Текст книги "Гротеск"

Автор книги: Нацуо Кирино

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

3

Нет более подходящего занятия для нимфоманки, чем проституция. Это мой удел. Не имеет значения, кто мне достался – грубый хам или урод. Я отдаюсь ему с удовольствием, исполняю все его желания, не стесняясь ничего. С извращенцами мне даже больше нравится. С ними я оттягиваюсь на полную катушку, могу почувствовать, на что способна.

В этом мое преимущество, мое достоинство, но в то же время – очень большой изъян. Я – как вагина, не могу никому отказать. Я перестану быть собой, если откажу.

Интересно, надолго меня еще хватит? Ведь конец настанет – рано или поздно. Сколько можно надрывать душу и тело? Я много раз пыталась представить, каким будет этот конец. Инфаркт? Словлю какую-нибудь заразу и буду гнить заживо? Или убийство? Три варианта. Конечно, страшно, не буду кривить душой. Однако бросить это занятие не в моих силах, так что я одна в ответе за то, что со мной будет.

Придя в один прекрасный день к такому выводу, я решила завести эту тетрадку. Это не дневник, не мемуары, а так, мысли про себя. Я ничего не присочинила. Да я и не умею сочинять. Мне это не по зубам. Не знаю, прочтет ли кто-нибудь мою писанину. Пусть она всегда лежит у меня на столе. Прикреплю к ней записочку: «Для Джонсона». Больше ни у кого нет ключа от моей квартиры.

Джонсон навещает меня четыре-пять раз в месяц. Он единственный, с кого я не беру денег. И только с ним у меня такая долгая связь. Люблю ли я его? И да, и нет. Не знаю. Но одно можно сказать точно: Джонсон как-то поддерживает меня. Неужели это такой комплекс – чтобы рядом обязательно была фигура отца? Вполне возможно. Джонсон не может меня разлюбить – получается, что он мне вроде отца. Хотя настоящему отцу я была до лампочки. Вернее, он меня любил, но потом любовь раз – и кончилась.

Помню, как я сообщила отцу, что возвращаюсь в Японию. Поздно вечером, примерно через неделю после смерти матери. Из кухни доносилось монотонное кап-кап-кап… Подтекал кран. Когда он прохудился? Сразу после того, как матери не стало? Или кран уже давно не в порядке, просто она крепко его закручивала и никто не замечал? Так или иначе, из крана теперь сочилась вода. Мне стало не по себе – как будто мать хочет нам сказать: «Я здесь». И сколько я ни просила водопроводчика исправить кран, он так и не пришел. Работы у него, видите ли, много. Каждая капля, срывавшаяся с крана, заставляла нас с отцом вздрагивать и оглядываться на кухню.

– Ты уезжаешь из-за меня? – спросил отец, отводя глаза.

Наверняка чувствовал себя неловко, приведя в дом турчанку (у нее почему-то было немецкое имя – Урсула). Но в то же время он злился на меня за то, что я наговорила о нем полицейским. Хотя в душе уже решил бросить нас и переметнуться к Урсуле.

В полицию я позвонила чисто на нервах. Только представьте: мать еще не похоронили, а он приводит беременную любовницу! Но я его не подозревала. Отец был не способен на преступление, никогда не решился бы на такое дело. Он наблюдал со стороны, как мать загибается, а когда стало невмоготу смотреть на это, просто сбежал. Женщина, к которой он сбежал, с ним залетела, и ему ничего не оставалось, как признать все, взять на себя. Трус.

– Не столько из-за тебя, сколько из-за себя.

– Что это значит? – Отец недоуменно посмотрел на меня. В его выцветших васильковых глазах стояла мука.

– Я не хочу здесь больше находиться.

– Из-за Урсулы? – Он понизил голос.

Урсула спала в соседней комнате, где была спальня для гостей. Мне было приказано вести себя тихо, а то у нее случится выкидыш. Урсула приехала из Бремена, одна, по рабочей визе; у отца не было столько денег, чтобы держать ее в больнице на сохранении.

– Урсула тут совсем ни при чем.

Урсула испугалась смерти матери еще больше отца и мучилась мыслью, что это она во всем виновата. Она была всего на три года старше меня. В ее словах сквозила детская прямота и простота. Я ничего не имела против нее и сказала, что она к смерти матери никакого отношения не имеет. Радости Урсулы не было предела. Отец, услышав мои слова, тоже вздохнул с облегчением, но все еще поглядывал на меня с подозрением.

– Ну и хорошо. А то я боялся, ты меня не простишь, будешь во всем меня винить.

Я и себя могла винить с таким же успехом. Хотя связь с Карлом и смерть матери быстро сделали меня взрослой.

– Простишь – не простишь… не в этом дело. Просто я хочу в Японию.

– Почему?

Причина была не только в том, что мне хотелось увидеть Джонсона. Я любила мать. И теперь, когда ее не стало, оставаться в Швейцарии не имело смысла.

Хотя в моем лице много европейского – сказывается отцовская кровь, – характер у меня, как ни странно, от матери. Я – как она: принимаю людей, какие они есть, и, глядя на них, как в зеркало, познаю себя. Зато сестра, не получившая в наследство от отца-швейцарца ни грамма привлекательности, характером очень похожа на него. Эгоистка. Все замечает и во всем видит негатив. Отгородилась от мира непробиваемой броней. И на мать как две капли воды похожа. Настоящая язва! Когда в семье было нормально, тут же принималась за насмешки, и все начинали друг с другом собачиться.

Я с детства была у нее как под микроскопом. Играли мы или делали уроки, она все время следила за мной, во все совала нос, пыталась мной командовать. Мы хоть и сестры, но совсем не похожи, и характеры у нас абсолютно разные. Именно из-за внешности.

Я и сейчас с ненавистью вспоминаю тот случай, когда мы ездили в горы на отцовскую дачку. Он оставил черное пятно в моей душе. Зимой, в темноте, по горной дороге, мне пришлось возвращаться к Джонсонам. Окажись сестра на моем месте, она бы меня прокляла, убила. Даже отца довела, и он ей вмазал как следует. Тогда я остро почувствовала, что в душе она меня ненавидит.

– Мать умерла. Чего мне здесь делать?

– Значит, хочешь быть японкой? – запинаясь, жалко проговорил отец. – Тяжело тебе придется с твоей внешностью.

– Ну и пусть. Но я же японка.

Так решилась моя судьба. Мне суждено быть японкой и жить в стране, где такая высокая влажность. Дети будут показывать на меня пальцем: «Гайдзин! Гайдзин!» [17]17
  Этим словом японцы со времен Средневековья, когда страна была изолирована от внешнего мира, обозначают пришельцев извне, иностранцев.


[Закрыть]– за спиной буду слышать: «Полукровки, конечно, милые, но они стареют быстро», – одноклассники будут издеваться надо мной. Надо будет соорудить вокруг себя толстую стену, как у сестры. Самой мне ее не построить, и я решила использовать для этого Джонсона.

– И куда же ты денешься? К деду? С ним будешь жить?

На деда уже заявила права сестра. Если ей что-то в руки попадет, она не уступит никому. Обеими руками упрется в дверь, ни за что к деду не пустит.

– Я попросила у Джонсона разрешения пожить у них.

– У того американца? – Отец скорчил гримасу. – Неплохо, но ведь раскошелиться придется.

– Он сказал, денег не надо. Можно, я поеду?

Кивка не последовало.

– Сестре же ты разрешил остаться!

Отец пожал плечами. Я поняла, что он сдается.

– У нее никогда не было ни капельки тепла ко мне, – сказал он.

У отца с сестрой так много общего. Мы замолчали. В наступившей тишине напомнил о себе кран: кап-кап-кап…

– Ладно! Поезжай! – отрезал отец с раздражением, будто не в силах больше терпеть этой пытки водой.

– А ты можешь спокойно жить с Урсулой.

Я вовсе не собиралась так заканчивать разговор, но отца мои слова расстроили.

На следующее утро я не пошла в школу и позвонила Джонсону в офис, но говорить ему, что отец меня отпустил, не стала.

Услышав мой голос, Джонсон обрадовался:

– Юрико! Как хорошо, что ты позвонила! Думал, мы встретимся, когда меня перевели в Токио, но никак не ожидал, что вы уедете в Швейцарию. Как дела? Все здоровы?

– Мама покончила с собой, а отец завел себе новую женщину. Говорит, будет теперь с ней жить. Я хочу обратно в Японию, но ехать некуда. Там осталась сестра, только с ней я жить не хочу. Прямо не знаю, что делать.

Я не собиралась выжимать из Джонсона сочувствие. Цель была – соблазнить его. Пятнадцатилетняя девчонка соблазняет тридцатилетнего мужика!

Джонсон сделал вдох и предложил:

– А может, тебе с нами пожить? Как тогда, на даче. Будешь как маленькая девочка, укрывшаяся от старшей сестры, которая ее обижает. Оставайся у нас сколько захочешь.

Вздохнув с облегчением, я решила спросить о Масами. Вдруг у них ребенок, тогда я у них буду как бельмо на глазу.

– А Масами? Что она скажет?

– Масами будет только рада. Честное слово. Знаешь, как она любит нашу маленькую любимицу Юрико? А вот со школой как?

– Я пока не решила.

– Тогда я попрошу Масами поискать варианты. Ну же, Юрико, соглашайся.

Мурлыкающий голос Джонсона говорил: рыбка попалась. Довольная, я прилегла на диван и вдруг почувствовала чей-то взгляд. Подняла глаза и увидела Урсулу. Она мне подмигнула. О чем я говорила с Джонсоном, она понять не могла – языка не знала, но по моему тону инстинктивно о чем-то догадалась. Я кивнула и улыбнулась. Я – как ты. Тоже теперь буду жить за счет мужика. С легкой улыбкой на лице Урсула проворно ретировалась в спальню.

С этого дня вода из крана капать перестала. Наверное, Урсула стала туже его закручивать. Когда отца не было дома, она летала как на крыльях. Не верилось, что она когда-то отдыхает.

Я выдвинула ящик шкафа, где лежала стопка рождественских открыток от отца. Сверху – та, что он прислал в прошлом году. На открытке была фотография всего семейства, сделанная на свадьбе Анри, который наконец решил жениться на своей подружке. Отец с Урсулой и их трое детей. Все мальчишки. Карл с Ивонной, Анри с женой и две их девчонки. Младшей сестры Анри на снимке не было – уехала в Англию. Я пригляделась к Карлу, моему первому мужчине. После того как я уехала из Берна, мы с ним ни разу не виделись. Он растолстел, роскошные темные волосы совсем поседели. Шестьдесят шесть лет. Неужели я когда-то спала с этим стариком?

Накануне моего отъезда, ближе к вечеру Карл тайком заглянул к нам, вычислив, что отец будет на фабрике. В комнате, заваленной плюшевыми медведями и куклами, он наградил меня долгим поцелуем.

– Юрико! Неужели мы больше не увидимся? Может, останешься? Ради меня?

В глазах Карла я увидела желание. И покой. Не иначе мой отъезд и смерть матери избавили его и от вины, и от раскаяния.

– Мне тоже не хочется уезжать, но ничего не поделаешь.

– Ну тогда давай еще разок, а? Прямо здесь. – Карл начал расстегивать ремень на джинсах.

– Урсула же дома!

– Ничего! Она не услышит.

Карл смел на пол плюшевых зверюшек и повалил меня на узкую кровать. Я не могла пошевелиться под его тяжестью.

И тут послышался стук в дверь и голос:

– Это я – Урсула.

Карл вскочил, судорожно поправляя одежду. Не дожидаясь, пока он приведет себя в порядок, я распахнула дверь. Урсула понимающе улыбнулась. Приглаживая растрепавшуюся шевелюру, Карл отсутствующим взглядом смотрел в окно, всем своим видом показывая, что ничего не было. Через дорогу располагалась его обувная фабрика.

– Чего тебе, Урсула?

– Юрико, если ты какие-то игрушки оставишь, можно забрать?

– Бери что хочешь. Дарю.

– Спасибо!

Урсула подобрала валявшихся на полу коалу и медвежонка и подозрительно взглянула на Карла.

– А вы как здесь, босс?

– Вот зашел попрощаться с Юрико.

– Понятно. – Урсула подмигнула мне. Мы с ней стали сообщницами.

Когда она вышла, Карл смиренно извлек из заднего кармана джинсов конверт. Открыв его, я увидела свои фотографии голышом и немного денег.

– Здорово получилось, правда? Возьми на память. И деньги… на прощание.

– Спасибо, Карл. А где у тебя эти фотки?

– На фабрике. Я их наклеил под крышку стола, – серьезно ответил он. – Вот накоплю денег и приеду в Японию.

Но Карл так и не приехал. Я его почти не вспоминаю. Первый мужчина, он же первый клиент. А фотографии я сохранила. Те самые, что сделал Карл, когда мы ездили на дачу его приятеля. Видно, как мне холодно, я лежу на простынях в позе «Обнаженной Махи» и смотрю в объектив. Белоснежная кожа, открытый широкий лоб, пухлые губы. В распахнутых глазах – то, чего у меня больше нет: страх перед мужчиной и непреодолимое желание. Тревожный вопрос: почему я? А сейчас нет ни страха, ни желания, ни тревоги.

Я сижу перед зеркалом, навожу красоту. Передо мной лицо стареющей женщины. Процесс пошел быстрее после тридцати пяти. Морщины вокруг глаз и опустившиеся уголки рта нельзя скрыть никакой косметикой, фигура округлилась, стала плотнее, я все больше похожу на бабушку, отцову мать. С возрастом европейская кровь берет свое.

Сначала я была моделью, затем долго работала в клубе, где в хостессбрали только красивых иностранок. Считалась девушкой высокого класса. Оттуда перекочевала в дорогой клуб, не для простых людей. Однако с годами стала сомневаться, надевать платье с глубоким вырезом или нет.

С этого момента начался путь вниз, в разряд подешевле. Пришлось перебраться в заведение специализированного профиля, где клиенты предпочитают «замужних» и зрелых дамочек. Дальше – больше: сейчас у меня забота, как бы себя продать, пусть задешево. И не только потому, что перестало хватать денег. Я уже говорила, в чем вижу смысл существования: в том, чтобы притягивать мужской пол. Так что моральное падение – не мой случай; мне все больше хотелось добраться до сути: зачем я живу? Глядя на себя в зеркало, я жирно подвела черным карандашом глаза. Без этого уже не обойтись. Чтобы продать мой товар, нужно яркое лицо.

4

Сестра сказала, что вечером перезвонит. Надо выскочить из дома поскорее, чтобы не застала. Не желаю слышать ее унылый голос: «Юрико! Чем ты занимаешься?»

А она-то чем занимается? Скачет с одной работы на другую – одна дурнее другой, все ищет какой-то идеал, будто он существует. Хотя, может, и есть. Проституция – чем не идеал? Я посмотрела в зеркало и хмыкнула. Предлагаю попробовать, кто хочет. Занятие очень замечательное, если бы не одно «но» – высасывает все соки. Вы способны на такое? Я проститутка с пятнадцати лет. Я не могу без мужиков, но они же и мои главные враги. Они меня разрушили. Я женщина, которая сама уничтожила в себе женщину. А моя старшая сестра, когда ей было пятнадцать, зубрила в школе уроки и больше ничего.

Вдруг в голове мелькнула мысль: а что, если сестра – девственница? Ничего себе сестрички! Младшая – шлюха, а старшая – целка. Это уж чересчур. Уступая любопытству, я набрала ее номер.

– Алло? Кто это? Ты, Юрико? Алло? Говорите!

Сестра схватила трубку после первого же звонка и сразу: «Алло?» Видно, звонят не часто. Поэтому ей до смерти хотелось узнать, кто же это. В телефонной трубке вибрировало одиночество.

Выронив ее, я покатилась со смеху, а из мембраны еще доносился голос сестры. Кто же она все-таки: девственница или лесбиянка?

В конце концов, я положила трубку на рычаг и стала думать, что бы мне надеть в клуб. Квартира у меня небольшая – спальня, столовая-гостиная и маленькая кухня. Для нарядов места мало – только чулан, он же шкаф. Когда я работала на Роппонги, [18]18
  Район в центре Токио, где сосредоточены ночные клубы, бары и другие увеселительные заведения.


[Закрыть]в клубах, где хостесс– одни иностранки, у меня была куча роскошных платьев, например, от Валентине и Шанель почти по миллиону иен. Нарядов на несколько миллионов. Я облачалась в красивое платье, небрежно цепляла на себя бриллиант размером с бусину, надевала экстравагантные золоченые сандалии – ходить в них было невозможно. Клиенты рвались целовать пальцы у меня на ногах, поэтому я никогда не носила чулок. Пешком почти не ходила: из дома в клуб на такси, оттуда с клиентом на машине в отель, из отеля опять на такси. Мускулы напрягала только в постели.

Но как только я выпала из этой жизни, поменялась и одежда – я стала носить дешевку, которую продают на каждом углу. Вместо шелка – полиэстер, вместо кашемира – дешевая шерсть, в которой намешано бог знает что. Ноги, о которых я не заботилась, теперь отекают, что бы я ни делала, и приходится натягивать колготки, купленные где-нибудь на распродаже.

Но больше всего изменилась клиентура. Сначала это были артисты, писатели, молодые дельцы. Попадались и очень солидные люди – президенты крупных компаний, важные иностранцы. В другом клубе я обслуживала в основном фирмачей, спускавших деньги своих компаний. Потом настала очередь клерков, еле перебивавшихся на зарплату. А теперь это разные извращенцы, которым подавай что-нибудь эдакое и у кого в кошельке пусто. «Эдакое» – значит, позаковыристей, с перчинкой. Есть такая публика, кому подавай увядшую красоту и остатки прежней роскоши.

Мне кажется, чудовищная красота и чудовищное распутство сделали из меня настоящего монстра. С годами я становлюсь все страшней и отвратительней. Но я уже писала, что мне от этого ни холодно, ни жарко. Вот во что превратилась девчушка-обаяшка. А сестрица наверняка радуется, что я качусь под гору. Может, она и названивает, только чтоб в этом убедиться.

Теперь о Джонсоне.

Джонсон встречал меня в Нарите [19]19
  Нарита – токийский международный аэропорт.


[Закрыть]хмурый и напряженный. Сияющая Масами, приехавшая с ним, казалась прямой противоположностью мужа. Я прилетела в будний день, поэтому Джонсон был в темном костюме, белой сорочке и строгом галстуке. Он все время нервно постукивал по губе указательным пальцем. Я первый раз видела его таким. Масами вырядилась в белое льняное платье – наверное, подчеркнуть загар, – и, как елка, увешалась золотыми украшениями. Они были в ушах, на шее, на запястьях, на пальцах. Наружные уголки глаз жирно подведены черной тушью, а лицо такое, что не поймешь, смеется она или сердится, серьезна или шутит. Со временем я стала приглядываться к тому, как Масами красится. В такие минуты глаза лучше всяких слов говорили о ее настроении. В аэропорту радость Масами била через край:

– Юрико, детка! Как давно мы не виделись! Какая ты большая стала!

Мы с Джонсоном переглянулись. Все-таки мне уже было пятнадцать; со времени, когда мы виделись последний раз (я тогда училась в начальной школе), я выросла на двадцать сантиметров и стала метр семьдесят. Весила пятьдесят кило. И уже не девочка. Джонсон приобнял меня, и я почувствовала легкую дрожь в его теле.

– Рад тебя видеть.

– Спасибо, Джонсон-сан.

Он сказал, что я могу называть его Марк, но Джонсон ему шло больше. «Идиот этот твой Джонсон». Всякий раз, когда сестра по злобе обзывала его так, я отвечала: «Джонсон – хороший». Он был моей защитой.

– А сестра тебя разве не встречает?

Масами недоуменно огляделась. Сестре нечего было делать в аэропорту – я ведь не сообщила ей, когда приеду.

– У меня не было времени ее предупредить. И потом, дед вроде плохо себя чувствует.

– Ах да! – Масами не слушала моих объяснений. Сияя от радости, она схватила меня за руки. – Надо ехать скорее. После обеда вступительный экзамен. Тебя берут в школу Q. по категории «возвращенцев». Это те, кто пожил за границей и вернулся на родину. И ездить туда очень удобно. Элитная школа, я теперь буду нос задирать. Как хорошо, что ты успела к экзамену!

Школа Q. Учиться там же, где и моя сестрица. Не больно-то мне этого хотелось. Но Масами ради показухи решила во что бы то ни стало меня туда пристроить. Я с надеждой подняла глаза на Джонсона, но он лишь покачал головой.

– Придется потерпеть.

Те же самые слова произнес дядя Карл, фотографируя меня в домике своего приятеля. Делать нечего. Прикусив губу, я двинулась за Масами. Не выпуская моей руки, она запихала меня на заднее сиденье здорового «мерседеса», сама села за руль. Рядом со мной на бежевой коже расположился Джонсон. Сквозь джинсы я почувствовала тепло – он прижимался ко мне бедром. Как тогда, на даче. Это был наш секрет. Я снова открыла счастье, и в глазах моих, должно быть, плясали чертики, потому что следующая радость была уже совсем рядом. В жизни не все выходит так, как думаешь, но запретить мечтать никто не может.

По пути Масами высадила Джонсона, которому надо было на работу. А мы с ней поехали в район Минато, в школу Q. Главный корпус, старое здание – из камня. К нему с двух сторон примыкали современные постройки. Отделение высшей ступени располагалось в правом крыле. Я непроизвольно поискала глазами сестру. Мы расстались в марте и не виделись больше четырех месяцев. Если меня примут, сестра сразу заскучает. Обозлится так, что мало не покажется. Она же специально лезла из кожи вон, чтобы поступить в эту школу и больше никогда со мной не встречаться. Я ж ее насквозь вижу. Я криво усмехнулась. Масами как почувствовала, что я думаю:

– Юрико, детка! Улыбочку! Улыбочку! Ты так мило улыбаешься. Улыбнешься – и тебя сразу примут. Там какой-то тест будет, но это так, формальность. Ты им очень подходишь. Когда меня принимали в стюардессы, было то же самое. Экзамен, конкуренция… Но брали тех девчонок, кто улыбался.

Вряд ли здесь то же самое – экзамен по категории «возвращенцев» и конкурс стюардесс. Но мне эта тема уже надоела, и я решила всю дорогу улыбаться. Хорошо. Предположим, я поступлю. И что? Папаша вряд ли сможет раскошелиться на мое обучение по полной. Значит, большую часть будет платить Джонсон. А это уже почти проституция. Проститутка торгует телом за деньги. Мне податься некуда, и я продаю себя Джонсону. За жилье, еду и учебу. Разве это не одно и то же?

На экзамен явилось порядка десяти «возвращенцев». Все – дети работавших за границей бизнесменов. Я была единственной полукровкой. Тест написала хуже всех, потому что училась спустя рукава; английский и немецкий знала еле-еле – словарного запаса едва хватало для бытового разговора. В этом деле мне с сестрой не тягаться. Впрочем, если Джонсон хочет платить – пусть платит. Я не стала переживать.

Напоследок полагалось собеседование. Подошла моя очередь. Поднявшись на второй этаж и войдя в класс, я уже так устала, что забыла про улыбки. Это и понятно. Я целый день провела в самолете, из аэропорта без всякой передышки поехала прямо на экзамен. В июле в Токио стояла душная жара, не то что в прохладном Берне. Стряхивая сонливость, одолевавшую меня из-за разницы во времени, я присела перед экзаменаторами и с трудом подавила зевок.

Экзаменаторов было трое: две женщины средних лет, одна из них – иностранка, сидели по краям, а посередине устроился дядька лет тридцати пяти – сорока. Вся троица, не поднимая голов, долго разглядывала мои документы. Борясь со скукой, я огляделась. Из окна был виден пятидесятиметровый бассейн с голубой водой: девчонки в черных купальниках методично отмеряли в нем брассом отрезки дистанции. Секция плавания, не иначе. С каким удовольствием я бы сейчас поплавала! От жары и усталости у меня все поплыло перед глазами.

В отчаянии я взглянула на большой аквариум, стоявший возле классной доски. С той стороны к стеклу прилепилась улитка. Она оставляла за собой блестящую дорожку слизи. Дно аквариума устилал песок, из которого торчала какая-то коряга. Из угла неуклюже выползла большая черепаха с куполообразным панцирем, как шляпка сушеного гриба. С неожиданной для такого неповоротливого существа прытью она вытянула шею и в одно мгновение заглотила улитку. Дорожка оборвалась. Улиточий домик треснул во рту черепахи. Мне сделалось нехорошо.

– Что с тобой?

Услышав голос экзаменаторши, я вскочила со стула.

– Можешь сесть, – вымолвила она добреньким голосом.

– Извините. Я устала.

Сидевший в центре дядька пристально посмотрел на меня. Волосы у него были зачесаны назад, из-за чего лоб выдавался и, казалось, занимал половину лица. Ему очень шли очки с маленькими стеклышками в металлической оправе. Темно-синий блейзер и белая рубашка-поло, на безымянном пальце левой руки – обручальное кольцо. Забыв, что надо улыбаться, я уставилась на чернильное пятнышко на его рубашке, возле пуговицы.

– Знаешь, что это за черепаха?

– Сухопутная?

– Правильно. Редкий вид. Водится на Мадагаскаре.

Он рассмеялся, я кивнула. На этом собеседование закончилось. Потом я узнала, что это был Кидзима, преподаватель биологии и наш классный руководитель. Несмотря на никудышные результаты тестирования, я ему понравилась, и меня приняли. Только потому, что я правильно ответила про сухопутную черепаху. Хотя нет. Просто я понравилась Кидзиме. А черепаха – только предлог.

Я явно перетрудилась – вечером после экзамена у меня поднялась температура. Дом Джонсона стоял за зданием налоговой инспекции района Ниси-Адзабу. Мне приготовили крайнюю комнату на втором этаже. Занавески, покрывало, подушки – все было из коллекции «Liberty Fabric». Масами выбирала на свой вкус. Мне было наплевать на весь этот интерьер. Одна суета. Какое мне дело? Забравшись в постель, я уснула в тот же миг. Проснулась посреди ночи, почувствовав, что в комнате кто-то есть. У изголовья кровати стоял Джонсон, в майке и пижамных штанах.

– Как дела, Юрико? – спросил он тихо.

– Я просто устала.

Джонсон наклонился с высоты своего роста и шепнул мне на ухо:

– Приходи в себя скорее. Наконец-то я тебя поймал.

Поймал.Я вспомнила, как сухопутная черепаха сожрала улитку, и содрогнулась. Улиточий домик треснул во рту черепахи. Я и есть та самая улитка из аквариума. Женщина, употребляемая мужчиной. Я должна принять такую судьбу, научиться получать удовольствие от того, что тебя употребляют. А пока счастья мне не видать. Опять где-то в дальнем уголке ума всплыло это словечко – «свобода». И я разом превратилась из пятнадцатилетней девчонки в старуху.

На следующее утро из школы Q. сообщили, что я принята. Масами, на седьмом небе от счастья, позвонила Джонсону на работу, чтобы его обрадовать, и, положив трубку, обернулась ко мне.

– Надо твоей сестре сказать! – жизнерадостно заявила она.

Пришлось дать телефон деда. Все равно встречи с сестрой не избежать. Мы теперь обе в Японии. И при всем том я знала, что сестра меня ненавидит, и сама ненавидела ее. Между нами нет ничего общего. Как две стороны монеты. Реакция сестры была такой, как я и ожидала.

– Чтоб я тебя в школе не слышала! Все с тобой тут носятся… Подумаешь, чудо природы! А мне жить надо, выживать.

Мне тоже надо было выживать. Но как ей было это объяснить? Я не нашла таких слов.

– Тебе всегда везет! – сказала она.

– Я хочу видеть деда.

– А он не хочет. Он тебя не выносит. Потому что у тебя вдохновения нет.

– В каком смысле?

– Дура! У тебя интеллект на нуле!

На этом разговор закончился. Сталкиваясь со мной в школе, сестра делала вид, что мы не знакомы. В последнем классе я ушла из школы и больше с системой Q. дела не имела. После этого мы долго не виделись. И вдруг в последнее время сестрица стала доставать меня звонками. Хотела бы я знать, что такое могло с ней произойти.

Ребенка сдали совершенно чужим людям. Нет, я сама им себя отдала, по собственной воле. И сестре не было никакого дела до того, что ждет этого ребенка. Она об этом даже не думала. Потому что сама жила с родным дедом. Я его видела всего несколько раз, совсем маленькой. Он мне понравился – добрый и непоседливый. Но сестрица его монополизировала и обрекла меня на жизнь в одиночестве.

С самого детства во мне живет тревожное ощущение, что я всему и всем чужая. Потому что полукровка. Даже родительская любовь не могла меня от него избавить. Для этого мало просто прижать к груди и успокоить. Я завидовала сестре, которая быстро порвала с родителями. Моей новой семьей стали Джонсоны, с которыми мы в детстве встречались лишь изредка, когда приезжали в отцовскую «горную хижину». Меня с ними связывало только то, что Джонсон хотел меня. Вряд ли сестра была способна понять, в каком положении я оказалась.