Текст книги "Проклятая попаданка серебряной совы (СИ)"
Автор книги: Нана Кас
Соавторы: Мари Кир
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)
Глава 40
Решение висит в переливающемся воздухе библиотеки странной, невесомой свободой. Все споры, все страхи, вся боль остались по ту сторону выбора. Теперь есть только действие.
Мы стоим втроём, соединённые цепью взаимного самоотречения. Ладонь Елены в моей живая и тёплая, чуть дрожит. Твёрдая рука Киллиана под ней, с шершавыми мозолями, но теперь без привычного напряжения, лишь с глубокой, скорбной решимостью. А под нашими руками, на холодном металле основания Хранителя, лежит жетон. Единственное, что связывает это место с человеком, которого стёрли из памяти мира.
– Концентрируйтесь, – тихо говорит Елена с закрытыми глазами. – Не на силе. Не на желании что-то сломать. А на… отказе. На полном освобождении. От того, что могло быть между нами здесь. От права на эту исправленную реальность. Мы отдаём эту возможность ему. И стираем этот черновик, чтобы у него был чистый лист.
Я закрываю глаза. Мне не нужно искать в глубине души что-то грандиозное. Там уже всё есть. Грусть – да, щемящая и горькая. Но не за себя. За этот короткий миг тишины после бури, который мы украли у судьбы. За взгляд понимания в глазах Киллиана, который уже не безумен. За тихую силу Елены, которая восемь лет была якорем в аду. И за Виктора. Всегда за него. За его усталую усмешку, за стальные пальцы, сжимавшие мою руку в темноте, за ярость в глазах, когда он отчитывал меня, и за шёпот обещания, которое он сдержал ценой всего.
Не хочу возвращаться в своё время. Не хочу забывать. Но я хочу, чтобы он жил обычной жизнью. Без петель и теней. И это желание сильнее.
Рядом со мной Киллиан начинает говорить. Не заклинание. Просто слова. Обращённые к механизму, к судьбе, к самому себе.
– Я отказываюсь, – его тихий голос набирает силу, становится чистым, как сталь, – от права исправить свою ошибку здесь и сейчас. От права быть с тобой, Елена, в этом мире, который я же и исковеркал. От памяти о том, кем я стал. Я отпускаю всё это. Пусть оно никогда не существовало. Дарю эту историю тебе, брат. Забери её. И живи вместо нас.
Елена присоединяется к нему, мелодичным и печальным голосом плетёт свою нить в общую ткань отказа.
– Я отказываюсь от покоя, который едва обрела. От шанса начать всё сначала с тем, кого люблю. От долга хранительницы, который несла все эти годы. Я снимаю с себя этот груз. И отдаю его тебе, Виктор. Будь свободен. И будь счастлив в том времени, где я… просто твоя живая сестра.
Моя очередь, но во рту пересохло. По руке, лежащей сверху, пробегает дрожь – не моя, а Елены. Или Киллиана. Или обоих. Мы единый организм, отказывающийся от собственного сердца.
– Я, – начинаю чужим голосом, – отказываюсь от своего места здесь. От этого странного, страшного, но настоящего дома. От знания, которое я получила. От права быть той, кто что-то изменила. Я отдаю эту искру тебе, Виктор. Возьми всю энергию этой петли, всей нашей боли, всей нашей… любви. – Голос дрогнул на последнем слове, но я не даю ему сорваться. – И сгори от неё дотла. Чтобы возродиться там, где тебя ждёт обычное солнце. Где тебя ждёт… другая жизнь. Я отпускаю тебя. И себя вместе с тобой.
В момент, когда последнее слово срывается с моих губ, происходит тихий расцвет. Глаза слепит даже через веки, и я боюсь открыть их и посмотреть. Чувствую тепло под нашими руками. Из точки, где лежит жетон. Сначала слабое, золотистое свечение, как первый луч зари. Затем оно разливается, не ослепляя, а обволакивая. Оно заполняет библиотеку, но не уничтожает её. Сквозь щёлку я вижу, как оно пронизывает хранитель, и тот не ломается, не разлетается на куски. Он начинает… просвечивать. Становится призрачным, невесомым. Его шестерни, циферблаты, стрелки – всё тает, превращаясь в сияющий туман, в узор из чистого света.
И в центре этого сияния возникает силуэт.
Сначала просто тень. Потом он обретает плотность, форму. Он стоит спиной к нам, смотрит вглубь раскрывающийся портал в иную реальность. Высокий, прямой, в знакомом, но уже не мундире, а в простой одежде какого-то иного времени.
Виктор. Но не тот, которого я знала. Линии его плеч расслаблены. Спина не несёт невидимого груза веков. Он просто… молодой человек на пороге своей жизни.
Сияние становится настолько ярким, что очертания библиотеки, Киллиана и Елены начинают расплываться, терять цвет, превращаться в бледные акварельные мазки на холсте света. Я чувствую, как связь с их руками ослабевает. Мы таем вместе с миром, который отказываемся сохранить.
И тогда он оборачивается, но не телом, только головой, и устремляет взгляд прямо на меня. Лидию.
В глаза лезут чёрные волосы, я вижу свои руки, мешковатую одежду и чувствую настоящий рост. Стою здесь такой, какая я есть. Он смотрит без тени сомнения и узнаёт.
На его лице нет изумления, а только глубокая, неугасаемая усталость, которая, кажется, всё же останется с ним навсегда, как шрам от незаживающей раны. Он улыбается искренней, чуть кривоватой улыбкой человека, который увидел то, на что даже не смел надеяться.
– Лидия, – его голос доносится не через уши, а возникает прямо в сознании, чистый, без посторонних скрежещущих обертонов. – Ты… так много для меня сделала. Больше, чем должен был сделать кто-либо.
Он шагает в мою сторону, хотя между нами целая вселенная растворяющейся реальности.
– Я помню обрывки, – продолжает он, и в его глазах мелькает боль. – Темноту. Петлю. Тебя… Твою руку в моей. Ты стала… моим якорем. Единственной правдой в море лжи времени.
– Я просто хотела, чтобы ты освободился. – Мой ответ тоже не звучит, а рождается мыслью в этом пространстве на грани небытия.
– Свобода… – он качает головой, и его улыбка становится грустнее. – Какая ирония. Чтобы обрести её, мне пришлось забыть всё, что сделало меня… мной. Забыть их. – Он кивает в сторону почти невидимых уже силуэтов Киллиана и Елены. – Забыть боль, что мы делили. Забыть… тебя.
В его голосе прорывается то, чего я никогда не слышала раньше, безнадёжное раскаяние. Не за поступки. А за невозможность.
– Но я не хочу прощаться, – говорит он вдруг, вкладывая в слова всё своё упрямство, несгибаемой воли, что гнала его через сотни циклов. – Не так. Не навсегда.
Он протягивает руку через пространство, сквозь слои времени, стирающейся реальности. И я чувствую, как где-то глубоко внутри, в самой сердцевине моего существа, что-то отзывается. Та самая искра, что он зажёг во мне своим доверием и шёпотом в темноте охотничьего домика.
– Ты вернёшься в свой мир, – говорит он, и его образ начинает мерцать, растворяться в общем потоке света. – Я пойду в свой. Стены между временами снова станут крепкими. Но стены… – он улыбается последний раз, и в этой улыбке вдруг появляется тень его старой, хитрой усмешки, – … они существуют, пока кто-то не решит, что пришло время найти в них дверь.
Его слова теряются в нарастающем гуле. Свет становится ослепительным, всепоглощающим, и последние тени, очертания библиотеки и силуэты Киллиана и Елены тонут в молочной белизне. Я чувствую, как само моё сознание начинает растягиваться, терять форму, уноситься в стремительном потоке назад, сквозь годы и столетия, к той точке, откуда меня выдернули.
Последний миг, когда реальность уже почти исчезла, я чувствую тепло. Живое и несомненно настоящее, обвивающее мою ладонь. Не воспоминание. Чёткое, ясное ощущение крепких мужских пальцев, которые сжимают мою руку до боли, до самого сердца. И отпускают.
Его прощание. Не словами, не взглядом. Последним, что он смог послать сквозь рушащиеся стены времени, простое человеческое прикосновение.
Обещание. Или предупреждение.
Затем тепло исчезает. Остаётся лишь стремительный холодный полёт сквозь ничто.
И я понимаю, что держу в руке не жетон. А что-то крошечное, холодное, круглое. Я не успеваю разглядеть что, потому что сознание гаснет, уносимое течением обратно в своё время, оставляя в душе лишь отпечаток тепла на ладони и эхо его последних слов: «Я не хочу прощаться».
Глава 41
Я проклинаю всех высших существ, когда снова подрываюсь с тахикардией, с долгим, прерывистым вдохом, будто лёгкие заново учатся вдыхать воздух. Он пахнет не пылью и воском, и не страхом, а старыми книгами, пылью на принтере и сладковатым ароматом чая, забытого в кружке. Под щекой не шёлк наволочки, а шершавый хлопок дешёвого постельного белья.
Низкий белый потолок с трещинкой в углу, которую я всегда собираюсь зашпаклевать. Боковое зрение ловит знакомый книжный шкаф-стенка, заваленный папками и распечатками. Мой стол. И ноутбук с мигающим индикатором спящего режима. Моя комната в университетском общежитии.
Сердце замирает, застревает где-то между горлом и грудью. Я лежу неподвижно, боясь пошевелиться, спугнуть этот мираж, что стоит мне моргнуть, и я снова окажусь в гостиной с багровым светом в глазах у чудовища.
Но потолок не меняется. Трещинка не шевелится. Из-за тонкой стены доносится приглушённый звук музыки соседа. Моя реальность. Та самая, из которой меня выдернули.
Тело послушно, без боли сгибается, когда я сажусь. На мне старые спортивные штаны и растянутая футболка. Я касаюсь лица и прохожусь руками по телу. Всё своё, никакой чуждой округлости щёк Алисии, сложной причёски, утягивающего платья. Просто я. Лидия.
Это не кабинет прабабушки Дианы с её таинственными шкатулками и записями. Значит… сработало. Механизм уничтожен.
На прикроватном столике, рядом с кружкой, лежит книга. Толстый, солидный том в тёмно-синем переплёте с золотым тиснением: «Родословные дворянских фамилий Российской Империи. Том IV. К-М».
Сердце начинает биться громко в оглушительной тишине комнаты. Я беру тяжёлую книгу и открываю, листая страницы с дрожью в пальцах, почти не дыша. Ищу фамилию.
Крыловы.
Вот они. Небольшая глава. Сухие, фактические строки. Основание рода. Заслуги перед государством. Упоминание о нескольких видных инженерах и военных. И… конец. Род благополучно угас в конце XIX века по причине отсутствия прямых наследников мужского пола. Никаких загадочных смертей, исчезновений. Или проклятий. Просто страница истории, аккуратно перевёрнутая.
От облегчения к глазам подступают слёзы. Но мне нужно больше. Я листаю дальше, ищу конкретное имя. И нахожу. Небольшой абзац.
Крылов Киллиан Михайлович (1820–1889). Выдающийся инженер-механик, член Императорского Русского технического общества. Известен работами в области точной механики и часового дела. Автор ряда усовершенствований в станкостроении. Женат на Елене Васильевне Верской (1824–1901). Двое детей. Прожил долгую жизнь, посвящённую науке и семье. Похоронен в семейном склепе в родовом имении под Москвой.
Горячие слёзы, катятся по моим щекам. Он не стал безумным изобретателем, пытающимся воскресить мёртвых. Он просто жил. Работал. Любил свою жену. И умер в своей постели, окружённый уважением, а не страхом.
И она. Елена Верская. Она пережила его. Она жила. Долго.
Мой взгляд падает на поля книги, рядом с этим абзацем. Там между печатных строк чьей-то изящной рукой выведена фраза. Послание.
«Истинная любовь – не в изменении прошлого, а в умении принять его и найти счастье в том, что имеешь. И тот, кто ждёт, всегда находит её.»
Почерк Елены. Я видела его в дневниках, в письмах. Она оставила это здесь для меня? Для того, кто когда-нибудь откроет эту книгу с вопросом в сердце? Она не могла знать наверняка, но верила в силу своего выбора, в правильность нашего страшного дара.
Закрыв книгу, я прижимаю её к груди и долго сижу так, глядя в стену. В душе нет той пустоты, что была после прыжка с балкона, после его исчезновения. Есть светлая грусть, как после хорошего, но немного печального фильма. И под ней покой. Уверенность в том, что всё закончилось правильно. Пусть и не для нас. Но для них.
Я поднимаюсь, подхожу к окну. За ним университетский двор, зелёные деревья, скучающие студенты, курящие у входа. Той летней каторги словно не было. Близится осень. Обычный мир. Скучный, безопасный, предсказуемый. Мой мир. И впервые за долгое время я смотрю на него не с сожалением, что упустила важное в своей жизни, вогнав себя в рамки правильности, а с тихой, почти нежной благодарностью. Не украденное, не одолженное. Моё собственное будущее.
Проходит неделя, и я возвращаюсь к лекциям, семинарам, библиотекам. Но всё кажется каким-то плоским, лишённым глубины. Я ловлю себя на том, что ищу в толпе знакомую высокую фигуру, прислушиваюсь к голосам в надежде услышать низкий, насмешливый баритон. Но его нет. Конечно, нет. Он живёт в своём исправленном XIX веке. Он счастлив. Он свободен. Он не помнит меня.
В один из таких дней я иду по длинному, шумному коридору исторического факультета, проклиная давку и думая о несданном реферате. Сворачиваю за угол, уткнувшись в телефон, и сталкиваюсь с кем-то.
– Ой, простите! – автоматически бормочу я, поднимая голову.
Сердце падает.
Передо мной стоит мужчина. Не старый, но и не юный. Лет тридцати, может, чуть меньше. Высокий, с широкими военными плечами, но одетый в простые джинсы и тёмную кофту. Волосы русые, коротко стриженные, на виске побелевший шрам. И глаза… медовые, светлые, словно поймали зайчика от солнца. Глубокие, внимательные, с едва различимыми лучиками морщин у уголков. В них нет безумной усталости, знакомой мне до боли. Но в них есть… какое-то тихое, сдержанное, выстраданное знание, которое делает его взгляд старше своих лет.
Он смотрит на меня. Не как на случайную незнакомку. И на его лице, обычно, судя по всему, серьёзном, появляется медленная, чуть кривая улыбка. Неширокая. Сдержанная. Но от неё у меня перехватывает дыхание.
– Ничего страшного, – говорит он, и его голос… бархатный, без малейшего скрежета, но с той самой неуловимой хрипотцой, которая будто царапает душу изнутри.
Мы стоим посреди людского потока, и время для меня замирает. Шум стихает. Я не могу отвести взгляд.
– Мы… Мы не знакомы? – с трудом выдавливаю я, чувствуя, как бешено колотится сердце.
Он смотрит на меня ещё секунду, затем его взгляд падает на книгу, которую я прижимаю к себе. На тот самый синий том о дворянских родах. Глаза мужчины сужаются, в них мелькает что-то стремительное, как вспышка молнии в глубине омута.
– Пожалуй, что нет, – отвечает он, и улыбка становится чуть отчётливее. Он делает небольшой шаг в сторону, давая мне пройти, но не отводя глаз. – Хотя… Желания странная штука. Порой кажется, что хочешь одного, а в итоге получаешь взамен нечто… большее. Нечто, ради чего стоит снова начать ждать.
Он произносит эти слова спокойно, почти философски, но каждое из них падает мне в душу, как раскалённый металл, оставляя жгучий, неизгладимый след. «Ждать». «Большее».
– Что вы имеете в виду? – шепчу я, не в силах двинуться с места.
Он качает головой, и в его взгляде появляется тень той самой, старой, хитрой усмешки, которую я видела в последний миг в сияющем хаосе.
– Просто размышляю вслух. Историкам, наверное, это свойственно – искать смысл в случайностях. – Он снова смотрит на книгу у меня в руках, и его взгляд становится пристальным, почти пронзительным. – Вы изучаете инженерные династии позапрошлого века?
– Я… нет. Может, когда-то давно. Сейчас это просто… для души.
– Интересная эпоха, – замечает он, и в его тоне слышится не академический интерес, а что-то личное, сокровенное. – Они оставили после себя не только чертежи и мосты. Иногда самые важные послания пишутся не в книгах, а между строк. Ждут своего читателя. Того, кто сможет их прочесть.
Наши взгляды снова встречаются. В его медовых глазах я вижу отражение моего собственного потрясения, моей надежды и немого вопроса. И понимаю: он знает. Не помнит в деталях, не хранит в памяти имён и дат. Но он знает на каком-то глубинном, интуитивном уровне. Осколки, тени, сны, отзвуки другого выбора. Что-то неуловимое, что привело его сюда. В этот университет. В этот самый коридор, вымощенный плиткой, по которой когда-то, в иной реальности, ступали наши другие «я».
– Меня, кстати, Виктор зовут, – говорит он вдруг, протягивая руку не для формального рукопожатия, а как бы устанавливая связь. – Виктор Варский. Я здесь читаю краткий курс по военной истории XIX века. А вы?
Я медленно, почти не веря, вкладываю свою ладонь в его. Пальцы сжимают мои – крепко, надёжно и то самое, знакомое до боли тепло, последний отголосок которого я ощутила в миг исчезновения всего старого мира. Теперь оно было живым, лишённым прежней горечи.
– Лидия, – выдыхаю я. – Лидия Соколова. Я… аспирант. Занимаюсь лингвистикой.
– Лидия… – повторяет он моё имя, пробуя на вкус, и в глазах вспыхивает и гаснет огонёк того самого смутного узнавания, которого я так боялась и так жаждала. Не памяти, а чувства. – Красивое имя. Оно… подходит вам.
Мы стоим, всё ещё держась за руки, среди безразличного потока студентов и преподавателей, спешащих на пары. Прошлое, настоящее и будущее на мгновение сплелись в один плотный, вибрирующий узел. Он не тот Виктор из моих исследований и снов. Он другой. Его жизнь не была исковеркана той войной, тем выбором. Но в нём живёт отзвук, эхо того человека, который когда-то прошёл через немыслимое и пожертвовал всем, чтобы дать нам шанс и, как теперь выясняется, самому себе. В этой, новой, чистой линии времени. И вот он здесь. Не знаю, ждал ли он сознательно, но его душа, казалось, искала.
– Знаете, Лидия, – говорит он тихо, наклоняясь чуть ближе, так что я чувствую запах его одежды – свежей, простой, без шлейфа пыли, пороха и старой боли. – Мне кажется, мы с вами могли бы поговорить. Об истории. И странных совпадениях, которые, и несовпадения вовсе. О том, как иногда границы между «возможно» и «стало быть», оказываются тонкими. За чашкой кофе, например.
И я смотрю в его глаза: ясные, спокойные, но бесконечно глубокие глаза нового Виктора, и понимаю простую и прекрасную истину. Конец одной истории, даже самой трагичной и завершённой, всегда является началом другой. Не исправленной копией. А новой, непредсказуемой, своей. Уже нашей. Он не несёт груза вины, а я груза спасения. Мы свободны. И эта свобода самый ценный дар, полученный из прошлого.
Я улыбаюсь в ответ. Впервые по-настоящему, легко, с чувством не тревожного ожидания, а тихого, радостного любопытства к тому, что же будет дальше.
– Да, – говорю я, и моё слово звучит как обещание и как открытие. – Мне кажется, у нас найдётся о чём поговорить. Очень многое.
