небесами. Разрастающее, ненасытное пламя посылало искры в небо, и она вспомнила, что жизнь агнца уходит назад создателю, пока плоть остается здесь на земле, но крики были настолько громкими, что вскоре она не смогла думать более не о чем.
Площадь между конюшнями и Ипподромом была каменной и мраморной. Огонь не перешел через площадь. Она следила всю ночь, готовая перетащить отца на спине, если он не сможет встать, и если огонь перепрыгнет на близкостоящие дома. Но этого не случилось. Солдаты знали, что делали. И дождь своими приходами помог немного. Огонь прогорел за ночь, оставив почерневшие деревянные обломки, торчащие в небо из каменного основания. Перед рассветом Мириам растолкала отца, чтобы тот проснулся, и шатающийся, с трудом соображающий, иногда ползущий, он добрался с ней до дома брата своего Елиху.
Они оставались в доме дяди еще семнадцать дней, не решаясь выйти наружу за едой или за новостями о том, что сталось с Иерусалемом. У них был колодец, и хватало пшеничной муки и высушенных фруктов, и ее отец становился сильнее с каждым днем. Он и дядя решили, что не должны были возвращаться в провинцию, потому что римляне стали бы искать всех, кто сбежал из Иерусалема – виновный или нет. Каждого, покинувшего город, заклеймили бы преступником и предателем. Особенно тех, у кого были раны.
Когда, наконец, ее отец выздоровел настолько, что мог выдержать долгую дорогу, и Елиху узнал, в какое время лучше было проходить через ворота, и какими словами лгать, они покинули город. Они ушли рано утром. Солдаты у Двойных Врат спросили их, что привело их сюда, и Мириам ответила, как ее отец и дядя учили ее, что они жили в Иерусалеме, и ее обручили с юношей с севера, и им надо попасть на свадьбу, а то пропадет ее приданое. Солдаты повеселились о чем-то между собой, а потом грубо пошутили об ее свадебной ночи. Она опустила глаза, усталая от всего притворства, и их пропустили. И тогда ей пришлось увидеть то, что увидела.
Вдоль дороги к Иерусалему римляне воздвигли деревянные рамы – две скрещенные доски, подлиннее вверх и покороче в сторону – в виде буквы заин. Их были тысячи. Они стояли у дороги по обеим сторонам до самого горизонта, и по холму и по всем извивам. И к каждой раме они прибили человека.
День был теплым. Солнце светило ярко, будто не понимало, что оно высвечивало. Будто Бог Всемогущий и Вездесущий оставил это место.
Пахло кровью. И жужжали мухи. Они собирались в мягких местах – уши, нос, глаза. И хлопали крылья, и рвали плоть негромким клекотом падальщики и вороны. Кровь стекала по рамам, собиралась лужами у оснований, высыхала коричневыми потеками. И была вонь от гниющих тел, и таким же был вкус у нее во рту. И разносился звук.
Они шли по каменной дороге. Люди, взятые в городе, были прибиты первыми. Они были уже мертвыми, с искривленными телами, и лица их и тела пожрали падальщики. Удаляясь от города, им стали попадаться недавно пойманные бунтовщики. Они висели там три, четыре, может, пять дней. Это были они, от кого исходил этот звук.
Солдаты, как она была уверена, следили с парапетов стен Иерусалема. Ни один человек не мог быть снят без разрешения Префекта, и эти люди сгниют там, и плоть их будет съедена птицами и стаями разных летающих созданий. И те, у кого еще оставался язык во рту, молили о пощаде, о глотке воды или о быстром ударе меча по горлу. Они возносили мольбы своим матерям, как помнится ей. Там поняла она, что все умирающие зовут мать. И нет никакой разницы, что говорили или о чем думали они до этого.
«Не смотри вверх», шептал ей отец, «не смотри, не задерживайся. Смотри вниз. Иди».
Так и прошла она по долине в тени стонущих деревьев.
Таким было послание Рима людям Израиля.
Есть такие вещи, о которых больно вспоминать. И она старается, она постоянно борется с тем, чтобы не вспоминать и не думать. Но не проходит и дня без воспоминания о тех людях, зовущих своих матерей. Она теперь знает, что произносит тот, кого прибили к перекрещенным доскам. Она обязана была силой привести его домой.
Он сидит на камне невдалеке от ее дома. Ветер несет вести о приближении лета.
Она смотрит на него сидящего. На юношу, который жив.
«Ты был там», спрашивает она, «в восстании в Яффо? Ты был там с кем-то, кто притворялся Царем? Ты повредил свою руку еще до прихода сюда, во время сражения?»
Он отвечает: «Я был там».
«Шел за каким-то другим учителем, Гидон? За другим Царем евреев?»
Он пожимает плечами. Выходит, что она была права в своих догадках давным-давно.
«Они убили мою семью. Мою мать, моих братьев, моего отца, моих родственников. Долгое время я шел за кем угодно, кто обещал уничтожить их».
Она кивает головой. Они молчат какое-то время.
«Я теперь другой», говорит он. «Я не врал, когда говорил, что Бог послал меня на поиски тебя. Это было уже после Яффо, после того, как мы потерпели поражение, и я спал в горах, дожидаясь прихода весны, и голос во сне, ясный, как меч, сказал мне прийти и найти тебя».
Она верит ему.
«Теперь тебе нельзя здесь оставаться».
Он кивает головой.
«Я уйду завтра».
«Нет», говорит она, «слишком быстро – вызовет подозрения. Подожди неделю-другую. Отправляйся с первыми пилигримами к следующему празднику».
Он вновь соглашается кивком.
Она садится рядом с ним на камень. Сиденье теплое от солнца. Ящерица нагревает свою кровь, сидя на плоском камне всего на расстоянии руки от них. Она чувствует его тело, как будто прикосновением. Она вздыхает. Он кладет свои кисти рук на ее. Он сжимает ее кисти. Его пальцы двигаются, ощущая ее пальцы, запоминая их. Ей трудно понять: кого он пытается воспринять в себя – ее ли или кого-то другого. От мягкости прикосновения сердце ее распахивается настежь, и ей не совладать с этим никак.
Она тихо спрашивает: «Ты веришь во все, что ты мне рассказывал? До самой глубины сердца?»
Он отвечает: «Да. Верю».
«Тогда мой сын Иехошуа все еще жив – в твоем сердце».
«И в сердцах всех, кто верит».
Она кивает головой. Там живут мертвые. В сердце.
Он начинает тихонько напевать мелодию. Эту мелодию часто поют козьи пастухи, когда ведут пятнистое стадо к летним пастбищам. Она подпевает, присоединившись к его пению, то выводя ноты в гармонии, то придерживаясь той же тональности. Хотя кажется, будто поет один человек.
А это не так, совсем не так. Ее сын мертв, его больше нет, но, закрыв глаза, она может поверить в его присутствие, что он вернулся к ней длинными нотами, напевом и дрожанием связок горла. Он все так же держит ее пальцы рук. Он молод, моложе ее сына, когда она видела его в последний раз. Кожа рук мягкая, а пальцы – без мозолей. Она хочет сдержаться, но нет никакой возможности. Ее уносят чувства и переживания.
Песня заканчивается. Он смотрит на нее, и те глаза полны мольбы. Она догадывается, чего ждет от нее этот молодой и красивый человек.
Она спрашивает: «Рассказать тебе историю?»
Он сидит совершенно спокойный с горящими от радости глазами.
«Эта давнишняя история», поясняет она, «когда я забеременела моим сыном Иехошуа».
Она замечает, что он бормочет что-то сам себе, когда она произносит имя сына.
«Теперь я вижу», начинает она, и ее голос становится таким же, каким она напевает истории детям, «да, теперь я вижу, были знаки, что эти роды будут особенными». Зяблик начинает распеваться, сидя на торне; песня радости, что зима, наконец, ушла. «Были птицы», продолжает она, «птицы следовали за мной, куда бы я ни пошла, и пели младенцу внутри меня. И однажды пришел незнакомец…»
Она замолкает. Все, кто читал Тору, знают, что это такое – незнакомец. Незнакомцем может быть кто угодно. Незнакомцем может быть ангел Божий, пришедший испытать доброту и гостеприимство, и если ты пройдешь это испытание, то ангел благословит тебя. Незнакомцем мог быть и сам Бог.
«Пришел незнакомец в наш город и увидел живот мой, наполненный ребенком, и внезапно начал говорить, что „Благословенна ты, и благословенно то дитя, кого ты носишь в себе!“»
И она продолжает рассказывать историю. Она видит, как получаются все ранее слышанные ею истории. Есть три возможности: они были правдивыми, или кто-то понял неправильно, или кто-то солгал. Она знает, что рассказываемая история – ложь, но все равно рассказывает ее. Не из-за страха, не из-за злости, не ожидая ничего возможного, а лишь потому, что ей становится лучше, когда видит она его веру в рассказанное. Каким бы простым и глупым ни казалось объяснение. Ее слова возвращают ее сына, пусть на мгновение, возвращают его к ней, его маленькую голову в ее руки, и вся жизнь разворачивается заново. Это слишком большой подарок, чтобы отказаться – возможность вернуть его к жизни. И понимает она, что это – грех, что у Бога есть специальное наказание за подобные грехи, но невозможно представить еще более худшее, чем когда-то видела она.
Она была в Иерусалеме прошлой весной. После того, как его не стало, после первого дня Пейсаха, когда не разрешается никакая работа, она услышала, что он не висел долго на деревянной раме. Ее сын Иермеяху принес ей эту новость. Один из богатых друзей Иехошуа подкупил стражников, его сняли и положили в гробницу.
Она много думала об этом день и ночь. Она вспомнила его слова: они – не семья его. Они не были теми, кого он звал, и не были они теми, с кем провел он последние дни. Но возможно ли, что умер он, не думая о ней? Не было ни жены, чтобы оплакать его, ни детей, чтобы несли дальше имя его. Все его принадлежало теперь друзьям его, и выходило так, что смертью он вернулся в свою семью.
И тогда она сказала своим сыновьям пойти в гробницу, взять тело его и отнести к холмам и там похоронить его в земле. Она подумала: пусть не достанется он воронам. Он будет похоронен в той же теплой земле, которая, однажды, примет и мои кости, а до того, я буду знать, где лежит он, и эта мысль утешила ее.
Шимон, самый добрый из всех сыновей, попытался солгать ей.
«Мы нашли тенистое место для него в оливковой роще», сказал он, когда они вернулись.
Но когда она стала допытываться, в каком точно месте, и когда она спросила, чтобы они отвели ее туда же, чтобы могла она запомнить, то их история не вышла правдой.
Они не нашли его. Тела не было. Забрали, как предположили они, друзья в какое-то особое место для захоронения.
Даже после смерти они не вернут ей его. Она не хотела говорить своим сыновьям о своем самом худшем страхе: тело будет у римлян, и она снова увидит его на крепостных стенах Иерусалема – черное, окровавленное, в дырах от птичьих клювов, гниющее.
Она покинула Иерусалем в тот же день и не смотрела, есть ли тела на стенах, и не спрашивала об этом, и приказала себе, что ее сыновья были правы, и друзья воздали его телу последние почести.
Было так, словно его и не было никогда. Словно первый сын был странным сном, не оставившим ни единого следа. Ни вспаханного поля, ни оплакивающей жены, ни внука и ни внучки. Никто в городе не говорил о нем. Ее собственные дети пытались позабыть его. Было так, словно она никогда не рожала своего первого сына, пока в Натзарет не пришел Гидон.
Он уходит, как они решили заранее – в приближении Праздника Семи Недель, когда крестьяне отправляются в Иерусалем с повозками, полными первых плодов земли. Он будет незаметен среди путников.
Она нарассказала ему историй. В некоторых была правда: любопытство у маленького Иехошуа, и его интерес к учебе, и как удивлял он иногда взрослых своими вопросами. Во многих – ей бы хотелось, чтобы случилось, ей бы очень хотелось, чтобы случилось. Она дает ему твердый сыр и хлеб, и засушенные фрукты, и его заплечный мешок пузырится едой, и она представляет себе еще один полный мешок у него за спиной – с историями, которые он расскажет, с историями, которые он расскажет друзьям в Иерусалеме и по всей стране.
«Я вернусь», обещает он, «когда станет не так опасно для тебя».
Она ничего не говорит в ответ, потому что она – старая женщина, и не ожидает увидеть тот день, когда все станет не так опасно.
Она обнимает его, как сына, и он поворачивается и уходит.
Она смотрит ему вслед, пока он не исчезает из виду. Если придут солдаты, то она скажет: он обманул меня. Он солгал. Не было у него жалости к разбитому горем сердцу матери.
И, возможно, они поверят, а, возможно, и не поверят. Это, как скорпион, думает она, потирая правую кисть руки левой. Как только родится ребенок, то предыдущая жизнь матери заканчивается, и самым важным становится лишь как позаботиться о ребенке, как защитить его. И остается оно в ней, пусть малостью, даже после их ухода.
Она поворачивается. Дети скоро проснутся, и маленький Иов потребует завтрака. Почти четвертый час после восхода, а она еще не занялась хлебом. Она возвращается к своей работе.
Иехуда из Кериота
На рынке во время Пейсаха он узнает из разговора, что он мертв.
Он рассматривает масляную лампу из глины с голубой мозаикой из Тарниша. Ларек неподалеку продает спелые дыни, и там две женщины с покрытыми, как заведено приличиями, волосами обсуждают восстание в Иерусалеме в прошлый Пейсах. Нет никакой нужды обсуждать, но возвращение сезона и празднества дают повод разговорам. Одна женщина с желтым платком с обшитыми краями знает больше другой. Когда он приглядывается к ней, то, как ему кажется, он вспоминает, что она – сестра жены одного раввина, который присоединился к ним в последние недели. Похоже.
«Печально», говорит она, «что столько многим пришлось бежать. Или брать другие имена». Она называет нескольких прошлых знакомых, чьи лица она больше не ожидает увидеть никогда. Бывший сборщик налогов Маттисяху сбежал на юг, в Африку, молодой Иермеяху – в Египет, Таддаи – в Сирию. О других она ничего не слышала, а если и слышала, то лишь совсем неясные слухи. Он замирает, чтобы прислушаться. У нее – больше новостей, чем знал он о своих друзьях.
Женщина, кажется, хорошо информирована. И в какой-то момент она даже намекает, что кто-то из ее знакомых находится здесь в Кесарии, пишет и получает письма от разбежавшихся последователей. Он тоже слышал, что тут есть бунтовщики, потому что Кесария – римский город, столица региона, место пересечения торговых путей, и из-за этого – хорошее место для всевозможных заговоров. Но насколько малого добились они, если совсем неопасно для нее упоминать имя Иехошуа на рыночной площади. Никто не опасается тех, кто следовал за ним.
Женщина качает головой: «Еще столько много матерей не ведают, что сталось с их сыновьями. И Иехуда из Кериота мертв, конечно. Он бросился с крутой скалы на каменное поле. Или, как кто-то еще говорил, его сбросили». Она пожимает плечами.
«Где ты услышала это?» спрашивает он, не успев подумать, насколько мудрым было задавать подобный вопрос.
Женщина смотрит на него с любопытством. На нем тонкие одежды, лицо без бороды, волосы чисто подстрижены. Он не похож на того, кто стал бы их слушать. Они скромно потупились в землю.
«Я…» говорит он, «мне был интересен тот человек в одно время. Очень занятное учение».
Он хорошо выучил подобные выражения. Они легко приходят к нему на ум.
Женщина, у которой только что было столько много слухов, открывает и закрывает рот, но не произносит и звука.
Наконец, она говорит: «Лишь слухи, господин. Мой брат моряк, он рассказывает все эти истории. У нас нет ничего общего с предателями Кесаря».
Тон ее голоса – просящий.
Он кивает головой и улыбается, уводя свой взгляд от них в сторону. У него нет никакого интереса в том, чтобы пугать их.
Другая женщина тут же решает, какую дыню выбрать, и быстро покупает. Они уходят, пробормотав прощальные слова, глядя вниз. Сколько же в их других лоскутах новостей было прямой лжи или пересказов недослышанных историй?
Он вертит глиняный светильник рукой. Он представляет, как бросит его об пол, как разбрызгается масло, разнося расползающимся пятном по твердой земле запах. Через какое-то время до него доходит, что он вспоминает бутылочку благоуханий, разбитую о землю, и то, как комната задохнулась ее ароматом.
Ему хочется обдумать, что он только что услышал. Ничего из сказанного женщиной может быть правдой, или только частью правды, но если эта история ходит между тех, кто знал его друзей, возможно, пришло время перестать прятаться. Возможно, он должен найти их, рассказать им, что он жив, попытаться обьяснить себя.
Он медленно идет домой, выбирая путь подлиннее, к западу мимо порта. Корабли и лодки работают там неуставая. Даже по Субботам, даже в праздники, люди из пятидесяти стран грузят и разгружают корабли. Корзины со свежей рыбой, инжир с плодородных садов севера, масло и благовония из заморья, рулоны дорогих материй, красивые камни и драгоценности для женщин, даже серебряные зеркала и гребни из слоновой кости для тех, кто может позволить их купить. Кесария – богатая.
Порт – тоже одно из чудес света. Люди Херода возвели его в заливе за семь лет. Они трудились и по Субботам, и в седьмой год – год отдыха. Если бы такое происходило в Иерусалеме какой-нибудь проповедник уже прокричал бы толпе последователей, что порт был проклят, что все торговцы там заслужили вечный гнев Бога. Но здесь не Иерусалем, и работа продолжается.
Эта ли свобода, которой он искал так долго? Быть в таком месте, где каждый решает для себя: важны ли для тебя людские законы или нет. Римляне принесли эту свободу вместе со статуями своих, вечно спорящих между собой, богов, а он никогда не замечал ее.
Быть мертвым, размышляет он, это тоже своего рода свобода. Если он мертв – он улыбается от этой мысли – возможно, даже Богу стало все равно после этого.
Размышляя об этом, он обнаруживает, что ноги привели его к небольшому сирийскому храму какой-то их богини. Из тесного мраморного здания доносится звук горлового напева и негромкие ответные фразы молящихся.
Он никогда не был здесь, и внезапно ему становится любопытно увидеть, что делают народы со своими многочисленными богами. И ему еще рано возвращаться домой – вновь встречать толпу надушенных благовониями друзей Калидоруса с улыбкой ироничного лица мертвеца. Он накидывает капюшон, поднимается по пыльным ступеням и, пригнувшись под занавесью, заходит в храм.
Внутри – темно, густой запах дерева и масла. Хорошо сделанные лампы стоят в альковах, но их недостаточно, чтобы хватало света. Люди стоят плотно друг к другу, сгрудившись к алтарю, и какое-то время они выглядят невыразительной массой людей. Но со временем его глаза привыкают к полумраку. В лицевой части храма на мраморном постаменте в свете самых ярких ламп идет служба.
Различий совсем немного. Они убивают голубя и выливают его кровь на камень. Вино разливают в алтаре, молитвы бормочут по-гречески. Священники – женщины, и это, конечно, самая главная разница. Они одеты в белые одежды, и он вспоминает, что слышал когда-то – символ девственности, необладания ими мужчинами. Прошло много времени, когда у Иехуды была женщина – почти год – и тело его часто отзывается желанием по мягкой уступчивой плоти. Он не сомневается, что другие мужчины чувствуют свое тело таким же, когда мягкие девственницы разливают масло: от того кажется ли им этот момент более священным? Он слышал про их веру, что боги их рады желаниям плоти.
И там, конечно, стоит идолица, что тоже различает их храм от Храма в Иерусалеме. Она освещена лучше всего: дюжина ламп стоят в определенном порядке на уступах в форме ладони по стене вокруг нее. Она – обнаженная женщина с большими грудями, широкими бедрами, округлым животом и с бусами вокруг шеи – символ соития и более ничего? Они льют масло у ног статуи, словно она чувствует это, и они курят фимиам у ее головы, словно она слышит запах.
