Текст книги "Кто твой враг"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

– Дамы и господа, – сказал Томас Хейл, – вы смотрели…

– Выключите, – сказал Эрнст.

Хайман Гордон нажал кнопку.

– Как вы? – спросила Труди.

На лбу Эрнста выступила испарина.

– Ну же, герой. Попрошу улыбочку.

– Мне хотелось бы немного поспать, – сказал Эрнст.

– Разумеется. – Труди Гринберг выжидательно посмотрела на Хаймана Гордона.

– После вас, мисс Гринберг.

Труди нагнала Хаймана Гордона у двери.

– Минутку, – сказал Эрнст. – Когда их ожидают?

– Примерно через полчаса, – сказала Труди. – Я вас разбужу заранее.

У студии Чарли поджидала Джои в «бьюике». Он нежно поцеловал ее. Джои показала ему газетные вырезки – они были вложены в письмо Карпа из Израиля.

– Бог ты мой, бедная девочка. – Чарли рассматривал скверную газетную фотографию Салли. – Бедная дурочка.

Некоторое время они ехали молча, потом он спросил:

– Как Дэвид?

– Спит, как сурок.

– Бедная девочка. – Чарли закурил две сигареты, одну передал Джои. – Что пишет Карп?

– Он оказался там не ко двору. Ему приходится нелегко. К нему относятся с подозрением, оттого что он выжил.

– Бедный Карп.

Чарли задумался, и все мысли его были о друзьях – одних он потерял, другие умерли, третьи стали врагами, и, хотя все они, и он в том числе, изо всех сил тщились этого избежать, кончили они тем, что только сильнее ранили друг друга. Думал он и о том, что вот наконец-то он в Канаде с женой и ребенком и даже что-то вроде знаменитости, и тем не менее в глубине души, на самом ее дне, скверность, ощущение такое, точно его надули. И накатывал страх, что его уличат – и не так в каком-нибудь проступке, как в установках. Думал он и о Нормане, задавался вопросом: лучше ли ему. Ну это вряд ли, к такому заключению пришел Чарли.

– Почта была? – спросил Чарли.

– Экберги зовут на ужин в субботу вечером. Тебя пригласили выступить в Карлтонском колледже двадцать пятого.

– Двадцать пятого, говоришь?

– И еще ЮИМА [151]151
  ЮИМА – Юконская историческая и музейная ассоциация, находится в городе Уайтхорс (Канада).


[Закрыть]просит тебя быть судьей на их конкурсе драматургов.

– Бедная, бедная дурочка.

– Сеймур приглашает нас завтра – пропустить стаканчик-другой. Я… что ты сказал?

– Ничего.

– Что с тобой?

– Хочется надеяться, – сказал Чарльз, – что из Дэвида что-то выйдет. Художник, может быть.

В Монреальскую еврейскую больницу Эрнст – через Мюнхен, Париж и Лондон – попал долгим и кружным путем. Пробраться на судно в Ливерпуле не составило труда, и, очутившись в Монреале, Эрнст ел в тех же кафешках, где обычно перекусывала Салли, ходил по тем же улицам, где ходила она. Посещал занятные, по ее мнению, бары, отыскивал в телефонном справочнике имена людей, о которых она упоминала, стоял около их домов, ждал, пока они выйдут. По меньшей мере раз в день проходил мимо ее дома в ПБМ [152]152
  ПБМ – Преблагая Божья Матерь (Notre Dame de Grâce) (фр.) – так называется жилой район на западе Монреаля.


[Закрыть]. Во второй раз встретил отца Салли – он узнал его по фотографии, которую она ему показала. Мистер Макферсон, худощавый, седоватый, со спокойными голубыми глазами, трубку он держал, оберегая от дождя, чашечкой вниз, оказался именно таким, каким и должен быть шотландский директор школы. Эрнст с тоской и сокрушением вгляделся в отца Салли, когда тот прошел мимо, затем несколько кварталов шел за ним по пятам, точно влюбленный ученик.

И куда бы Эрнст ни шел, ему представлялось, что он ждет Салли. Рядом с Монреальской средней школой находилось кафе, где она часто бывала в отрочестве. Эрнст наведывался туда и, хоть и понимал, насколько нелепо и неуместно там выглядит, посидел на каждом стуле, за каждым столиком, пока не удостоверился, что сидел везде, где сидела она. Ему снился сон – а сны ему снились постоянно, – что он возвращается домой в ПБМ, Салли говорит, что к обеду придут ее родители. Мистер Макферсон привязался к Эрнсту. Они вместе курят трубку, и старый добряк рассказывает ему, какой была Салли в детстве. А Эрнст встает и говорит:

– Вам не нужно больше работать. Я получил повышение, мы купим вам дом.

Миссис Макферсон бросается целовать Эрнста.

– Ты нам, как сын, – говорит она.

По воскресеньям они поутру все вместе ходят в церковь, днем совершают автомобильные прогулки. У них трое детей. Мальчик и две девочки. Когда Эрнст получает повышение еще раз, они покупают небольшой домик на Лаврентийской возвышенности.

– Какая счастливая пара, – говорят про них.

Эрнст почти не ел. Исхудал. Вечерами безвылазно сидел у себя в комнате. Неделя шла за неделей, он снова задолжал за комнату, вот и первый снег выпал, и только тут до Эрнста дошло: пора что-то делать. Но от его былой предприимчивости не осталось и следа.

Одну неделю он мыл посуду, другую убирал снег, был официантом, таксистом, распространял подписку на журналы, чистил обувь, доставлял уголь и в конце концов устроился в мебельный магазин на бульваре Святого Лаврентия. Когда в работе случались перерывы, он спал по двое суток кряду или ходил из одного кинотеатра в другой. Сначала он недоедал, потом стал объедаться. Теперь он ел регулярно четыре раза в день. Раздобрел. Но одно дело он все же провернул. Прочитав в «Стар», что немец из «новоиспеченных канадцев» погиб в автодорожной катастрофе, он пошел на похороны, переговорил с вдовой и купил у нее бумаги покойного. Его имя он свел и заменил именем своего погибшего товарища Йозефа Радера.

У хозяина мебельного магазина на бульваре Святого Лаврентия – его звали Штейнберг – когда-то был большой мебельный магазин на Театинерштрассе в Мюнхене. Там он продавал в рассрочку уродливую современную мебель малоимущей, зато арийской клиентуре. В 1936-м, когда малоимущие арийцы разгромили его магазин и сожгли бухгалтерские книги, Штейнберг бежал в Лондон. Там его, как гражданина неприятельского государства, отправили в лагерь, после чего выслали в Канаду, где его тоже посадили в лагерь, но вскоре выпустили. Теперь Штейнберг снова продавал в рассрочку уродливую современную мебель малоимущим арийцам. Кое-кто из старых клиентов даже вернулся к нему. Но теперь Штейнберг хранил бухгалтерские книги в несгораемом сейфе.

Штейнберг цеплялся к Эрнсту. Недоплачивал ему. Издевался над ним: своей неприязни не скрывал.

Кстати сказать, приязни к Эрнсту в округе не испытывал никто. Уверяет, судачили местные, что он австриец, но мы-то знаем, какой он австриец. Никто не понимал, чего ради Эрнсту вздумалось поселиться и работать в еврейском квартале. Хотя Эрнст ежедневно обедал в буфете, который держал в полуподвале магазина «Наряды что надо» Хайман Гордон, никто к нему не подсаживался. Хайман Гордон обслуживал его в последнюю очередь.

Наступила весна. Снег серел, показались проталины, на склонах пробивалась трава, улицу Святой Катерины запрудили хорошенькие девчонки в ситцевых платьишках. По соседству с мебельным магазином Штейнберга рабочие разрушали здание старой фабрики. В обеденный перерыв Эрнст нередко останавливался поглазеть, как идет работа. Останавливались поглазеть Хайман Гордон, да и другие. Но Эрнста все чурались.

Навещал Эрнст, притом как можно реже, лишь вдову Крамер, ту «новоиспеченную канадку», у которой он купил бумаги. Инге Крамер – ей было под сорок – служила экономкой в одной вестмаунтской семье. Это была рослая, костлявая, суровая тетка, очень расчетливая и явно нечистая на руку. Фрау Крамер не терпелось снова выйти замуж за человека при деньгах, чтобы завести с ним какое-нибудь дельце. Она экономила на всем, жалованье свое неукоснительно откладывала. Ее отец служил в СС, чем она очень кичилась. Эрнст порой даже слегка ее побаивался.

Очнувшись после несчастного случая в отдельной палате Монреальской еврейской больницы, Эрнст прежде всего попросил показать ему газетные отчеты об этом происшествии. Изучил все свои фотографии – его снимали, когда он лежал под завалами, – и остался доволен: узнать его на них было невозможно.

– Он проработал у меня три месяца, – рассказывал Штейнберг одному из репортеров. – Таким парнем можно гордиться.

На застекленной террасе больницы сгрудились репортеры, чиновники, доктора, трое газетных фотографов – они рвались посмотреть на Эрнста.

– Почему бы вам не пустить нас к нему – нам надо его сфотографировать, – уламывал Труди Гринберг один из фотографов.

– Смущается он, – ответила Труди. – Сказано же вам.

– Что бы вам нам помочь, а?

– Я чего хочу, – вступил в разговор другой репортер, – снять вас с Джо вместе.

– Мисс Гринберг, будьте человеком!

– Сказано же вам – я постараюсь.

– Вот теперь вы говорите дело.

– Вы просто прелесть.

Один из репортеров отвел в сторонку фрау Крамер. Они о чем-то переговаривались шепотом. Два других репортера интервьюировали Хаймана Гордона.

– Все произошло вмиг, – рассказывал Хайман Гордон. – Я стоял себе, смотрел, как обрушивают фабрику, и вдруг слышу: «Поберегись», «Беги», «Хайми, осторожно»… А я, скажу я вам, вижу – стена качается, а сдвинуться с места не могу хоть убей… И тут меня кто-то как толкнет в спину – бух! – я упал, но под стену не угодил. А от стены пылищи-то, пылищи… Набежал народ. Крик, вопли, сирены. Дела! – Хайман Гордон откинул со лба седые патлы и благоговейно покачал головой. – Под развалинами лежит этот парень, а ведь мы с ним и говорить, и есть за одним столиком, поздороваться и то гнушались. Лежит этот Джозеф – тот, кто меня оттолкнул и так спас. И вот что я вам скажу: я все еще задаюсь вопросом, почему он меня спас. Другие тоже могли бы… Но не спасли, и я ничуть их не виню. Ведь запросто можно было и погибнуть. Это ж с ума надо сойти, чтобы… Так вот, Джозеф лежит, рот у него забит пылью, лоб рассечен кирпичом, лежит он под развалинами стены этой, и хоть бы раз пожаловался. А ведь откопали его только через три часа…

Вы скажете, что я спятил, скажете… да говорите, что хотите, только когда мы столпились вокруг него, стали его подбадривать, сигареты совать, выпить подносить, он, ей-ей, улыбался – видно было, что он счастлив. До тех пор я никогда не видел его таким счастливым… А ведь до тех пор я, – Хайман Гордон воздел руки и уронил их на колени, – с ним толком и не говорил…

Двое чиновников, один из Бнай брит Кивани [153]153
  Бнай брит Кивани – отделение международной организации клубов Кивани, ставящих целью развитие деловой этики, а также занимающихся благотворительностью.


[Закрыть], другой из Ротари-клуба, ждали, когда их допустят к Эрнсту. Эрнсту присудили премию в тысячу долларов за храбрость. Лига за дружбу между евреями и христианами намеревалась вынести ему благодарность. Еще одна организация обещала выплачивать ему по пятьдесят долларов в неделю, пока он не сможет вернуться к работе.

– Ладно, – сказала Труди фотографам, – ждите здесь. Но помните: я вам ничего не обещала.

Открыв глаза – ему снилась Салли, – Эрнст увидел над собой лицо Труди, расплывшееся в многообещающей улыбке.

– Они идут, – сказала Труди.

Эрнст только что не испепелил взглядом блоки и грузики, приковавшие его к постели. И тут услышал их шаги – они приближались. Чиновники, репортеры, врачи, трое фотографов – всем скопом ввалились в палату.

– Вот он, – сказал репортер.

– Благослови его Господь.

– Улыбочку, – попросил фотограф.

– Эй… Эй, Джо. Посмотри-ка сюда! Молодчага!

А потом Эрнст увидел ее. Фрау Крамер, фальшиво улыбаясь, приближалась к нему. Эрнст в отчаянии попытался высвободить ногу, но не тут-то было. Как только фрау Крамер нагнулась к нему, стала покрывать его лицо поцелуями, фоторепортеры засверкали вспышками. Фрау Крамер – лицо ее заливали слезы – обратилась к собравшимся.

– Я его невеста, – сказала она. – Мы скоро поженимся.

Назавтра в воскресном номере «Стар» появилась фотография Эрнста, она заняла три колонки. Снимок вышел на редкость четким.

V

А две недели спустя Вивиан повела Нормана знакомить со своей матерью. Муниципальная квартирка миссис Белл в Фулеме была сыровата, пропахла жареным беконом. Куда ни повернись, повсюду стояли столики под вязаными салфеточками, на них вазочки с искусственными цветами. Государственная служба здравоохранения снабдила миссис Белл слуховым аппаратом, очками и вставной челюстью, челюсть при разговоре клацала. Миссис Белл была пухленькая седая старушка с большими голубыми глазами. Щеки у нее девически рдели румянцем, отчего казалось, что она пребывает в постоянном удивлении. Говорила миссис Белл – ей, по всей вероятности, было лет шестьдесят пять – пронзительным шепотом.

Ужин – жаркое с пюре из брюссельской капусты – она подавала Норману и Вивиан в гостиной, на синих тарелках, на которых, по мере того как они пустели, проступали замасленные и растрескавшиеся изображения короля Георга Пятого и королевы Марии. Миссис Белл беспрерывно повествовала о Диане.

Диана, старшая сестра Вивиан, погибла в блиц [154]154
  Блиц – так называли бомбежки Лондона немецко-фашистской авиацией в 1940–1941 гг.


[Закрыть], через неделю ей предстояло сыграть главную роль в одном фильме, а через две недели знаменитый художник предполагал закончить ее портрет. После ужина миссис Белл повела их в Дианину комнату.

– В следующую среду Диане исполнилось бы тридцать пять, – сказала она. – Верно я говорю, Вивиан?

Вивиан кивнула.

– Вивиан, она у меня практичная, – повествовала миссис Белл. – Если б Диана была жива, весь мир лежал бы у ее ног. Вспомнить только, сколько сердец она разбила… Мы с ней были, как две подружки. Она рассказывала мамуле все-все. Когда она порвала с лордом Динздейлом, бедный мальчик запил, Вивиан, а Томми Бозуэлла ты помнишь? Вот уж джентльмен, так джентльмен. – Миссис Белл прыснула. – Он пригласил Диану на бал в Оксфорд, и их там потчевали лебедиными отбивными… Верно я говорю, Вивиан?

На стене в комнате Дианы висел ее неоконченный портрет. Куда ни глянь – повсюду были разложены сувениры: пожелтевшие театральные программки, засушенные орхидеи, покоробившийся альбом с газетными вырезками, потраченные молью платья – словом, комната была точно такой, как в тот вечер пятнадцать лет назад, когда Диана отправилась на охотничий бал со старшим лейтенантом авиации Денисом Грейвсом и погибла. Уводя Вивиан и Нормана из Дианиной комнаты, миссис Белл сказала:

– Вивиан, знаете ли, стесняется своей мамочки. Я, по правде говоря, не охотница до чтения. Но с Дианой мы были как подружки. Как сестры…

Вивиан придвинулась к Норману поближе.

– Семья Динздейла дала Диане отступного, – сказала она, – чтобы она порвала с ним.

После ужина Норман проводил Вивиан домой, и она пригласила его зайти выпить. Вот и хорошо, подумал он, чем не время сказать, что я уезжаю из Англии.

– Думаю, нам не стоит больше встречаться, – огорошила его Вивиан.

– Почему?

– Ты считаешь себя в долгу передо мной из-за того, что я заботилась о тебе, пока ты болел, – вот почему.

Она приняла излюбленную позу Кейт – встала у камина, оперлась локтем на каминную полку. Одета она была в просторный пушистый свитер, предназначенный скрывать плосковатую грудь, и узкую юбку, выставлявшую напоказ соблазнительно крутые бедра. Но ни одежде, ни модной мальчишеской стрижке она – как на грех – ни в коей мере не соответствовала. Зря Кейт старается ее преобразить, подумал Норман.

– Поэтому нам, по-моему, лучше не видеться, – резко сказала она.

Норман смущенно повертел в руках очки.

– Выходи за меня замуж, – сказал он.

Вивиан отвернулась от него, опустилась на колени, принялась ворошить угли в камине. Когда она повернулась к нему, на глазах у нее стояли слезы.

– Прошу тебя, уходи, – сказала она.

Норман шагнул к ней.

– Нет, – сказала она. – Уходи, я так хочу.

Тем не менее вышла за ним в холл.

– Почему ты хочешь на мне жениться? – спросила она.

– Я тебя люблю, – сказал он.

– В самом деле?

– Да, – сказал он.

– Ладно, в таком случае я согласна.

Норман поцеловал ее в губы. Она ответила ему без особого пыла.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказала она.

Завтра в начале девятого его разбудил телефонный звонок.

– Ты вовсе не обязан это делать, – сказала Вивиан.

– Делать что? – спросил он сиплым со сна голосом.

– Вчера вечером ты просил меня выйти за тебя замуж.

– Я думал, мы договорились.

– Верно. Но я еще никому ничего не сказала. Так что у тебя есть время передумать.

– Господи, – простонал он.

– Что, что?

– Давай поженимся.

Она молчала, думала.

– Я даже не знаю, какого ты вероисповедания, – наконец сказала она.

– Я – адвентист седьмого дня [155]155
  Адвентисты седьмого дня – самая крупная из ветвей адвентизма, христианского учения, возникшего в США в первой половине XIX века в недрах протестантизма.


[Закрыть].

– Ну и ну, – сказала она. – В самом деле?

Поженились они дождливым субботним днем в отделе записей гражданского состояния в Челси. Присутствовали миссис Белл, Кейт, Роджер и Полли Нэш. Боб и Зельда Ландис прислали телеграмму. Винкельманы – букет роз и чек на пятьдесят фунтов. Норман не мог взять в толк, откуда они узнали. Впрочем, все равно мило с их стороны, подумал он.

На вечеринку после бракосочетания Норман никак не рассчитывал. Если не считать Роджера и Полли Нэш, он не очень-то жаловал завсегдатаев Оукли-стрит. У Вивиан – оно и понятно – друзей было немного, так что пришли по преимуществу приятели Кейт. Вечеринку – сюрпризом для Нормана – устроили в его квартире. Входя в дом, Норман вспомнил, что в суматохе последних трех дней забывал вынимать почту. Достал из ящика несколько писем, счетов, свернутый трубочкой воскресный номер монреальской «Стар». На вечеринке Норман перебрал.

Жизнерадостных снобов, собравшихся в его квартире, можно было разделить на две группы. Тех, кто щеголял в диковинных жилетах, и тех, кто отращивал диковинные усы. Первую, судя по всему, составляли журналисты, рекламщики, помощники кино– и телережиссеров, художники-абстракционисты. Чуть не все они окончили второразрядные частные школы. В общем и целом занятные и неглупые, они считали делом чести как следует поддать. Диковинные усы рассказывали о своих спортивных машинах, прежних и нынешних, с таким увлечением, томлением и жаром, с каким обычно рассказывают о любовницах. О своей работе они говорить избегали. «Надо же как-то зарабатывать на хлеб насущный», – ничего более конкретного никто из них не сказал. Впрочем, в большинстве своем они, по-видимому, были дельцами того или иного рода и куда больше интересовались политикой. Англия, по их мнению, идет ко дну. Они мечтали в будущем завести ферму в Родезии, овцеводческое ранчо в Австралии или заполучить работенку по нефтяной части в Саудовской Аравии. Ростом они были пониже, лицом побагровее, фигурой подороднее. Благодаря знакомству с диковинными жилетами они пристрастились к французским салатам, но ни за какие коврижки не согласились бы отказаться от томатного соуса. Девицы – по преимуществу актрисы, манекенщицы, танцовщицы – были несказанно хороши и вопреки бытовавшему мнению куда более эффектны, чем подвизающиеся в тех же сферах американки или европеянки.

На ручку кресла Нормана плюхнулся Роджер Нэш.

– Ведешь себя антиобщественно, – сказал он. – А вот поди ж ты, говорят, американцы любят, чтобы их любили.

– Тебе и впрямь хочется писать сценарии?

– По правде говоря, мне ничего особо не хочется.

К ним подошла Вивиан и увела Нормана.

– Хочу тебя кое с кем познакомить, – сказала она.

С диковинными жилетами, как он и ожидал, с кем же еще. Но заодно и с тремя ее личными друзьями. Друзей Вивиан отличали бороды и вельветовые брюки.

– Скажите, – спросил один из них, – вы с Вивиан собираетесь жить здесь или в Канаде?

– Здесь, – сказал Норман.

Мимо них проплыла Кейт с подносом, Норман взял с подноса два бокала, слил виски в один и чмокнул Кейт в щеку.

– Норман собирается работать над сценариями здесь, – сказала бородачу Вивиан. Бородач выдавил улыбку. – Сирил – редактор сценарного отдела Управления угольной промышленности, – небрежно бросила Вивиан.

Норман огорчился: до сих пор он не замечал в Вивиан зловредности. Всех этих людей она пригласила не без умысла. По-видимому, всем им она понасказала, что Норман окончил Кингз-колледж [156]156
  Кингз-колледж – один из крупных колледжей Кембриджского университета.


[Закрыть], в войну был летчиком, что он успешно пишет триллеры – и книги, и сценарии. Норман был удручен и оттого, что эти люди были ему не по душе, и оттого, что помогает Вивиан сквитаться с ними. Она, похоже, и не подозревала, что ему больше всего хочется зажить семейной жизнью, вернуться к преподаванию.

Норман потянулся за следующим бокалом, и тут его хлопнули по плечу.

Низенький, тщедушный брюнет с мелкокурчавой шевелюрой, в очках с роговой оправой и практически полным отсутствием подбородка злобно скалился. Это был Хейг, социолог. Он хлопнул Нормана по плечу и раз, и два, и три. Норман шатко повернулся.

– Небось воевали в Испании?

Голос у Хейга был пронзительный, трескучий.

– Что-что? – переспросил Норман.

– Вивиан сказала, вы воевали в Испании.

– Ну воевал, – сказал Норман, предвкушая последующую похвалу.

– Это там вас ранило?

– Нет. Я был летчиком.

– Летчиком?

– Канадских военно-воздушных сил. Меня сбили над Ла-Маншем.

Около них кучковались красотки, поэтому Норман был непрочь, чтобы его отрекомендовали получше.

– Не хочу вас обидеть, – сказал Хейг, – но физическая храбрость, по сути, не что иное, как следствие неразвитости.

– Господи, – сказал Норман, – ничего геройского я не совершил.

Хейг резко, точно нож, раскрыл руку, наставил белый, острый, как лезвие, палец на Вивиан.

– Его наградили, так ведь? – спросил он.

– Чистая формальность, – сказал Норман. – Если участвовать в стольких вылетах, награду присуждают автоматически.

– Тем не менее что было, то было: вас наградили.

– Ей-богу, я – кто угодно, только не герой.

– Но когда Испанию разгромили, вы там были?

– Да, только…

– То-то и оно, – сказал Хейг.

– Вы правы, – сказал Норман. – Я – герой.

Хейг отчалил, на губах его играла торжествующая улыбка. И тут Норман впервые осознал, что, с точки зрения Хейга и его присных, он – персонаж, стареющий левак, неудачник и зануда, реликт несуразной эпохи, что-то вроде пианолы. И забился в угол, где было сравнительно пусто.

Сникнув, он притулился в углу, и тут в памяти его всплыло нечто давным-давно вычитанное в каком-то атласе. Неподалеку от острова Ванкувер простирается обширная морская территория, известная, как зона молчания. Туда не проникает ни один звук. Там царит тишина. И так как ни сирена, ни гонг не предупреждают пароходы об опасных рифах, дно зоны молчания усеяно обломками крушений. Сейчас у нас, думал Норман, не что иное, как эпоха молчания. Время сшибок. Край, усеянный обломками крушений. Время, когда абсолютные ценности заменили предубеждения и позиция по ту или иную сторону фронта, это и время сплотиться. Время, когда героев заменили дутые величины, когда измена, если к ней приглядеться, сходила за верность, а вера, честь, смелость стали разменной монетой ловких политиканов, это и время, когда надо выстоять. Выстоять – вот самая большая доблесть.

Если было время пополнять ряды защитников баррикад, думал Норман, значит, есть время пропалывать свой сад. Валюта революции не в ходу, пока обе тирании накапливают большие бомбы. Каждая эпоха создает свой стиль. И сейчас время бросать монетку в шапку слепого, приобщать широкие круги к стоящим фильмам, время играть в их игры, но совершать свои ошибки, время ждать и время надеяться. Враг уже не всесильный хам справа или бессильный кисляй слева. Ни к одному из сообществ нет доверия. Враг, не разбирая дороги, мчит на тебя с обеих сторон. Врага, пусть он и неразличим, распознать можно. Враг знает, что его дело правое. Знает, что тебе нужно, считает себя выше моральной мелочишки. Чарли промолчал, Джереми распустил язык, Карп наш, Эрнст не наш, Джои, Винкельманы, – все они, сами того не сознавая, толкутся в той же жуткой зоне молчания, где таких, как Ники и Салли, неизбежно приносят в жертву, тем же, кто не такой высокой души, предоставляют прозябать и брюзжать. По всему по этому во время крушений Норман в свои тридцать девять пришел в конце концов к решению – жить частной жизнью. Эрнст, как он сказал когда-то Джои, порождение их собственного идеализма. Так что, где бы Эрнст ни был, пусть идет с миром. Пусть себе живет.

Норман – куда денешься – жал руки, махал уходящим гостям. Пока, Генри, до свидания, Джори, спасибо, что пришел, Тони, всего, Дерек, бывай, Джон.

Вивиан, скинув туфли, расхаживала по гостиной, методично опустошая пепельницы.

– Джарролды, – сказала она, – пригласили нас в следующее воскресенье на обед.

– Ты, надо надеяться, выпуталась?

– Нет, – сказала она. – Я думала, тебе захочется к ним пойти. А после обеда у них соберется кое-кто из сегодняшних гостей. Думаю, будет занятно.

– Что ж, – сказал он, – возможно, и так.

– Я вообще-то надеялась, что тебе удастся помочь Сирилу. Сирил, это тот, кто работает в Управлении угольной промышленности. Он писал дивные кинорецензии для «Айзис» [157]157
  «Айзис филмз» – луизианская компания, созданная для финансирования, продюсирования и проката независимых художественных фильмов.


[Закрыть], и ему бы хотелось пробиться в кино.

– Милая, ты, видно, запамятовала, что мои старые друзья потеряли ко мне интерес.

– Разве мистер Винкельман не прислал тебе подарок?

– Ну да…

– А твой друг Боб прислал телеграмму, разве не так?

– Да. Чем немало меня удивил. Тем не менее…

– Разве ты не обрадовался?

– Обрадоваться-то я обрадовался, но…

– Я так и знала, – щебетала она. – И позвонила им.

– Ты что?

– Я позвонила им – сообщила, что ты женишься. Мистер Винкельман сказал, что хотел бы с тобой поговорить в любое удобное для тебя время. У него лежат для тебя какие-то деньги, так он сказал.

– Я должен предстать перед ними, вот как? – Он засмеялся. – Интересно, должен ли я кого-то выдать?

– Не притворяйся, и вовсе ты не сердишься. Что ж я, не понимаю: ты гордый, сам им не позвонишь, вот я и взяла это на себя.

– Вивиан.

– Ты доволен, – сказала она – Признайся.

Норман повертел в руках очки.

– Я вернусь к своему старому делу – стану преподавать, – сказал он. – На кино и всем прочем я поставил крест.

– Ерунда, – сказала она. – Какой-нибудь затхлый, провинциальный университет будет тебе не по нутру. Мне ли тебя не знать.

– Послушай, Вивиан, я пишу книгу. Я, бог знает когда, обещал себе закончить ее. И я…

– Роман, – возбудилась Вивиан. – Ты пишешь роман.

– Нет, нет, не роман. Это исследование. О Драйдене и его эпохе. Понимаешь…

– О, Норман.

– Знаю, звучит не особенно вдохновляюще, но для меня эта книга очень важна.

– Я обещала Сирилу, что ты представишь его Винкельману.

Норман посмотрел на жену: разберется ли она, что к чему, прикидывал он, пообщавшись год-два с этими людьми. Она ведь не глупая, думал он.

– Ладно, – сказал он. – Посмотрю, что можно сделать.

Вивиан принесла ему виски с содовой, письма, воскресный номер монреальской «Стар», шлепанцы.

Первым делом Норману попалась на глаза фотография Эрнста и очерк о нем. Он прочитал, что некий Джозеф Радер спас жизнь Хайману Гордону, получил за это разные премии, денежные награды и собирается жениться на вдовой немке. И тут впервые за много месяцев Норман как наяву увидел Хорнстейна. Бешеный коротышка снова влезал в самолет и обрушивал его в Темзу.

– Вивиан, – окликнул ее Норман.

– Да?

– Давай заведем ребенка. Немедленно.

– Ребенка? Господи!

– Да, – сказал он. – Как можно скорее.

Она постаралась скрыть свое недовольство. Норман на одиннадцать лет старше ее, разница, что и говорить, существенная, но до сих пор она не сознавала, что он уже в годах.

– Может быть, в следующем году, – сказала она.

Он даже не пытался скрыть разочарования.

– Я думала, мы сначала поездим по миру. Если у женщины ребенок, ее больше ни на что не хватает.

– И вовсе не обязательно. Вивиан, я что хочу сказать…

– А тебе не кажется, что это несколько эгоистично с твоей стороны?

Норман встал, вышел в кухню, швырнул «Стар» в мусорное ведро. А вернувшись в гостиную, сказал:

– Я подожду год, но не больше.

Вивиан бросила половую щетку, выбежала в спальню. Присела на край кровати, закурила сигарету. Норман ее напугал. Но мало-помалу она успокоилась. Принялась перелистывать старый «Лайф», напала там на фотографию Грейс Келли. Как знать, подумала она, вдруг я и уговорю его повезти меня в следующем году на Каннский фестиваль.

Норман налил себе виски, на этот раз почти не разбавляя. Согласится ли Вивиан, подумал он, пригласить завтра на ужин Кейт.