Текст книги "Гарантия успеха"

Автор книги: Надежда Кожевникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Но алкающий огонь в ее зрачках удерживал Нину от откровений. Эта другая подруга с ее готовностью сопереживать внушала чувство опасности именно по причине чрезмерной своей заинтересованности сюжетом. Опытная кулинарка, она была напичкана рецептами, как надо, а чего не надо, где приперчить, когда подсластить. Но Нине представлялось, что ее в этом супе живьем сварят, вот с тем же выражением усердия, истовой заинтересованности на округлом, кирпично-румяном лице.

Эта другая подруга как бы олицетворяла собой молву. Прожорливую, перемалывающую любые события, любых персонажей в однообразную серую кашу, которую не только глотать, нюхать было бы мерзко. Нине не хотелось обращать свою жизнь в подобный корм, поэтому она и уклонялась от расспросов, и другая подруга ее не одобряла.

В результате получалось, что оставалась Нина со своими проблемами одна.

Ну да, супружество упрочивается еще и отношениями с другими людьми, а влюбленность сугубо личное дело, каждый тут разбирается сам, рискует в одиночку.

…– Да! – кричал ей зачем-то Таля, хотя они были одни, стояли лицом друг к другу у торца многоквартирной башни, рядом с лестницей, ведущей в подвальное помещение, как бы в укрытии. – Да, сейчас доведу тебя до дома! Ну так уж вышло, что мне выпало решать, как правильно, как надо. А ты такая сумасбродная, нельзя на тебя положиться, слышишь? Тебе, значит, наплевать, тебе все равно, не дорожишь ты ничем. Ты слышишь?

Он держал на разлете полы своего пальто, укрывая Нину от ветра, гудящего, воющего на пустыре, а сверху тоже с каким-то зловещим гулом, скрежетом срывалась снежная, талая масса: только наутро они узнали, что то была схватка зимы с весной и наступил первый день оттепели.

Накануне они еще в зиме существовали, промозглой, сумрачной.

Встретились, и Нина что-то чужое сразу учуяла в Тале: оказалось, другая на нем шапка, впрочем, почти такая же, что и прежняя. Но проснувшийся в ней почти звериный инстинкт действовал сильнее рассудка: не понравился ей в этот первый миг Таля, потому что не хотела она никаких в нем перемен, извне привнесенных. Другая шапка? Нет, не пустяки.

Шла и косила глазом, не одобряя его облика, будто вместе с заменой прежней шапки у него и цвет волос стал иным, подбородок заострился, нос склонился на сторону. И в нем она учуяла смущение, точно в самом деле он в чем-то провинился. Один, другой раз сказала дерзость. Он смолчал, улыбнулся, правда, с усилием. Вошли в метро, в вагоне встали друг против друга, толпа их слепила. «Потому что отвыкла я от тебя», – Нина вдруг призналась, нарушив молчание. «И я тоже», – сказал он в ответ. Ничего себе ободрил! Но ведь так и было, на правду обижаться нехорошо, с чем Нина и согласилась мысленно.

Может, и он, отсутствуя, думал о ней не меньше, чем она о нем, может, и в нем развилась привычка все свои наблюдения выверять ее глазами, обращать их по ходу действия как бы в устный рассказ, надеясь на занимательность, ожидая совпадения в оценках, и такой, неосознаваемый вполне процесс накопления увиденного, услышанного в разлуке и ему помогал заполнить пустоты между их встречами.

Пожалуй, что так. По крайней мере кое-что, чем он с ней делился, несло в себе след заведомого, заботливого отбора. И все же в первые мгновения свидания оба оказывались настороженными, чуя как бы дыру, образовавшуюся, пока они существовали раздельно.

Даже коснуться губами щеки друг друга представлялось недопустимой вольностью, точно каждый раз они сначала, с азов начинали знакомство, шли рядом, опасаясь вглядеться друг в друга пристальнее. Время им требовалось, чтобы сродниться, то возвратить, что уже было достигнуто. А только это, казалось, забрезжило, приходилось прощаться.

Прощания затягивались. Каждый раз. Хотя сами заранее определяли срок: ну до половины десятого, скажем, время есть. И вот уже десять, одиннадцатый, а все топтались, блуждали вокруг одинаковых домов-башен, взглядывая мельком на светящиеся окна своих квартир просительно, с мольбой, точно дети на взрослых, клянча еще минутку свободы, а потом, ну честное слово, зубы почищу, и одежду аккуратно развешу, и лягу послушно спать.

Нина как-то заметила, а после утвердилась в наблюденном, что Таля являлся к ней с одним лицом, а когда они расставались, оно у него уже было другое: так губка морская, называемая греческой, в сухом виде оказывается сморщенной, жесткой, колючей, но только влага ее напитает, пушисто распускается, ласкает своей мякотью утяжеленной. Вот и лицо Тали распускалось, разглаживалось, пока они были вместе. И даже глаза становились как бы крупнее, ярче, хотя разве так может быть? Однажды она спросила, а он ответил: «Конечно. Ведь это ты.»

Значит, надо понимать, из-за нее случались с ним такие превращения? А что с ней происходило? Себя-то она не видела. Хотела, правда, побольше вобрать от каждой встречи, запомнить слова, жесты, взгляд, чтобы, как добычу, утащить к себе в берлогу, и после осмыслить, разобраться. Состоянию своему, пока он был рядом, она не доверяла, чересчур оказывалась возбуждена.

Завороженно ему внимала, тонула в потоке его речей, но, когда намеревалась вникнуть во все на трезвую, так сказать, голову, вдруг убеждалась: а ничего нет, дым, туман, хотя и радужный, искрящийся как бы.

Что он ей говорил? От каких слов она тогда опьянела, укрываемая от ветра полами его пальто, которые он распахнул, как жук при взлете? Что-то очень убедительное ей втолковывал, отчего она опять виноватой себя ощутила: мол, все гораздо серьезнее, чем ей мнится при ее легкомыслии…..

Важно, просто необходимо было вспомнить! Упорно она себя пытала, стараясь по минутам свидание восстановить. Пока ехала на работу, стояла в очереди за продуктами, когда уже засыпала с надеждой: а вдруг во сне ее озарит?

Но вот странная штука: его слова, если их удавалось припомнить, как камушки, вынутые из моря, обесцвечивались, тускнели, не только не радуя, а вынуждая даже заподозрить обман. Пожалуй, она ошибалась, призывая в помощь рассудок: вера ее тогда не укреплялась, а скорее расшатывалась. Опасалась же она не его коварства и не своей беспомощности, не того, что может вдруг жертвой оказаться. Нет, ее другое беспокоило: хотелось подлинность установить их отношений, их чувств.

Таля позвонил к концу рабочего дня: «Есть предложение пивка попить, не возражаешь?» Боже, как это пиво надоело! Но там, где его давали, им по карману оказывалось бывать. Не обсуждалось, но обоим ясно было, что шиковать, ущемляя интересы своих семей, ни ему, ни ей не хотелось. А потому – пиво, пиво, до отвращения, до бульканья в ушах.

Встретились. Он взял ее под руку, она, незаметно высвобождаясь, произнесла, глядя в сторону: «Выйдем у Арбата. Подождешь, я зайду в редакцию к Алене, возьму у нее ключи.»

Он ничего не сказал, шел рядом. Спустились в подземный переход.

– Пока буду у Алены, можешь в магазин напротив зайти, купить пиво, если уж так хочется. И сыр.

Он кивнул. Она зашла в обшарпанный подъезд, по крутой узкой лестнице поднялась в редакцию, состоящую из крохотных конурок, сплошь обклеенных афишами, плакатами, где Алена, самая близкая подруга, отнюдь не процветала, но крепко прижилась. Поднялась из-за заваленного рукописями стола Нине навстречу.

– Садись вот здесь, – захлопотала, – кофейку сварю. – Потупилась. – Хотя ведь ты спешишь, наверно… – Подошла к стенному, тоже обклеенному яркими картинками шкафу, где висело ее пальто. Пошарила в карманах. – Провожу до лестницы. – И, кивнув сотрудницами, сейчас вернусь… Вот этот ключ, – объяснила, – длинный, повернешь два раза, а потом оставишь при входе под половиком. Да ничего, – отмахнулась. – У меня красть, воры чуют, нечего. Ну, беги Таля ждал на другой стороне улицы, к стене привалившись.

– Нет пива, – такими словами ее встретил.

– Может быть, в гастрономе у Алениного дома купим, – она пробормотала.

Старалась не вникать ни в его интонации, ни в выражение лица: время поджимало, два часа каких-то, и неужели он не чувствовал, как каждая минута дорога?

Между тем по пути указывала ему на продуктовые магазины: «Зайди, спроси, вдруг есть». Следила сквозь витринное стекло, как он движется к прилавку, и росло, набухало в ней нечто, что она хотела побороть, но с чем вот-вот могла уже и не справиться.

– Увы! – Он разочарованно развел руками. Слепящая вспышка вдруг застлала ей глаза, горло перехватило.

– Вот что, – она из себя выдавила, – давай тихо-тихо разбежимся. Ты за пивом, я по своим делам. Привет. – Развернулась, но он удержал ее за локоть.

Не сильно.

– Погоди, – сказал шепотом. – Не надо пива, расхотелось мне.

– И мне, – она поглядела на него с прищуром, – расхотелось.

Нарочито медленно пошли рядом, еще не зная куда, не решив. Завидев киоск с мороженым, он сказал, улыбаясь: «А между прочим, два брикета пломбира то же, что четыре бутылки пива по калорийности.»

– Ну, давай, – пробурчала.

Замок в Алениной двери не сразу поддался: как и в редакционной конурке, сплошь стены афишами, плакатами облеплены. И, в соответствии с характером хозяйки, полный кавардак. «Никогда, – Нина подумала, – не оставила бы я столько грязной посуды в раковине». Но тут же неблагодарности своей устыдилась. Ведь никогда бы она и не пустила никого в свой дом. Не столько по причинам морального характера, сколько из принципа: мое – это мое.

Тем временем Таля с интересом разглядывал обстановку чужого жилья. В изучение книжных полок погрузился, точно явился в библиотеку. А время мчалось: сколько еще осталось у них?

Нина выложила пломбир, одно блюдце дала ему, другое перед собой поставила. Сели рядом на диване с этим детским, никому сейчас не нужным лакомством. Но ели, облизывали ложки, выскребали дно у блюдец.

– А знаешь, – сказал, – я согрелся.

– Да? – Она подняла на него взгляд. – Как это у тебя получилось?

– А просто! Зябко было снаружи, теперь изнутри, и общая температура уравновесилась.

– Ну ты и тип! она усмехнулась.

– Какой же? – спросил с любопытством.

– Не важно какой, просто – тип.

– Понял! – он весело отозвался. Положил руку ей на плечо, она отдернулась. Притянул к себе, и оба замерли, боясь шевельнуться.

И тут, уткнувшись носом ему в шею, Нина почувствовала, как слезы из глаз полились, теплые, легкие, нестрашные. Будто вышибло пробку, и ничего уже не поделать, пусть все выльются. Крепилась она, крепилась, и вот…

Заросший Талин затылок и даже воротник рубашки стали мокрыми. Сидел, не двигаясь, будто ничего не замечая, а она все не могла, не хотела остановиться.

– Ну что ты, – осторожно коснулся губами ее виска, щеки, поцелуями промокая зареванное ее лицо. – Что ты, что ты…

– Что? – Она громко всхлипнула. – Да то! Не могу больше! Конечно, не трагедия, я справлюсь. Просто совпало, одно к одному. На работе так надо держаться, чтобы в случае чего себя убедить: мелкие-де неприятности, и, как пух, их сдувать. И дома воз вези, и еще с тобой… А я ведь женщина, неужели не понятно?

– Понятно. И поэтому не надо так со мной.

– Да? – Отодвинувшись, она в него вгляделась. – Скажи тогда, а как надо?

…Необыкновенно удачно Нина заболела. Гнусный кашель рвал внутренности, как под током, заставлял содрогаться. Обессиленная приступами, лежала она под толстым ватным одеялом, вытянув поверх слабые руки, догадываясь, какое бледное у нее должно быть лицо, но в этой жалкости представлялась себе даже трогательной.

Пустой дом. Нюся в детском саду, муж на работе, а она одиноко лежит, и на столике лекарства, аптекарские бутылочки со шлейфами рецептов, окна зашторены, а на улице-то, верно, весна…

Ни о чем не думалось, ничего не желалось, такая отрада. Книжки раскрытые распластались на одеяле, но не хотелось и читать. Возникало ощущение глубокого подполья, куда она запряталась, и никому оттуда ее не достать.

И высокая температура радовала, как обоснование ее безделья. Когда еще такое выпадет, чтобы ни о чем не заботиться! Прямо блаженство. Как лодка на волнах, слегка кровать покачивалась, стоило только смежить веки, барахтаясь на поверхности то ли яви, то ли сна. А если сильно прижмуриться, всполохи яркие, многоцветные взрывались. В болезни удается иной раз юркнуть в детство: оказывается, не так уж плотно прикрыта туда дверь. Динь – дон, ничего не надо. Поболеешь, и все само уляжется, в норму придет.

А телефон, видимо, звонил долго. Нина вскочила, рванулась в коридор: эх, надо было бы аппарат подле кровати поставить.

– Слушаю, – произнесла хриплым басом. Если с работы звонят, могут удостовериться, что не симулянтка. – Слушаю, – повторила, плохо соображая.

– Да-а, – протянула озадаченно. – Н-да… Буду рада.

Она была рада! Положила телефонную трубку с такой предосторожностью, точно то было взрывное устройство. Осмотрелась и кинулась в ванную, взглянула в зеркало на свое лицо.

Нечто расплывчатое, сизо-голубое, с всклокоченными волосами там ее встретило. Решительно отвернула краны: вода полилась чуть тепленькая, но это ее не остановило. Влезла в ванну. Душ слабый, в нитку, но она подставила под эту струйку темя, готовая к любой пытке. Намылила голову едким шампунем – жуть! Вот ведь какими идиотками женщины порой бывают! С намотанным на голову полотенцем, до постели, пошатываюсь, доползла. Но не могла же она показаться ему, Тале, с волосами, точно войлок свалявшийся. Нет и нет. Она встретит его как эта… «дама с камелиями», благородная, великодушная, обессиленная болезнью. Ей, может, быть этого и не недоставало, слабости, беспомощности, что, говорят, очень действует на мужчин. А в самом деле, что-то тут есть, в таком вот безропотном состоянии, когда лежишь поверженная, ожидая терпеливо, зная, что от тебя лично не зависит ничего.

Она и ждала и вроде бы долго, пока вновь телефонный трезвон не раздался. Сняла трубку. «Знаешь, – услышала поспешный, с придыханиями его голос. – Совещание, как назло, внезапное. Сегодня не получится. Ну никак вырваться не смогу».

Все было несправедливо, не по правилам. Зимой, когда следовало в тепло, домой стремиться, и пальто, шарфы, шапки сковывали, тянули книзу, как тяжкая ноша, – пожалуйста, воспарить понадобилось! А вот когда зазвенели капели, и даже у самых добродетельных натур в лицах объявилось плутовское выражение, тогда-то Нина вдруг надумала всерьез хозяйством заняться: толкалась у прилавков, подбирала обои, линолеум, предполагая летом затеять ремонт. К тому же вверглась с неожиданным героизмом в затяжное лечение зубов. И, хотя обычно при первых весенних солнечных днях спешила надеть туфли, пройтись с непокрытой головой, теперь благоразумие и тут ее овладело.

На улице она цепко всматривалась, где народ толпится и не дают ли, скажем, свежие огурцы. Если давали, с видом каменной решимости вставала в хвост очереди, и по мере приближения к цели волнующий трепет ее охватывал: достанется ли на ее долю ценный продукт.

На работе от телефонных звонков уже не вздрагивала, и что-то даже полупрезрительное всколыхивалось в ней, когда наблюдала, как кто-то другой к аппарату кидался, пытаясь скрыть опаску, надежду и страх разочароваться, рвущиеся из зыбких глаз.

До чего же нелепы, банальны оказывались такие переговоры – при чем в служебное время! – состоящие из междометий, смешков, похожих на всхлипы, просто уши вяли. Приходилось делать вид, что не вникаешь о чем речь, не до того, совершенно тебя не касается.

По нынешним-то временам ханжество тоже осуждалось, это надо было учитывать, проявлять во взглядах, широту. И все же изнутри раздражение кололо: ну что уж, право, как не совестно! В прежнее-то время люди куда большую целомудренность выказывали в своих чувствах.

Однажды Нина, негодуя от чрезмерной болтливости одной из сотрудниц, вышла в коридор, в конце которого стояло зеркало. Взглянула на себя без особого интереса, и вдруг: затверделость скул, воспаленных, шершавых, как после кухонной брани, глаза сужены, нацелены зло – неужели то была она, неужели так окружающее воспринимала, и люди прочитывали это на ее лице?

Прижала ладони к щекам. Приблизилась вплотную, лбом коснувшись зеркала.

И отдернулась.

Жизнь оборачивалась и так и эдак, несла, крутила, но что же самое главное надо было ухватить, чтобы не ощутить себя обобранной? А мудрой, щедрой, смелой. И как, не заискивая перед чужими мнениями, ориентируясь на собственное чутье, существовать все же в согласии с общечеловеческими представлениями о дурном и хорошем, цельном и раздробленном?

Вернулась в комнату, где за одинаковыми канцелярскими столами сидели ее сослуживицы. Желтая репсовая штора, пропитанная ярким солнцем, висела на окне. Приближался обеденный перерыв, когда большинство работающих женщин рванется в продуктовые магазины, а голод лютый печеньицем, конфеткой заглушат, привычно жертвуя собой ради интересов семьи, родных, близких.

«Милые вы мои!» – расчувствовавшись внезапно, произнесла мысленно Нина.

Но порыв этот так и остался сокрытым от ее коллег. Они сидели, склонившись над бумагами, с усердием, может, и притворным, но придающим особую выразительность их утомленным лицам.

«Вот было бы великолепно бананы для Нюси достать», – Нина подумала мечтательно, тоже не отрывая взгляда от изучаемого текста. Нежность, и вместе жалость, и вина– такое чувство в ней только Нюсе принадлежало.

Прикосновение детской теплой ладошки вытесняло все суетное, тягостное, сомнительное, и силы удваивались и уверенность, как и ради чего стоит жить.

Пожалуй, Нина подумала, именно материнское чувство должно бы быть образцом для всех любящих, желающих любить. Хотя бы стремиться к такому идеалу следовало бы.

Вспомнилось: в притертости, прилаженности супружеских отношений излишним сделался ласковый взгляд, а небрежность, грубоватость воспринимались уже и без обиды, потому что казалось: а чего еще ждать? Точно для любви теперь и не находилось места, и ее подталкивали, гнали в спину, мол, и так полно дел, забот. Вместо любви гарнитуры в доме расставили, не соображая, что рано ли, поздно ли сбежать захочется из такого дома, куда угодно и даже неважно к кому. Потому что только в любви человек – человек и только любя он живет по-человечески.

Вспомнилось и другое: как-то Таля ей позвонил, невнятное, маловразумительное что-то мямлил, долго, томительно, что было вовсе не сообразно с обычной для него запаркой в середине дня, чему она удивилась, удивление свое с насмешкой ему высказала. И только после узнала, что звонил он ей в пиковой ситуации, в перерыве совещания, где подвергся разносу, полностью его расчихвостили, и вместо того, чтобы сосредоточиться, подыскать доводы для защиты, набрал ее телефонный номер. Она спросила: как же в такой момент он мог подумать о ней? 0н улыбнулся: именно в такой момент. Тогда она не поняла. А что она вообще понимала?

Нет, она не допустила слабости, не стоило так определять. Все решено, наиболее опасные отрезки пройдены, никто не обижен, ничто ни у кого не отнято. Но она все как-то забывала сказать Тале, именно голубые рубашки ему и следует носить, и жаль, что пропала возможность ему об этом сообщить.

Возможность возникла… Он позвонил, она услышала хрипловатый, со сдавленным как бы смешком его голос, и точно много-много лет прошло, от обид и следа не осталось, ничто вообще в расчет не бралось, кроме дивящей радости возврата.

Когда и где? Шанс столкнуться случайно, живя по соседству, вполне был реален, но, слава Богу, не выпал им. Иначе подчеркнутая сдержанность в лицах, кивок, улыбка притворной любезности – это бы уж наверняка подвело черту. Шлагбаум бы опустился. Но получилось иначе. Где-то он путешествовал, где-то она пребывала, но срок разлуки, причины которой размылись, истек: нельзя, невозможно им было не встретиться.

В метро, у первого вагона, на станции «Маяковская» вечером, в шесть тридцать.

Нина прихватила с собой журнал на случай, если он запоздает, хотя ей мнилось, уж на сей раз он должен вовремя прийти. Но, верно, чувство опасности никогда не должно притупляться. Благодушная рыхлая безмятежность наказывается, и поделом.

Нина время от времени отрывала взгляд от страниц и убеждалась: вновь толпа схлынула, оставив лишь нескольких ожидающих, но и они расходились, появлялись другие, и только она стояла, как часовой, которого забыли сменить.

Загорался красный свет, потом зеленый, на облицованной плиткой стене отражались световые блики, электропоезд выползал из туннеля, останавливался, раздергивались двери вагонов, опять смыкались, и снова обнажался длинный ров, на дне которого тянулись, черно-бурые рельсы. Нина взглядывала туда, вниз, потом на табло со светящимися цифрами, указующими время, и в ней росло ощущение, что она в плену, ни рукой, ни ногой не может двинуть, заворожил ее этот мерный ритм.

Двадцать ноль-ноль. «Ничего себе!»– попыталась она возмутиться, но такая вялость, слабость, до головокружения, до тошноты, возникли в ней, что только бы до дому добраться сил хватило.

Ехала, плелась по туннельным переходам, застывала на эскалаторах, втискивалась в вагоны: все как бы в забытьи. Пустота и давящая тяжесть– вот как это бывает. Что ж, тоже придется пережить.

А когда из метро вышла, первое, что заприметил ее взгляд – ссутулившаяся фигура на фоне газетного киоска.

И он, Таля, смеялся. Складывался буквально пополам от хохота, разевая рот до ушей: шаг за шагом она к нему приближалась, глядя отстраненно, как бы не узнавая.

– Я не успел туда, успел сюда! – он выкрикнул. Она кивнула, принимая такое его объяснение.

– Предвидел, что здесь непременно тебя поймаю! – Он был в восторге от своей прозорливости.

– Могли и разминуться, – она сказала.

– Нет! – Упоенность его собой вызвала у нее улыбку. Вполне доброжелательную, только…

Он взял ее за руку, и они пошли в сторону парка.

– Знаешь, – он продолжал говорить с короткими вздохами, будто после пробежки, – ведь поразительно! Только подумал: должна ты сейчас появиться, и тут – представляешь? – ты и идешь! Ну, понимаешь, сообразил, что на «Маяковскую» к половине седьмого запаздываю, а будешь ли ты ждать и сколько, как подгадать? Вот и решил: тут подкараулю. Тоже, конечно, процентов на пятьдесят вероятности, но подумал, рискну. И тут – ты. Вдруг – ты! Здорово, правда?

Кивнула, слегка от него отодвинувшись, высвобождая руку: он не заметил.

Привычно тянул ее за собой, вынуждая почти бежать.

Прежде на этом месте был каток, разноцветные лампочки сияли, теперь асфальт обнажился, лужи натекли, за ночь, правда, тоненькой корочкой подергивались, так, напоследок.

А Таля – он был все тот же, если справедливо, беспристрастно судить.

Нина шла с ним рядом и думала…

Пора понять, пора привыкнуть, что именно нам, женщинам, решать, действовать. А все вот жмемся, то есть ждем, что не мы, а к нам ринутся навстречу. Дудки! Потому, верно, и получается так все сложно, что те, кто другого пола, уже признали нашу силу, а мы сами еще не осознали ее по-настоящему в себе. Пора, пора… И, если что-то не клеится, значит, без достаточной уверенности мы взялись за дело. Да, именно от нас, женщин, все и зависит. А жаль… Нина вздохнула. Взглянула на Талю и улыбнулась ему.