Текст книги "Гротеск"

Автор книги: Нацуо Кирино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

3

Сейчас мне тридцать девять. Значит, это было двадцать пять лет назад. Мы всей семьей поехали на новогодние праздники в Гумму, в наш домик в горах. Можно, конечно, назвать его загородным коттеджем, хотя это был самый обыкновенный дом, не отличался от стоявших вокруг крестьянских жилищ. Родители по привычке называли его «горной хижиной».

Маленькой я с нетерпением дожидалась конца недели, когда надо было ехать в горы, но в средних классах такие поездки стали мне в тягость. Меня страшно раздражали местные жители, которые не оставляли своим вниманием нашу семью и все время сравнивали нас с сестрой. В основном этим занимались жившие по соседству крестьяне. Но сидеть все новогодние каникулы одной в Токио тоже не хотелось, поэтому я без всякой охоты залезла к отцу в машину. Это было в седьмом классе. Юрико тогда училась в шестом.

Наша хижина стояла в небольшом дачном поселке, насчитывавшем порядка двадцати разных домов, у подножия горы Асама. Большинство принадлежало женатым на японках иностранным бизнесменам; исключение составляла одна японская семья.

Похоже, по какому-то неписаному правилу японцев в наше поселение не пускали. Короче, это было место, где иностранцы, имевшие жен-японок, оставив свои тесные японские офисы, могли перевести дух. По идее, в этой компании кроме нас с сестрой могли быть и другие дети-полукровки, однако мы с ними почти не сталкивались – то ли они уже выросли, то ли родители отправили их за границу. И в тот Новый год других детей в поселке не было.

В канун Нового года мы всей семьей отправились покататься на лыжах и на обратном пути заглянули на горячий источник. Придумал это, конечно, отец, большой любитель шокировать своим присутствием публику, не ожидавшую увидеть в таком месте иностранца.

Там были речка и открытый общий бассейн посередине, а по бокам – отделения для мужчин и женщин. Женскую половину закрывала от чужих глаз бамбуковая изгородь. Не успели мы раздеться, как услышали шепот:

– Эй! Глянь, какая девочка!

– Просто кукла!

Женские голоса доносились отовсюду – из раздевалки, из коридора, из поднимавшегося над водой пара. Старухи без стеснения рассматривали Юрико, молодые тетки в изумлении толкали друг друга локтями. Дети тоже старались подойти поближе и, разинув рты, глазели на мою голую сестру.

Юрико, привыкшая с малых лет ловить на себе чужие взгляды, разделась, ничуть не стесняясь. Тело у нее было еще детское, без намека на грудь. Маленькое белое личико – вылитая кукла Барби. Мне казалось, что на ней – маска. Вопреки моим ожиданиям, Юрико, привлекая всеобщее внимание, аккуратно сложила одежду и по узкому коридору направилась в бассейн.

– Это ваша дочка? – вдруг обратилась к матери сидевшая на стуле тетка средних лет. Ей было жарко – она явно пересидела в горячей воде и обмахивала мокрым полотенцем налившееся розовой краской тело. Мать, начавшая было раздеваться, замерла.

– Ваш муж иностранец? – Тетка покосилась в мою сторону.

Я молча смотрела себе под ноги. Стало противно от мысли, что придется снимать с себя одежду. В отличие от Юрико я не выносила любопытных взглядов. Будь я одна, никто бы на меня внимания не обратил, но из-за того, что рядом было это чудовище, Юрико, проскользнуть незамеченной не удалось. А тетка хотела добраться до самой сути:

– Значит, ваш муж не японец?

– Нет.

– Я так и думала! Ваша дочка просто красавица. Никогда таких не видела.

– Спасибо вам. – Лицо матери расплылось от гордости.

– Но она совсем на вас не похожа. Чудн окак-то.

Тетка пробормотала это как бы ненароком, будто про себя. Мать скривилась и легонько подтолкнула меня в спину: «Шевелись быстрее!» Лицо ее застыло, и я поняла, что тетка попала в самую точку.

На улице стемнело, на небе зажглись звезды. Похолодало. Над водой поднимался молочно-белый пар. Дна бассейна было не разглядеть, он походил на жуткий пруд, наполненный темной водой. Прямо посередине, мерцая, переливалось светлое пятно. Это была Юрико.

Она лежала на спине и глядела в небо. Сестру окружали дети и женщины; по плечи погруженные в воду, они молча рассматривали ее. Меня поразило лицо Юрико. Никогда еще оно не казалось мне столь красивым, божественно прекрасным. Я впервые увидела ее такой. Передо мной было человекообразное существо, не принадлежащее этому миру. Фантастическое эфемерное создание с телом ни ребенка, ни взрослого мягко покачивалось на черной водной глади.

Переступая по скользким камням, которыми было выложено дно бассейна, я не могла оторвать глаз от этого зрелища. Юрико ловила на себе наши взгляды и молчала. В ее глазах и мать, и я были не более чем прислугой. Чтобы как-то развеять это наваждение, мать окликнула ее:

– Юрико, детка!

– Да, мама? – прозвенел над водой чистый голосок Юрико, и все взоры тут же обратились на нас. Потом – снова на нее и опять на нас. Оценивающие, сравнивающие взгляды. Полные любопытства. Быстро решающие, кому из нас отдать превосходство. Я знала: Юрико хотела показать всем, что она совсем не то, что мать и сестра, потому и ответила. Вот какая она была. Вы правы: я никогда ее не любила. А мать наверняка постоянно боролась с этим самым «чудно как-то», которое она услышала в тот день.

Я вгляделась в лицо Юрико. Великолепный выпуклый белый лоб с прилипшими каштановыми волосами, огромные глаза с чуть опущенными уголками, изогнутые дугой брови. Завершенная, совсем не детская, прямая линия носа. Пухлые кукольные губы. Идеальное лицо, какое редко бывает даже у полукровок.

А что сказать обо мне? Косо прорезанные глаза, нос с горбинкой, как у отца. Фигурой в мать – невысокая, плотная. Почему мы с сестрой такие разные? Неудивительно, что я пыталась разобраться, как в Юрико отразились самые лучшие черты родителей, отчаянно пытаясь найти ответ в их лицах. Однако сколько я в них ни всматривалась, приходило на ум лишь одно: это какая-то случайная мутация. Юрико не имела ничего общего с внешностью ни отца-европейца, ни матери-японки. Она была во много раз красивее.

Юрико обернулась. Как ни странно, ее потрясающая, почти божественная красота вдруг куда-то испарилась. Не удержавшись, я вскрикнула. Мать изумленно посмотрела на меня:

– Что случилось?

– Мама! Какое лицо у Юрико… страшное!

Я вдруг увидела то, чего раньше не замечала: в глазах Юрико не было света. Совершенная красота и глаза, лишенные малейшего проблеска или искорки. Даже куклам рисуют в зрачках белые точки – вроде как игра света. А Юрико… Красивая кукла, но глаза – тусклые, как вода в болоте. В бассейне она показалась мне красивой из-за звездного неба, отражавшегося в ее глазах.

– Разве можно так о сестренке?

Мать больно ущипнула меня под водой за руку. От боли я снова вскрикнула, еще громче, а она злобно прошипела:

– Ты что! Сама ты страшная!

Мать разозлилась. Она уже стала рабыней своей красавицы Юрико. То есть поклонялась дочери, обожествляла ее. Мать пугала судьба, одарившая ее такой красивой дочкой. Поддержи она меня, я, наверное, доверяла бы ей и дальше. Но у нее на Юрико был другой взгляд. Совсем не такой, как у меня. В семье у меня – ни одного союзника. Во всяком случае, я так считала, когда училась в школе.

В тот же вечер на даче у Джонсонов отмечали наступление Нового года. На взрослые вечеринки нас обычно не брали, но больше детей в поселке не оказалось, и нашу семью пригласили в полном составе. Мы шагали вчетвером к соседям по темной, мерцающей снегом дорожке. До Джонсонов было всего несколько минут. Юрико, избалованная вниманием, радостно пинала сугробы и прыгала.

Джонсон – бизнесмен из Америки – приобрел дом в нашем поселке недавно. У него были тонкие черты лица и рыжие волосы. Тип мужчин, которым очень идут джинсы; вылитый артист Джуд Лоу. О нем говорили, что он человек своеобразный.

Например, Джонсон вырубил молодые деревца, которые росли перед окном спальни, потому что они закрывали вид на гору Асама. Потом нарезал где-то бамбука, понатыкал на освободившемся месте и был очень доволен собой. Из-за этого разругался с садовником. Помню, как отец насмехался над ним: «Не много же этому американцу нужно!»

У Джонсона была жена-японка. Ее звали Масами. Вроде бы они познакомились, когда Масами работала стюардессой. Шикарная, красивая женщина, она очень приветливо встретила меня и Юрико. Всегда идеально накрашенная, с неизменным бриллиантовым перстнем на пальце, без которого никуда не выходила, даже на прогулку в горы. Макияж и перстень Масами носила как рыцарь доспехи. Для нас это выглядело так странно… Ну да бог с ней.

Когда мы вошли, большинство японских жен, как ни странно, сгрудились в тесной кухоньке, будто другого места для них в доме не нашлось. Перебивая друг друга, женщины хвастались своими кулинарными достижениями. Со стороны могло показаться, что они ссорятся.

Несколько иностранок устроились в гостиной на диване и мило болтали, мужчины-европейцы обступили камин, потягивая виски и переговариваясь по-английски. Общество четко разделилось на группы. Странная получалась картина. Лишь одна японка, Масами, стояла рядом с мужем в кругу непринужденно беседовавших мужчин. Время от времени в низкий гул мужского разговора вмешивался ее резкий голос, настроенный совсем на другую волну.

Переступив порог, мать сразу же направилась на кухню, будто хотела застолбить за собой место в этом доме. Отца позвали к камину, в мужскую компанию, тут же вручили ему стакан. Не зная, куда податься, я пошла за матерью к толпившимся на кухне домохозяйкам.

Одна принесла в пластиковых коробках тушеную курицу и салат с китайским маринадом и рассказывала, как она все это приготовила. Потом наступила очередь жены Нормана, который был в поселке чем-то вроде коменданта. Ему еще не исполнилось и пятидесяти; он все время гонял по горным дорогам на своем «джимни». Подвинулся на горах человек. А жена оказалась старушенцией с пучком сухих седых волос и бурым лицом без следа косметики.

Неужели она его жена? Я изумленно рассматривала ее морщинистые руки и потускневшие от прожитых лет глаза. Зачем Норман живет с такой женой – они же совершенно разные? Тогда я никак не могла понять, что заставляет мужчин и женщин, не похожих друг на друга, жить вместе. Впрочем, я и сейчас этого не знаю.

Жена Нормана делилась советами, как при готовке удалять горечь из горных трав. Собравшиеся на кухне делали вид, что слушают, а сами то и дело косились на маленький телевизор – показывали поэтический конкурс.

Мне стало скучно, и я пошла искать Юрико. Она была у камина, крутилась вокруг Джонсона, жалась к его коленям. Бриллиант на левой руке Масами сверкал, отражая отсветы пламени в камине и играя бликами на щеках Юрико. Из-за этого то неприятное, что я заметила в ее лице, уходило куда-то, становилось незаметным. Она была красива, только когда в ее глазах отражался свет. И тут мне пришла в голову фантастическая мысль.

Что, если Юрико вовсе не сестра мне? Вдруг ее настоящие родители Джонсон и Масами? Они люди красивые, и у них запросто мог родиться такой хорошенький ребенок. Не знаю, как сказать, но будь это в самом деле так, я бы смирилась. Мне показалось, что к чудовищной красоте Юрико даже добавилось нечто личное, человеческое. Что я имею в виду? Ну, у меня возникло ощущение чего-то заурядного, малозначительного, будто я вижу, к примеру, крота или какого-то другого забавного зверька.

Но к сожалению, Юрико была отпрыском моих посредственных родителей. Не потому ли она превратилась в чудовище, наделенное сверхсовершенной красотой? Юрико с торжествующим видом посмотрела на меня. Чего уставилась, уродина? Настроение испортилось. Я опустила голову и вздохнула. Мать обожгла меня пристальным взглядом, и я вдруг услышала ее внутренний голос: «На Юрико ты ни капли не похожа».

Меня ни с того ни с сего разобрал истерический смех. Я никак не могла остановиться, и все, кто был на кухне, в изумлении посмотрели на меня. «А может, это не я не похожа на нее, а она – на меня?» Вот что, пожалуй, надо было ответить матери. Из-за Юрико мы с матерью воспылали взаимным отвращением. До меня вдруг дошло, поэтому я и рассмеялась. Походил ли смех тогдашней школьницы на мой нынешний надтреснутый смех, о котором говорил Нонака из отдела санитарного контроля? Понятия не имею.

Пробило двенадцать, все выпили и стали поздравлять друг друга с Новым годом. Потом отец отправил нас с Юрико домой. Мать так ни разу и не вышла из кухни. У нее был такой дебильный вид, будто она собралась вечно сидеть на этой самой кухне, если припрет. Глядя на нее, я вспомнила черепаху, которая жила у нас в классе. Она ползала в аквариуме с мутной водой на своих кривых лапах и, шевеля большими ноздрями, тупо принюхивалась к пропахшему пылью воздуху.

По телевизору завели нудятину – «Год минувший, год наступивший». Из кучи обуви, сваленной в просторной прихожей, я выудила свои запачканные грязью резиновые сапоги. Как только начинал таять снег, дороги в горах развозило, поэтому иностранцы взяли на вооружение японский обычай снимать обувь, входя в дом. Я сунула ноги в старые красные сапоги, холодные как лед. Юрико приуныла и надула губы:

– Ну что у нас за дача! Ерунда! Так, обычный дом. Вот бы нам такой камин, как у Джонсона. Супер!

– Зачем это?

– Масами-сан сказала: может, в следующий раз у вас дома соберемся?

Юрико любила повыпендриваться.

– Ничего не выйдет. Отец жадный.

– Знаешь, как Джонсон удивился? Не поверил, что мы ходим в японскую школу. И живем как японцы, хотя от всех отличаемся. Правильно он говорит. Меня все время дразнят, обзывают иностранкой, вопросы идиотские задают, типа: ты хоть японский-то знаешь?

– Зачем ты мне это говоришь? Какой в этом толк?

Я сильно толкнула дверь и первой вышла в темноту.

Не знаю почему, но я тогда сильно разозлилась. Холод покалывал щеки. Снег прекратился, кругом темнота хоть глаз коли. Горы были совсем близко, обступали нас со всех сторон, но оставались невидимыми – растворялись в бархатно-черном ночном небе. Единственным источником света был карманный фонарик, так что глаза Юрико наверняка опять сделались бесцветными и тусклыми, как болото. Подумав об этом, я не могла себя заставить смотреть на нее. От мысли, что рядом в темноте шагает чудовище, сделалось страшно, и ноги сами понесли меня вперед. Сжав в руке фонарик, я бросилась бежать.

– Постой! Куда ты? – закричала мне вслед Юрико, но у меня не хватило духу оглянуться.

Мне чудилось, что за моей спиной жуткое болото, откуда бесшумно возникает нечто и преследует меня.

Испугавшись, что я ее бросила, Юрико кинулась за мной. Найдя все-таки в себе силы обернуться, я увидела ее лицо прямо перед собой.

Белое, с точеными чертами, оно смутно рисовалось в слабом сиянии снега. Только ее глаз я не могла разглядеть. Мне стало страшно, и я выпалила:

– Кто ты? Кто ты такая?

– Ты что?!

– Ведьма!

– А ты уродина! – воскликнула разъяренная Юрико.

– Чтоб ты сдохла! – выкрикнула я, срываясь с места.

Но Юрико успела схватиться за капюшон моей куртки и дернула его назад. Я со всей силы толкнула ее. Не ожидая такого, Юрико, которая была гораздо легче меня, не удержалась на ногах и упала навзничь в сугроб на обочине.

Без оглядки я помчалась к нашему дому, захлопнула за собой дверь и заперла на ключ. Через пару минут раздался робкий стук в дверь – как в сказочных мультиках. Но я притворилась, что не слышу.

– Открой. Мне страшно, – плачущим голосом проговорила Юрико. – Я боюсь. Открой, пожалуйста. Я замерзаю.

«Это мне от тебя страшно. Так тебе и надо». Я кинулась к себе в комнату и прыгнула на кровать. Юрико барабанила в дверь так, что, казалось, та не устоит под ее напором. Чтобы ничего не слышать, я забралась под одеяло. «Хоть бы ты там окоченела от холода!» – пульсировало в голове. Честное слово! Тогда я и вправду ничего другого не желала.

Потом я провалилась в сон. Разбудил меня противный кислый запах алкоголя. Сколько времени прошло? На пороге комнаты стояли родители и спорили о чем-то. Из-за лившегося из прихожей света я не смогла разглядеть их лиц, но поняла, что отец крепко под градусом. Он собирался устроить мне выволочку, но мать его остановила.

– Она же хотела ее заморозить.

– Да ладно. Обошлось, и слава богу.

– Нет, я хочу знать, зачем она это сделала.

– Она завидует сестре. У нее из-за этого комплекс неполноценности.

Я слышала, как мать полушепотом увещевает отца, кляла жизнь за то, что меня угораздило родиться в такой семье, и заливалась слезами.

Вы спросите, почему я это проглотила, почему ничего не сказала матери? Не знаю, просто нечего было сказать. Я не понимала, что со мной творится. Быть может, не хотелось признаваться, что я уже давно ненавижу Юрико. Ведь в меня так долго вдалбливали: раз она младшая – значит, я должна ее любить.

После случая в горячем источнике и той вечеринки я словно разом избавилась от давившего на меня чувства долга. Как будто ничего другого не оставалось, только высказаться, показать, что терпение мое лопнуло, что мне очень паршиво. Без этого, наверное, я не смогла бы жить дальше. Скажете, я ошибаюсь? Все может быть. И не надо думать, будто никто не в состоянии понять того, что я испытала.

На следующее утро, когда я проснулась, Юрико нигде не было. Мать с недовольной физиономией хлопотала внизу – заливала в обогреватель керосин. Сидевший за столом отец, увидев меня, поднялся.

– Ты сказала Юрико: «Чтоб ты сдохла»? – спросил он, дыша на меня кофе.

Я не ответила, и отец вдруг влепил мне пощечину своей тяжелой пятерней. От звонкого удара запылали уши, боль пронзила щеку. Я закрыла лицо руками – он запросто мог врезать еще. Мне от него доставалось, даже когда я была еще совсем маленькой. Сначала телесное наказание, потом – взрыв эмоций. Поэтому я всегда старалась быть наготове.

– Ведь ты виновата! Признавайся!

У отца было довольно примитивное представление о вине. Ругая меня, Юрико или мать, он всегда требовал, чтобы мы признались, что виноваты. В детском саду меня научили говорить «извините», когда сделаешь что-то плохое. Тогда в ответ тебе скажут: «Ничего». Но у нас дома это не работало. Таких слов в нашей семье не водилось, из всего раздувалась целая история. Юрико – неизвестно кто, а я должна в чем-то признаваться? С какой стати? Наверное, отец увидел в моем лице вызов и снова со всей силы хлестнул меня по лицу. Я упала на пол, перед глазами промелькнул застывший профиль матери. Она и не думала заступаться за меня; притворилась, будто ничего не замечает, только и думала, как бы не пролить керосин. Я быстро вскочила, взбежала по лестнице на второй этаж и заперлась у себя.

Через какое-то время внизу все смолкло. Отец, похоже, куда-то ушел, и я на цыпочках вышла из комнаты. Матери тоже не было видно. Пользуясь моментом, я пробралась на кухню и стала есть рис из рисоварки, прямо руками. Залпом выпила пакетик апельсинового сока из холодильника. Там стояла кастрюля с оставшимся после обеда бигосом, в котором плавал белый застывший жир. Я плюнула в кастрюлю. Слюна, смешанная с апельсиновым соком, прилипла к ошметкам разварившейся капусты. Мне стало весело. Отец ужас как любил бигос с разваренной капустой.

Открылась дверь в прихожей, я подняла голову. На пороге стояла Юрико. В том же свитере, что и накануне, а на голове – белая мохеровая шапка, которой я раньше не видела. Не иначе, Масами-сан дала. Шапка, пропахшая духами хозяйки, была немного велика сестре и сползла на лоб. Я еще раз взглянула ей в глаза, чтобы убедиться: я вижу перед собой то же, что и вчера. Красивого ребенка с глазами, от которых мороз пробирает по коже. Не сказав мне ни слова, Юрико поднялась на второй этаж. Устроившись на диване, я включила телевизор и стала смотреть новогоднюю юмористическую программу. Через некоторое время на пороге показалась Юрико с рюкзаком за плечами. В руках она держала свою любимую игрушку – плюшевую собачку Снупи.

– Я ухожу к Джонсонам. Я им про тебя рассказала, они говорят, что с тобой опасно и мне лучше побыть у них.

– Вот и хорошо! Можешь вообще не возвращаться, – проговорила я с облегчением.

Юрико прожила у Джонсонов все новогодние каникулы. Как-то раз я встретила на дороге Джонсона и Масами. Они помахали мне с улыбкой:

– Привет!

– Здрасьте!

Я широко ухмыльнулась в ответ, а сама подумала: «Какой же ты идиот, Джонсон. И жена твоя дура». Как было бы здорово, если бы Юрико так и осталась у Джонсонов, если бы эта идиотская семейка ее удочерила.

4

На следующий год предприятие моего папочки накрылось. Хотя какое уж там предприятие. Просто обанкротилась вся его торговля. Становясь богаче, японцы стали обращать больше внимания на качество импортных кондитерских изделий и перестали брать сладости, которые привозил отец. Он закрыл фирму, и, чтобы расплатиться с огромными долгами, пришлось все продать. Естественно, ушла наша горная хижина, а вместе с ней – маленький домик в Кита-Синагава, автомобиль. В общем, все-все.

Свернув дело в Японии, отец решил вернуться в Швейцарию и попробовать начать сначала. Его младший брат Карл держал обувную фабрику в Берне и искал помощника вести дела. Мы должны были ехать в Швейцарию все вместе, но я как раз готовилась к экзаменам в школу высшей ступени. Занималась как каторжная, потому что хотела поступить в престижную школу – в такую, куда ни за что не приняли бы эту тупицу Юрико. Я имею в виду женскую школу, в которую мы ходили с Кадзуэ. Назовем ее школа Q.

Становиться игрушкой в руках отца? Нет уж, увольте! Мне совсем не улыбалось жить в незнакомой стране с сестрой, которая все хорошела, и слабой, безвольной матерью. Поэтому я заявила, что остаюсь в Японии.

Я попросила разрешения перебраться к деду, отцу матери. Сказала, что буду жить у него в доме в районе Р., готовиться к экзаменам и оттуда ездить в школу, если поступлю. Я была готова на все, чтобы только не ехать с Юрико в Швейцарию. Отец сначала скорчил кислую мину и стал мне выговаривать: школа Q. очень дорогая, она будет стоить больше, чем может позволить семья. Но он знал, что с того памятного дня в Гумме мы с Юрико почти не разговаривали, и, видимо, решил, что это будет лучший выход из положения. Я настояла, чтобы отец взял на себя обязательство – если меня примут в эту школу – оплачивать мою учебу до поступления в университет и давать деньги на жизнь в Японии. Хотя бы минимум. Обязательство в письменном виде. Потому что без этого он запросто мог наплевать на свои слова. Даром что отец.

В итоге в школу, о которой я так мечтала, меня приняли, Юрико же устроили в японскую школу где-то в Швейцарии. Впрочем, я не в курсе – отец, зная, что мы с сестрой терпеть друг друга не можем, не посвящал меня в подробности. Стало ясно, что Юрико будет жить в Европе, и я с облегчением вздохнула: наконец-то судьба нас развела. Это было самое счастливое время в моей жизни.

Так я стала жить в квартире деда в муниципальном жилом квартале в районе Р. Ему тогда было шестьдесят шесть. Невысокий, с тонкими для мужчины руками и ногами, весь какой-то миниатюрный, он всем своим обликом напоминал мне мать. Несмотря на отсутствие денег, дед держал марку – старался казаться щеголем, всегда ходил в костюме, гладко зачесывал набриолиненные седоватые волосы. Его тесная квартирка так пропахла бриолином, что у меня перехватывало дыхание.

Я редко виделась с дедом и немного волновалась: о чем с ним говорить? Но мои опасения были напрасны. Дед оказался на редкость разговорчив, его пронзительный фальцет не умолкал с утра до вечера.

В беседах со мной он не очень-то нуждался, по большей части говорил сам с собой, часто повторяя одно и то же. Так и сыпал словами. Может, ему даже нравилось, что с ним поселилась такая немногословная особа. Я для него была чем-то вроде мусорного ящика, куда он сваливал использованные речи.

Скорее всего, упавшая как снег на голову внучка была ему в тягость, но в то же время он наверняка был благодарен за деньги, которые отец выделял на мое содержание. Дед жил на пенсию и еще подрабатывал у соседей, когда им что-то по мелочи требовалось. В общем, на жизнь хватало еле-еле.

Какая у деда была профессия? Чем он занимался до того, как я появилась у него? Ясности в этом вопросе нет. Я слышала от матери, что он служил в полиции. В детстве у него здорово получалось ловить воришек, кравших арбузы, вот дед вроде и решил пойти по этой части. Из-за этого я его боялась – думала, он очень строгий. Правда, на деле все оказалось совсем не так.

Дед не был сыщиком. Кем же тогда? Сейчас я об этом расскажу. Возможно, мой рассказ будет длинноват, но вы уж потерпите.

Между прочим, я услышала это от той самой убитой Кадзуэ. Правда ли, нет – не знаю. Кадзуэ имела такую манеру – делать вид, что все знает. Поэтому не всегда ей можно верить. Но иногда она говорила такое, что западало в душу.

Ребенка, его сущность, люди открыли совсем недавно. Говорят, в Средние века дети считались такими же людьми, только маленького роста. Если так, то, насколько я знаю из оставшихся в голове схем и картинок об истории палеозойской, мезозойской и кайнозойской эр и эволюции живого мира, можно считать, что сейчас тоже идет определенный эволюционный процесс – трансформация ребенка во взрослого. Выходит, раз у меня взрослое тело, моя эволюция уже остановилась? Так? И с убитыми Кадзуэ и Юрико произошло то же самое? Однако мне казалось, что обе они продолжают жить и развиваться. Надо будет поразмышлять над этим. Но я, похоже, забегаю вперед.

В самом деле, дети – странные существа. Безоговорочно верят во все, что говорит мать, даже в самую наивную ложь. Детство – это время, когда мать для ребенка – весь мир. Но скоро мир начинает постепенно сдвигаться, ребенок становится на ноги и превращается во взрослого. Как из полуострова, который отделяется от материка, получается остров.

Было ли у меня это прекрасное время – время, когда мать и окружающий мир сливались в одно целое? Когда я думаю об этом, становится себя жалко. Мать постоянно рассказывала нам с Юрико о деде:

– К дедушке в гости нельзя. Он сыщик, он очень занят. Его окружает много людей, которые плохо себя ведут. Но сам дедушка ничего плохого не делает. К хорошим людям часто тянутся плохие. Например, к дедушке приходят бывшие преступники, чтобы сказать, что они исправились, и попросить прощения. Но бывают люди очень злые. Они сердятся на дедушку за то, что он их арестовал, и могут ему мстить. Поэтому детям опасно быть рядом с ним.

Я слушала ее, и мне казалось, что все это происходит где-то далеко-далеко, словно в криминальном сериале. Ну меня замирало сердце. Мой дедушка – полицейский! Я гордилась этим и хвасталась перед друзьями. Юрико же сильных эмоций по этому поводу не испытывала. Лишь спросила, с чего это деду вздумалось стать сыщиком. Я думаю, она не видела в этой профессии ничего особенного. Хотя не знаю, какие мысли были у нее в голове. Мать тогда ответила так:

– У дедушкиного отца было много земли в префектуре Ибараки. Большие-большие поля. Известное место. На этих землях с давних пор выращивали арбузы. И я слышала, что дедушка еще в детстве ловко охотился за воришками.

В общем, полная чушь. Откуда взялась эта дурацкая история? Надо будет спросить у матери, если она жива. Хотя она уже наверняка не помнит, чт оплела тогда нам про деда. Человеку свойственно сразу забывать свою ложь. А если ложь раскроется, наваливать на нее другую ложь. Для этого матери недоставало лишь воображения и энергии. Я это хорошо поняла, когда занималась проверкой кандидатов в детские сады.

Я сдала экзамены в школу Q. как раз перед тем, как родители с Юрико укатили в Швейцарию. Побросав в грузовичок свое имущество – матрас, стол, учебники и тетрадки, кое-что из одежды, – я отправилась к деду. Район Р. в Токио – это так называемый «нижний город». Место ровное, многоэтажек мало. Здесь протекает несколько рек, кроящих район на части; взгляд все время натыкается на большие дамбы, насыпанные вдоль берегов. И хотя дома вокруг невысокие, чувствуешь себя не в своей тарелке – дамбы давят на психику. Очень странное место. За высокими насыпями неспешно текут полноводные реки. Взбираясь на дамбу, я долго смотрела на потоки бурой воды, представляла, какие твари могут в ней водиться.

В день, когда я перебралась к деду, он купил в соседнем магазине два пирожных, украшенных взбитыми сливками. По сравнению с выпечкой, которую продают в кондитерских, они никуда не годились: жесткие, с приторной кремовой начинкой; я такую терпеть не могу. Чтобы не обидеть деда, я изобразила неподдельную радость. Жевала пирожные и пыталась разглядеть в нем что-то от матери. Оба хрупкие, тонкие, но в лицах ничего общего.

– Мама на тебя совсем не похожа. В кого она такая?

– Ни в кого. В саму себя. А может, в кого-нибудь из предков, – проговорил дед, аккуратно складывая коробочку из-под пирожных – пригодится. Вместе с ней на кухонную полку отправились оберточная бумага и бечевка, которой обвязали коробку.

– Я тоже ни на кого не похожа.

– В нашей семье все такие.

С бабушкой двадцать лет назад случилось несчастье. Она утонула в реке. Мать была у них единственным ребенком. Кроме нее, у деда никого не осталось. Унылая семейка. Но мне очень понравилось, что сказал дед: никто у нас ни на кого не похож. Будь моя воля, я бы всю жизнь так прожила. Без никого.

Дед существовал по заведенному распорядку. Каждое утро просыпался в пять часов и занимался своими карликовыми деревьями, которые ютились на балконе и в крошечной комнатушке рядом с прихожей. Он был страшно увлечен бонсаем, ухаживал за своим садом по нескольку часов в день. Затем принимался за уборку квартиры и только потом завтракал.

Проснувшись, дед тут же начинал быстро бубнить на своем диалекте. Он из префектуры Ибараки. Пока я умывалась и чистила зубы, он возился с деревьями, что-то бормоча: то ли с деревьями разговаривал, то ли со мной. Не умолкал ни на минуту.

– Ты только посмотри на ствол. Силища-то какая! А знаешь, сколько лет дереву? Такие сосны наверняка росли вдоль Токайдо. [3]3
  Токайдо – главный тракт, связывавший две столицы средневековой Японии – Токио и Киото.


[Закрыть]Чудо, а не дерево! Может, у меня талант? Вдруг я гений? Гений должен быть фанатиком. Без этого ничего не выйдет!

Я обернулась, думая, что он обращается ко мне, но оказалось, что он смотрит на бонсай и разговаривает сам с собой. Так повторялось почти каждое утро.

– Не фанатики не могут быть гениями, как бы ни старались. А фанатики – это совсем другое дело. У них получается… В чем разница? Сейчас посмотрим…

Больше я не оборачивалась. Стало ясно, что ему не до меня. Он сам себе задавал вопросы, сам на них отвечал. А мне было не до него. Я была счастлива, что поступила в новую школу, что открывается новая страница моей жизни. Какое мне дело до бонсая! Перелистывая брошюру о школе Q., я предавалась мечтаниям о том, какая замечательная жизнь у меня теперь начнется.