Текст книги "Кто твой враг"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

В ночь перед вечеринкой Эрнст так и не заснул.

Столько лет он рисовал себе в мечтах, как его вводят в интеллигентное общество и он вращается среди художников, врачей, юристов и так далее. В этих фантазиях ему представлялось, что у него преданная жена, дети, они задают обеды для избранного круга, их, в свою очередь, зовут в гости. И никаких тебе мундиров. Ни преступлений, ни голода, ни безденежья – ничего. Такие люди, как Норман, охотно водят с ним компанию. Не видят в нем немца. Считают его своим. Он почтенный человек. Благополучный конформист, не хуже других.

И вот, наконец, его введут в такое общество. Перед выходом Эрнст выпил для храбрости.

– Не трепыхайся, – сказала Салли, – ты им понравишься, и еще как.

– Это не имеет значения, – оборвал ее Эрнст. – Меня их мнение не интересует.

Но, сев в такси между Норманом и Карпом – у того с лица не сходила улыбка, – занервничал и, невпопад вмешавшись в общий разговор, выпалил:

– Норман, я хороший плотник. Хотите, я построю вам полки? В подарок.

Норман принялся протирать очки, заерзал на сиденье.

Салли предупреждающе сжала руку Эрнста, но его несло. Он обернулся к Карпу.

– А я и электрик хороший. И теперь буду чинить у вас электричество бесплатно.

В такие минуты Салли особо остро ощущала, до чего ж она – по сравнению с ним – зеленая, до чего ж не битая. И с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.

– Вот мы и приехали, – сказал Норман.

Эрнст заплатил за такси. И ничьих возражений слушать не стал.

VI

Вечер устроили в честь Колина Хортона. Хортон, прогрессивный журналист, только что приехал в Лондон. У Хортона, плотного сложения мужчины слегка за сорок, была узкая шишковатая голова, лоснистые черные волосы и черные, плоские, как шляпки гвоздей, глаза. Нортон подозревал, что скромность была его профессиональным приемом, таким же, как меканье в поисках нужного слова у радиоведущих. Но журналистом Хортон – отрицать не приходится – был квалифицированным и при других политических взглядах наверняка занимал бы сейчас большой пост в одном из крупных общественно-политических еженедельников.

– Сегодня в такси со мной произошел весьма знаменательный случай, – рассказывал Хортон. – Шофер узнал меня по фотографиям в газетах и отказался взять плату за проезд. Каждого, кого выжили из Америки, сказал шофер, он в любой день повезет бесплатно. После всех надругательств, которые мы с женой, – жену он означил тычком трубки, – претерпели в Америке, я был растроган до глубины души. А рассказываю я об этом вот почему: думаю, всех вас обрадует, что наш отпор надвигающемуся фашизму нашел отклик среди рабочего класса…

Норман отошел к бару.

– Мне просто не терпится посетить страны народной демократии, – сказал Хортон. – Какое же это счастье – побывать в стране, где слово «мир» – не ругательство.

– Кстати, – сказал Карп, – я непременно должен познакомить вас с Эрнстом. Он из Восточной Германии. Надо думать, вам двоим есть о чем поговорить.

Сонни отвел Нормана в сторону.

– Ну-ка объясни, – сказал он, – чего ради ты привел в мой дом этого поганца?

К ним, сияя улыбкой, подошла Белла.

– Норман, Испания пошла тебе на пользу. Ты выглядишь просто прекрасно.

– Ты знала, – спросил Сонни, – что он приведет этого поганца?

– Я навязал его Белле, – сказал Норман. – Хотел познакомить с тобой. Думал: вдруг ты поможешь ему с работой.

Винкельман побагровел.

– Я кто, по-твоему? Иисус Христос?

– Послушай, Сонни, ты же его не знаешь. Он…

– А на кой мне его знать? И ты всерьез просишь меня, еврея, принимать этого нацистского гада?

– Он – не нацист.

– Не слишком ли многого ты просишь? – спросила Белла.

– Послушай, – сказал Сонни, – Белла тебя любит. Что бы тебе ни понадобилось: деньги, баба, лучший психиатр в Лондоне – только попроси, и все у тебя будет. Но если тебе понадобилось, чтобы я вел себя, как – этого еще не хватало – христианин, играй в эти игры у себя дома, милок. А здесь – территория на все сто процентов антиамериканская и еврейская.

– Не ерепенься, – сказал Норман.

– Попроси меня о чем-нибудь, – гнул свое Сонни. – Проверь меня.

– Он тебя дразнит, – сказала Белла.

– Пошли. – Сонни провел Нормана в кабинет, выписал ему чек на двести фунтов.

– Зачем ты привел меня сюда? – спросил Норман. – С деньгами я мог бы и подождать.

– Нас слушала Джои. Ты же не хочешь, чтобы Чарли знал – так ты мне сказал, – что его сценарий будешь переписывать ты.

– Ты думаешь, она что-то слышала?

– Нет.

– Джои все видит насквозь.

– Да брось, эта дамочка видит насквозь разве что своего мужа – заметил, как она буравит его глазами. Слушай, а что ты можешь сказать о Чарли?

– Ты это о чем?

– Дрейзин говорит, что он даже в «Красных каналах» [79]79
  «Красные каналы» – брошюра, изданная в 1950 г. журналом правого направления «Контраттак». В ней перечислялись сто пятьдесят фамилий писателей, журналистов, режиссеров, придерживавшихся коммунистических (или красных) идей. Основная мысль брошюры: вот те красные, которые захватили все информационные каналы.


[Закрыть]не числится.

– Будь спокоен. Я Чарли сто лет знаю.

– Меня интересует одно: с какой стати он уехал сюда, раз вполне мог заработать на жизнь в цивилизованной стране.

– Он попал в черные списки – вот с какой. А что его не внесли в «Красные каналы», так он недостаточно крупная фигура.

Вернувшись в гостиную, Сонни познакомил Нормана с Джойс Дрейзин. Завтра у Джойс предполагался обед с ее литагентом.

– Завтра, – сказал Боб Ландис, – я намерен подыскать другого аналитика. Этого мои шутки не смешат.

– А я завтра обедаю с возможным инвестором, – сказал Бадд Грейвс. – Если дело выгорит, будет о чем вам рассказать.

– Ты бы поменьше налегал на эти обеды, – сказал Чарли.

Бадд Грейвс походил на арбуз, который вот-вот лопнет.

– Чарли прав, – сказал Ландис. – Еще пара-другая таких обедов, и вся королевская конница, вся королевская рать не смогут Бадда, не смогут Грейвса собрать.

– Если завтра дело выгорит, – снова начал Бадд Грейвс, – я…

– Чарли, – прервал Грейвса Ландис, указав на Салли и Эрнста, – что стряслось? Я-то думал, это сливочно-белое тело приберегают для Нормана.

– Вот и Норман так думал.

– Как хотите, а Норман, он не вполне кошерный, – сказал Бадд Грейвс.

– Но его сценарии раскупают, – сказал Чарли, – ведь так?

– Делов-то, – сказал Ландис. – Все мы – поденщики. И каждый, кому не лень, способен навалять такую лабуду и толкнуть ее. Но Норман, он среди нас своего рода Иона [80]80
  Иона – библейский пророк. Обличая грехи жителей Ниневии, не сокрушался о них.


[Закрыть].

Как же, как же, подумал Чарли. Каждый может толкнуть такую лабуду. Спасибочки вам. А я не могу ничего толкнуть, потому что не пишу лабуды, и не исключено еще и потому, что моя фамилия – не Липшиц.

– Расскажи мне о Саллином дружке, – попросил Ландис.

– Он – немец, – сказал Чарли. – Из Восточного Берлина. «Выбрал свободу».

– Кто его привел? – вскипел Грейвс. – Норман?

Эрнст был тут, там, везде. Стоило достать сигарету, как Эрнст подскакивал с зажженной спичкой. Стоило допить рюмку, как Эрнст хватал ее и кидался за другой. Стоило завязаться спору или флирту, и тут Эрнст подлетал с тарелкой, навязывал – как нельзя более некстати – закуски.

Чем враждебнее к нему относились, тем больше он рвался угодить и тем большим прилипалой представал. Салли, как можно более мягко, пыталась угомонить его, убедить, что вечеринка это тебе не гонки, но он не мог угомониться. Салли услышала, как кто-то обронил: «Типичный немец», и в ожидании неминуемой стычки убито опустилась в кресло.

На этот раз Винкельман припас, кроме Хортона, и других примечательных лиц. Ему удалось залучить одного англичанина с женой. Не бог весть какого кинорежиссера, сэра Джеймса Дигби, и его жену – начинающую актрисульку. Прорвись на прием к южным плантаторам двое издольщиков, впечатление они произвели бы примерно такое же.

Норман слышал, как Винкельман сказал Плотнику:

– Нет, ты посмотри на ее буфера, – и зашептал что-то ему на ухо.

– Да ты что, – плотоядно облизнулся Плотник. – Не может быть.

Валери Дигби – ее тугие жаркие груди были наполовину высвобождены, наполовину забраны черным кружевом платья – расточала улыбки, подначивая окруживших ее пузанов; вызов принял Боб Ландис, высокий, весь в твиде, одно слово, писатель. Боб погнался за ней, как за бабочкой, и, загнав в угол, загородил спиной. Норман с завистью наблюдал за ним.

С Бобом он познакомился в 1939-м, в Нью-Йорке. В тот вечер, когда Норман попал к Бобу, между ним и его подружкой, худущей брюнеткой, театральным декоратором, развертывалась жестокая ссора. Боб получил предложение поработать летом в Катскиллах [81]81
  Катскиллы – горный хребет в Южных Аппалачах, традиционное место отдыха жителей Нью-Йорка.


[Закрыть]– писать репризы. Брюнетка грозилась уйти от него, если он на это пойдет. Но Боб был по уши в долгу, содержал мать и всё твердил, что его книге только на пользу, если он на пару месяцев оторвется от нее. По мере того как ссора разгоралась, в квартиру, где горячей воды и той не было, набивалось все больше и больше народу, и на самом накале ссоры, когда гульба уже шла вовсю, ссора, несколько притушенная шуточками и остротами гостей, вдруг угасла.

С тех пор трое из молодых людей, встреченных им в тот вечер, прославились. Остальные, как и Боб, более или менее преуспели. Но в тот весенний вечер 1939-го среди них были два защитника Мадрида, они были молоды, талантливы, мужчины хороши собой, женщины прелестны, впереди – через два, максимум три года – маячила слава, и у всех энтузиазм бил ключом. Девушки, вспоминал Норман, были просто загляденье, мужчинам – сам черт не брат. А уже под утро кто-то подошел к окну и крикнул: «Смотрите, Господи ты, Боже мой!» Даже над Ист-Сайдом занималась заря.

В следующий раз Боб Ландис напомнил о себе подписью на чеке на пять тысяч долларов – пожертвовании в пользу Американской лейбористской партии [82]82
  Американская лейбористская партия – партия социал-демократического направления, основанная бывшими лидерами Социалистической партии. Распущена в 1956 г.


[Закрыть]. Из Катскиллов Боб перебрался в Голливуд. Стариканы из могикан, как прозвал их Чарли, разошлись. Потому что третий из прославившихся членов компании – в тот вечер дадаист, а ныне ловкий бродвейский драмодел – наделал больше шума, чем все они, вместе взятые, назвав пятнадцать лет спустя на заседании Комиссии тех, кто в тот вечер был в квартире, и кое-кого из тех, кого там не было.

– Он был вожаком в гитлерюгенде, – сказала Зельда Ландис.

– Если хотите знать мое мнение, – сказала Чарна Грейвс, – порой Норман Прайс заходит слишком далеко.

– Норман ожидает от людей доверия друг к другу, – сказала Джои, – вот в чем его беда. Вот почему… – Вот почему я его люблю, подумала она.

– О чем только Норман думал – этому парню здесь не место, – сказала Зельда.

– От немцев у меня мороз по коже, – сказала Молли Плотник.

– Они говорят о нас, – сказал Эрнст.

– Милый, не принимай это близко к сердцу. Вряд ли можно было ожидать, что они расположатся к тебе с ходу.

А сама подумала: зря мы пришли. Норман, должно быть, рехнулся – ну как он мог привести сюда Эрнста.

– Салонные большевики – вот они кто, – сказал Эрнст. – Посмотри на того, с трубкой. Навидался я таких типов.

Перед ними закачался Норман – он явно перебрал.

– Веселитесь? – Голос у него был виноватый.

– Вовсю, – сказала Салли.

Над Норманом, как надвигающаяся гроза, чуть отступив, нависал Карп: поджидал, когда он соберется уходить.

– Мне жаль, – сказал Норман. – И как я не сообразил…

– Да, – сказала Салли. – Вот именно как.

– Ну, что бы им поговорить со мной. – Язык у Эрнста заплетался. – Что бы им дать мне шанс.

– Вы оба напились, – сказала Салли. – Стыд какой.

Эрнст встал, его шатало. Лицо у него горело.

– Я хотел бы…

Салли изумилась. Никогда еще Эрнст не держался так смиренно. Уж не демонстрировал ли он перед ней, такое у нее было чувство, все свои обличья, одно за другим – проверял ее, что ли.

– …хотел бы стать вашим другом, – сказал он.

– Да-да. – Норман улыбнулся, насколько мог благожелательно. – Разумеется.

Как только он отошел – налить себе еще, Карп взмахом трости подманил Эрнста и Салли.

– Я хочу вас кое с кем познакомить, – сказал он. – Идем.

Ребячество. Чистое ребячество, Норман это понимал. Тем не менее, как только вошел в туалет, выдавил зубную пасту и вывел на зеркале надпись.

Хортон выбил трубку о каминную полку, продул ее и потянулся за бокалом.

– Что бы ни случилось, – сказал он, – мы ни в коем случае не должны терять веру в американский рабочий класс.

Карп прорвался сквозь сгрудившихся вокруг Хортона гостей.

– Вот, мистер Хортон, тот парень, – сказал он, – с которым я хотел вас познакомить.

Салли разыскала Нормана в холле – он разговаривал с Сидом Дрейзином.

– Скорей, – сказала она. – По-моему, Карп строит какие-то козни против Эрнста.

– Надо думать, – сказал Карп, – вам с Эрнстом есть о чем поговорить. Эрнст был не последним человеком в ССНМ.

– Вы здесь в командировке? – спросил Хортон.

– Нет, – сказала Салли. – Он бежал. Эрнст считает, что там невозможно жить.

Норман сжал ее руку.

– Вы были студентом? – спросил Хортон.

– Нет.

– Потому что, если бы вы были студентом и сыном рабочего, в Восточной Германии вам бы дали стипендию, ведь так?

– Так. Но учиться мне пришлось бы тому, что требуется.

– Тому, что требуется обществу, вы хотите сказать?

Вокруг дружно заулыбались.

– Он же был в гитлерюгенде, – сказала Зельда Ландис. – Чего от него ждать?

– Зельда, – остановил ее Боб Ландис.

– В гитлерюгенде состояли все, – сказал Эрнст.

– Вы хотите сказать все, за исключением тех, кто погиб в газовых камерах, – сказал Хортон.

– Норман, – сказала Салли, – Норман, ну, пожалуйста…

– Те, кто примкнул к нацистам ради привилегий, теперь – ради того же – вступили в СЕПГ, – сказал Эрнст. – Всего-то и нужно было отколоть значок гитлерюгенда и приколоть значок ССНМ.

– От ваших слов разит антикоммунизмом.

– Как-никак вы были членом гитлерюгенда. Вот так-то.

– Но…

– Будь вы сыном рабочего, в Восточной Германии вам дали бы стипендию, вы же не станете этого отрицать. Но вы не желаете учиться тому, что требуется обществу. Значит, вы, как я понимаю, исповедуете полную свободу личности?

– Как сказать, я…

– Для Гитлера свобода личности была священна.

Улыбки, улыбки вокруг.

– Таких, как он, надо расстреливать, – сказала Чарна Грейвс.

– Отвечайте, Эрнст, не отвиливайте. Ведь вы хотели бы, чтобы Восточную Германию «освободили»?

– Я хотел бы, чтобы Германия была свободной, но…

– Не трудитесь объяснять. Все и так ясно.

– Они, как прежде, устраивают грандиозные парады, – кипятился Эрнст. – Они, как прежде, ходят в форме. Тогда мы маршировали во славу Гитлера, теперь во славу…

– Во славу мира, – сказал Хортон.

– Мира. – Эрнст затряс кулаком перед носом Хортона. – Если я еще раз услышу это слово, я закричу.

– Не вижу смысла продолжать дискуссию, – сказал Хортон.

Между Эрнстом и Хортоном встал Норман.

– Как вы смеете судить об этом парне с кондачка? – сказал он.

– Вы тот самый Норман Прайс? – спросил Хортон.

Норман кивнул.

– Интересно, что подумал бы ваш отец, если бы увидел, как вы заступаетесь за этого нацистика…

– А я думаю, Хортон, что вы – изувер. И меня от вас тошнит.

– Теперь мы знаем, на какой он стороне, – сказал Бадд Грейвс.

– Вот как? – Боб Ландис еле ворочал языком. – И на какой?

– Если вы не в состоянии оспорить доводы оппонента, вы, точно недоросль, пускаете в ход брань, – сказал Хортон. – Вы выпили…

– Вот это самое здравое из высказанных до сих пор суждений, – сказал Боб Ландис. – Так что предлагаю добавить.

– Норман, – попросила Белла, – ну, пожалуйста..

– Послушайте, – сказал Норман, – вы все – мои друзья…

– Для меня – это новость, – сказал Бадд Грейвс.

– …но, к сожалению, должен сказать, что вы – все до одного – меня разочаровали. За этот вечер чего только я об Эрнсте не наслушался – россказней из вторых, из третьих рук. По большей части небылиц. Да, он состоял в гитлерюгенде, как и все. Он несет всякую чушь, что есть, то есть, но разве хоть один из вас взял на себя труд обойтись с ним по-человечески?

– Мы единодушно, – объявил Боб Ландис, – единодушно решили, что твой приятель просто-таки Пол Джонс [83]83
  Джон Пол Джонс (1747–1792) – американский моряк, герой Войны за независимость, прославился неколебимой верностью своим убеждениям.


[Закрыть]нашего времени.

– Может, он и впрямь гад, – сказал Норман. – Как знать. Но я хотя бы готов взять на себя труд выяснить – так ли это.

– Теперь, когда возговорил Билли Грэм, – сказал Бадд Грейвс, – я…

– Послушайте, – сказал Норман, – чуть не всем нам пришлось много через что пройти дома. Так вот, не показались ли вам знакомыми хортоновские приемы допроса?

– Это уж слишком, – сказал Хортон. – Вы что, обвиняете меня в маккартизме?

– Вот именно. В силу утверждений такого рода, – сказал Норман. – Вы переворачиваете мои слова, как вам угодно.

– Ты что, хочешь, чтобы мы миловались с нацистами? – сказал Бадд Грейвс. – Так тебя надо понимать?

– Нет, – сказал Норман. – Но я хочу, чтобы вы перестали молиться на коммунистов. И если мне отвратительны такие процессы, как процесс Розенбергов, то не менее отвратительны и такие, как процесс Сланского [84]84
  Супруги Этель и Юлиус Розенберг, члены американской компартии, были обвинены в передаче атомных секретов СССР в 1944–1945 гг. Они до последнего отрицали свою вину, но были осуждены и летом 1953 г. казнены. Процесс этот вызвал раскол общества.
  Рудольф Сланский (1901–1952) – видный политический деятель Чехословакии. Сланского, а с ним еще одиннадцать членов компартии, занимавших крупные посты, обвинили в троцкизме, шпионаже в пользу США, сионизме (одиннадцать из них были евреями) и осудили. Восемь были казнены. Таким образом, Сталин убирал тех деятелей, которые недостаточно жестко проводили сталинскую линию в Чехословакии.


[Закрыть].

– Весьма разоблачительное высказывание, – сказал Хортон.

– Возможно, и так.

– Извините, – сказал Хортон. – Я на минутку отлучусь. Если что-то упущу, потом расскажете.

– Хортону досталось от охотников за ведьмами, – сказал Бадд Грейвс, – и это надо понимать. Как ты мог…

– Какого черта, – сказал Норман. – Что толку?

– Норман, не кипятись. – Боб Ландис хлопнул его по спине. – Ну что ты так завелся.

Но тут в комнату ворвался Хортон и схватил Нормана за шиворот.

– Вы, вы…

Норман стряхнул его.

– Эту мерзость на зеркале в туалете написали вы?

Вот черт, подумал Норман. Напрочь забыл.

– Извините, – сказал он упавшим голосом. – Это шутка.

– Шутка? Агент ФБР. По-вашему, это смешно? – Хортон торжествовал. – Он написал на зеркале: «КОЛИН ХОРТОН РАБОТАЕТ НА ФБР».

Боб Ландис грохнул хохотом, но Зельда пнула его по ноге, и он притих.

– Норман, – сказала Джои, – что за детские выходки, как ты мог?

– Сколько тебе, ты говоришь, лет? – спросил Бадд Грейвс.

– Будет тебе, Бадд, – вступился Боб Ландис. – Вечно ты цепляешься к Норману.

Норман отступил на шаг, размахнулся и, что есть силы, врезал Хортону, тот рухнул.

Норман нагнулся за упавшими на пол очками.

– Черт-те что, – сказал он. – Вообще-то я не даю рукам волю. – Он порывался поднять Хортона, но тот отпихнул его.

– Извините, – сказал Норман.

Все отшатнулись от него. Норман повез Эрнста и Салли домой.

– Извините, Эрнст. Мои друзья вели себя безобразно.

– Тебе не в чем себя винить, – сказала Салли.

– Есть, знаешь ли, есть в чем. Я что хочу сказать… Идем ко мне, выпьем на сон грядущий.

Норман, не разбавляя, разлил виски по бокалам – всё молча. Ему было и горько, и стыдно.

– Все произошло так быстро, – сказал он.

Салли – от огорчения она не находила себе места, грудь у нее вздымалась – ходила взад-вперед по комнате. Дойдя до камина, она сняла с полки фотографию Ники. На фотографии Ники кормил голубей на Трафальгарской площади.

– Это твой брат? – спросила она.

– Да. – Норман обратился к Эрнсту: – Я хотел бы помочь вам.

– Я развел вас с друзьями. Мне очень жаль.

– Возможно, мне удастся добыть для вас какую-нибудь переводческую работу. Посмотрим.

– Вы очень добры.

Неожиданно Норман расхохотался.

– Меня уже давно подмывало вломить Хортону, – сказал он.

Эрнст ухмыльнулся.

– В другой раз, – сказал он, – померяемся силами со всеми скопом вдвоем.

– Мне это подходит, – сказал Норман.

– Ишь какие крутые, – сказала Салли. И, так и не вернув фотографию Ники на место, подсела к Эрнсту. – Вы, оба-два.

Норман снова зашелся смехом. Бил себя по коленям.

– Господи, – сказал он, – поглядели бы вы на лицо Хортона, когда он упал.

– Фашист, – Салли передразнила Хортона, – фашистский гаденыш.

Эрнст вскочил, изображая следователя, затряс перед лицом Нормана пальцем.

– Эту мерзость на зеркале в туалете написали вы? – вопрошал он.

Салли пьяно закачалась из стороны в сторону.

– Мы единодушно, – сказала она, – единодушно решили, что твой приятель просто-таки Пол Джонс нашего времени.

Троица покатилась со смеху и долго не могла остановиться. Эрнст согнулся вдвое, держался за бока. Салли повалилась на кровать. Норман бил себя по коленям, тер глаза. Когда они утихомирились, Норман, не переставая смеяться, отхлебнул виски, закашлялся, обтер рот, и на них снова напал неудержимый приступ смеха.

Наконец они отсмеялись. Салли вытерла глаза, заметила, что все еще держит в руке фотографию Ники и передала ее Эрнсту.

– Смотри, – сказала она, – это брат Нормана.

Эрнст побледнел так, будто от его лица отхлынула кровь.

– Как он умер, – спросил он, – при каких обстоятельствах?

– По-видимому, на маневрах. – Норман уже несколько протрезвел. – Подробности мне не сообщили.

Эрнст встал – его прошиб пот, – положил фотографию на место.

– Нам, пожалуй, пора спать, – сказал он Салли.

– Да ладно, – сказал Норман, – останьтесь, выпьем еще.

– Я не против, – сказала Салли.

– Нет, – сказал Эрнст, – я устал.

Салли поднялась – ей было и неприятно, и неловко.

– Может, оно и лучше, – сказала она.

Эрнст взял ее за руку.

– Спокойной ночи, – сказал Норман.

В дверях Салли чмокнула Нормана в щеку, крепко обняла и тут же высвободилась.

– Спокойной ночи, – сказала она, – и спасибо.

VII

– А теперь изволь объяснить, почему мы не остались выпить еще, в чем дело? – спросила Салли, когда они вернулись к себе.

– Я устал.

– Ты был груб с Норманом.

– Мне его защита не нужна.

– Он из кожи вон лез, чтобы расположить своих друзей к тебе. По-моему, ты должен быть ему благодарен.

– Я не нуждаюсь в его одолжениях.

– А он уже оказал тебе одолжение, и очень серьезное. Мне казалось, ты хотел с ним подружиться.

– Тебе не понять. Мы никогда не смогли бы подружиться.

– Почему?

– Норман опасен, он… я имел дело с такими, как он. Они раскалываются первыми. Они…

– Хорошие?

– Да, – сказал он. – Ненавижу хороших людей, до чего же я их ненавижу.

– Я тебя не понимаю.

– А я и не рассчитываю, что ты поймешь. А вот Карп, тот понял бы меня. Карп, он это знает.

– Мне не нужно обращаться за объяснениями к Карпу. Теперь я знаю, что хорошие люди тебе ненавистны, и с меня довольно. Ты ведь так сказал?

– Тебе не понять.

– Мне не понять. Ты уже это говорил. Раз мне не понять, значит, не понять. Тебя это устраивает?

Эрнст ударил ее рукой наотмашь так, что она опрокинулась на кровать.

– Салли?..

Она молчала, скрючилась на кровати, уронила голову, лицо ее завесили волосы.

– Я тебя сильно ушиб?

Она закрыла лицо руками.

– Прости, я не хотел, – сказал он.

В глазах ее, когда она отняла руки, не было слез. Она была так потрясена, что даже не заплакала.

– Я не помнил себя, – сказал он.

Салли встала, убрала со стола, принялась раздеваться, одежду при этом складывала с особым тщанием.

– Сердишься? – спросил он.

– Давай ложиться. Ты устал.

Он подавленно и вместе с тем волнуясь смотрел, как она скидывала белье, вешала на спинку стула комбинашку, лифчик, трусики, надевала пижаму.

Он присел на край кровати.

– Прости, – сказал он.

Салли продолжала чистить зубы.

– Я не сознавал, что делаю.

В конце концов Салли подошла к нему, притянула к своему ровному, теплому животу, так что его голова уткнулась ей под грудь. Ее пальцы, точно корни, поползли по его волосам, добрались до шрама, змеившегося по затылку.

– Откуда он у тебя? – спросила она.

– Схватился с одним парнем.

– А что тот парень?

– Он мертв.

Салли отдвинулась от него:

– Я не думала, что ты и в самом деле…

– Первый парень, которого я убил, был вервольфом. Знаешь, кто такие вервольфы?

– И знать не хочу.

– В последние дни войны из истовых гитлерюгендовцев формировали особые батальоны – им было велено защищать Берлин до последней капли крови. Я схватился с одним из них через несколько дней после того, как Берлин пал.

– Почему ты стараешься меня напугать?

Что правда, то правда, подумал он. Я стараюсь ее напугать.

– Эрнст, что станется с нами?

– Не знаю.

– Мы могли бы пожениться.

– Твои знакомые сказали бы, что я польстился на твой паспорт.

– Но это же неправда.

– Почему, – сказал он, – паспорт-то у тебя есть.

– Но ты же любишь меня. Ты сам так сказал.

– У тебя есть паспорт. Может быть, поэтому я тебя и люблю.

– Ты веришь в Бога? – огорошила его вопросом Салли.

– В кого-кого?

– В Бога.

– Не знаю. Как-то никогда об этом не задумывался. А это важно?

– Меня воспитывали в неверии. Мои родители – социалисты. А я верю в Бога.

– Ну, так ты веришь в Бога, – сказал он, – ну и что?

– Что толку объяснять. Тебе не понять.

– Угу. То-то и оно. – Эрнст натянул куртку. – Нам никогда не понять друг друга. Слишком разная у нас была жизнь.

– Куда ты?

– Пройдусь, – сказал он. – Что-то мне не по себе.

– Эрнст!

Но он уже скрылся за дверью.

Проснувшись после той, первой его ночи у нее, Салли, хоть между ними и не было близости, не находила себе места от стыда. Она подцепила его буквально на улице. Эрнст же в то первое утро проснулся с ощущением, что его оттолкнули. Он не ожидал, что ему придется провести всю ночь на полу.

– Моя рубашка еще влажная, – сказал он вечером. – Я уйду, когда она высохнет.

– Я думала, у тебя есть чемоданчик. Думала, ты его принесешь.

– Ты же не хочешь, чтобы я остался.

– Да нет, – солгала она. – Хочу.

Эрнст, как и обещал, помыл и натер пол, и в то же утро Салли договорилась с Карпом, что Эрнст вселится в пустующую комнату дальше по коридору.

Через три дня они стали любовниками, и Эрнст проявил такую изощренность, что разом стер из ее памяти двух-трех неуклюжих юнцов, своих предшественников, но при всем при том он вселял в нее страх. Она никак не ожидала, что способна выкрикивать непристойности и шептать нежности мало того что чужому человеку, так еще и человеку, которому, по всей вероятности, нет до нее никакого дела. Но после того, как он стал предупреждать ее малейшие желания, после того, как они, отбросив притворство, поселились вместе, она осознала, что у него на нее права и за пределами интимной сферы. Тем не менее первые несколько недель – а в них смешались ужас, наслаждение и мука – были напряженными. Салли каждый день собиралась сказать Эрнсту, чтобы он ушел, и каждая ночь была еще более бурной, чем предыдущая. Временами Эрнст нагонял на нее такой страх, что она только что не заболевала. Однако в глубине ее души жила уверенность, что так продолжаться не может. Это лишь эпизод, только и всего.

Спустя неделю после того, как Эрнст переехал, он договорился с Карпом, что будет делать по дому все, что потребуется. Спустя две недели он уже выполнял всевозможные работы для жильцов соседних домов и смог еще раз послать деньги родителям. А когда перебрался к Салли, стал еженедельно вносить на расходы по два фунта.

И все равно он оставался для нее загадкой. Он увлекался играми, собирал любые, без разбора, марки, обожал вестерны и самые что ни на есть душещипательные голливудские мюзиклы. Всем романам он предпочитал «Скарамуш» [85]85
  «Скарамуш» – роман итальянского писателя Рафаэля Сабатини (1875–1950), автора популярных приключенческих романов. Действие «Скарамуша» происходит во время французской революции. Герою романа приходится перебегать то на сторону революционеров, то на сторону роялистов.


[Закрыть]. Вместе с тем он был просто пугающе проницателен.

Как-то раз Салли свалилась с гриппом, и тут он открылся ей с новой стороны. Этот парень, детище жестокости, пел так, что на глазах навертывались слезы. Бог знает как, бог знает где, в промежутках между кражами, потасовками и побегами, Эрнст успел нахвататься песен Моцарта и Шуберта. Но подобно тому, как змея старается скрыть от чужого глаза свой великолепный окрас, так и Эрнст не хотел выставлять напоказ свой дар. Он взял с Салли слово никому о нем не говорить. И все же, когда она купила ему гитару, Эрнсту стоило немалого труда скрыть радость. Он пел для нее чуть не каждый вечер.

– Тебе надо учиться, – говорила она.

– Нет, – говорил он. – Это невозможно.

Эрнст, судя по всему, ни перед чем не останавливался, чтобы выжить. Однако единственное имеющееся в его распоряжении достояние использовать не желал. Салли его поняла. И перестала подстегивать.

А затем для обоих началась светлая пора – пора радости, открытий, дурачеств и воздушных замков. Пора, когда Салли, возвращаясь домой из школы, последний квартал бежала бегом, стаскивала пальто, расстегивала юбку, и, еще до того, как она, скинув туфли, бросалась в его объятья, ее начинала бить внутренняя дрожь. Пора, когда дряблые, погасшие лица пассажиров в метро преисполняли ее жалостью. Когда одного прикосновения хватало, чтобы стало ясно: она не вправе больше ничего просить от жизни. Пора нескончаемых ночей, проходивших в разговорах, ночей любви, одной сигареты на двоих, фантазий и вина. Пора, когда она, некстати вспомнив какие-то особо жгучие ласки, разражалась смехом, озадачивавшим школьниц. Вместе с тем она знала, что пора эта продлится недолго. За эту радость, его и ее радость, им придется заплатить, и очень скоро. Эрнст был порождением ночи, был обречен.

Когда Эрнст встретил Салли, он хотел одного – добраться до Америки и разбогатеть. Свои шансы он оценивал трезво. Его ум, хорошая внешность, изощренность в постельных делах, знание языков и, прежде всего, наплевательское отношение к людям должны были ему помочь. Отсутствие законченного образования, кашель – уж не симптом ли туберкулеза – и полиция могли помешать. Он не учел одного – не учел, что может влюбиться.

Эрнст знал, какие чувства положено испытывать влюбленным, и поэтому постепенно понял, что он, словом, что он влюбился в Салли.

Когда он бывал с Салли, у него рождалось подозрение, что пусть не мир, но счастье – вовсе не бабушкины сказки. Рождалось ощущение – до чего же хорошо любить, томиться желанием, не спать по ночам, тереться лицом о влажный живот любимой, петь, валять дурака. Он разучивал песни, начал – это давалось нелегко – надеяться, ощущать вкус к жизни. Но бывало и так, что часа в три ночи он просыпался от кошмара: ему снился Ники, чудилось, что наливное, теплое тело Салли обок от него – мертвое, и, не в силах справиться со страхом, в конце концов, расталкивал ее, стискивал в объятьях. А бывало и так, что ему приходилось претерпевать эту муку в одиночку. Штукатурил ли он потолок у соседей, заделывал ли трещину в стене на их улице, натирал ли пол в доме за углом, при воспоминании о каком-то особо прелестном ее жесте, сокровенной ласке или запахе у него вдруг перехватывало дух, ноги подкашивались, и он под тем или иным малоубедительным предлогом бросал работу и мчал домой – переждать этот час, целых три тысячи шестьсот секунд, до ее возвращения, при том что в любую из них, опередив Салли, могла явиться полиция и забрать его.

Эрнсту захотелось сделать Салли подарок, и он отнес ее фотографию австралийскому художнику, картину которого – девочка с собачкой на коленях – увидел на парковой выставке в Хампстед-Хит, и австралиец, поторговавшись, подрядился написать портрет Салли за двадцать пять гиней – это был первый в его жизни заказ. И Эрнст десять дней кряду торчал у австралийца в студии – придирался, говорил, что цвет не тот, а то там, то тут нет сходства. Из-за рамы они поцапались. Австралиец запросил за раму десять гиней сверх цены, а Эрнст – он считал, что портрет не очень-то похож, – говорил, что не прибавит ни гроша. Мало того, он еще потребовал, чтобы австралиец написал в правом, пустом, по его мнению, углу вазу с розами. Ваза, сказал австралиец, нарушит композицию, но Эрнст раскошелился еще на пять гиней, и ваза была водружена. Назавтра Эрнст отнес картину домой и перед приходом Салли повесил ее над кроватью.