Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Он не слышал, чтобы схватили этого человека. Но он слышал, что есть такой человек: лекарь, изгонятель бесов. Некоторые из его людей шли к нему, чтобы исцелиться от незаживающей раны и оглохшего уха.
«Будет больше», заявляет Иехошуа, «будет гораздо больше. Послушай» – и Иехошуа наклоняется вперед, и Бар-Аво, вопреки себе, вопреки больному телу, тоже наклоняется вперед – «послушай, Бар-Аво, ничейный сын, ты не думаешь, что Сам Бог отомстит за все сделанное этому городу? Ты планируешь и собираешь вокруг себя силы, и надеешься ты, что опрокинешь Его желание, но разве не ведомо тебе, что наслал Он римлян на нас наказанием, дабы покаялись мы и вернулись к Нему перед приходом конца мира? Бар-Аво, царь бандитов, Бог гневается на создание Его и пришло время сложить его и убрать его. Ты такой же инструмент в руках Его, как и любой римский солдат».
Бар-Аво пробирает дрожь. Он размышлял об этом, в одиночестве, поздно ночью. Где Повелитель их во всем этом? В то время, как он сражается за то, чтобы избавить страну от Рима, в то время, как он жаждет увидеть святой Храм очищенным от их нечистых тел, разве их присутствие не знак того, что Бог отвернулся от них? А если Он отвернулся от Иерусалима, это может означать лишь одно.
«Ты – пророк?»
Иехошуа улыбается.
«Я не могу сказать тебе, кто я такой». Он замолкает на какое-то время. «Неслучайно, что ты и я оказались в этой камере вместе».
Бар-Аво полон сомнений. Иерусалим полон ложных пророков, как гранат полон семенами, и он не может понять, почему этот так поразительно отличается от других. Возможно, у него болит голова, и ему ясно, что сегодня может быть последним днем в его жизни.
«Если ты – пророк Бога, почему не скажешь своим людям, чтобы они присоединились к нашим? Чтобы сражаться вместе и выгнать римлян из Иерусалима, и восстановить дом Божий?»
Иехошуа улыбается и вытирает свое грязное лицо грязной рукой в кандалах.
«Бар-Аво, убийца и предводитель убийц, ты думаешь, Богу нужна помощь для Его Божьих дел?»
Бар-Аво уязвлен и раздражен. Это та же самая риторика, которую он слышал тысячи раз от людей, поддерживающих Храм, которые проповедуют сдержанность, которые верят не в Бога, а в их набитые животы и теплые постели.
«Бог уже сказал нам, чего хочет Он. Он говорит, что нельзя терпеть ни одного идола, что мы должны уничтожить всех тех, кто устанавливает их образы. Он уже дал нам задание, а мы слишком трусливы, чтобы выполнить его. Присоединяйся к нам делать Божье дело, вывести всех язычников».
«Слишком поздно для нас», говорит Иехошуа. «Бог вынес Его решение об этой земле».
Бар-Аво смотрит на него. Голова гудит, в углах глаз пульсируют бусинки света. Он знает, что может умереть завтра на кресте, возведенном Римом.
«И теперь нам не пытаться?» восклицает он, и голос его хрипит, и жажда овладевает им, хоть и знает он, что никто не принесет воды, поскольку он в каком-то смысле уже мертвец. «И теперь нам не бороться, собравшись вместе, чтобы выполнить нужное, а даже если Бог в мудрости Своей решил извести нас всех, почему бы не умереть нам, зная, что мы сражались изо всех наших сил ради свободы?»
Иехошуа молчит.
«И не пытаться выжить? Все, что известно нам – это жизнь хороша. Разве не должны мы сражаться за свои собственные жизни?»
Иехошуа отвечает, улыбаясь: «Исполнится желание Бога, не мое».
И Бар-Аво, который всегда был бойцом и всегда выживал, который выкарабкивался изо всех дыр, может, не из таких темных, как эта, но почти, решает: тогда – хорошо. Если ты выбрал это, то легче будет мне. Потому что он хорошо представляет себе, что случится потом, поскольку приближается Пейсах, и Иерусалим заполнится разгневаными людьми, а Пилат – отвратительный трус.
За ними приходят рано утром. Один стражник ставит глиняный сосуд с теплой сырой водой перед Бар-Аво. Он жадно выпивает всю воду, даже не проверяя – поставили ли такой же кувшин перед Иехошуа. Поставили, но тот лишь отпивает воды и умывает свое лицо. Бар-Аво протирает свое лицо углом своей одежды. Он догадывается, что будет дальше.
Стражники пинками поднимают их и, не обращая внимания на их кандалы, торопят их к выходу на свет. Дыхание ветра, как поцелуй в лоб. Яркое и чистое небо с утренними полосами перьевых облаков. Иехошуа не смотрит вверх, а Бар-Аво не может отвести глаз от неба всю дорогу, пока их не приводят к дому, где находится канцелярия Пилата.
Они приводят их к Префекту, чтобы тот увидел их: одного за другим. Бар-Аво ожидает в коридоре, и он стоит в ножных кандалах и с руками, завязанными за спиной, и болит спина, и колени болят, и плечи болят, а он напряженно прислушивается к разговору, происходящему внутри комнаты.
Говорит Пилат: «Они говорят мне, что ты называешь себя Царем Еврейским?»
Молчание. Пение птиц во дворе снаружи и звякание посуды снизу по лестнице.
«Ну, давай, делись. Ты – Царь Еврейский?»
«Это твои слова».
Этот ответ нехорош, хотя облегчает задачу для Бар-Аво. Было бы лучше сейчас начать обвинять священников, заявить, что они подталкивали его разжигать недовольства против Рима. Было бы лучше сказать, что кладет преданность своих людей, чего бы она ни стоила, к ногам Пилата. Было бы лучше даже просто отвергать все. «Нет, я – нет», был бы лучшим ответом для человека, кто хочет жить.
Вздох и перелистывание бумаг.
«Ты понимаешь, что это – огромная крамола, и если ты не отвергаешь слов и не клянешься в преданности своему Императору, я буду вынужден казнить тебя?»
Голос Пилата усталый и раздраженный. Полезно знать, чтобы использовать для Бар-Аво потом.
Человек все так же молчит, хотя мог бы сказать столько, чтобы спасти свою жизнь. Пилат не доверяет священникам больше, чем простым людям. В эту трещину легко вставить нож, провернуть лезвие, открыть пошире.
«Очень хорошо. Уведите его». Приказ стражникам. Они полувыволакивают, полувыталкивают Иехошуа из дверей, мимо сидящего Бар-Аво, и взгляды их не встречаются. Кто-то отдает свою жизнь ни за что, а Бар-Аво так не сделает.
Они приводят его. Он стоит с завязанными руками за спиной. Пилат сидит, отпивая горячий суп из чашки – немного прохладно в это утро. Все должно играться очень осторожно, как игра с ножами.
«Как считаешь: он сошел с ума, этот Иехошуа?» спрашивает Бар-Аво прежде, чем Пилат задаст свой первый вопрос.
Смелый шаг – заговорить первым, но просчитанный. Задается разговор, и он представляется человеком разумным и понимающим. Но он при этом задает вопрос, ожидая ответа Пилата. Риск. Пилат может тут же убить его за дерзость.
Пилат выглядит удивленным. Разглядывает его лицо. Наконец, произносит: «Ты был вместе с ним в камере, разве не так? Он и там был сумасшедшим или все понимал?»
«У него были моменты просветления и моменты, когда он впадал в сумасшествие. Я не знаю, что сделал он и почему. Все ждут Мессию. У каждого вожака есть последователи, которые говорят им, что они и есть Мессия. Мне кажется, что и он начал верить в сказанное ими».
Пилат пожимает плечами и поднимает одну бровь.
«Ну», говорит он, «Иерусалим не пострадает, если будет одним таким меньше. А сейчас. Ты причинил много зла этому городу и этому народу. Чем скорее люди поймут, что никакое восстание не выстоит против нас, тем лучше будет для них. Я предлагаю казнить тебя. Однако, если ты пожелаешь выдать своих заговорщиков, я дам тебе скорую смерть от меча. Если откажешься, то мы будем мучать тебя, а потом распнем».
«Мы, к примеру», продолжает он, «разрежем тебе язык на куски и проткнем уши гвоздями. И мы, конечно же, схватим несколько твоих последователей, чьи лица мы, в любом случае, уже знаем, и что бы ты ни выбрал, все равно разнесут, что ты их предал. Понимаешь? Для славы нет места. Или пытки и позор, или позор, но с быстрой и милосердной смертью. Мне нужно лишь несколько имен и их местонахождение. Начнем, к примеру, с Гийоры. Скажи мне, где он находится сейчас».
«Я не знаю», заявляет Бар-Аво.
Пилат вздыхает. «Ты удивишься тому, как много начнешь рассказывать, когда приложат раскаленное железо к твоему телу. Уши, как мне рассказывают – удивительно чувствительное место. И пятки ног. Весьма смелые люди начинали беспрерывно болтать, будто женщины, после того, как прижгли им пятки углем и железом».
Время поменять тему разговора. Речь Пилата слишком отрепетирована; он завелся ритмом, который будет нелегко остановить.
«Ты думаешь, кто-то из нас рассказывает другим, где их найти?» спрашивает Бар-Аво. «Префект, ты же должен это знать».
Он на долгую секунду оставляет свои слова висящими в воздухе. Дерзость слов перебивает настрой Пилата.
Бар-Аво начинает давить: «Ты можешь так же спросить у Иехошуа, где все его последователи сейчас, весь этот сброд, приведенный им из Галилеи, который тут же разбежался после его поимки. Каждое место встречи менялось с того самого момента, как они узнали, что меня взяли живьем. Каждый человек, которого я знаю, переехал в другой дом. Каждой семье сказали, чтобы отказались от своих сыновей. Префект, ты можешь бить меня и мучать как долго тебе захочется, но ни на одно мгновение мое избитое тело не перестанет ненавидеть тебя. Даже если они решат, что я – предатель, они лишь станут еще более ненавидеть тебя».
Пилат смотрит на него. Он понимает, что в сказанном есть правда.
«Настоящий предводитель», чеканит Пилат, «не заботится о том – ненавидят ли его, пока все страшатся его».
«И остановил ли кого-нибудь этот страх? Ты не сможешь удержать Иерусалим», говорит Бар-Аво. «Каждый мужчина и каждая женщина, и каждый ребенок будет сражаться с тобой. Ты не победишь нас страхом, а лишь любовью».
И он знает, что говорит правильные вещи, потому что его люди перехватили несколько писем из Сирии и Рима, и он знает, что об этом говорят Пилату его начальники уже несколько месяцев. Те самые слова. Не страхом, а любовью. Бар-Аво не глуп. Он осведомлен. Он – предводитель многих людей.
«Ты хочешь, чтобы они запомнили тебя таким, Пилат? Кровавым тираном? Человек, заливший кровью улицы, а не тот, кто принес цивилизацию и законы Рима?»
Вновь попытка переиграть.
«Они запомнят меня тем, кто установил порядок. Рим не только приносит мрамор и золото, Рим приносит закон и послушание». Пилат говорит самому себе, большую часть. Бар-Аво поймал его. Правильные слова в правильный момент, и Пилат пойман.
«Если бы я был тобой», продолжает Бар-Аво, «я бы отпустил того Иехошуа, а меня бы убил».
Пилат смотрит на него и кивает головой, как будто услышал нечто умное и поразительное.
«Почему отпустить его?»
«Показать милосердие. Любовь Рима и его кнут. Ты раньше так делал на праздниках. Ты же знаешь, как это делать. Хитроумно».
Слишком явная похвальба? Нет. Пилат тщеславен, как все.
«Это правда, они уже приходили ко мне с прошением».
«Тогда отпусти его. Много последователей у него, и много там женщин». Он упоминает о них, словно положение Иехошуа сразу улучшится. Это не так. Рим всего лишь немного лучше относится к женщинам, чем греки. «Вот мой совет тебе» – он склоняет голову – «взамен на быструю и милосердную смерть. Я убивал твоих людей. Твои солдаты полюбят тебя за твое решение со мной. Будет намного легче держать их в строю».
Губа Пилата кривится.
«Солдаты подчинятся мне, потому что таков их долг. Они обязаны передо мной, перед Римом и перед их Императором».
Он легким кивком указывает головой на небольшую золотую статую Бога-Императора в альковном углублении молельни.
«Ты все равно должен меня казнить. Если хочешь показаться мудрым».
Так легко зацепить Пилата. Тот почти не способен скрывать свою реакцию на слова. Злится, что Бар-Аво рассуждает о мудром решении, подразумевая, что он уже решил совсем немудро.
«Я знаю таких людей, как ты. Ты считаешь почетным погибнуть от наших рук, сражаясь. А что, если я не захочу доставить тебе эту почетную смерть? А что, если я захочу держать тебя здесь моим рабом? Тогда не будет для тебя никаких жертвенных мучений, ни толпы плачущих женщин, и никто не станет кричать твое имя, чтобы начать новое восстание».
Бар-Аво пожимает плечами.
«Я – в твоих руках, Префект. Делай, что хочешь».
Пилат сужает свои глаза, увидя возможность для каких-то игр.
«А что, если я тебя отпущу?»
«Мои люди, конечно, обрадуются».
«Да», говорит Пилат, «да, твои люди. Десять тысяч их, как говорят, по всей Иудее преданы тебе».
Неправда, но Бар-Аво не возражает ему. Около пяти тысяч, и они преданы не ему, а делу. Жить свободным – более важно, чем просто жить. Преданность лишь ему повредит делу. Они должны покинуть его, если так нужно; он и сам сделает так же.
«Да», задумывается Пилат, «пусть ощутят милосердие Рима, как и поцелуй ремня».
Этот человек – не дурак, а все равно ведет себя дураком. Из-за заносчивой гордыни. Если бы другой человек решил бы совершить подобное, Пилат, узнав, сделал бы все гораздо ярче и сочнее, и все выглядело бы невероятно глупо. Да только его голова не способна рожать собственные планы.
«Они будут благодарны мне, не так ли, если я отпущу их предводителя?»
«Они станут подозревать во мне предателя», говорит Бар-Аво, потому что начинает видеть растущее, приближающееся слабое мерцание спасения.
«Ха!» Пилат широко улыбается. «Еще лучше! Благодарность и недоверие. Великолепно. И нет ничего лучшего, чем то, что ты сам все это и придумал».
Бар-Аво пытается сохранить свое лицо каменно-бесстрастным. Словно от мысли о содеянном у него отвердело сердце.
«И знаешь, что я тебе скажу», продолжает Пилат, «я сыграю это».
Его люди находятся в толпе. Бар-Аво тут же замечает их, когда его и Иехошуа выводят щурящихся от света на площадь у дома Пилата, где позже солдаты Префекта устроят резню.
Они пришли сюда, скорее всего, чтобы увидеть его смерть. Или начать бунт, или присоединиться, если начнется не от них. Они сливаются с толпой. Капюшоны накинуты на их головы. Около двухсот человек толпы и, приблизительно, сорок человек из них – его люди. Из-за уважения и любви к нему. Не в попытке спасти его, а чтобы увидеть его смерть и передать слова очевидца своим друзьям, матери, жене и сыновьям.
Он видит в толпе двух-трех друзей Иехошуа. У того была, конечно, группа поменьше, и они не были такими сильными людьми, не сражались и не встречались каждодневно со смертью от римских рук. Он бы хотел, чтобы больше людей Иехошуа пришло бы сюда. Такая объединенная сила должна была увидеть, как убивает Рим. Если бы они все увидели, то тут же бы восстали.
Пилат обращается к толпе.
«Город Иерусалим!» выкрикивает он. «Я вышел сегодня сюда, чтобы дать вам выбор!»
Толпа шевелится и бормочет. Он играл эту свою игру раньше. Он не всегда делает так – иногда. Чтобы они не слишком задавались, конечно же.
«Ваше желание очень важно мне! Рим не хочет причинять вам зла, лишь принести вам порядок и доброе правление. Посему у меня есть два преступника: проповедник Иехошуа, назвавший себя Царем Евреев, и Бараббас – бунтарь, убивший людей во время восстания».
Еще больше бормотаний. Не среди простых людей – толпа размышляет молча, а среди солдат. Кого убивают евреи, восстав? Не других евреев. Солдат. Даже те, кто не знал, что Бар-Аво убил солдат, теперь знают об этом. Пилат, получается, выразил словами так: это – борец за свободу, герой. Понимает ли он, что произнес? Трудно сказать, зная его: схитрил ли он или просто сглупил. Или его хитрость – то же самое, что и его глупость, потому что только глупец попытается схитрить таким образом.
«Я позволяю вам решить: кто будет жить, а кого казнят. Они оба – преступники, оба найдены виновными вашим судом!»
Да знаем мы, кто влияет на суды, – бормочет так толпа, – да знаем мы, кто говорит им: кого наказать, а кого отпустить.
«Этот человек Иехошуа богохульствовал против вашего Бога! А этот человек Бараббас убил людей!»
Женщины в этой толпе, кому люди Бар-Аво давали хлеб, когда римляне сожгли пшеничное поле. Мужчины в этой толпе, с кем люди Бар-Аво сражались плечом к плечу, защищая дома от бандитов. Дети в этой толпе, для кого люди Бар-Аво находили лекарей. Никакая группа противников власти не сможет протянуть долго без любви людей, среди которых они живут. Что смог бы предложить им взамен Иехошуа? У ни одного проповедника не найдется ничего сравнимого с хлебом, водой, настойками и мечами.
«Так кого выбираете вы?» выкрикивает он. «Вы можете спасти одного и только одного! Кого из этих людей вы спасете?»
И нет никакого выбора, нет. Друзья Иехошуа пытаются прокричать за него, но их совсем недостаточно здесь, и голоса их тонут в присоединяющихся друг к другу криках: «Бараббас! Дай нам Бараббаса! Благословенного Бараббаса!»
Безжалостная злая игра. Если они откажутся кричать – так случалось ранее, как с гладиаторами, которые отказываются сражаться – Пилат просто убьет их обоих. Сплошная нечестность. Насмешка над самой жизнью. И все же, что еще остается, если не участвовать?
Бар-Аво вглядывается в Иехошуа. Тот смотрит на толпу, где его разрозненные друзья кричат до хрипоты его имя. По лицу одного человека текут слезы, пока он кричит: «Иехошуа! Иехошуа!» Бар-Аво видит его открывающийся рот, но звук заглушается от шума «Бараббас! Бараббас!»
Пилат смущен страстностью плача. На что он раньше рассчитывал, похоже, выходит совсем по-другому. Плечи склоняются. Он утихомиривает толпу. Те, напряженно смотря, затихают. Он может сделать что угодно.
«Но вот этот человек», говорит он, «вы не хотите Царя Евреев?»
И толпе становится ясно, что он насмехается над ней. Как будто им представили законного царя, как будто они сразу узнали бы законного царя при первом его появлении.
Почти сто лет прошло с тех пор, когда Рим окружил Иерусалим, пробил стены и вошел силой. Он задает свой вопрос, как будто каждый царь за последние сто лет не был посажен на трон Римом. Он презирает их, и это очевидно в каждом сказанном его слове.
«Что же мне делать с Царем Еврейским?» вопрошает он.
«Казнить его!» кричит кто-то из толпы, а остальные вновь подхватывают «Бараббас!». Совсем немного жалких голосов выкрикивают другое имя – почти неслышное.
Как же это возможно, что вся жизнь дошла до такого момента: увидеть, сколько у тебя друзей, и как громко они готовы проорать твое имя?
Бар-Аво хочет жить, и в своих мыслях: но только не так. Но это же ложь. Он понимает это, стоя здесь, со всей покорностью человека, который был последние несколько дней полуживым и полумертвым. Он желает жизни, и ему все равно каким способом получить ее, только бы не касалось смысла его борьбы. Он и Иехошуа, они оба плачут, а друзья проповедника все еще кричат его имя, все еще отчаянно пытаются спасти его, и, очевидно всем, они любят его. Если бы было возможным спасти их обоих, то люди Бар-Аво кричали бы за это. Если бы было возможным избавиться от оккупантов одним криком, они бы кричали до окровавленных горл. Нет никакого шанса спасти их обоих. Нет милосердия, кроме допущенного условиями.
Взгляд пробегает по лицу Пилата – влево и вправо – словно ему захотелось, чтобы стало больше солдат вокруг него. Словно он решил отказать им в выдаче Бар-Аво, и после чего его жизни стала бы угрожать опасность. В толпе достаточно людей, чтобы бросились на них. Те люди стали одним голосом, сознанием и сердцем. Эта толпа хочет Бар-Аво.
«Очень хорошо!» выкрикивает Пилат. «Я выслушал ваши пожелания! Я надеюсь, что великодушие Рима воодушевит вашу преданность! Вашу любовь Императору! И прекратите ваши жалкие восстания! Я знаю, что Бараббас, ощутив его милосердие, присоединится ко мне в страстном желании мира между великими народами Рима и Евреев!»
Друзья Иехошуа все еще зовут его и пытаются приблизиться к возвышению платформы, на которой стоят эти двое людей. Иехошуа стоит совершенно безмолвный, с поникшей головой, с руками, связанными, как и Бар-Аво, за спиной. Бар-Аво смотрит на Иехошуа, пока один из солдат Пилата начинает разрезать толстые веревки.
И тогда Иехошуа, наконец, поднимает свой взгляд. Он выглядит потрясенным, напуганным и одиноким. Он понимает, что не смог выиграть спор на известность, что каким-то образом не смог завести достаточно много друзей или достаточно преданных ему друзей, чтобы они смогли сразиться за него в этом бессмысленном сражении.
Бар-Аво слышал поговорку раввинов, что один верный друг стоит целой армии поклонников, что глупцы любят обращаться ко многим людям, а мудрецы советуются лишь с теми, кому доверяют. Они неправы – раввины – в этом случае. В мирное время человек наслаждается выбором небольшого количества своих друзей. Во времена войны необходимо набираться любовью людей, как запасаются зерном, маслом и водой перед неблагоприятными временами. Друзья Бар-Аво – это его сокровищница. Они спасли его жизнь.
Пилат не обязан его отпустить, даже сейчас. Нет закона, по которому он должен слушаться людскому желанию, и нет никакого устава и указа из Рима, чтобы спрашивать их желания. Но Пилат слишком осторожен, чтобы воспротивиться толпе. Он, как в игре тали, бросил кости, надеясь на Венеру, а получил Стервятников.
Они, наконец-то, прорезают веревки Бар-Аво. Кожа на запястьях воспалилась, а руки онемели. На правой руке появился порез от ножа – они не осторожничали, разрезая, или, может, порезали его нарочно. Солдаты протолкали его за плечи к краю платформы и то ли сталкивают его вниз, то ли спускают. Он смотрит назад. Голова Иехошуа все так же поникнута. Они встречаются взглядами, когда Бар-Аво касается земли, и его друзья окружают его, обнимают и начинают хлопать и бить его по плечам.
Бар-Аво говорит: «Мне очень жаль», и хоть его слова заглушаются шумом толпы, ему кажется, что, скорее всего, Иехошуа распознал его слова с губ и понял – из-за движения его головой. Как будто кивнул головой, как будто слегка улыбнулся, как будто всхлипнул вздохом плечей.
Его трогает этот неопределенный жест. Друзья тащат его, а он размышляет о том, должны ли они затеять освобождение Иехошуа, как стали бы делать так ради своих вожаков. Но подобные затеи слишком рискованы – они даже для него ничего не готовили. Они, скорее всего, потеряют двадцать человек ради спасения одного. Странно, на самом деле, что такая мысль пришла к нему, поскольку этот человек для него – никто. За исключением, конечно, того, что этот человек умрет за него, и чья смерть купила ему жизнь.
Он жил всю свою жизнь как раз наоборот тому, как жил свою жизнь Иехошуа, и вот почему он, Бар-Аво, жив, а Иехошуа умрет.
На мраморной площади, когда триумфально покидает он ее, остаются несколько плачущих мужчин и женщин. Он поворачивает свою голову опять, чтобы увидеть как уводят Иехошуа через железные ворота в подземелье, откуда его отвезут на место казни. Ворота быстро закрываются за ним, и Бараббас больше не видит лица.
Позже он сидит внизу у места, где казнят осужденных. Он сейчас – самый свободный бандит и убийца во всей Иудее, потому что сам Префект освободил его перед лицом многочисленной толпы, и он может идти туда, куда хочет и делать то, что нравится.
К тому же двое из казненных в этот день сражались с его людьми, воровали зерна и оружие у римлян. Он платит стражникам, чтобы те надрезали им запястья, когда вбивают гвоздья, и конец наступит быстрее, и он ждет, пока они не оседают смертью. Он забирает их тела для погребения до прихода вечера, как должно быть. Он уже сказал своим верным подчиненным принести кошельки с серебром семьям казненных. Так заводят друзей и остаются друзьями.
Он мог бы попросить стражу сделать то же самое с Иехошуа, чтобы облегчить ему уход из жизни, но там стоят какие-то люди из его семьи и его друзья. Один из них, который плакал на площади, плюется и кричит, когда он проходит мимо: «Убийца! Ты должен быть на этом кресте, а не мой учитель!»
И он решает, что больше не должен думать об облегчении смерти.
Это не самый худший, во всяком случае, способ умервщления, придуманный в Риме. Есть такой особенный способ, который начинается с того, что вешают человека вверх ногами за щиколотки между двух деревьев, а потом медленно, в течение многих часов или дней, распиливают его напополам от паха до горла. Поразительно, как долго может жить человек в такой позиции вверх ногами, когда умирают гораздо быстрее, стоя на ногах. Наоборот, распятие милосердно. Он слышал еще об одном способе в Персии, когда личинки одного вида жуков засовывают под кожу, и человека кормят молоком и медом, чтобы оставался живым, пока личинки проедают ходы в его жилах и гнездятся у него в животе, и иногда выползают через глаза, уши и нос, пока тот все еще жив. Жить, чтобы исходить криком. Смерть – неизбежная вещь в списке жизни, и в то же время постоянно вызывает интерес для человеческой изобретательности. Странным образом он поражен, если не восхищен этим. У него никогда не было склонности к изобретению подобных способов.
И, когда он проводит время у крестов, у него возникает вопрос к себе: может, его судьба – тоже закончить свою жизнь здесь, распростертым, едой для воронов. Скорее всего так и есть, решает он. Так все ему и выпадет. Он присоединится к тысячам тысяч людей, прибитых гвоздями Римом, но самое важное – это в том, что он сделает все возможное, чтобы исцарапать лицо Риму задолго до того дня.
Позже, он находит того, кто предал его. Своего близкого друга Я’ира, кто был самым верным и самым преданным его последователем, кто сражался вместе с ним – его дорогого сердцу Я’ира.
Слезы в глазах Бар-Аво.
«Я верил тебе», говорит он ему, «я дал тебе все, я оберегал тебя и твою семью, ты же брат мой».
Я’ир, связанный в запястьях и щиколотках, с заткнутым кляпом ртом, молчит.
«Если бы у тебя была какая-то причина, хоть какая-то причина, может, все было бы по-другому».
Я’ир даже не пытается заговорить. Глаза уже мертвы. Какая возможная причина? Только та, что он сдался, взял деньги римлян, согласился предать их, потому что Рим был единственной стоящей силой, и это был единственный путь добиться расположения Рима.
Бар-Аво выпрыгивает со своего стула и бьет его по лицу, но тот ничего не произносит.
Они держат его в таком состоянии три дня. Им приходится выполнить определенное количество неприятной работы, чтобы убедиться в том, что они знают все, что знает он. Бар-Аво наблюдает большую часть времени, но не участвует в этом, и позже всем становится ясно: Я’ир не знает многого.
В конце концов они вешают его на дереве возле поселка, где он прятался, и обставляют все так, будто он сам наложил на себя руки. Если кто-нибудь спрашивает об этой истории или сомневается в ее подлинности, никто не осмеливается сказать ни слова вопрошающему.
Позже он посылает узнать, что произошло с последователями и семьей Иехошуа. Не ради одних добрых чувств: толпе черни стал нужен новый предводитель. До него доходит искаженная история, что тело казненного было похищено, возможно, его семьей, или, возможно, каким-то приспешником, который захотел сделать место поклонения святому человеку. Он просит своих людей, чтобы те доложили ему, если узнают всю правду о том, что случилось, но никто не приносит ему убедительных вестей об этом.
В те дни умирает Ав-Рахам. Не внезапно и не насильственно; он постарел – почти под восемьдесят – и если дух его все еще ярко горит, то тело болезненно ослабело. У него остается время на то, чтобы собрать всех его людей и сказать им, чтобы они продолжали сражаться – они знают об этом – и называет своих преемников. Бар-Аво назван, конечно же, предводителем на севере.
Они хоронят Ав-Рахама перед рассветом и долго стоят, оплакивая, над его могилой. Бар-Аво дожидается ухода всех, чтобы выжать последнюю мудрость из сухой земли. Он теперь отвечает за то, как вести продолжающуюся войну.
Он объясняет земле: «Они схватили меня. У них есть шпионы среди нас. Если мы продолжим так же, то можем погибнуть, и нас победят».
И слышит он из могилы голос Ав-Рахама и доносится до него запах дыма и жареного лука: «Лучше погибнуть, чем жить захваченным. Лучше всем погибнуть, чем жить так».
Бар-Аво – практичный человек. Он знает, что умершие часто появляются во снах и видениях, и если тебе почудился запах человека после его смерти – это не означает, что ты должен следовать указаниям того голоса.
Пилат мобилизует свои силы, решив нанести удар по «бандитам», постоянно атакующим обозные поставки. Может, пришло время отступить, разослать людей по домам и переждать суровые времена. Решать не только Бар-Аво – он лишь часть выносимого решения. Он не соглашается и все равно созывает своих людей в город. Если не будет сражения, то, по крайней мере, злость и гнев найдут свое проявление. Мы готовы, или мы будем готовы очень скоро. Люди жаждут скинуть власть Рима.
И он прав в том, что город готов вспыхнуть. Восстание из-за денег для акведука. Шестьсот людей погибает на площади.
Бар-Аво – не в списке погибших, хотя видит он, как погибают его друзья, женщины и дети. Его сын, еще мальчик, мог бы погибнуть, если бы он не спрятал его под своей накидкой и не прорвался бы сквозь строй римлян, разорвав одними зубами, удерживающего его солдата, и рот покраснел от теплого куска солдатского лица, истекающего кровью по рту.
Мужчины, женщины, дети. Запах вспоминается Бар-Аво более всего, когда годы заволакивают точные очертания памяти: как он спасся, и кто остался позади для встречи со смертью.
Бар-Аво встряхивает себя каждый раз воспоминаниями, когда он слабеет, когда сердце его готово сказать «хватит, достаточно». Никогда не будет достаточно, пока они не освободят свою землю от всех римлян. Никогда не будет достаточно.
И, возможно, в тот же самый день, когда решает это для себя Бар-Аво, Пилат начинает думать: столько смертей, и нет им конца? Возможно, он так и думает – точно не узнаешь.
А потом кончается лето, и колосится пшеница, а потом приходит осень, когда фруктовые деревья делятся своим великодушием, а потом приходит зима, когда воют ветры, а потом опять – весна, и земля, умершая, возрождается. И десять лет проходят так очень быстро, а они продолжают сражаться.
Пилату, наконец, приказывают вернуться в Рим после того, как слишком много убийств разрешается им, и на короткое время люди радуются. Правда, что он убил много тысяч евреев, и что его люди после ухода оставили город в еще худшем состоянии, и стало больше страха и больше гнева, чем когда-либо, но, по крайней мере, его больше нет, и, похоже, появляются надежды на лучшее.
В Риме умирает старый козел Император Тибериус, и новый правитель восседает на троне. Его зовут Сапожок, и он полон обещаний новой эпохи терпимого понимания, но выходит так, что он – еще более сумасшедший, чем его предшественник, и имя Калигула очень скоро становится олицетворением жестокой болезности. Калигула верит в то, что он – бог, хотя люди Иудеи уже знают, что никакой человек не может быть богом, и он не видит причины для бога соблюдать старые соглашения между Римом и Иерусалимом. Он приказывает установить свою статую в святом Храме. Его генералы пытаются объяснить ему, что евреи восстанут, как это уже случалось раньше, и им придется убить каждого человека в городе, чтобы смогли установить статую.
