Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"

Автор книги: Наоми Олдерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Они увели его друга в черные ворота. Он решился было последовать за ним, но Каиафас, стоящий у двери, закачал головой. Только досюда и никак дальше. Его работа сделана.

Когда стал уходить он из Храма, старший среди левитов и самый добросердечный, вложил ему в руку кошель. Он покачал головой, а левит нахмурился и объяснил: «Ты же не можешь вернуться к своим друзьям. Пойди домой и используй. Купи землю и начни все заново. Забудь все, что произошло здесь. Ты сделал много хорошего, чтобы сохранились мир и спокойствие, и помни об этом».

Он размышлял о том, чем бы он занялся, если бы был свободным. И, внезапно, он стал еще свободнее, чем когда-либо был или предполагал. Что же такое свобода, в конце концов, если не то, что более никто не пытается ограничить нас?

Он купил на рынке острое лезвие, каковым бреются римляне, горшок доброго овечьего жира и ведро. И пошел он на север от города, пока не добрался до знакомого ему места под тенью трех фиг с быстрым ручьем ледяной воды.

Сначала он взялся за пучки волос бороды и срезал их лезвием – и вспомнились Елканнах, ее изгибы в его объятиях, и та печаль, которая более никогда не покинет его. Когда исчезла большая часть его бороды, он наполнил ведро и подождал, пока не успокоится вода, и он смог рассмотреть свое лицо в поверхностном отражении. Он стал выглядеть по-другому. Не как набожный человек, не как еврей. Безумец с клочьями волос на лице. Не тот, кто верит во что-нибудь.

Он втер овечий жир в лицо. Пахло вкусно, будто хорошая еда, но немного прогорклая. Он вмассировал жир в торчащие волосы бороды ладонями, ощущая, как царапали кожу щетина и пучки волос. И затем он начал медленно, осторожно скользить лезвием по щеке.

Он никогда не занимался раньше этим, но с интересом наблюдал за греками и римлянами в лагере Иехошуа, занимавшимися их утренним туалетом, и поэтому у него было представление о том, что делать. Когда он сбрил половину щеки и стряхнул волосяно-жирную смесь на сухую траву, он рассмотрел себя в гладкости зеркала спокойной воды. Стало похоже на кожу женского лица. Мягкая и розовая, хотя и с загрубевшими местами. Внезапно его охватило желание обладать женщиной.

Остаток лица он сбрил гораздо быстрее. Теперь у него появилось умение бритья лезвием, которое нужно было плотно прижимать к коже всей поверхностью. Он порезался пару раз, но совсем незначительно. Лицо ощутило холод, а кожа горела. И, когда закончил он, то опять взглянул на себя в воду и увидел другого человека. Он не видел своего лица с пятнадцатилетнего возраста, еще до появления бороды. Однако лицо, смотрящее на него, не было лицом юноши. Лицо римлянина. Идолопоклонника. Тот предыдущий человек умер, как будто перерезал он горло себе тем лезвием. Вот и хорошо.

Новое лицо помогло ему, когда вернулся на рынок. Он прошел сквозь невидимый занавес, разделяющий евреев и римлян. Евреи суетливо уходили от его взгляда, а римляне приветливо встречались с его глазами. Блудницы у рыночной стены стали зазывать его, хотя никогда не обращались к нему за все годы его набожной жизни.

Он заплатил одной из продажных женщин – приблизительно его возраста, с темными глазами и серыми прядями волос между черными – и он дал ей небольшую монету и поимел ее в небольшом занавешенном угле у стены. Она не разделась, а лишь наклонилась к соломенному матрасу и задрала подол, открыв себя ему. Ощущение власти охватило его и все его мужское, безответственность происходящего, безразличность ее к нему. И входя в нее, он вспомнил свою жену и понял, что вся печаль, когда печалился он о ней и о своем Боге, что эта вся печаль была тем молодым человеком, в кого более он никогда не вернется. Блудница даже не увидела его обрезанный член – то последнее, оставшееся от молодого человека. Он может теперь стать римлянином, если захочет.

Он пошел к воротам за новостями об Иехошуа, и, услышав о том, что произошло, он направился к крестам. Он обмотал лицо шарфом, словно кочевник, и одел накидку, купленную за две монеты, чего не стоило давать. Но он не хотел быть узнанным. Несколько друзей Иехошуа были там, и они не должны были увидеть его. Их глаза проскользили по нему, как если бы он был обычным римлянином или евреем-ныне-римлянином.

Даже Иехошуа не узнал его. Он был близок к смерти – день стоял жаркий, и многие вокруг него уже умерли. Если бы Иехуда пришел несколько часов раннее, узнал бы его Иехошуа, стал бы бранить его и кричать? Но сейчас его глаза остеклились, и мухи садились по углам его рта. Он бы не узнал своей матери, если бы та пришла сюда сейчас.

Иехуда дождался до того, когда увидел он, как свет покинул глаза его. Дождался, хотя пришлось быть там почти до заката. Он сел на корточки и наблюдал, и смотрел. И до самого того момента он все думал, что Бог, возможно, явит чудо. Но увидел он, как умер его друг. И в этот самый момент конечности дернулись рывком, голова опала вперед, и грудь застыла, и подумал он: ну, теперь-то мы знаем. Мессия становится царем, и он не умирает предателем. И теперь-то мы знаем.

Он должен был понять, как только он увидел гвозди в запястьях. Или когда он пришел в Храм. Или когда змей впервые начал шевелиться в нем, он должен был бы понять, что ничто не сохранило бы жизни его другу, кроме веры тех, кто был вокруг него. И пошел он и заснул в яблочном саду неподалеку от стен Иерусалема.

Он оставался в Иерусалеме еще несколько дней. Он сходил к могиле друга, надеясь взять тело и похоронить его на том краю холма, где разговаривали они, но один из мальчиков у края дороги рассказал ему, что тело было украдено. Там торговали подобными вещами из-за магических свойств тел – засохшее сердце человека, умершего не своей смертью, пальцы рук и ног, все это годилось для разных заклинаний. Или, как подумал он, чтобы обмануть доверчивых и наполнить карманы какого-нибудь обманщика, как из рассказа Калидоруса.

Он оплакал своего друга, решив, что длинные кости и загоревшая кожа его друга послужат подобной цели. Оплакивая, он задел угол своей печали внутри сердца. Как будто погрузил руку в океан, подставив волнам свои пальцы, думая короткое время, что поймал целое море своей ладонью, но поняв вскоре, что мог, скорее, утонуть в той печали. Он закрыл свое сердце для той печали. Таким оставался один лишь путь.

Он подождал до самого последнего дня, когда спокойнее всего было покинуть Иерусалем – последние пилигримы возвращались домой после празднований. И он направился к западу с группой путешественников – сирийцы, египтяне, евреи, греки – направлявшихся в Кесарию. Дом Калидоруса было нетрудно найти. И тот, к его чести, принял его и послал раба омыть его ноги.

Ничего не случится, если Бог не захочет этого. Так проповедовал Иехошуа, и о чем вспоминал Иехуда каждый день. Это – правда. Все случившееся было желанно Богу.

Свою историю гостям Калидоруса он заканчивает по-другому. Для них: он остроумен и ловок настолько, что те почувствуют себя слегка польщенными, услышав его рассказ. Он приводит греческий миф, говорит, что решил пойти к Аиду за своим другом, но – тут он подмигивает – еврейскому богу не нравится такая любовь между мужчинами. Гости взрываются хохотом. Теперь они у него в кулаке.

Он шутит, что, возможно, как император Аугустус, он, умерев, уже превратился в бога. Здесь люди притихают, поскольку сравнение преступника с Аугустусом похоже немного на бунт.

«Но, конечно же», тут же произносит Иехуда, «если Аугустус, умерший императором, ныне владычествует императором со своего верха, то, боюсь я, мой друг Иехошуа будет все так же тащить свой крест на себе и в небесах!»

Это самая лучшая шутка. Один из гостей падает на пол от сильного смеха и встает, все еще повизгивая. Помпониус захлебывается своим смехом и посему отпивает еще вина, после чего пускается в очередной припадок хохота.

Когда люди уходят, они все соглашаются, что вечеринка удалась на славу. Калидорус улыбается. А у Иехуды возникают вопросы: как долго пройдет времени, когда он расскажет свою историю всем друзьям и знакомым Калидоруса, и кем станет он для него после этого?

Проходит совсем недолго, когда все заканчивается.

Иехуда вновь встречает ту женщину на рынке. Ее рыжие волосы горят огнем под благопристойной вуалью, накинутой до самого края волос. Она смотрит на стеклянные лампы – красивые, но непрактичные. Он становится позади ее в такой близи, что ощущает ее тело сквозь одежды ее и его. Она не замечает его, пока он заговаривает с ней.

«Лучше не зажигать ее», говорит он ровным голосом, указывая на лампу. «Жар разобьет стекло».

Она смотрит на него. У нее зеленые глаза. Она не выказывает никакого удивления при виде его. Сдержанная улыбка на ее губах, и он вспоминает о своей жене – внезапно и с острой болью.

«Возможно», отвечает она, «у меня не было намерений зажечь ее. Разве они не самые красивые из всего? Вещи, которые нельзя использовать и не сломать их?»

Она ведет себя с достоинством. И плечи держатся так же прямо.

«Как девственность женщины», говорит он, недумая. Слова звучат слишком прямолинейно для женщины в публичном месте.

Она немного краснеет, но выражение лица остается прежним.

«Как необоснованная ничем вера мужчины», отвечает она. И замолкает. А потом: «Я знаю, кто ты. Мой муж – друг Калидоруса. Каждый человек, у кого есть богатство, или кто хочет разбогатеть в Кесарии – друг Калидоруса, вот так».

«Аа», понимает он. «И кто же твой муж?»

«Помпониус», говорит она. «Он знает тебя и твой забавный небольшой рассказ».

От мысли о том, что высокомерный самодовольный член Помпониуса всовывается внутрь этой женщины, ему становится жарко внутри, и его охватывает желание. И улыбка на губах этой женщины, когда произносит «забавный небольшой рассказ», и от этого тоже.

«Помнишь, что это был я в храме в тот день?» шепчет он ей в ухо. «Из-за моего забавного небольшого рассказа ты была такой влажной?»

Он хватает ее руку, его пальцы впиваются в ее мягкую плоть, и она судорожно вздыхает, и его это еще больше заводит.

Ее глаза обращаются к продавцу, который с любопытством наблюдает за ними. Они находятся в людском месте. Ей стоит только позвать, и люди прибегут на помощь, видя в ней респектабельную матрону, и он, если те захотят обследовать его, окажется евреем.

Она не зовет на помощь. Она смотрит на его руку, схватившую ее предплечие, и кожа там побелела от сильного захвата.

Она произносит: «Да».

Он овладевает ею в пустой конюшне неподалеку от рынка, где прокисший запах лошадей исходит от влажной соломы, и, дойдя до верха, она кусает его в плечо так сильно, что рот ее окрашивается красным от его крови.

Она не уходит так быстро, как в прошлый раз. Они сидят вместе, прислонившись к стене конюшни, слушая звуки шумной улицы: заманивающие возгласы продавцов, каменный стук копыт, крики играющих детей, безумный проповедник конца света, стоящий на углу возле рынка.

Она садится ему на колени и собирает его одежду вверх к поясу, открыв его изможденный член. Она берет его себе в руку, трогая края обреза большим пальцем. Она улыбается.

«Я слышала, что некоторые евреи подвешивают вес к нему, чтобы вновь отрасла крайняя плоть».

Он пожимает плечами. «Некоторые мужчины запускают свои руки в пчелиное гнездо, надеясь раздобыть меда». Его рука находит ее тело под ее одеждой. Его большой палец начинает двигаться. Она судорожно всхлипывает. «Большинство мужчин не настолько глупы».

«А дом Калидоруса – что это по-твоему?» шепчет она ему в ухо, наклонясь близко-близко.

И вскоре он вновь овладевает ею: неистово, ненасытно.

* * *

В один из вечеров он сидит с Калидорусом, они пьют вино и разговаривают. Все сейчас напоминает ему о чем-то другом, только искаженное и беспорядочное. Калидорус – пародия на Иехошуа. Жена Помпониуса – каша воспоминаний его жены. Этот вечер с Калидорусом – разбитая мозаика другого вечера, много времени тому назад. Если человек живет довольно долго, то каждый момент становится отражением какого-то другого момента.

Калидорус рассказывает: «Мой отец был освобожденным рабом. Ему было за пятьдесят лет, когда родился я, и его начальные сорок пять лет жизни им владели».

Иехуда слышал нечто подобное о Калидорусе. Нет никакого стыда в подобном, но и гордиться этим тоже не пристало. Калидорус выпил немного вина. Иехуда – тоже. Рабы вышли. Они одни в закрытой от всех комнате с зажженым камином, и маленькие божки дома Калидоруса выставлены линией на боковом столике.

«Хозяин освободил его, потому что он спас ему жизнь. От пожара. Он забежал в горящее здание, чтобы спасти своего господина. У него остались шрамы на лице и теле на всю жизнь, потому что загорелась одежда, когда вбежал он и не стряхивал огня, пока не спасся его владелец. Длинная сплошная полоса красной обгорелой кожи отсюда» – Калидорус показывает на свой пояс – «и досюда» – он касается правого виска. «Волосы так и не отросли на всей его правой стороне. Таким путем он выиграл себе свободу. Вот, почему ему разрешили взять жену, и почему я был рожден. Но до самого своего смертного дня, хоть он и был свободным, он все время называл того человека „Хозяин“».

Иехуда кивает головой.

«А теперь я – богатый человек», продолжает Калидорус. «Если бы я был только увлечен этим, я бы занялся политикой, занял бы место в Сенате. Знающий и умелый человек может все подниматься и подниматься в Риме, и никто не скажет ему, что для сана Первосвященника у тебя нет надлежащего отца или правильной родословни для царства. Мы сильны этим. А вы все ждете „законного царя“, сына Давидова. Мы же примем царем любого, у кого есть воля и способность к владению. Не существует такого закона, чтобы освобожденный раб не мог стать императором, и такое когда-нибудь произойдет».

Калидорус прочищает горло.

«Я слышал от друзей в Риме», внезапно говорит он, «что Император Тибериус сошел с ума. Он проводит все свои дни на острове Капри и етит детей». Калидорус поднимает бровь, растягивая кожу костистого лба. «Если бы я стал бормотать об этом в Риме, как ты понимаешь, кто-нибудь заявил бы на меня всего за пару медных монет, и меня бы забрали и убили бы».

«Это потому, что каждому нужен отец», медленно отвечает Иехуда. Калидорус сужает глаза. «Или хозяин», продолжает Иехуда, «что одно и то же. Без отца мы ищем себе хозяина: учителя, чтобы следовать за ним, или покровителя, чтобы ублажать его, или императора, чтобы бояться его. У человека, как твой Тибериус, голова открыта небу, и нет хозяина для повиновения. Вот, почему он сошел с ума».

«А кто же ты?» спрашивает Калидорус. «Ты же убил своего хозяина».

Иехуда пожимает плечами. «Один лишь Бог – мой предводитель и мой хозяин».

Калидорус крякает смехом.

«Боги не спасут тебя от сумасшествия. Они не помогли старому козлу на Капри».

А Иехуда не может сказать того, что находится в сердце его: что его Бог – настоящий Бог, а все эти маленькие статуэтки вздорных божков – всего лишь камни.

«Знаешь, что я услышал, Иехуда?» Калидорус наклоняется вперед, шутливо надев маску серьезности. «Я узнал из письма, посланного мне партнером по делу из Египта. Один из твоих старых друзей проповедует там, что Иехошуа все еще жив».

«Я видел, как умер он», возражает Иехуда.

«Оо», не спорит Калидорус, «конечно, он умер. Но, как ты говоришь, каждому человеку нужен хозяин».

«Правители и префекты убьют его за такие слова».

Калидорус соглашается кивком головы. «Большинство людей предпочтут умереть, понимаешь, чем выдать своего хозяина. В некоторых царствах рабы царя и его жены умирают вместе с ним, запечатанные в его склепе. У многих людей нет такого подвижного сердца, как у тебя. Они не могут повернуться от одного к другому. Они должны оставаться непоколебимыми, даже в своей смерти».

«Звучит немного благородно», медленно отвечает Иехуда.

«Звучит по-идиотски. Ты думаешь, что я все еще отношусь к семье хозяина моего отца, как к самым лучшим людям? Я могу купить их сотню раз. Мы не можем держаться все время одного и того же. В этой жизни, в конце концов, становишься предателем или глупцом».

Легко уходить, как только привыкнешь к ухода. И легким приходит чувство его приближения, ощущение, как начинаешь освобождаться от канатов, которыми привязан к земле. Становишься знатоком в понимании того самого момента абсолютной вершины любви или веры, после чего неминуемо наступает угасание. Наступает такой момент, когда даже начинаешь жаждать ухода – единственная постоянность, которая остается с нами. Человек, вечно скитающий – не проклят, а благословен.

Он уходит перед рассветом. Он берет с собой в дальнюю дорогу еду и три кольца, которые дал ему Калидорус за его однажды рассказанную очень хорошо историю, и ими он оплатит свою дорогу, или их стащат разбойники – только дорога расскажет ему в свое время. Несколько других нужных вещей, включая два острых ножа. Человек с двумя острыми ножами, хорошей обувью и сильными руками – богач, или не так далек от богатства. Он преуспеет, как всегда каким-то образом он преуспевал.

Он спрашивает у Бога: «Ты там?»

И отвечает Бог, как отвечает Бог всегда: «Да, сын мой, я – с тобой».

Набожный человек верит тому, что Бог не говорит с грешниками, и надо заслужить право услышать Его голос. Набожные неправы, и Бог говорит с Иудасом из Кериота точно так же, как говорил он с Иехошуа из Натзарета, и точно так же заговорит он с римским Императором Тибериусом, если только у свихнувшегося царя хватит мозгов на выслушивания.

«Что мне сделать?» вопрошает он Бога.

«Отправляйся на запад», отвечает Владыка. «Ты – в порту. Купи проезд на корабль и отплывай».

И решает он, что так и сделает. И нет никакой другой истории его жизни – только то, что он сделал, и что когда-нибудь сделает. Но о Риме было сказано следующее: человек там может стать кем-то другим, кем-то новым. Он не повязан ни своим рождением, ни родовой землей. И ему предстоит увидеть великие царства. На западе сидит на своем золотом троне развращенный Император Тибериус. На западе греки усердно учатся мудрости мира. На западе, как слышал он, есть демоны и ведьмы, и необрезанные варвары с бородами до самого пупка и с пятнами на коже. Он готов увидеться со всем этим. И пусть они считают в Израиле, что он мертв.

Каиафас

Они привяжут веревку к его щиколотке на случай, если он не выживет, то они смогут его вытащить.

Люди говорят, что тысячу лет тому назад во время правления Царя Давида или Царя Соломона в такой предосторожности не было надобности. Первосвященник входил в Святая Святых один в Йом Киппур, исполнял святой ритуал, зажигал благовония, орошал кровью, и Святой Дух опускался, и людям прощались грехи.

Даже пятьсот лет тому назад, после того, как им пришлось восстановить Храм после ухода из Вавилона, еще не было так опасно. Даже тогда, во времена легендарного Первосвященника Шимона Праведного, покрасневшая нить на рогах козла белела, и люди узнавали, что они прощены.

Но не сейчас. Сейчас, посылая Первосвященника в Святая Святых, они понимают, что он может не вернуться живым назад. Такое случалось нередко.

Святая Святых – комната в центре Храма – находится в центре мира. Она была первым куском земли, созданной Богом, когда сказал Он: «Да отделится суша от вод». Из этой земли произвел на свет Бог Адама и Еву – первых мужчину и женщину. Здесь привел пожертвовать Авраам сына своего Исаака, и Бог остановил его и дал ему жертвенного барана, отчего знаем мы, что приношение жертвы человеческой жизни неугодно Ему, а вместо этого желанны Ему сладкие запахи животной плоти. И в конце времен с этого места разнесется слово Божье, будто зовом золотых труб, и все народы преклонятся перед Ним. Это самое святое место во всем мире.

Весь мир устроен расходящимися кругами вокруг этого места. Есть мир за пределами земли Израиля, а внутри лежит сама земля Израильская. А внутри нее находится город Иерусалим. А внутри него находится Храм. Внутри Храма – двор для не-евреев, а внутри того – двор для женщин еврейских, и внутри, все ближе и ближе к святому месту – внутренний двор для мужчин-евреев, а внутри него – двор для священников. И внутри того двора для священников, в самом центре Храма находится сама причина сооружения мраморных коллонад, самого города, страны, мира. Сердце Храма – святейшее место всего создания.

Комната Святая Святых – небольшой правильный куб в десять локтей на десять локтей и на десять локтей. Мраморный постамент показывает, где стоял ковчег Завета пока не был утерян – или спрятан, и потеряно знание о месте его укрытия – во время Исхода. Больше там нет ничего, и комната пуста. За исключением Бога. Здесь находится Бог.

И на Йом Киппур, когда Бог приближает лицо свое к земле, когда более всего слушает он и наблюдает за людьми Его, в тот самый день Первосвященник Коэн Гадол заходит в одиночку в эту комнату. В одиночку кладет он благовония на раскаленные угли и разбрызгивает кровь, и падает потрясенный на камень в присутствии Бога. В одиночку бормочет он молитвы холодному гладкому полу и закрывает накрепко свои глаза, и тело его начинает трястись. И голова его наполняется запахом благовоний и речью Бога, неописуемой словами нашими, и даже Сам Бог говорит в Торе, что – Его словами – люди слышат лишь видимое и видят лишь слышимое, и нет никакой возможности описать Всемогущего.

И, как часто бывает в последнее время, Первосвященник не выживает после этого испытания.

А из-за того, что квадратная комната настолько свята для них, и они скорее умрут, чем осмелятся войти туда, нарушив прямой запрет, они вытянут тело за веревку, привязанную к его щиколотке. Всегда подобное наводило ужас на них. Если человек не выживал, то, жертвуя им, люди понимали, что Бог не оставил их.

После прихода римлян, конечно. С тех пор, как Помпей прошелся в своих железных сандалиях по святой комнате. С тех пор, как рухнули стены, и сокровища сосчитал римский писец, вытирая свой нос тыльной стороной ладони, когда считал золотые сосуды, сделанные в разное время для жезла Моисея.

И, что ж, из-за людей самих. Первосвященники, которых когда-то выбирали между собой священники, учитывая мудрость, святость и силу духа, теперь стали слугами Кесаря, отобранными Префектом Пилатом за другие, более практичные качества. Появились люди, купившие подарками Пилату свое назначение Первосвященника.

Они-то как раз не всегда выживают.

И этот груз несет Каиафас каждое утро, когда просыпается и чешется, и целует голову спящей жены, и идет умываться, и, надев церемониальные одежды, начинает службу каждый день. Сегодня – обычный день, и завтра тоже будет обычным днем, и день после этого не будет отличаться от других дней. Но раз в год ему придется выдержать присутствие Всемогущего и увидеть: достоин ли он жизни.

У него есть подозрения о своей жене.

Он наблюдает за ней во дворе храма: намасленные благоуханиями волосы, плотно закрытые платком, как у любой благопристойной женщины, и кувшин с водой, обхваченный рукой. Он видел, как она попросила левита Храма по имени Дарфон пригнуть ветвь дерева, чтобы она смогла набрать немного налившихся солнцем фиников. Нет, улыбнулась она, не тех – те еще не стали мягкими. Ей не нравятся, когда финики хрустят на зубах. Она хочет их с той ветки, где они – потемневшие и сладкие.

Левит Дарфон подпрыгивает вверх и хватается за ветку обеими руками. Рукава задираются, обнажив мускулистые коричневые руки и тугие колечками волосы, как у молодого барашка. Она улыбается, а он следит, как смотрит она на руки мужчины и на его крепкие ноги, отпрыгивающие от земли, и как она поднимает свою руку лишь слегка от локтя и срывает мягкий теплый финик. Она срывает два финика. Она прижимает один к своим губам, облизывая коричневую кожицу своим маленьким розовым языком. Она дает другой Дарфону. Тот скромно принимает финик, улыбаясь ей через прикрытые ресницы, и кусает плод коротким, осторожным, голодным укусом.

Каиафас, наблюдая, представляет себе волка, спустившегося с гор – худого, изголодавшегося. Представляет, как волк преследует его жену, загнав ее в штольню, усеянную камнями и разбитыми горшками. Представляет, как рычит волк в прыжке, нацелившись перегрызть ей горло.

Или, как представляется ему, синяки расползаются по ее лицу, и глаза краснеют от ударов, и ее шея покрывается алым и синим цветом. Представляет, и руки его ощущают, как хорошо это было бы – бросить ее на землю, не потому, что он не любит ее или не желает ее, а потому, что надо платить болью за боль.

Он – не кровожадный человек; он принес в жертву достаточно много молодых бычков и годовалых барашек, чтобы понимать драгоценную хрупкость жизни. Его удивила сила его ощущений, и как они набросились на него, словно некий волк, преследовавший его рядом или изнутри всю его жизнь.

* * *

Лето в разгаре. Пейсах давно прошел. Солнце обжигает холодные мраморные площади Храма и северные городские врата, куда привели гуртовщики жарких и вонючих овец на мясо. Солнце нагревает рынок, где продавцы фруктов лениво сгоняют пальмовыми опахалами мух от своих товаров, и шлепают ослиные хвосты, поднимая облака мошкары. Оно прожаривает дома богачей и хижины бедняков, оно превращает пруды в теплые лужи, пузырящиеся водорослями и лягушками. В сознаниях Царя, Правителя, Префекта, солдат, священников и крестьян оно вызывает дурное предчувствие голода: а если не будет дождей? Дожди приходят по воле Бога, и почему бы ему не захотеть этого, но были года, когда дожди не пришли. Иерусалим томится от жары, не в силах сделать никакого движения – медленно соображающий и раздражительный. Но даже если Иерусалим недвижен, никто не скажет, что он впал с спячку.

У Префекта Пилата – перстень с изображением головы волчицы. Волчица – символ Рима, конечно же: в другой комнате у Пилата есть небольшое святилище, посвященное Бого-Императору Тибериусу, а над ним висит картина, где Ромулус и Ремус сосут соски волчицы-матери. И, подобно волку, Рим охотится большими стаями. И, подобно волку, Рим защищает своих, но тем, кто за пределами его круга, достаются одни лишь клыки. Перстень Пилата, надеваемый на третий палец длинной костлявой правой кисти, представляет собой большой диск янтаря с вырезанной на нем головой волчицы, обнажившей свои клыки. Когда Пилат бъет рукой по столу, яркий летний свет отблескивает от острых срезов и линий изображения, отчего оживают клыки и моргают глаза.

«Три месяца!» кричит он, и затем напускным образом успокаивается, хотя Каиафас уже видел подобное у него, и повторяет себя более тихо: «Три месяца».

Каиафас бесцельно смотрит в точку позади головы Пилата, где в нише стоит небольшая статуя Марса, держащего меч. В городе вспыхнуло бы восстание, если бы люди узнали, что он хранит своего идола так близко к святилищу. Четыре года назад произошли волнения, когда он привел новый гарнизон солдат в город, раскрыв флаги с изображениями головы Кесаря. Здесь запрещены образы кумиров, идолов или кого-то еще в такой близости к Храму.

«Ты глуп, Каиафас?» медленно спрашивает Пилат. «Из-за того, что ты глуп? Из-за того, что ты не понимаешь, чего я требую все эти три месяца? Нужно ли мне сказать еще медленнее, чтобы ты последовал моему требованию? Мне. Нужны. Деньги».

Каиафас облизывает верхнюю губу.

«Я все пытался объяснить…» начинает он, и слышит он, как его собственный голос начинает увещевать по-детски, и волк в его горле рычит, и неожиданно для себя он заявляет: «Это запретно. Это абсолютно запретно. Невозможно, что Вы спрашиваете».

Пилат вгрызается в него взглядом, и раздуваются его ноздри, и рот двигается безостановочно.

Он вновь бъет своей рукой по столу с такой силой, что подпрыгивает чернильница и разбрызгивается лужицами.

«Это возможно, если я приказываю! Город Иерусалим», продолжает Пилат, «умирает от жажды. В горах есть свежая вода, и есть люди, готовые начать строительство, и есть камни в карьерах. Посмотри!» Пилат великодушно простирает свои руки в стороны. «Посмотри на свой город». Иерусалим жарится в мерцающем воздухе окна. «Дай мне деньги из Храма, и я построю акведук и принесу воду с гор».

Каиафас начинает спрашивать себя, насколько он смог разозлить Пилата, что тот просто вытянет меч из ножен, висящих на стене, и зарубит его. Помни, говорит он себе, как ты сейчас уязвим. Помни, как быстро может покинуть тебя жизнь, словно жизнь молодого барашка под твоей рукой. А волк внутри него все не мог расслышать этих слов.

«Деньги Храма предназначены лишь для его нужд», говорит он. «Святой долг, завещанный нам Богом».

Он вспоминает вдов и сирот, приносящих свои крохотные подношения Храму, потому что они знают, что Бог довольствуется их жертвоприношениями, какими бы малыми они не были. Они несут добровольно. Эти деньги предназначены Храму. И не ему тратить их.

«На *** твоего Бога!» кричит Пилат. «Этот Храм завален золотом и украшен мрамором, и в то же время ни один акведук не приносит воды в южный район города».

«У них есть колодцы. Никто не страдает в Иерусалиме от жажды».

Пилат вновь бъет рукой по столу.

«Пятьсот талантов золота! Да вы не заметите их пропажи в своих сундуках. Мы могли бы начать добывать камень на этой же неделе!»

Властные игры, конечно же. Пилат мог бы послать запрос на деньги в Рим, но в его нынешнем положении он вряд ли бы мог ожидать их получения. У этого Каифаса есть много шпионов вокруг Правителя Сирии – прямого начальника Пилата. И он так же страстно хочет покинуть Иерусалим, как и Рим, каким он увидел его недавно. Ни один римлянин не понимает, как можно жить в городе, в котором не хотят видеть ни капли с акведука, несмотря на то, что чистой колодезной воды хватает для всех. А если он сможет убедить Храм в оплате своего проекта, то он сможет сухо, по-военному доложить, что люди «начинают понимать пользу римского правления».

Каиафас пожимает плечами. Этим жестом – он знает – он раздражает Пилата.

«Если Вы пошлете солдат», отвечает он, «я не смогу их остановить. Мои священники – не воины».

«О, нет», говорит Пилат, «я знаю, как все произойдет. Ты вынудишь меня послать солдат в Храм. И мы оскверним какой-нибудь неприкосновенный сосуд или материю очень оскорбительно на священном полу или потревожим дух благословенной овцы, или задышим неприлично в присутствии освященной навозной кучи. И потом будет еще одно восстание, и я вызову войска из Сирии и раздавлю его, и от всего этого они скажут…» Он моргает и останавливает себя. «Что происходящее причиняет беспокойство. О, эти *** люди!» Он стирает пот с бровей рукавом робы. «Никто не сможет пройти с одного края площади до другого края, не оскорбив древних традиций или какое-то племя, или еще что-нибудь».