Текст книги "Последний час рыцарей"

Автор книги: Нанами Шионо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Рим. Лето 1452 года

Последние несколько дней кардинал Исидор изо всех сил пытался скрыть переполнявшие его чувства и сохранить достоинство, подобающее его положению. Дай он волю своим естественным побуждениям, кардинал, возможно, позабыл бы о своем сане и пятидесятилетием возрасте он побежал бы по улицам Рима, крича от радости. Горячая надежда и убеждение, которые он лелеял двадцать лет, даже встречая холодные взгляды друзей, наконец-то приближались к осуществлению. Более того, исполнение этой мечты стало его личным долгом.

Исидор не сомневался, что существовал один-единственный способ спасти его родину – Византийскую империю. Кардинал твердо верил: объединение Греческой православной и Римско-католической церквей и помощь государств Западной Европы, которая последует за этим объединением, помогут действенно отразить турецкую угрозу.

Путь к объединению церквей был полон трудностей, а жизненная история самого кардинала, хотя это и странно для того, кто посвятил себя служению Богу, оказалась, пожалуй, не менее беспокойной.

Он был настоятелем монастыря Святого Димитрия близ Мраморного моря в Константинополе, когда в 1434 году император Иоанн приказал ему присутствовать на открытом совете в Базеле. Исидор, которому только что исполнилось тридцать, оказался самым молодым представителем Греческой православной церкви. Он с жаром набросился на работу. Эта была его первая возможность встретиться с высокопоставленным духовенством из других стран.

Опыт не прошел для него бесследно. Со своей стороны Исидор произвел на собравшихся неизгладимое впечатление как весьма одаренный богослов. Репутация, которую он приобрел на этом собрании, стала причиной избрания его митрополитом Киевским, как только он вернулся в Константинополь. Это было самое высокое церковное звание на Руси. Благодаря назначению Исидор стал непременным членом православных делегаций на последующие церковные соборы в Ферраре и Флоренции.

Однако эти посещения Италии произвели кардинальную перемену в его образе мыслей. В Венеции, в Ферраре, в «городе цветов» Флоренции Исидор смог познакомиться с новым интеллектуальным движением, которое позднее будет названо Возрождением, раскрывшим ему глаза. Ничего подобного не было в византийской цивилизации, где религия регулировала все без исключения аспекты жизни, а поэтому подавляла свободные проявления человеческой энергии и жизненной силы. Итальянцы относились с уважением к византийской цивилизации, наперебой подражали некоторым ее чертам – но лишь тем, которые они находили приемлемыми. Все остальное они отвергали. Те богословы, которые покинули Грецию ради Италии, поступили так потому, что в Италии они были окружены людьми, испытывавшими неподдельный интерес к их работе. Их жизнь оказалась более насыщенной, чем в Константинополе.

Исидор, до тех пор настроенный скептически, начал верить в то, что синтез Византии и Западной Европы возможен. Он даже пришел к заключению, что нет другого выхода, кроме как объединить западную и восточную церкви. Это должно произойти под эгидой Римско-католической церкви. Когда-то византийцы смотрели на западных европейцев сверху вниз, как на варваров, Но теперь именно европейцы, а не греки кипели новообретенной энергией.

Лишь один из лидеров Греческой православной церкви, выдающийся теолог по имени Виссарион, разделял убеждения Исидора. Спустя пять лет после переезда в Рим он и Исидор перешли в католичество и были возведены в кардинальский сан.

Тем не менее Исидор и Виссарион никогда не думали, что существует реальная возможность объединения Греческой православной церкви с католицизмом. Несмотря на это, они продолжали отстаивать унию, веря, что в этом заключалась единственная надежда для их обреченной родины. С их точки зрения, те греки, которые были против церковной унии и относились к ним как к предателям, были упрямыми глупцами, отставшими от жизни мечтателями, цеплявшимися за былую славу.

Пока Виссарион оставался в Италии, ведя жизнь богослова, Исидор нес груз ненависти соотечественников за них двоих. Следующие десять лет его жизни были весьма насыщенными. Он был отправлен на Русь, чтобы там проповедовать православным объединение церквей, но не смог убедить их и даже провел некоторое время в тюрьме. Ему чудом удалось освободиться и вернуться в Рим.

После этого Исидор много раз путешествовал домой в Константинополь и обратно. Даже эти поездки на родину не смогли поколебать его убеждения в необходимости объединения двух церквей. Ведь многие византийские государственные деятели и интеллектуалы разделяли его взгляды. Противодействие, как правило, исходило от монахов и широких слоев общества. Но Исидор верил: неприязнь уменьшится, если с Запада придет конкретная помощь.

И вот теперь Исидор отбывал в Константинополь с кораблями и солдатами, предоставленными папой римским. Он уже слышал величественные звуки объединенной католической и православной мессы в соборе Святой Софии. Он слышал и военный клич объединенной христианской армии, обрушивающейся на безбожников-турок.

Константинополь. Лето 1452 года

Если, пройдя до половины бульвар, ведущий от Харисийских ворот к собору Святой Софии, повернуть на север и спуститься по пологому откосу к заливу Золотой Рог, выйдешь к монастырю церкви Христа Вседержителя. Одна из келий монастыря принадлежала Георгию, который жил там уже более двух лет.

Георгий не всегда был монахом. После изучения древнегреческой философии и богословия он начал давать частные уроки. О его глубоких познаниях стало известно при дворе, он стал секретарем самого императора. Георгий посещал церковные соборы в Италии вместе с Исидором и Виссарионом. Однако в отличие от Исидора, который был на несколько лет старше его, Георгий, вернувшись из Италии домой, начал действовать против церковной унии.

Он, разумеется, обратил внимание на наступление новой эры для Италии – эры, полной энергии и кипящих жизненных сил. И Георгий не был против объединения двух церквей. Но он возражал (хотя это поддерживали Исидор и Виссарион) против объединения на условиях, поставленных католической церковью.

Из своих поездок в Италию Георгий вынес острое ощущение коренного различия византийской и западноевропейской цивилизаций. Невозможно было объединить церкви под эгидой католицизма, не уничтожив того, что можно назвать духом греческого православия. Последствием насильственного объединения стали бы многочисленные расколы внутри православной церкви, ее последующее полное исчезновение.

Георгий считал: лишенные объединяющего православия, он и его собратья по вере разделятся на просто греков, славян и армян.

Георгий, конечно, знал о том, что турецкий султан строил новую крепость на берегу пролива Босфор. Он разделял мнение советников императора о том, что это – предвестие падения Константинополя. Но с его точки зрения, даже если Константинополь падет вместе с Византийской империей, это будет лишь судьбой, ниспосланной Богом, божьей карой византийцам. Но предать свою религию, дабы защитить государство, станет кощунством. Какой истинно верующий пожертвует вечным спасением ради сохранения своей бренной жизни?

Георгий считал, что могучая вера православных христиан тех стран, которые уже были завоеваны турками, доказывала его правоту. Даже если бы они отбросили свои исконные традиции и умудрились скрепить воедино объединенную церковь, православные во всех странах, которые противились этому шагу, отвернулись бы от нее. Уж лучше потерпеть поражение от турок, но сохранить свою веру, нежели потерять заодно и православную церковь.

К такому заключению пришел Георгий, который заявлял, что любит Византийскую империю не меньше любого другого. Но для него внешняя угроза краха страны была лишь относительным соображением.

Многие греки разделяли его образ мыслей, и монастырь стал центром сопротивления делу объединения церквей.

Константинополь. Лето 1452 года

Среди тех, кто регулярно посещал келью Георгия, оказался один молодой итальянец. Это был его ученик по имени Убертино, которому недавно исполнился двадцать один год. Он родился на севере Италии, в городе Брешии, находившемся под протекторатом Венецианской республики. После изучения греческой философии ему захотелось углубить свои знания в самом центре эллинского мира. Он прибыл в Константинополь двумя годами ранее, весной, и был учеником Георгия более года.

Хотя обычно выходцы из Западной Европы, изучавшие греческий язык и философию в Константинополе, селились на участке вдоль залива Золотой Рог, известном как Латинский квартал, Убертино предпочел жить среди греков. В Латинский квартал он наведывался лишь затем, чтобы получить в банке венецианского торгового дома деньги, которые ему посылала его семья, или чтобы забрать письма с почты, находившейся в посольстве Венеции.

По правде сказать, Убертино, будучи католиком, не мог не испытывать некоторой неловкости, присутствуя при жарких религиозных спорах Георгия с другими монахами и посетителями. Но, привыкнув в какой-то мере ко всем сторонам византийской жизни (и к хорошим, и к плохим), он почувствовал, что уже не может с прежней легкостью делить вещи на приемлемые и неприемлемые (то есть те, которые жители Латинского квартала сознательно отвергали, более о том не задумываясь). Хотя уроки философии становились все реже и реже, молодой итальянец продолжал посещать своего наставника, его энтузиазм не ослаб. Юноша не принимал участия в дискуссиях и лишь скромно сидел в стороне от кружка, окружавшего Георгия. Хотя фанатичные греческие монахи игнорировали его, они по крайней мере его не поносили.

Убертино, разумеется, знал о крепости, строившейся на берегу Босфора, о которой только и могли говорить люди из Латинского квартала. Среди венецианцев, составлявших большинство тамошних жителей, число тех, кто воспринял эту угрозу достаточно серьезно, чтобы отослать из города своих жен и детей, увеличивалось с каждым днем.

Но летом в Константинополе имелось мало кораблей, пригодных для этой цели. Все купеческие суда пользовались преимуществами погожих летних месяцев, чтобы увеличить свои прибыли. Даже для того, чтобы переехать в венецианские протектораты (в Негропонте или на Крит), нужно было ждать до осени, пока вернутся корабли с Черного моря.

Греки, живущие по соседству с Убертино, реагировали иначе, чем те, кого они звали «латинянами». Они полагали: турки построили крепость, названную Румелихисар (что по-турецки означает «Римский замок», замок на европейской стороне), чтобы сдержать торговую деятельность латинян, плававших по Босфору, добираясь до черноморского побережья. Многим грекам не нравилось, что торговцы из Западной Европы используют их город для беззаботного самообогащения, они втайне были довольны тем, что торговля на Черном море станет затруднительной. Лишь очень немногие понимали, что на карту поставлено их собственное благополучие. Кроме того, в прошлом турки дважды пытались захватить Константинополь, и оба раза им пришлось снять осаду.

Немногие византийцы всерьез задумывались о том, может ли город пасть. Но случись даже самое худшее, они полагали, что тут можно только смиренно принять волю Господа. В своей истинно византийской манере греческие жители Константинополя сочетали в себе оптимистические надежды с фаталистическим мировоззрением.

Как-то раз после очередного собрания, на котором Убертино, не принимая участия в спорах, лишь слушал пылкие речи других, Георгий, к его удивлению, остановил его около выхода и попросил задержаться для беседы с глазу на глаз.

– Ты не думал о возвращении в Италию? У меня там не самая лучшая репутация, и я не смогу дать тебе рекомендательных писем. Но молодому человеку с твоими способностями окажется несложно найти себе хорошего наставника или занятие. Сегодня, пожалуй, греческую философию лучше изучать в Венеции, во Флоренции или в Риме, а не здесь. В Италии больше учителей и больше книг.

Убертино лишь поблагодарил наставника за заботу и вышел из монастыря. Разумеется, то, что сказал Георгий, было правильно. В отличие от купцов, которые блюли свои интересы, у Убертино действительно не было никаких причин оставаться в Константинополе. И все же ему сложно было окончательно решиться на возвращение домой. Он сам не знал, почему это так. Просто принять так быстро определенное решение казалось как-то странно. Быть может, он перенял византийскую привычку, которую латиняне всегда отвергали, – не видеть леса из-за деревьев.

Убертино давно уже не улыбался, но при этой мысли на его немного мальчишеском лице появилась веселая улыбка.

Галата. Лето 1452 года

С высоты Галатской башни открывался прекрасный вид на весь Константинополь, находившийся на противоположном берегу залива Золотой Рог. Виден был порт, где у причалов стояли группы торговых кораблей, а за ним – крепостная стена с башнями в стратегически важных местах. Там и сям в ней открывались ворота, через которые работники поспешно носили туда-сюда различные грузы на полуденном солнце. С этого расстояния они казались маленькими, как игрушечные солдатики, но все-таки достаточно крупными, чтобы их можно было сосчитать. За крепостной стеной виднелся Латинский квартал с его складами, торговыми домами и лавками. Порт всегда был полон людей, кораблей и товаров.

Собор Святой Софии занимал самую высокую точку в городе, из которой его купол возносился на еще большую высоту. Взглянув на запад, зритель утомился бы, считая колокольни многочисленных церквей, которыми славился Константинополь. В отдалении можно было различить высокий квадратный императорский дворец и крепостную стену, тянувшуюся до берегов Золотого Рога. Стоя на вершине башни и охватывая взглядом простор величайшего города Средиземноморья, Ломеллино почувствовал, как что-то сжалось у него в груди. По правде сказать, он чувствовал это каждый раз, когда стоял здесь.

«Почему из всех людей именно я впутался в эту неразбериху, притом – именно теперь?» Он тяжело вздохнул, не заботясь о том, что стоявшие рядом могли услышать его.

Анджело Ломеллино был подестой – магистратом генуэзского поселения в Галате, также известном под названием Пера. Этот квартал, расположенный напротив Константинополя на другом берегу залива Золотой Рог, сделался важным оплотом генуэзской торговли. Со своей «Генуэзской башней» в центре и крепостной стеной, тянувшейся до Золотого Рога и пролива Босфор, он находился исключительно во владении генуэзцев уже двести лет. Остров Хиос в Эгейском море, Галата и черноморский порт Каффа представляли собой три главных центра генуэзской торговли. Именно благодаря этим твердыням генуэзские купцы смогли окончательно превзойти своих давних соперников – венецианцев.

Все в Пере, от пристаней до складских рядов, предназначалось лишь для пользования генуэзцев. Этим они разительно отличались от венецианцев. Те, хотя и составляли большинство населения Латинского квартала в самом Константинополе, были вынуждены делить пространство с купцами из Флоренции и Анконы, а также из Прованса и Каталонии. Галатская башня, с которой открывался прекрасный вид на места обитания их соперников, как бы символизировала положение генуэзцев в Византийской империи.

Постройка этой башни и двух крепостей в холмах, тянущихся вдоль Босфора, была в высшей степени разумной мерой. Генуя вложила все свои ресурсы в торговлю на Черном море. Венецианцы издавна контролировали торговлю с востоком и югом, с Александрией Египетской и со всей Сирией. Константинополь (и торговые порты на Черном море, путь к которым лежал через византийскую столицу) был лишь одной из многих баз для их широких деловых связей.

Уже по одной этой причине пост магистрата Галаты был весьма важен для генуэзской экономики. Для Ломеллино, честного, но немного тугодумного, это оказалось слишком тяжелым бременем. Он сам понимал это лучше, чем кто-либо другой. Назначение не было бы принято, если бы ему не пообещали, что служба станет недолгой. И в самом деле, новый подеста был назначен всего три месяца спустя после того, как Ломеллино занял этот пост. Он ждал приезда своего преемника с горячим нетерпением и молился лишь о том, чтобы во время его правления случилось как можно меньше происшествий.

Это не означало, что Ломеллино пренебрегал выполнением своих обязанностей. Весной, когда турки начали строить свою крепость, он немедленно сообщил эту новость в Геную. Именно подеста предупредил о том, что это событие, по всей вероятности, будет иметь серьезные последствия для генуэзской экономики.

Позже, встревоженный скоростью, с которой продвигалось строительство, Ломеллино продолжал запрашивать, каким образом Пера справится с нападением, которое предвещали происходящие события. Только сейчас, спустя месяцы, из Генуи пришло сообщение об отправке двух кораблей и пятисот солдат.

Безопасность жителей сильно беспокоила Ломеллино. В отличие от купцов Латинского квартала, которые находились здесь проездом, чьи семьи оставались дома, генуэзцы поселялись в Галате надолго. Большинство из них жили вместе с женами и детьми. Было даже немало граждан Генуи, которые родились и выросли в Галате. Вся жизнь этих людей оказалась связанной с этими местами. Сложившуюся ситуацию невозможно было разрешить, просто издав приказ об эвакуации.

Ломеллино был ответственен за решение самой деликатной проблемы, какую только можно себе представить в этой и без того сложной ситуации. Следовало сделать все возможное, учитывая, что вся восточная торговля Генуи зависела от удержания Галаты, чтобы сохранить дружеские отношения с турками, не вызывая раздражения Византийской империи и западноевропейских соседей генуэзцев. Нет ничего сложнее, чем соблюдать нейтралитет тому, чье существование не является абсолютно необходимым ни для одной из сторон. Но таковой оказалась задача, порученная правительством Генуи.

За свои шестьдесят с лишним лет Ломеллино проплыл Средиземное море вдоль и поперек. Но теперь он был в том возрасте, когда большинство мужчин возвращаются к себе на родину и наслаждаются заслуженным отдыхом. Жена его умерла, детей не было. Он был готов передать дело, которое создал в Пере, своему племяннику, после чего вернулся бы в Геную, чтобы тихо провести остаток дней в семье своего брата. Но только Ломеллино собрался уезжать, как на его плечи свалилась эта огромная ответственность. У него и впрямь имелись причины для вздохов.

«Пожалуй, мне не помешало бы отправить еще пару послов доброй воли к императору и султану – просто на всякий случай», – пробормотал Ломеллино себе под нос, осторожно спускаясь по спиральной лестнице Галатской башни.

Константинополь. Лето 1452 года

Франдзис не мог сдержать теплое чувство, наполнявшее его сердце всякий раз, когда он представал перед императором.

Франдзис стал секретарем Константина в двадцать семь лет. Это случилось в те дни, когда будущий император был правителем Морей.

Константин был тремя годами моложе его. Он, унаследовав четыре года назад трон у своего бездетного старшего брата Иоанна, назначил Франдзиса министром финансов. Но глубокое преклонение, которое новый министр питал к своему государю, оставалось неизменным с прежних дней. Император, в свою очередь, чувствовал эту искреннюю преданность, которая длилась двадцать четыре года. Как и прежде, он привычно полагался на Франдзиса в любом деле, которое требовало секретности.

«Нет никого, кто был бы благороднее моего императора, и телом и духом». Франдзис произносил это с такой гордостью, словно говорил о самом себе.

И в самом деле, Константин XI, несмотря на худобу, был высок и хорошо сложен. У него было узкое лицо с точеными чертами, короткой бородой и мягким взглядом. В наружности правителя царственная осанка сочеталась с человеческой теплотой. Когда он ехал на своем белом коне, а его темно-красный плащ развевался на ветру, не только Франдзис, но и всякий, кто видел его, восхищался этой фигурой, столь же внушительной, как древние цезари.

Его характер тоже представлял собой совершенный образец цельности, честности и правдивости. Правитель терпеливо выслушивал даже мнения тех, с кем не был согласен. Даже Георгий, возглавивший движение против унии с католической церковью, мог лишь почитать императора как человека. Нечего и говорить, что простой народ обожал императора Константина.

И все же Франдзис не мог не признаться в том, что он чувствовал глубокое сожаление из-за того, как несчастливо складывалась семейная жизнь правителя. Первая жена Константина, на которой он женился в двадцать лет, умерла всего через два года после свадьбы. Детей у них не осталось.

Спустя тринадцать лет Константин женился снова, на этот раз на дочери правителя острова Лесбос, но она тоже умерла молодой, не родив ему детей.

После этого Константин не женился, пока не взошел на престол, после чего он не мог более оставаться одиноким, если собирался продолжить императорский род. Двумя годами ранее начались поиски новой императрицы, которыми руководил Франдзис.

Среди возможных претенденток были дочери венецианского дожа и императора Трапезундского, но самой подходящей кандидатурой сочли Мару, царевну Сербии. Во-первых, она была еще достаточно молода и могла иметь детей. Во-вторых, она не перешла в ислам во время своего пребывания в гареме прежнего султана, принадлежа к той же Греческой православной церкви. Но самой важной причиной оказалось то, что она пользовалась уважением нового султана, Мехмеда II. Отношения с турками были делом первостепенной важности для Византийской империи, так что одно это обстоятельство посчитали более чем достаточным «приданым». Другой член византийского императорского дома уже создал прецедент, женившись на вдове султана, так что это тоже не казалось препятствием.

Но каким бы идеальным ни казался этот союз, он сделался невозможным из-за отказа Мары. Христианская царевна, вошедшая в гарем ради спасения своей страны, принесла обет никогда не выходить замуж снова, если ей удастся вырваться из гарема живой.

Узнав об этом, император ничего не мог поделать. В конце концов ему сосватали невесту – царевну Хрузии, небольшой страны в горах Кавказа. Прошлой осенью Франдзис съездил в Грузию, чтобы заключить окончательное соглашение. Но царевна должна была плыть в Константинополь морем. Хотя она собиралась прибыть как можно скорее, назначить точную дату церемонии было невозможно.

Император со своей стороны не мог позволить себе душевный покой, необходимый, чтобы радостно считать дни до свадьбы. С февраля прошлого года у него едва ли выдалась хоть одна спокойная минута.

Император ни на секунду не мог забыть цепь событий, произошедших за тот месяц: неожиданную смерть Мурада, который позволял Византийской империи сохранять ее теперешнее состояние, последовавшее за тем воцарение молодого султана Мехмеда II, о чьих действительных намерениях трудно сказать что-либо определенное.

Такое развитие событий наполняло его тревогой, которую облегчало лишь то, что надежный Халиль-паша и три его советника сохранили свои посты, а договор о ненападении был с готовностью возобновлен.

И все же Османская империя была самодержавной. Византийская империя с трех сторон оказалась окруженной турками. И вот теперь ими правил двадцатилетний юнец, которого опытный император еще не мог разгадать. Константин отправил на Запад новых гонцов с просьбами о военной поддержке.

Это было весной 1451 года. Посольство, возглавляемое членом императорской семьи, немедленно выехало из Константинополя; в апреле оно прибыло в дом семьи Эсте в Ферраре, откуда направилось в Венецию. В августе послы побывали в Риме, где встретились с папой Николаем V. Оттуда они направились в Неаполь, где рассчитывали обратиться за помощью к королю Арагонскому.

Исходя из того, кто вложил в Константинополь больше всего денег и усилий, первоочередной помощи следовало ожидать от Генуэзской республики. Но Генуя была слишком слабой в политическом отношении, чтобы предпринять решительные действия. Как бы там ни было, целью посольства стало воззвание к государствам христианского Запада с просьбой помочь отразить турок-мусульман. Первейшим долгом послов было сообщить папе римскому, что император готов согласиться на объединение западной и восточной церквей под флагом Римско-католической церкви.

Этой осенью папа Николай V отправил императору письмо, обещая военную поддержку на предложенных условиях унии. Венецианская республика согласилась предоставить финансовую помощь и без промедления отдала распоряжение банку Венеции в Константинополе перевести деньги. Но она отказалась послать войска на том основании, что Милан и Флоренция вступили в гражданскую войну. Венеция, разумеется, не могла отправить только свою армию. Оставалось лишь надеяться, что гражданская война будет взята под контроль, а на помощь Константинополю придет большая коалиция западных государств.

Неаполитанский король в обмен на военную помощь потребовал себе императорский трон. Константин по понятным причинам не мог принять это условие.

Глава светской власти всего католического мира, германский император Священной Римской империи, воевал с собратьями-католиками из Венгерского королевства и не заинтересовался тем, что происходило на Востоке. Король Франции тоже проявил равнодушие. Испания была занята войной с мусульманами на своей собственной территории.

Наступление нового, 1452 года не предвещало больших перемен в ситуации в Европе. Лишь противники унии, узнав о позиции византийского императора, выказали признаки упорного сопротивления. Ни дня не проходило без того, чтобы толпы монахов не собирались перед сердцем Константинополя, собором Святой Софии. Они выкрикивали протесты, проводили крестные ходы, сопровождаемые толпами мрачных обывателей. Среди протестующих выделялась высокая фигура Георгия.

Сопротивление проявилось и в ближайшем кругу императора. Его первый министр и родственник Лука Нотарас зашел так далеко, что даже сказал: «Лучше нам быть под турецкой чалмой, чем под папской тиарой!»

Единственным человеком из этого круга приближенных, кто чувствовал боль императора как свою собственную, был Франдзис. Даже если бы император не говорил ему ничего, он понимал, что единственной надеждой Константина был приход западных армий и то, что ему удастся каким-то образом смягчить сопротивление своего народа церковной унии.

Однако к февралю того года по-прежнему не было никаких вестей об армиях, спешащих на выручку. Новость о том, что Мехмед II приказал собрать пять тысяч работников, застала Константинополь врасплох. Поначалу многие предсказывали, что султан просто собирается строить новый дворец в Адрианополе. Им пришлось умолкнуть, когда оказалось, что рабочие собираются за сотни миль от Адрианополя, на дальнем берегу Босфора. Затем, 26 марта, туда прибыл сам султан в сопровождении флота из тридцати кораблей.

Флот султана вышел из Галлиполи, направился на север по Мраморному морю, а затем вошел в пролив Босфор прямо напротив Константинополя. Византийцы, не имевшие своего флота, могли лишь беспомощно наблюдать за турками. Войско более чем в тридцать тысяч человек прошло из Адрианополя на восток и встретилось на европейском берегу Босфора с тем, которое прибыло морем. Рабочие немедленно принялись за строительство крепости.

Ответственность за постройку была разделена между тремя главными министрами – Халилем-пашой, Заганом-пашой и Караджа-пашой. Дух соревнования значительно ускорил работы. В удивительно короткий срок крепость обретала форму под зорким взглядом Мехмеда II, который назвал ее Румелихисар – «Римский замок», «замок на европейском берегу». Крепость на противоположном, азиатском, берегу называлась Анадолухисар – «Анатолийский замок».

Император, разумеется, немедленно заявил официальный дипломатический протест. Крепость Румелихисар демонстративно строилась на византийской территории. Хотя строительство крепости Анадолухисар, воздвигнутой дедом Мехмеда, началось лишь после того, как было получено разрешение правящего императора, сам Мехмед начал строительство Румелихисар без предварительного запроса.

Другой причиной протеста было то, что греческий православный монастырь, находившийся на месте постройки, был попросту снесен, а его камень использован для строительства крепости. В ответ Мехмед возразил: крепость строится для того, чтобы обеспечить безопасный проход судов через пролив. Ведь и византийцы, и турки одинаково выиграют от уничтожения пиратства, свирепствовавшего на Босфоре. Однако когда молодые посланники императора осмелились пожаловаться на то, что окружающие деревни были разграблены, чтобы прокормить турецких солдат и рабочих, двоих двадцатилетних юношей немедленно обезглавили без дальнейших переговоров.

Император арестовал и заключил в тюрьму шестьсот турок, проживавших в Константинополе. Но больше он ничего не мог поделать. Византийская империя не только не имела своего флота, у нее не было и армии, заслуживающей какого-либо серьезного упоминания. В конце концов Константин отпустил пленных турок и послал султану в подарок вино с просьбой не причинять вреда местным крестьянам.

Мехмед принял эту просьбу во внимание. Но с его точки зрения, пощады заслуживали лишь те, кто не оказывал сопротивления. Если же кто-то сопротивлялся, он тем самым нарушал его соглашение с императором.

В самом деле, те города, которые, оставив всякую надежду на помощь из столицы, оказывали сопротивление своими силами, были полностью вырезаны турками. Все византийские конные отряды, рискнувшие выступить за пределы города, неизменно уничтожали. Лишь горстке всадников удавалось вернуться домой живыми.

Строительство крепости завершилось к концу августа. Сооруженная в форме перевернутого треугольника, крепость Румелихисар покоилась на высоком фундаменте, повторявшем форму прибрежного рельефа. Она имела 250 метров в длину, 50 метров в высоту, была обнесена трех метровой стеной. Возвели три башни высотой 70 метров и девять башен поменьше, обеспечивавших прекрасный обзор всех мыслимых точек, важных в тактическом отношении.

В крепости был размещен батальон солдат, а на высоких башнях, примыкавших к берегу, установлены пушки большого калибра. Но даже при всех этих фактах, предоставленных венецианскими шпионами, проникшими во вражеский лагерь, Византийская империя не могла рассчитывать на помощь европейцев.

Вскоре у императора появился новый повод для страхов. Ожидалось, что после завершения строительства Румелихисар Мехмед вернется в Адрианополь по суше. Но вместо этого он остался со всей армией прямо под крепостными стенами Константинополя. Пока жители города, затаив дыхание, отсиживались за запертыми воротами тройных городских стен, турецкая армия оставалась на месте, не сворачивая шатров.