Текст книги "Проклятая попаданка серебряной совы (СИ)"

Автор книги: Нана Кас

Соавторы: Мари Кир
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 28

Утро приносит с собой странное, зыбкое спокойствие. Солнечный свет, пробивающийся сквозь высокие окна столовой, кажется слишком ярким для этого дома. Я сижу за столом, пытаясь заставить себя съесть кусок ветчины, когда в дверях появляется Киллиан.

Вчера я выложила всё, что знала о роде Крыловых. О смерти Алисии по неизвестным причинам. И об исчезновении Киллиана, обвинённого в смерти молодой жены. Виктор выслушал молча, буркнув мне, чтобы я не рыскала в кабинете, ушёл в неизвестном направлении.

Ночь накрыла особняк неминуемо, а я всё не могла выкинуть из головы то, что узнала сама. События не складываются в логическую цепочку, многие детали ускользают. А появление Киллиана нарушило хрупкий баланс и сбивает башню, которую я с таким трудом выстраивала.

На нём тёмный строгий сюртук, он выглядит безмятежным и смотрит на меня с новой осторожной надеждой.

– Доброе утро. Я надеюсь, ты хорошо отдохнула. – Его голос звучит с теплотой. – У меня есть предложение. Погода сегодня прекрасна, и я подумал… Может, мы съездим в город? Пообедаем в ресторане. Сменим обстановку.

Сердце на мгновение замирает. Выход за пределы дома? Возможность увидеть что-то, кроме этих мрачных стен? Но это также означает быть с ним наедине, поддерживать сложную игру каждую секунду.

– Это… неожиданно, – осторожно говорю я, откладывая вилку. – Но звучит заманчиво.

– Прекрасно. – Он улыбается слегка напряжённо, но искренне. – Я распоряжусь насчёт экипажа.

Час спустя мы уже катим по ухабистой дороге, ведущей в город. Я сижу напротив Киллиана, глядя в окно на проплывающие мимо поля и тёмный лес. Молчание между нами не неловкое, а скорее задумчивое, и он не пытается его заполнить.

Город встречает нас суетой и гомоном. Экипаж останавливается у невзрачного, но солидного здания с вывеской «Ресторация». Внутри пахнет жареным мясом, свежим хлебом и дорогим табаком. Нас проводят в уединённый кабинет, где стол застелен белой скатертью.

Первый час проходит на удивление гладко. Я стараюсь говорить мало, поддакивая его редким замечаниям о погоде или городских новостях. Он заказывает вино, и под воздействием алкоголя его черты смягчаются.

– Помнишь, – начинает он вдруг, глядя на бокал с рубиновой жидкостью, – как мы в первый раз поехали за город? Была весна, всё цвело. Ты тогда так смеялась, когда ветер сорвал твою шляпу, и мне пришлось гоняться за ней по полю.

Я замираю, кусок рыбы застревает у меня в горле. У Алисии в дневнике нет ни строчки о таком ярком моменте. Не думаю, что она бы не зафиксировала такой момент. Весна? Сорванная шляпа? Это звучит как…

– Ты сказала, что это самый радостный день в твоей жизни, – продолжает он, а голос становится мечтательным. – Что ты никогда не чувствовала себя такой свободной. Мы тогда нашли озеро в лесу, с водой настолько чистой, что было видно дно. Ты говорила, что оно похоже на забытую богом слезу.

Ледяная волна прокатывается по моей спине. Киллиан говорит не со мной. Он говорит с Еленой? Эти воспоминания принадлежат ей? Он переносит их на меня, втискивая мою фигуру в рамки своего потерянного счастья. Говорит с таким благоговением, с каким вспоминают не о простой прогулке, а о религиозном откровении.

– Я… я смутно помню, было красиво, – бормочу я, опуская взгляд в тарелку, не в силах выдержать интенсивность его взгляда.

– Да, – он оживляется, его рука тянется через стол. – Именно. И ты сказала…

Он продолжает делиться воспоминаниями, и я киваю, ловя обрывки чужого прошлого. Восторг в его голосе не утихает, он говорит о мелочах, о словах, о взглядах, и с каждой деталью мне становится всё тяжелее.

В какой-то момент, когда мы уже выходим из ресторана, порыв ветра срывает с меня капор. Прежде чем я успеваю сообразить что-либо, его пальцы ловят ткань, а затем, нежно и быстро, поправляют выбившуюся прядь моих волос.

Прикосновение обжигает, и я отскакиваю назад с невольным, резким движением. Его рука замирает в воздухе, а на лице мгновенно появляется растерянность, словно он только что очнулся от сна.

– Прости, – быстро говорю я, чувствуя жар стыда на щеках. Облажалась. – Я… не ожидала.

– Это я прошу прощения, – он опускает руку, и тень снова ложится на его лицо. – Я забыл себя.

Обратная дорога проходит в полном молчании. Идиллия рассеялась. Он смотрит в окно, а я чувствую тревогу, хотя не сделала ничего плохого. Я просто не та, чьё прикосновение он жаждет.

Экипаж останавливается у особняка. Сумерки уже сгущаются, окрашивая небо в сиреневые тона. Мы расходимся в разные стороны у парадной лестницы: он к себе в кабинет, я наверх, в свои покои.

Проходит несколько часов, прежде чем меня находит Виктор в гостиной перед камином. Его фигура отбрасывает большую тень в коридор. На нём всё тот же мундир, будто он даже спит, не снимая его.

– Ну как, – произносит он без предисловий, – ваша идиллическая прогулка?

Его тон язвительный, но за ним сквозит хищная настороженность. Он входит в комнату, останавливается напротив камина, скрестив руки на груди, и смотрит испытующим, лишённым всякой теплоты взглядом.

– Всё было… нормально, – осторожно начинаю я, откладывая книгу. – Мы пообедали. Поговорили.

– О чём?

Я пожимаю плечами, стараясь выглядеть безразличной.

– О погоде. О городе. Он вспоминал… прошлые поездки.

– Какие именно? – Виктор пристально смотрит на меня.

Мне приходится рассказать. О весеннем поле, о сорванной шляпе, об озере. Я говорю сбивчиво, чувствуя себя предательницей, выдающей чужую тайну. А дохожу до эпизода с прядью волос, я вижу, как его челюсть сжимается.

– Я не специально, – оправдываюсь я, хотя не понимаю зачем. – Он застал меня врасплох. Я просто… вздрогнула.

– Дело не в этом, – устало отмахивается он и поворачивается к огню. – Я наблюдал за вами сегодня. Когда вы возвращались. Я видел, как он смотрел на тебя. И как ты отшатнулась.

Он замолкает, и в тишине слышно лишь потрескивание поленьев.

– Весь день я ловлю себя на мысли, – продолжает он тихо, почти для себя. – Я был так уверен… Когда ты очнулась после обморока, я подумал: неужели и правда Елена. – Он произносит её имя с такой горькой нежностью, что у меня замирает сердце. – Как и Киллиан, решив пустить всё по обычному сценарию, я искал сестру в Алисии все эти дни. Присматривался к каждому твоему жесту, вслушивался в интонации. – Виктор оборачивается ко мне и смотрит в глаза со вселенской печалью. – Но ты не она. Вы абсолютно разные. Она… – он ищет слова, глядя куда-то поверх моей головы. – Когда она входила в комнату, казалось, сама атмосфера становилась мягче, светлее. Елена могла часами сидеть с книгой у окна, и этого было достаточно, чтобы в доме воцарялся покой. Даже его безумные идеи… Она не просто верила в них. Она видела в них красоту. Говорила, что его чертежи похожи на ноты незнакомой симфонии.

Его голос, обычно такой резкий и насмешливый, теперь звучит задумчиво. И от этого слова обретают странную, пронзительную весомость. Когда о Елене говорил Киллиан, это было похоже на заученную безжизненную молитву. Виктор же говорит о сестре так, будто перебирает дорогие сердцу выцветшие фотографии, и от этого образ оживает, становится осязаемым. И почему-то именно эти личные воспоминания взволновали меня куда сильнее восторженной тирады Киллиана.

– А ты… – его взгляд опускается на меня. – Ты всегда насторожена и смотришь на всё как маленький ребёнок, который ожидает подвоха, всматриваясь в темноту. Ты вслушиваешься в тишину и выискиваешь угрозу.

Да, я не несу с собой покой. Я боюсь всего. Но слышать это из его уст… Осознавать, что он видит меня настолько ясно, заставляет что-то сжиматься внутри. Не от обиды, а от чего-то иного, тревожного и щемящего.

– Значит, я разочарование? – тихо спрашиваю я.

– Мои ожидания… были поверхностными. Надежда на её возвращение, но Елены больше нет. Ничего не выходит, сколько бы Киллиан ни пытался, а я просто хотел увидеть один силуэт поверх другого. А нужно было просто смотреть.

Виктор замолкает и не говорит больше ни слова. Просто стоит, погруженный в свои мысли, а я сижу, и тишина между нами уже не кажется такой враждебной. Она наполнена горьким осознанием, странным ощущением близости, взаимным сожалением и… чем-то ещё неуловимым, что заставляет моё сердце биться чаще, когда я смотрю на его профиль, освещённый огнём. Опасность всё также витает в воздухе, но теперь её источник не только болезненная любовь Киллиана, но и это новое, незнакомое чувство. Нежное и пугающее одновременно, которое шепчет, что быть увиденной настоящей и испуганной, возможно, страшнее, чем быть принятой за призрака.

Глава 29

Следующий день тянется бесцельно, словно сироп. После полудня Киллиан приглашает меня на обед в малую столовую. Он выглядит задумчивым, его пальцы время от времени барабанят по столу, выводя нервный ритм. Я чувствую его взгляд на себе, но когда поднимаю глаза, он тут же отводит свой в сторону. Воздух наполнен невысказанными вопросами.

Когда слуги уносят десерт, он вдруг поднимается.

– Пойдём, – говорит он, и в его голосе слышится странное, сдерживаемое возбуждение. – Я хочу кое-что тебе показать. Возможно, это поможет тебе… вспомнить.

Липкая тревога сжимает мне горло, но я молча киваю и следую за ним. Мы поднимаемся по главной лестнице, но, вместо того чтобы свернуть в сторону его кабинета и библиотеки, он ведёт меня дальше, в редко посещаемую часть особняка. Он останавливается перед ничем не примечательной дверью, встроенной в панель стены, и достаёт из кармана ключ.

Дверь открывается беззвучно, впуская нас в помещение, которое явно не предназначено для посторонних глаз.

Это не кабинет, а что-то между мастерской, святилищем и сумасшедшим домом, или всё сразу. Воздух пахнет маслом и бумагой. Комната заставлена столами, заваленными не чертежами, а целыми инженерными проектами. Повсюду разложены странные инструменты, медные провода, стеклянные колбы с мутными жидкостями. Но больше всего меня поражают стены. Они испещрены сложнейшими схемами, нарисованными прямо на обоях углем и мелом. В центре многих из них – контур того самого механизма, хронометра с совой, что стоит в библиотеке. Но здесь он изображён в разрезе, с бесчисленными стрелками, формулами, пометками на непонятном языке.

– Я редко кого сюда привожу, – тихо говорит Киллиан, замирая посреди этого хаоса. Его глаза горят тем самым фанатичным огнём, который я уже видела. – Но ты… ты всегда проявляла к этому интерес. Перед тем как… случился твой недуг.

Молчу, вспоминая слова Виктора, сказанные в кабинете: «Алисия никогда не интересовалась его работой. Считала это скучным».

– Ты проводила здесь часы, – продолжает он, подходя к одному из столов. Он берёт в руки обгоревший по краям, иссиня-чёрный от копоти блокнот в кожаном переплёте. – Вела записи. Спрашивала, пыталась понять. Вот, смотри.

Он протягивает мне дневник. Сердце уходит в пятки, когда я беру его дрожащими пальцами. Страницы обуглены, многие слова невозможно разобрать, но на тех листах, что уцелели, я узнаю почерк. Аккуратный, изящный, с лёгким наклоном, как в письмах Елены в её комнате. Это её дневник?

– Почему он… в таком состоянии? – с трудом выдавливаю я, ощущая пробегающие по спине мурашки. Киллиан хмурится, его взгляд становится жёстким.

– Ты хотела от него избавиться. Бросила в камин, но я успел его спасти. Взял на хранение. Я знал, он ещё понадобится.

Он описывает поступок, на который была способна лишь Алисия – женщина, напуганная его неутолимой жаждой исследований механизмов. А сейчас он стирает границы между ними, создавая в своём сознании единый, искажённый образ.

Мой взгляд скользит по столам, и я замечаю среди чертежей портрет в деревянной раме. На нём Елена. Я осторожно беру его в руки. На обороте чужой угловатой рукой выведено: «Душа, потерянная во времени, ищет пристанища».

Киллиан подходит ближе, его плечо касается моего. Он смотрит на портрет, и его лицо озаряется странной улыбкой. Взгляд устремляется в какую-то далёкую, видимую лишь ему реальность.

– Не волнуйся, – произносит он ласково. – Она вернётся. Твоя память. Шестерёнки встают на свои места. Все повреждения будут исправлены. Ты скоро всё вспомнишь. Я обещаю.

В его словах нет ни капли сомнения. Только слепая, фанатичная вера. Он смотрит сквозь меня, говоря с той, кого, как он убеждён, вернул из небытия. Он не просто одержим. Он живёт в собственной реальности, где жива Елена, а Алисия – всего лишь сосуд, в котором пробудилась его утраченная любовь.

Я стою, застыв, с обгоревшим дневником Елены в одной руке и её портретом – в другой, и понимаю, что держу в руках вещественное доказательство его безумия. И осознаю с леденящей душу ясностью: он не остановится ни перед чем, чтобы заставить призрака ожить окончательно. И если она откажется являться, его ярость обрушится на ту, что посмела занять чужое место.

Сославшись на головную боль, я покидаю Киллиана в спешке. Он порывается проводить, но я прошу его дать мне время побыть одной и подумать, вызвав этим явное недовольство. Но он отпускает меня без возражений.

Ощущение лёгкого раздражения осталось во рту, словно пепел. Вырвавшись из душного плена мастерской, я блуждаю по коридорам, пытаясь стряхнуть с себя ощущение липкого наблюдения. Особняк полон шёпота паркета, скрипа старых балок, тихого движения воздуха в тёмных коридорах. Именно в одном из таких переходов, где ковёр глушит шаги, я почти сталкиваюсь с ним.

Дворецкий Филипп возникает передо мной внезапно, будто вырастая из полумрака. Он не делает ни звука. Стоит, заложив руки за спину, его поза безупречно выправлена, взгляд опущен, но я чувствую, что он отметил моё нервное вздрагивание.

Этот старик никогда не выходил ко мне сам, посылая своих подчинённых выполнять поручения.

– Сударыня, – его голос лишён всяких оттенков. – Вы нуждаетесь в чём-либо?

– Нет. Я просто… прогуливаюсь.

Он кивает, делая едва заметное движение в сторону, позволяя мне пройти. Но я остаюсь на месте. Его фигура, этот немой надзор… В нём сосредоточена вся скрытая механика этого дома. Он шестерёнка, которая видит всё, но не издаёт ни щелчка.

Мне так всё это время хотелось его расспросить, хотя я понимаю, что никакой значимой информации не получу.

– Филипп… вы давно служите в этом доме?

– Достаточно долго, сударыня.

– Вы помните… – я осторожно подбираю слова, чувствуя, как сердце колотится о рёбра. – Вы помните Елену?

Дворецкий поднимает на меня глаза, в которых нет ни тепла, ни неприязни. Только глубокая, непроницаемая тень. Кажется, он не дышит.

– Покойная Елена была светлой особой. Её утрата стала великим горем дома Крыловых.

– А я? – выпаливаю я тише. – Что вы можете сказать обо мне?

На его лице не дрогнул ни один мускул. Словно робот. Он даже не слышал вопроса.

– Вы госпожа, хозяйка дома. Моя обязанность служить вам и соблюдать порядок.

– Киллиан… – я почти шепчу. – Он сильно изменился после… после всего…

Филипп смотрит куда-то мимо моего плеча, вглубь коридора. Его молчание длится так долго, что я уже думаю, он не ответит.

– Господин Киллиан, человек глубокой мысли и сильной воли, – произносит он наконец, отмеряя каждое слово. – Он посвящает себя важным трудам. Дом требует внимания. Прошлое требует уважения.

И всё. Он отводит взгляд, давая понять, что аудиенция окончена. Он не сказал ничего нового, ничего такого, чего бы я уже не знала или не подозревала. Но в этой выверенной скупости, в этом абсолютном контроле над каждой интонацией ответа. Он страж тайн, страж границ, страж молчания. Он не выдаст хозяина. Не подтвердит и не опровергнет моих догадок. Роль дворецкого – предвидеть и устранять любые помехи заданному порядку, даже если этот порядок сшит из безумия и горя.

Он скользит взглядом по моим рукам, в которых зажат обгоревший дневник, будто проверяя, не унесла ли я чего ещё из мастерской, и снова делает тот же бесшумный, учтивый шаг в сторону.

– Если позволите, сударыня. Вечерние дела требуют моего присутствия.

Я молча пропускаю его. Филипп проходит мимо, не задевая меня даже полами своего безупречного сюртука. И растворяется в полутьме следующего перехода, становясь её частью.

Глава 30

Ночь вползает в спальню физической, почти осязаемой чёрной субстанцией. Она льётся из углов, подползает из-под кровати, нависает тяжёлыми складками бархатного балдахина. Зажмуриваюсь, но образы прорываются сквозь веки, выжженные на сетчатке днём. Шершавое ощущение обгоревших страниц дневника Елены под подушечками пальцев, словно пепел. Её спокойный, всевидящий взгляд с миниатюры портрета, который теперь кажется не утешением, а безмолвным укором. И над всем этим лицо Киллиана, озарённое фанатичной верой. Его губы, шепчущие с безрассудной уверенностью: «Она вернётся. Твоя память». Слова вьются в сознании ядовитой змейкой, отравляя каждый миг покоя.

Я ворочаюсь в огромной кровати, и некогда роскошный шёлк простыней превращается в наждачную бумагу. Воздух в комнате спёртый, застоявшийся, им невозможно дышать. Отбросив одеяло, я вскочила на ноги и подбежала к окну. Резким движением распахиваю створки настежь.

В комнату ворвался поток холодного ночного воздуха, пахнущий промёрзлой землёй и предчувствием снега, не принося облегчения. Он лишь остужает влажную от пота кожу, заставляя меня содрогнуться. И тогда, на фоне этого ледяного дыхания ночи, я улавливаю звук.

Сначала похожий на вой ветра в печных трубах: тонкий, завывающий звук. Стараюсь не обращать внимания, вернувшись в постель и прижавшись лицом к подушке, пытаясь заглушить его. Но ветер стихает, а звук – нет. Он не доносится извне. Он рождается здесь, внутри этих стен. Он исходит откуда-то справа, из глухой каменной стены в изголовье моей кровати.

Это плач.

Тихий, безутешный. Не стон, а именно женское рыдание, полное такой щемящей, бездонной тоски, что у меня самой перехватывает дыхание. Он непостоянен; он прерывается, затихает на несколько мучительных секунд, а затем возобновляется с новой силой, становясь всё отчётливее, всё неотвязнее.

Сердце принимается колотиться где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. Сидя в кровати, вцепившись пальцами в одеяло, я прислушиваюсь к нему до боли в ушах. Это не игра воображения. Но я и не уверена, что слышу его не внутри себя.

Страх заползает под кожу, парализуя волю. Я зажигаю свечу на прикроватном столике, и дрожащее пламя отбрасывает на стены гигантские, пляшущие тени, но не рассеивает мрак в углах. Плач продолжается. Он словно сочится из самой кладки, пропитывая комнату незримой скорбью. Обои здесь плотные, с витиеватым узором, скрывающим любые неровности, и я подхожу и прикладываю к ним ладонь. Камень холодный и мёртвый.

Собрав всю свою волю, я прижимаюсь ухом к шершавым обоям в самом изголовье кровати. И замираю.

Сквозь толщу камня и штукатурки приглушённо, но с ужасающей чёткостью доносится плач, но теперь к нему добавляются слова. Слабый, исступлённый шёпот, полный отчаяния, который вторит ритму моей собственной паники: «…помоги… выпусти…»

Отскакиваю от стены, как от раскалённого железа. Свеча на столике вздрагивает, и воск попадает мне на руку, когда я хватаю её, но я не чувствую ожога. В ушах звенит, а в груди колотится бешеный молоток. Кто это? Запертый в стенах призрак? Или это сам особняк плачет своими каменными слезами, вымаливая освобождение?

Остаток ночи я провожу, съёжившись в кресле у окна, вцепившись в руки, и не свожу глаз со зловещей стены. Шёпот больше не повторяется, но ощущение чужого, страдающего присутствия не покидает комнату до самого рассвета.

Утро застаёт меня разбитой и обессиленной. Солнечный свет, льющийся в окна, кажется таким ярким и беззаботным на фоне ночного кошмара.

Я не могу оставаться в этих стенах. Нужно найти Виктора и всё ему рассказать, а иначе я сойду с ума.

Марфа помогает мне одеться быстро, она уже какое-то время не суетится и не задаёт вопросов, просто делает и всё. Выходя из комнаты, я натыкаюсь на Катерину, несущую в руках графин с водой.

– Катя, ты не знаешь, где Виктор? – спрашиваю я хрипло, не додумавшись спросить об этом у Марфы.

– Кажется, господин в оружейном зале, сударыня, – отвечает она, с любопытством разглядывая моё бледное лицо.

Ещё можно было бы поговорить с Мартой. Но я не видела её с того дня в саду. Всё знающий страж рода, чьи намёки служили моим первым компасом в этом хаосе, куда-то исчезла.

Тревога нарастает, превращаясь в паническую нехватку воздуха. По словам Кати, оружейный зал находится в западном крыле. Я почти бегу по коридорам, сердце выпрыгивает из груди. Я распахиваю тяжёлую дубовую дверь.

Виктор стоит спиной ко мне у стены, увешанной старинными клинками. В его руке отточенная кавалерийская сабля, и он медленно, почти с нежностью проводит большим пальцем по лезвию, проверяя остроту. Скрип стали о кожу кажется единственным звуком в этом мрачном помещении.

– Виктор, – выдыхаю я, запыхавшись. Он не оборачивается, но его спина напрягается. – Ты знал, что Марты нет? Я не видела её несколько дней.

Он поворачивается и скользит взглядом по моему лицу. Я вижу, как он мгновенно считывает следы бессонницы и паники.

– Я знаю, – произносит он безразлично и откладывает саблю на стойку. – Она уехала к родственникам в деревню. Внезапно получила письмо.

– И ты веришь в это? – голос мой срывается. – Именно сейчас?

Он пожимает плечами, но в его глазах нет и тени уверенности, лишь усталое принятие очередного дурного знака.

– Это не всё, – торопливо говорю я, доставая из складок платья маленький футляр с золотой шестерёнкой и сжимая в другой руке обгоревший дневник Елены. – Я была в комнате Елены. Я нашла это. И… прошлой ночью…

Я начинаю рассказывать. Сбивчиво, путано, я описываю плач в стене, тот леденящий душу шёпот. Говорю о мастерской Киллиана, о дневнике, который он выдал за записи Алисии.

– Он сказал, что Алисия хотела это уничтожить, но он спас… – я замолкаю, видя, как его лицо меняется.

Вся напускная холодность с него спадает, сменяясь мрачной, тяжёлой, как свинец, серьёзностью. Он берёт у меня из рук футляр, открывает его, подолгу смотрит на крошечную золотую деталь. Затем его взгляд переходит на дневник.

– Комната Елены, – повторяет он тихо. – И шёпот в стене.

Он поднимает на меня глаза и смотрит так, подтверждая, что я не сумасшедшая.

– Это становится хуже с каждым часом, – его голос глух. – Тень набирает силу и проявляет себя. А Марта… – Он бросает взгляд на дверь. – Её исчезновение – это первый знак. Она многое знала и могла огородить нас от беды. Мы должны что-нибудь предпринять, либо всё повторится.

– Мы больше не можем ждать! Нам нужен план. И он должен быть лучше, чем просто рассказать всё Киллиану, но без него никак.