Текст книги "Евангелие лжецов (ЛП)"
Автор книги: Наоми Олдерман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Он дает ей хлеб и сыр. Они едят. Они пьют вино. Тела их размягчаются от жаркого солнца.
Он говорит, не представляя заранее, что начнет такими словами: «Я видел тебя с Левитом Дарфоном».
Тело ее напрягается. Как у толпы, когда Пилат поднял руку и дал сигнал, и солдаты показали себя. Таким же образом посреди нее показался предатель.
«Я не знаю, кто это такой», наконец, медленно произносит она.
«Я мог бы привести тебя в Храм», продолжает он, «и обнажить твои груди перед жертвенником, и обвинить тебя в прелюбодеянии. Я мог бы заклеймить тебя этим проклятием».
«Ты не посмел бы».
Он пожимает плечами. «Я совсем не знал тебя, как кажется мне», говорит он. «Ты была лишь для меня дочерью Аннаса, и, возможно, я был самым подходящим мужчиной, чтобы стать для тебя Первосвященником».
Она смотрит на него, и глаза ее темны и злы.
«Если бы я была мужчиной», отвечает она, «я бы стала Первосвященником и была бы лучшим, чем мои братья».
Он слегка кивает головой, соглашаясь. Только предмет разговора – совсем другой.
«Я мог бы развестись с тобой», говорит он, «но это навлекло бы позор на наших детей, а нам хотелось бы выдать замуж Айелет на следующий год».
«Я не ложилась с ним».
И он показывает ей бурдюк с горькими водами. И объясняет, что там находится внутри. Она начинает смеяться.
«Над твоей предусмотрительностью», отвечает она на его вопрос. «Над твоими планами, когда Иерусалим пылал вокруг тебя, а людей убивали на улицах».
«Это все то же самое», говорит он. «Это все части одного и того же. Все эти различные лжи, и планы, и люди, которым мы скармливаем их».
«Да, я знаю», качает она головой. «Ты думаешь, я никогда раньше не слышала всего этого от моего отца? Я знаю, как это. Чтобы стоял Храм, мы должны сделать то да се, да то и…» Она замолкает. Она отводит руки назад, выпрямляя спину, и напоминает ему на какое-то мгновение дочь Ходии.
Она забирает бурдюк из его рук. Смотрит пристально ему в глаза.
И говорит она: «Мой отец рассказал мне об этом проклятии женщин, подозреваемых в прелюбодействии. Он сказал, что чаще всего им не приходилось выпивать воду. Виновные женщины начинали плакать и трястись, когда видели горькие воды, и признавались. А те невиновные выпивали без страха».
И продолжает она: «Я клянусь, что я не прелюбодейка, и пусть все небесные проклятия падут на меня, если я лгу».
Она встречается глазами с его взглядом и пьет, и пьет, глотая, до самого дна, и вода стекает по ее подбородку, пьет, пока не пустеет бурдюк, и она отводит его от своего рта, заполненного водой. Она не отводит взгляда и в последнем глотке. Она вытирает рот и подбородок предплечьем. Она бросает бурдюк у своих ног.
Они вместе возвращаются в Иерусалим, не говоря ни слова. Она не помогает ему, когда спотыкается он. Он не протягивает ей руки, переступая через каменную стену в поле. Молчание между ними плотное, будто овечья шерсть. Но они идут вместе. На холмах этих, бывает, разносится вой и рыскают тени, и если они отойдут друг от друга, они могут стать добычей для волков.
Нет ничего вечного. Каждый мир бывает временным.
Вновь приходят к нему продавцы голубей, но в этот раз – кто с синяком, кто с выбитым зубом.
Мужчина сорока лет – тот, кто несет зуб, как золодой самородок.
«Видите, что сделали со мной? Видите? Те ублюдки, те монстры, та собачья свора!»
В этот раз он запрещает нескольким человекам находиться во дворе Храма и приказывает им всем вместе пожертвовать за беспорядки почти целый талант золота. Так не должно было случиться, и все же нет никакой другой возможности для конца вражды.
Брат Еликена, восемнадцатилетнего священника, погибшего у дома Префекта, приходит к нему. Его зовут Шломо – Каиафас раньше не спросил его имени или позабыл его. Жена у Шломо принесла мужу четыре сына, и старшему скоро исполнится тринадцать лет, когда можно будет начинать службу в Храме. Сын принадлежит Храму, как и все мужские особи семьи священника.
«Может», просит Шломо, «Вы бы смогли встретиться с мальчиком? Дать правильные советы? Он вспоминает своего дядю Еликана с большой нежностью».
И Каиафас понимает, что просит Шломо.
«Он с тобой?»
Шломо приводит мальчика. Тот нескладно долговяз и заметно нервничает, с голосом возраста перемены, когда тон голоса меняется в одном предложении из высокого в низкий. Он не говорит много.
«Какое твое имя?» Каиафас старается показаться добрее.
«Овадиа-Еликан», отвечает мальчик.
«Он сам принял такое имя после смерти дяди», гордо заявляет Шломо.
«Приди ко мне, Овадиа-Еликан», говорит Каиафас, «когда начнешь служить. А мы сделаем все, чтобы ты познакомился со всеми в Храме».
Шломо полон благодарной радости. Ему тоже приходится служить в Храме, когда приходит его черед, но никогда у него не было знакомого на такой высокой позиции. Да поможет тебе это, думает Каиафас.
Левит Натан говорит ему, что Дарфон, сын Йоава, отправится на север после полудня, где его сильные руки пригодятся более всего при погрузках на повозки бочек с вином и маслом, а его хитрый ум будет незаменим в расчетах. Каиафас ощущает некое облегчение, но тут же его сознание начинает искать того, к кому обратится внимание его жены в осутствие Дарфона. Он не может послать всех в Иерусалиме на север.
«И Пилат желает увидеться с тобой», говорит Натан. «Нет», продолжает он прежде, чем Каиафас задаст вопрос, «он не сказал зачем, а я не спросил».
Они переглядываются. Каждый мир бывает временным.
Пилат доволен собой. Восстание раздавлено; Рим, конечно же, прислал недовольное послание, чтобы только успокоить чувство вины. А он вел себя правильно и уверенно. Только так ведет себя Рим.
Он тепло встречает Каиафаса. Сегодня нет солдата на страже.
«Чувствуешь настроение в городе, Каиафас?» спрашивает он. «Они ощутили прикосновение моей мощи. Они теперь знают, кто теперь хозяин, и они перестали сопротивляться, как все послушные рабы».
Или как хитроумные рабы, которые подождут, когда заживут все раны, и соберут все средства прежде, чем начнут планировать следующее восстание.
«Да», соглашается Каиафас, «ты показал им, что ты сможешь сделать».
«Им придется отнестись уважительно к этому, Каиафас! Как женщина, они жаждут, чтобы ими управляли».
Как женщина. Да, именно, как женщина. Выстрадавшая роды и выжившая, вырастившая ребенка. Точно такая же – без страха перед болью, неосторожная перед лицом защиты большего, чем она сама.
«Я думаю, что привезу золотой образ Тибериуса из Кесарии. Он – их повелитель и господин, он – их бог и законный царь. Они должны преклоняться перед его статуей и целовать его ноги».
«Именно так, как ты говоришь, Префект».
«Эта страна не такая уж и плохая. Немного гнилых яблочек в бочке, но, в основном – честные трудящиеся семьи. Они будут благодарны мне за то, что искоренил плохие элементы. Я изменю жизни тех семей. Со всеми этими бунтами на улицах, ваше общество морально разложилось, но я его починю!»
Память быстро скользит в сознании Каиафаса в поисках похожего, как если бы он уже слышал подобные слова вместе с такими же сиящими глазами, с такой же абсолютной самоуверенностью. Однако, воспоминание улетучивается до того, как он смог бы вспомнить обтрепанные одежды и светящиеся облака небес.
«Конечно же, ты прав, Префект», говорит он, «но я не знаю, достойны ли люди Иерусалима твоей любви. Посмотри, как восстали они: не только против тебя, но и против меня! Перенеси, лучше, свою обильную любовь на Кесаря, на Декаполис, на лояльные земли».
«Смотрите-ка», удивляется Пилат, «как заговорила в тебе уязвленная гордость. И все же ты прав… возможно, этот город не стоит статуй Тибериуса, их Бого-Императора».
Разговор продолжается. Вот это, вот здесь, и есть цель жизни Каиафаса. Вот это.
Существует лишь два исхода ритуала для мужчины, запоозрившего свою жену. Она должна выпить горькие воды. И если она виновна, то проклятье падет на нее, и она умрет. И если она невиновна, она зачнет ребенка. А если ничего подобного не произойдет?
Жена Каиафаса не умирает. Она не разговаривает с ним дольше, чем о вещах, связанных с семьей и уходом за домом. Она садится и выговаривает свои комментарии после разговоров с Аннасом. Ее живот не распухает, а бедра не истощаются.
Но в ней нет и ребенка. Впрочем, как она могла бы зачать, если он не ложится с ней уже несколько месяцев? Он ждет, и никакая болезнь не овладевает ею, и никакой ребенок не растет в ее лоне. В конце концов, безо всяких объяснений, он вновь начинает ложиться с ней по ночам. Если она зачнет дитя, тогда, по крайней мере, он узнает, так считает он, исходя в нее раз за разом. Она не сопротивляется ему. Больше неистовства между ними, как будто никогда не ложились вместе до этого, притворяясь, что любят друг друга.
Есть еще другая возможность. Раввины говорят нам, если женщина тщательно изучала Тору, то заслуга ее обучения может отложить на какое-то время действие проклятия на ее тело. Ее знание становится щитом, защищающим ее от отравления словами мужа. Если женщина довольно долго училась, то проклятие против прелюбодейства может ее и не убить. Вот, почему так жизненно важно не давать женщинам изучать Тору.
Каиафас сомневается, если Аннас когда-либо задумывался об этом, решая об образовании дочери. Она не зачинает ребенка. Она не умирает. Он начинает напоминать себе, что не выполнил надлежащим образом всего ритуала: она сначала должна была принести жертвоприношение едой в Храме в присутствии нескольких священников. Несмотря ни на что. Она выпила горькие воды добровольно, принимая в себя заклинание. Возможно, Аннас обучил ее многому из Торы. Но, возможно, есть еще объяснение.
Что-то ушло, покинуло. Присутствие Бога, что выло смерчем, что плевалось кровью и огнем на египтян, что шло рядом с Детьми Израиля по пустыне, одинаково защищая и ужасая – это ушло, покинуло. Было время, когда каждый человек видел Бога лицом к лицу на горе Синай, было время, когда чудеса Его были ясны всем, как эдикты Рима, и когда могущество Его опрокидывало горы и уничтожало народы. Было время, когда Он яростно защищал их, и ничто не могло устоять перед Ним.
Но не сейчас. Начиная с тех пор, как первый камень выпал из стены, и Иерусалим был захвачен. Мы, должно быть, сделали что-то неправильное, потому что всемогущая правая сила ушла, уменьшилась, находясь в одиночестве в Святая Святых Храма, и не пробуждается, дабы защитить нас даже от безликих людей, следующих приказам их вождей. Единственное объяснение – это то, что мы сделали что-то ужасно неправильное.
Приходит Левит Натан и сообщает, что все хорошо, и дочь Ходии будет обручена после Йом Киппура. Она старше предыдущей девушки, и будет неправильно заставить ее долго ждать. Они нашли для нее хорошего мужчину – он называет имя человека, старше ее на двадцать лет, о котором хорошо отзываются все в Храме. Каиафас держит какое-то время имя в голове, пытаясь точно вспомнить этого человека.
«Итамар? Тот засохший стручок?»
Тому почти сорок лет, и он никогда не был женат, даже никогда не выказывал интереса к женщинам. Каиафас не может представить, чтобы дочь Ходии была рада этому браку, хотя замужество сделает еще более крепким положение ее отца из-за того, что Итамар братом и родственником многим важным людям.
Натан медленно кивает головой, печально улыбаясь. «Я понимаю. Девушка, как эта. Такая…» Он бесконтрольно вертит своей ладонью, как будто представляет себе, что сжимает ее грудь.
«Ну, что ж. Подобное случится, если у моей жены появится возможность не умереть», говорит Каиафас, улыбаясь своей прикладываемой ко всему улыбкой.
Левит Натан смеется. «Да, ради этой возможности твоя молодая и здоровая жена ни за что не умрет».
Она не умрет. Кто-то совершил что-то ужасно неправильное, но он не понимает, кто.
Позже, осенью, вновь приходит время Йом Киппура. Он уединяется на семь дней. Он постится и молится. В сам день Йом Киппура он, как и все евреи, не ест и даже не пьет воды от рассвета до рассвета, чтобы они могли попросить прощения за все их грехи. Он одевает на себя золотые одежды, как часть будущей церемонии. Он приносит в жертву быка. А затем он переодевается в чисто белые полотняные одежды, потому что наступает время для него войти в Святая Святых, рискнуть своей жизнью ради того, чтобы получить прощение Господа для народа Его.
Он балансирует лопатой с пылающим углем на ее острие, держа ее подмышкой и изгибом локтя. Он погружает обе кисти в сосуд с ладаном, вынимая густую липкую горсть благовоний. Он медленно направляется – тело двигается гораздо медленнее без воды и еды – к Святая Святых, к месту, где он встретится с Богом. Двое священников, несмотрящие в его сторону, задергивают занавес.
Он входит в комнату. Занавеси закрыты за ним. Единственный свет исходит от тусклого свечения углей. Он облегчает напряжение плечевых мускулов, опуская лопату на приподнятую платформу, где когда-то стоял Ковчег Завета.
Возможно, все было по-другому, когда те святые вещи стояли здесь: не только Ковчег, но и каменные Скрижали Завета, на которых Господь начертал законы огненными буквами, нагрудник с драгоценными камнями, освещавшими посланиями Повелителя, сосуд упавшей с небес манны, все еще чудодейственно свежей и вкусной после многих столетий. Мы знаем, что все эти вещи были здесь, потому что так говорят наши традиции. Так все и было, но каким-то образом все было потеряно, когда вавилонцы вторглись в страну, сожгли Храм и увели народ в рабство к себе более пятисот лет тому назад. Это поколение, одержимое богатством и статусом в обществе, скорее всего, не заслуживает чудес, которых удостоились нашим предкам. Скорее всего, все было тогда по-другому. Должно было быть все по-другому.
Он выливает ладан на лопату. Комната заполняется запахом горелых – одновременно – смолы, канифоли и специй, густым удушающим пьянящим многослойным ароматом. Он дышет через нос. Он преклоняет колени. Он молится словами выученными наизусть, словами псалмами Давида, возлюбленного Господом. Он просит Господа об Его прощении Его народа, он верно исполняет свою службу, неся любовь к Нему в своем сердце. Наступает момент, ради которого сооружена вся система взглядов, все здание веры: не одно лишь священное место, но и священники и храмовные дворы, мужчины и их жертвоприношения, женщины и их молитвы, сам Храм. И не один лишь Храм, а весь священный город Иерусалим. И не один лишь Иерусалим, а вся страна Израиль. Ради этого момента, когда он будет говорить с Богом лицом к лицу.
И правда то, что другие люди умирали в этом месте, и что священники должны были вытягивать их отсюда за веревку, привязанную за лодыжку. Только он не знает, что же убило их. Он молится, пока ладанный дым не заполняет всю комнату. А сердце его взывает к Повелителю, как взывает оно в его каждодневных молитвах к Нему, и наполнен он любовью к Господу своему. Но нет сверкающего света, нет звуков в цветах и формах, нет чуда и нет таинства. Нет силы, придавливающей его к полу, нет голоса, гудящего в его голове. Он молится, и это все.
И когда комната вся в густом ладанном дыму, он отдергивает занавеси и покидает пустую комнату. А люди радуются его возвращению к жизни из смерти, и теперь они знают, что Бог простил их грехи. А его собственные переживания тех моментов не имеют никакого значения.
Бар-Аво
Есть римские спортивные соревнования. Они называются «один из двух умрет, а толпа решит, кто – из них».
Они любят этот спорт. Это их самое знаменитое развлечение. Они играют в него рабами и захваченными врагами, они орут и подбадривают на таких зрелищах. Они выставляют двух мужчин – одного, скорее всего, с мечом и щитом, а другого с трезубцем и сетью – на круглых площадках запекшегося песка, воняющих потом и кровью других людей. И они приказывают: сражайтесь. А если те отвечают: мы не будем сражаться, то они говорят: тогда мы убьем вас обоих. Если хочешь шанса на жизнь, ты должен сражаться.
И когда один человек избит, окровавлен и еле дышит, лежа на полу, другой поднимает свой меч и смотрит на Правителя или на Префекта, или на Императора, который прислушивается к крикам толпы. В основном, люди хотят увидеть смерть, но если толпа кричит слишком громко ради какого-то понравившегося гладиатора, то этот человек может быть спасен ради схватки в другой день.
Таким вот образом, у Правителя или у Префекта, или у Императора появляется дар жизни в его руках. Таким вот образом, он представляется спасающим человека от смерти. Что далеко от правды. Он уже осудил тех двоих на смерть, которая придет к ним когда-то, может, в другом месте, если не здесь, ради одного лишь этого спорт, и вид происходящего радостен и ему и толпе. Это замечательный трюк – убить человека, когда всем кажется, что была спасена жизнь.
Когда приходит время для Бар-Аво взглянуть в лицо Префекта, он знает, что видит человека, который, как и он, убил стольких людей, что не помнит всех их имен или их количества, или как ощущалась смерть, вышедшая из его пальцев. Люди, как они, узнают друг друга, и Бар-Аво видит такое же узнавание в Пилате и его мысли: столько много, и все еще продолжаешь? Столько много смертей, и все еще не закончено?
Но Бар-Аво редко смотрит в свое прошлое, если сказать правду. Для человека, как Бар-Аво, все происходит лишь в настоящем. Как в драке, когда каждый удар должен достичь цели именно сейчас, и так же сейчас надо успеть уклониться от него, и только сейчас, сейчас. Такова его жизнь. Он всегда смотрит в лицо Префекта, и он всегда слышит крики толпы: «Баррабас! Баррабас!», и он всегда, всегда ощущает нож в своей руке и подходит к старику и старается, не представляя себе точно – зачем, успокоить его дрожание, и подносит он лезвие к его горлу и кровь покидает то тело быстрее вздоха.
Слева Гийора, а справа Я’ир, и они орут на солдат. Я’ир – короче, плотнее телом, с волосами на груди, хотя им всего пятнадцать лет. Гийора – высокий, атлетичный, подвижный. Он же, стоящий в центре, не особенно силен, не особенно быстр, но смел и умен.
«Давайте», кричит он солдатам, зная, что Гийора и Я’ир помогут ему. «Идите и схватите нас, если вам не так, ***, страшно!»
Похоже на игры, в которые они играли в детстве. Слабо залезть на то дерево? Слабо зайти в темную пещеру одному? Слабо прыгнуть в воду с того камня?
«Вы что, оставили свои яйца дома, самаританское отребье?»
Это придумал он. Я’ир и Гийора складываются пополам от хохота.
Он начинает скандировать: «Где яйца! Где яйца! Где яйца!»
«Слабо тебе попасть голышом в те солдатские щиты? Всего лишь голыш. Слабо тебе?» говорит он Я’иру.
Как сможет тот отказаться? Захочет ли он отказаться вообще? Когда голыш в его ладони такой блестящий и такой гладкий, а море щитов соблазнительно блестит. Я’ир смотрит на голыш, ощущая его касаниями пальцев. Какое-то мгновение им кажется, что он не бросит. Затем он бросает. Камень отскакивает от металла и откатывается по земле в сторону. И ничего не происходит. Солдаты, закрытые шлемами, бесстрастны.
На них смотрят и другие парни. Стоящие на улице позади них. Может, поддержат их, если понадобится, может, готовы убежать, если что-то начнется.
«Ну, давай», настаивает кто-то из них, «чем-нибудь побольше. Давай же».
Давай же. Вон тот кувшин, тот небольшой. Гийора, отважившись, раскручивается кругом и замечает темноглазых девчонок, наблюдающих за ними с крыши. Он швыряет кувшин, тот разлетается осколками, но солдаты все еще стоят неподвижно. В этот момент парни становятся еще больше в размерах, гордо расправляясь плечами. Они пахнут молодым потом и затаившимся гневом. Им вспоминается, как солдаты относились к ним, как те заталкивали их в линию на рынке, как солдаты смеялись над ними, как обвиняли их в воровстве, а они просто ходили и рассматривали, как обыскивали их, будто уличных воришек. Они подозреваемые только потому, что они – те, кто есть. Им вспоминается, как один из солдат пошел на прогулку с девушкой, которая им нравилась. И все такое происходит постоянно, опять и опять, и опять.
Давай же. Теперь твоя очередь, Бар-Аво. Он берет половинку кирпича, присматриваясь к его весу, затем швыряет его навесом по дуге. Кирпич ударяется о щит. От него остается вмятина, и парни хохочут и орут: «Посмотри, что ты наделал!», как сказали бы их матери. Они бросаются к солдатам, но останавливаются перед линией бронзовых людей. Они обмениваются насмешками и возвращаются назад.
Кто-то кидает булыжник. Он попадает солдату в голову, и тот падает. Удар не был сильным, и человек двигается, но парней охватывает на короткое мгновение шок. Бар-Аво видит, как он со стоном держится за голову. Вид неприятный, но в то же время возбуждающий. Что-то произойдет, все его тело ощущает это. Солдаты начинают выкрикивать злые отрывистые команды. Парни не понимают, потому что у солдат очень грубый акцент, и слова их – не арамейские и не еврейские.
Бар-Аво чувствует себя еще более сильным, и кровь разливается по всему телу, будто его сердце знает, для чего существует настоящий мужчина. Сейчас он будет мужчиной, здесь, без разницы – отцовством или нет. Солдаты начинают приближаться, держась вместе фалангой. Гийора мчится на солдат, рыча и кидая булыжники обеими руками, и он попадает в одного солдата, и тот падает, и линия фаланги редеет, потому что один из них решает броситься за обидчиком, хотя командир кричит на него, чтобы тот вернулся и не был идиотом.
Бар-Аво кричит, смеется и хватает руку друга, и они бегут, меняя резко направление, а кровь бурлит, и все тело поет и наполняется страхом и радостью, как у малыша, с которым играет отец, притворяющийся чудовищем. Они весело гикают, пробираясь между ларьков, карабкаясь по кучам бревен и досок, цепляясь за подлокотники и трубы на бегу, хватая грязь и осколки посуды и швыряя их в солдат. Похожее ощущение на то, когда с девушкой, хотя у них не было ничего подобного до того, но каким-то образом они уже знали, что делать.
Я’ир первым зажигает соломенный факел и бросает его в солдат вместе с кувшином масла, и огонь разбрызгивается по ногам солдат, вызвав их злой рев. Он смеется, услышав их крики, широко ухмылясь, а другие издают возгласы одобрения и начинают искать все, что можно поджечь и кинуть.
И теперь улица превращается в битву. Солдаты идут вперед, и парни отступают, но с каждым отступлением они причиняют все больше и больше урона врагу, и солдаты все больше становятся измотанными, а парни все глубже забираются в улочки, где им знакомы все, и каждый сможет укрыть их. Бар-Аво и Гийора протискиваются сквозь крохотную щель между домами портнихи Шуламит и продавца специй Закаи, сквозь совсем несуществующую щель, в ширину которой смогут пролезть лишь их худые тела, и ложатся они на мгновение на землю, отдыхая от смеха, страха и напряжения.
Они вскарабкиваются на крышу. Бар-Аво обнажает свой зад солдатам. Вся улица покрывается хохотом и криками. Три девушки, сидящие на другой крыше, наблюдают за битвой, шепчась друг с дружкой и хихикая. Парни замечают их и начинают выкаблучиваться. Гийора делает сальто назад, приземлившись на ноги, пока остальные парни внизу кидают горшки и бутылки. Девушки хлопают в ладони и кричат: комментарии парням о том, где находятся солдаты, восхищения его прыжком, раздражения о приближающихся отрядах.
Происходящее стремительно, как удар ножа, превращается из комедии в жестокую расправу и назад. Один из горящих кувшинов с маслом попадает в солдата: загораются рука и нога, и он кричит ужасным криком, и его товарищи накрывают его одеялом, чтобы сбить пламя, и он продолжает ныть от боли, когда его уносят прочь. Парень с рыжими волосами пойман солдатами, и, пытаясь удержать его, один из них выхватывает меч и срезает, каким-то образом, неуклюжей борьбой, три пальца парня, и тот, окровавленный, взвывает.
Бар-Аво пробирается между домами, когда выскакивает наружу напуганный огнем козел и сбивает его на землю, и друзья смеются, тычут пальцами и весело воют. Он поднимается. Он слегка уязвлен случившимся, и он решает, чтобы все забылось его геройским поступком, и заманивает язвительными насмешками солдат в аллею, затем влезает с помощью друзей по стене, а другие с крыши закидывают солдат гнилыми фруктами, притащенными с рынка.
У этой битвы нет конца. Так все продолжается до прихода ночи, когда солдаты внезапными бросками захватывают нескольких молодых людей, а в ответ парни опять кидают камни, иногда горящие предметы, укрываясь в домах и выкрикивая оскорбительные кличи. Загораются сараи, и все смотрят на пламя, зачарованные медленным рассыпанием сооружений, обрушивающихся внутрь. Сражения выдыхаются перед рассветом, а Бар-Аво все еще не пойман.
Это был для него отличный бунт. Он был одним из тех, кто кидал горящие бутылки, и его не поймали, хотя солдаты в один момент схватили его за ногу, а в другой момент он взобрался по стене и увидел поджидающего его солдата с красной орущей рожей. Потом он и Гийора спаслись наверх через одно место на крыше коровника, которое они тут же закрыли соломой так, что солдаты не смогли найти место их спасения. Гийора смеялся так сильно, что упал на колени и едва не провалился назад с крыши.
Девушки наблюдали за ними и притворялись, что их охраняют они, хотя девушки могли легко уйти и спуститься вниз, но все это время оставались наверху, притворяясь защищенными. А после заката, когда день потемнел, небо стало из яркоцветного черным, и зашумели ночные звуки гор, солдаты, крадучись вернулись в бараки. Они утащили с собой пару захваченных, но они уходили хмурыми и почти без ничего, и тогда парни насмешливо замяукали им вдогонку, а девушки зашептали: «Вы победили, вы на самом деле победили». Две пары рук обхватили пояс Бар-Аво в ту ночь, и два сладких податливых тела прижались к нему, и девушки были не прочь разделить его между собой, когда наступила ночь, и их жаркие рты нашли его готовым отозваться им.
Это его первый бунт, и он кажется таким далеким от смерти, что невозможно ее представить. Когда он просыпается утром, его голова чиста и свежа, и он чувствует, как будто Бог сделал так, что солнце поднялось в его голове, и он опять хочет этого ощущения, и опять, и опять, и жаждет всем его сердцем, чтобы каждый день был бы днем карабканий, криков и забрасываний, и навоза, и козлов, и прыжков на крыше, и кувшинов с маслом, и чтобы каждая ночь была бы ночью такой, как прошедшая – сладкая, теплая, и каждое утро всей его жизни было бы этим голубым сияющим рассветом.
Его заметили. Его хитрость и его отвагу, и его бойцовский пыл – последнее более всего. Мужчины старше возрастом, мужчины, помнящие прошлое, и чьи отцы никогда не сдались бы в битве, даже после выпавшего из стены камня и вошедших в цитадель римлян, те люди смотрели на бунтовщиков и выбирали выделяющихся из всей толпы.
Есть такой человек Ав-Рахам, который сидит на рынке почти каждое утро, отпивая из дымящейся миски. У него небольшой живот, и редкие волосы на голове, но глаза проницательны и хитры, и люди все утро тянутся к нему с вопросами и просьбами. Он – тот, кто знает, куда делись повозки с пшеницой, украденной у римлян. Друзья его – люди, у которых оказывается лишняя мера масла, когда появляются бандиты на севере. У него самые острые мечи в Иерусалиме, и к нему идут за лекарствами, за помощью, за тем, чтобы отомстили.
Наутро после бунта приводят к нему Бар-Аво. Самоуверенного поначалу. Ему лишь пятнадцать лет, и он не понимает, зачем он тут. Малая часть его сознания подозревает о каких-то неприятностях. А большей части совершенно наплевать на то, потому что прошлой ночью у него были две девушки, и ничего не произошло этим утром, чтобы могло стереть их из его памяти. Он все еще не отошел от драки.
Они нашли его голым на куче старых мешков, совокупляющегося с одной из девушек, с всклокоченными волосами – медленные, уставшие, но все еще продолжающие. Они подождали, пока он закончит, и потом объяснили: «Ав-Рахам хотел бы увидеть тебя». А Бар-Аво набрал в рот воды из кувшина, покрутил ею, полоская рот, выплюнул на солому и спросил: «А если я не хочу его видеть?» Они растолковали ему, как можно вежливо, что Ав-Рахам был хорошим другом его друзьям. И заважничавший Бар-Аво отправился с ними.
Ему понравилась некая атмосфера почтительности, окружающая Ав-Рахама. Он невольно представил себе, как ощущалось бы, если бы он стал таким человеком, с которым говорят тихим голосом, и у кого просят помощи и советов. Старый человек – где-то за пятьдесят – и не красивый, не как Бар-Аво, но очень притягательный своей харизмой. Несколько лет Бар-Аво будет наблюдать, как он вел дела. Малый круг внутри группы последователей. Постоянное отрицание важности его фигуры во всем. Впечатление, что ему доверены секреты, и с ним, возможно, говорит Бог. Таким умение люди управляют другими людьми, вдохновляя в них и любовь и страх.
В то утро разговор был короткий.
«Мне сказали, что ты вел себя хорошо вчера в битве».
Бар-Аво был сама скромность, как все подростки.
«Да», завелся он. «Никто не может так карабкаться, как я, никто не попал в солдат маслом столько раз, и я думаю, что это – самое важное».
Ав-Рахам улыбнулся.
«Самое важное, ответь мне – ты ненавидишь Рим?»
И это не вопрос, никакой не вопрос. Рим – это все плохое в мире.
«Да».
«Тогда мы найдем тебе применение. Ты – сын Мереда, так?»
Упоминание об отце жалит его. Он был плохим отцом. Бар-Аво не видел его долгое время.
«Я теперь мужчина. Какая разница, чей я сын».
И взгляд Ав-Рахама обращается к одному мужчине из многих, стоящих позади него, и они смеются вдвоем. Бар-Аво не может распознать этот смех, не может понять, что он означает: да, мы понимаем тебя, мы сами говорили так о себе, когда были молодыми.
Бар-Аво кричит на окружение этих спокойных, неторопливых людей. «Не спрашивай меня об отце! Мой отец мертв! У меня нет отца!»
И Ав-Рахим медленно поясняет: «У никого из нас нет отцов».
Бар-Аво оглядывает их, пытясь увидеть насмешливый взгляд.
«Или, по крайней мере, Бог – наш отец», говорит Ав-Рахам, «а другие отцы не значат для нас ничто. С нами ты можешь быть просто Его сыном. Или моим, поскольку я – отец у многих».
Бар-Аво щурится и размышляет, кусая губу.
«Я буду сыном отца», наконец, решает он, и так получает свое имя, означающее «сын отца», и другое имя, бывшее у него, не подходит к нему точнее нового. Он теперь человек, который несет в себе своего отца – безымянного, невидимого, неосязаяемого отца.
Ав-Рахам, чье имя означает «отец у многих», смеется.
«В любом случае», говорит он, «ты теперь – с нами».
И так и есть.
Поначалу они давали ему небольшие поручения, и он усердно с ними справлялся. Несколько кинжалов, пронесенных мимо стражников: он спрятал их на дне повозки с овощами, которую попросил провезти крестьянин на рынок, и получил за это двойную плату – одну от крестьянина, и другую от людей Ав-Рахама. Передать сообщения. Наблюдать за спокойствием вокруг, пока другие режут кожаные поводья, удерживающие в стойле дорогого коня Префекта, потом шлепнут коня по ляжке, и тот понесется по площади, напугается запахами и шумами, упадет и повредит себе ногу. Подслушивать разговоры на рынке: всегда найдется применение неосторожным словам.
