Текст книги "Кто твой враг"

Автор книги: Мордехай Рихлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Снова пожить одной, подумала Кейт, было бы очень даже недурно.

– Мне нравится жить с Вивиан, – сказала она.

– Разумеется, – сказала Полли. – Я и сама к ней привязалась.

– Не заливай, – одернул ее Роджер. – Просто ты боишься, что не на кого будет оставлять ребенка. – Он тонко улыбнулся Кейт. – По-моему, ты большой молодец, что столько времени терпела Вивиан, но…

– Мне нравитсяжить с Вивиан.

Роджер ухмыльнулся.

– Что за парень? – спросил он. – Нет. Ничего не говори. Он окончил Лондонскую школу экономики [125]125
  Лондонская школа экономики – колледж Лондонского университета.


[Закрыть], он работает в Управлении по делам угольной промышленности. Он из Манчестера. Называет беднягу Вивиан кисой, а один раз даже вышел победителем в воскресном состязании кроссвордистов.

Полли прыснула.

–  Он – американец, – сказала Кейт.

– Падшая женщина – вот кто она теперь, верно я говорю?

– Он – не летчик.

Вивиан налила Норману еще чашку кофе.

– Мне пора ехать в Ватерлоо.

– Подождите, я оденусь и поеду с вами.

Норман явно огорчился.

– Вы что, против? – спросила она.

– Почему вы хотите поехать со мной?

– Чтобы вам помочь.

– Я не знаю, кто я такой, – сказал он. – Я потерял память.

– Мне это известно, вчера вечером вы мне об этом сказали.

– Почему вам так хочется мне помочь? – спросил он.

– Вы попали в беду. Должен же кто-то вам помочь. Погодите. – Она вскочила. – Я сварю еще кофе. Он вмиг будет готов.

Но едва Вивиан поставила кофе на плиту, как хлопнула входная дверь.

Роджер, Полли и Кейт бросились к окну и увидели, что Норман стремительно заворачивает за угол. Секунда-другая, и на улицу в одном халате выбежала Вивиан. Кейт оттащила Нэшей от окна.

– Предупреждаю, – сказала Кейт, – чтоб ни слова ей. И – ни одному человеку.

Кейт застала Вивиан в спальне. Та спешно натягивала платье.

– Ты куда?

– В Ватерлоо, на аэровокзал, – сказала Вивиан.

– Послушай, лапочка, не надо бегать за ним. Ничем хорошим это не кончается.

– Он болен, – вскипела Вивиан. – Не знает, кто он такой.

– Не можешь же ты показаться на люди в таком виде. Ты даже не накрасилась. И волосы торчат во все стороны.

Вивиан истерически захохотала.

– Не задерживай меня, – сказала она.

– Погоди, я пойду с тобой.

– Нет и нет.

IV

– Что это значит? – спросил Эрнст, входя в комнату. – Я не понимаю.

– Я упаковала все наши вещи.

– Куда мы едем?

– Куда угодно, – отрезала Салли. – Мне все равно куда.

Эрнст опустился на кровать. Он выбился из сил.

– Лоусонов нет дома, – сказал он. – Но все места, куда бы он мог пойти, я обошел. Его никто не видел.

– Эрнст. Эрнст, посмотри на меня.

Он нехотя поднял голову. Глаза Салли обвели тени, она похудела, держалась, чего раньше за ней не замечалось, боязливо. Не свернулась томно, как у нее водилось, клубочком в кресле, а одеревенело примостилась на краешке стула.

– Да, – сказал он.

– Ты меня любишь?

Она привычно отметила, что его лицо обострилось, лисье в лице обозначилось четче. Ее так и подмывало ударить его.

– Что стряслось?

– Я задала вопрос.

– Конечно, люблю.

– Эрнст, я сыта по горло. Всякий раз, когда открывается дверь, я думаю, что пришли за тобой. А теперь выслушай меня. Я забрала из банка все, что у меня там было. На некоторое время нам этих денег хватит. Я хочу, чтобы ты сегодня же уехал со мной.

– Нет. Не могу.

– Почему?

– Карп ждет не дождется, чтобы я убежал, так или не так? – Он перешел на крик.

– Карп? Не говори мне, что тебя так волнует мнение Карпа, не надо.

– Я сказал – нет.

– Ты сказал. Ты сказал.

– Дело не только в Карпе. Но и в Нормане. Он нам очень помог.

– С чего вдруг такие высоконравственные соображения?

– Да, – сказал он. – Вот именно – вдруг.

– Ты что, готов погибнуть?

– Я не убегу – ни за что, – отрезал он.

У Салли подкосились ноги, ее подташнивало.

– Объясни почему, – сказала она.

– Я уже объяснил.

– Объясни еще раз.

– Оставь меня в покое. Откуда мне знать почему? Не могу – и все тут. Норман – мой первый друг за всю жизнь. Он… да не выставляй ты меня дураком!

– Ты должен убежать – у тебя есть обязательства передо мной.

– Нет.

Ненавижу тебя, – крикнула она. – До чего ж я тебя ненавижу. Ненавижу тебя, и Европу, и Карпа. Вы, я так считаю, низкие. Зачем только я тебя встретила. – Салли залилась слезами. Он подошел к ней, она обхватила его крепко-крепко. – Давай убежим, – попросила она. – Пожалуйста, ну пожалуйста, давай убежим. Не хочу, чтобы тебя убили. Я тебя люблю.

– Не могу, – сказал он. – Они… они все думают, что я подлец. Что мне нужен твой паспорт, что я нацист или… Будь я на месте Нормана или Ландиса, я мог бы убежать. И меня бы поняли. Но я Эрнст Хаупт – и поэтому убежать не могу. – Он горько рассмеялся. – Я в таком же… Почти в таком же положении, как если бы я был евреем: мне тоже нельзя оплошать. Я… Я не могу убежать. Я в западне.

V

В Ватерлоо Норман сразу увидел шарик. Он чуть переместился вправо, но в остальном ничего не изменилось. Норман подсел к упитанному крепышу, явно американцу, читавшему «Лук» [126]126
  «Лук» – американский иллюстрированный журнал, пользовавшийся большой популярностью в 1940-1950-х гг.


[Закрыть], и рассказал, что приключилось с шариком.

– Досадно, – сказал американец, разглядывая повисший в углу шарик.

– Как вы думаете, его достанут?

– С лестницы – запросто.

– А что, если, – сказал Норман, – его так и оставят там?

Крепыш снова взялся за колонку Винсента Пила [127]127
  Норман Винсент Пил (1898–1994) – один из первых религиозных консервативных проповедников. Автор ряда книг, в том числе бестселлера «Сила позитивного мышления».


[Закрыть].

– Вам это неинтересно?

– Ну что вы.

– А вы заметили шарик до того, как я вам о нем рассказал?

– Нет.

– Как, по-вашему, что им следует предпринять?

– Не сочтите за невежливость, приятель, но, откровенно говоря, у меня есть заботы поважнее.

– Не в этом суть.

– Послушайте, – сказал американец, – будьте так добры, не мешайте мне читать.

Норман встал и покинул аэровокзал.

VI

После стольких лет ожидания, туманных, никогда не выполнявшихся обещаний – завтра, возможно, – почти что проданных сценариев, знакомств с людьми, у которых есть нужные знакомства, Чарли почувствовал, что двери перед ним, пусть со скрипом, но открываются.

Чарли светило получить работу.

Чарли знал, знал точно: телефон зазвонит. В утренней почте ничего не оказалось – ни счетов, ни писем с отказами, это был добрый знак. Несомненно, добрый. Ему, Чарли знал точно, утром позвонят, у него купят сценарий.

Черный телефон на приоконном столике в гостиной безмолствовал. За окном один за другим проезжали автобусы. Часы над мастерской электрика через дорогу показывали три часа двенадцать минут. Стоя у окна, Чарли держал пари сам с собой: если телефон зазвонит, прежде чем пройдут еще три 31-х автобуса, ему причитается двойное виски.

Я не говорил, ни разу не сказал, что Норман – осведомитель, думал он. Не говорил я, и что он умственно нестабилен. Я передал слова Карпа, только и всего.

Уходя в туалет, Чарли, как правило, снимал телефонную трубку, но, если Суперстервоза вернется и увидит, что трубка не на рычаге, а он в туалете, ему влетит по первое число. Вот и пятый 31-й прошел. А что, если, подумал он, рискнуть и сбегать в туалет. Да нет. Лучше подождать.

Когда Чарли, окончив колледж, сказал отцу, что семейным делом заниматься не станет, отец огорчился, тем не менее сказал:

– Что ж, это твоя жизнь. Живи, как знаешь

Тогда Чарли заявил, что хочет стать писателем, и старик – он почитывал для развлечения Диккенса и Бальзака – попросил сына показать, что он уже написал. А прочтя, сказал:

– Чарли, ты не так уж хорошо пишешь. Тебе бы заняться, чем полегче.

Отец сидел в первом ряду, когда в 48-м, правда не на Бродвее, поставили пьесу Чарли «Фабрика». А наведавшись к нему на следующее утро, сказал:

– Чарли, тебе никогда не прославиться.

– Все дело в моих передовых взглядах. Вот почему критики меня разносят.

– Чарли, ты уже не мальчик. Чего не дано, того не дано. Не губи себя.

– Ты отождествляешь себя с капиталистом из «Фабрики»?

– Такой олух, как тот тип в твоей пьесе, никогда не смог бы управлять фабрикой. А я могу. Я ответил на твой вопрос?

– Кое-какие сцены мне пришлось изменить: режиссер требовал, я…

– Чарли, я старик. И хотел бы еще увидеть внуков.

– Ты всякий раз, как приходишь, твердишь одно и то же: мне никогда не прославиться и ты хочешь внуков. У нее не может быть детей.

Чарли потрещал костяшками. Телефон, чернеющий на столе, молчал. Ему хотелось позвонить Ландису или там Джереми, а нет, так Плотнику да кому угодно – поговорить: он хотел сказать, что ничего плохого за Норманом не числится, но боялся занимать телефон.

«Фабрика» продержалась на сцене две недели. И две недели Чарли каждый вечер сидел на балконе в промозглом, почти пустом зале, смотрел, как актеры, перевирая текст, через пень колоду играют его пьесу. В первый вечер пришло тридцать пять зрителей, во второй двадцать два. Восемнадцать, сорок три, тридцать семь. Что ни вечер две недели кряду Чарли приходил смотреть свою пьесу. И мало-помалу всё, что только в нем было – чуткость, жизнерадостность, стойкость, великодушие, – отвердело и треснуло, как глина, когда чересчур быстро нагревают печь.

Как только часы напротив показали пять минут пятого, Чарли снял трубку и рванул через три пролета вниз – посмотреть, не пришла ли почта. Почту еще не приносили. Чарли, перепрыгивая через две ступеньки, поднялся к себе, положил трубку на рычаг – рухнул в кресло и перевел дух. Можно было бы четыре раза сходить в уборную, думал он. И все равно он был уверен: телефон зазвонит и у него купят сценарий.

Дверь открылась. Пришла Джои.

– Слышал про Нормана? – спросила она.

– Минутку, – сказал он. – Мне нужно в… Я мигом.

Джои его ждала.

– Норман пропал, – сказала она. – По-видимому, у него приступ амнезии.

– Нет, нет, – сказал Чарли. – Это было бы ужасно.

– Ты же знаешь, с ним и раньше такое случалось. Он…

– Нет, нет. Подумать только, что я…

– Чарли, почему ты себя винишь – на мой взгляд, для этого нет никаких оснований.

– Но я же его друг. Когда он уходил от нас, ему, похоже, было худо. Следовало уговорить его остаться.

– Откуда тебе было знать, что так случится.

– А что, если он сейчас валяется в канаве мертвый или…

– Чарли, прекрати. Насколько помнится, не я, а ты счел, что Норман вел себя не так, как подобает другу.

– Так-то оно так. Но мы дружим с незапамятных времен. И я за него беспокоюсь. Я… Что это у тебя?

Она держала два письма. Одно было из дому.

– И сколько им требуется на этот раз? – спросил Чарли.

– Доктор Шварц сказал, что папе на зиму необходимо уехать в Аризону, иначе он сомневается в благополучном исходе.

– А я, – сказал Чарли, – сомневаюсь в докторе Шварце.

– У Сельмы все в порядке. Тебе от нее привет.

– Нижайшая ей благодарность, миссис Браунинг [128]128
  Миссис Браунинг – имеется в виду Элизабет Барретт Браунинг (1806–1861), английская поэтесса, ратовавшая за равноправие женщин.


[Закрыть]. Можешь процитировать меня слово в слово.

– Какая муха тебя укусила?

– Я беспокоюсь за Нормана.

– Ничего с ним не случится. С ним такое бывало и раньше.

– А это что еще за конверт? Счет?

– Приглашение на обед к Винкельманам, – сказала Джои.

– Фу-ты, ну-ты, вот так-так!

– Да что это с тобой?

– Я хочу усыновить ребенка, – сказал Чарли.

– А мы можем себе это позволить?

– Если мы можем позволить себе Аризону, значит, можем позволить и ребенка.

– А по-моему, мы не можем позволить себе ни того, ни другого. Что тебя точит?

– Годы, – сказал Чарли. – Хочу сына.

– Пусть даже приемного?

– Во-во.

– Чарли… Чарли, я…

– Чарли, Чарли, кто тут зовет Чарли? ЭЙ, ЧАРЛИ!

– Господи.

– А сейчас – проверенный хук Джои Уоллес.

– Чарли, в чем дело?

– Помнишь наш первый вечер в этой квартире? Ты тогда сожгла письмо. Что в нем было?

– Я тебе сказала.

– Да, да, но сегодня скажи правду – я так хочу.

– В самом деле? – Голос Джои скукожился, как обгоревший лист. – Ты уверен?

– Так сказал твой муж. Твой муж так сказал.

– Тогда, в Нью-Йорке, я хотела убежать с Норманом. И любовные письма писала ему я.

Чарли стиснул кулак, впился в него зубами. Глаза его повлажнели. Он закашлялся.

– Ты хотел знать правду. Ты так сказал.

Он ответил не сразу:

– Я знаю, что я сказал.

– Я была увлечена Норманом, – выдавила из себя Джои. – Глупо, сама понимаю, но это же давно быльем поросло.

– Давным-давно, – запел Чарли, – в краю далеком… [129]129
  «Давным-давно в краю далеком лелеял я мечту одну…» – так начинается песня из мюзикла «Девушка с обложки» американского режиссера Чарльза Видора с участием голливудских звезд Риты Хейворт и Джина Келли.


[Закрыть]Но ты ему была не нужна?

– Я ему была не нужна, – сказала она.

Чарли вскочил, забегал по комнате.

– Ну и жизнь. – Он читал и перечитывал приглашение. – Чарли, – бормотал он, – Чарли Лоусон, тебя ждет успех. Тебя берут в компанию. – Он изорвал приглашение. – В каком грязном мире мы живем, – прошептал он, – грязном и гнусном.

– Ты меня бросишь?

– Не счесть сколько месяцев я спал и видел, как бы получить от них приглашение, – сказал он, – а теперь… – У Чарли было ощущение, точно сердце его сгорело, скрючилось и угасло, как спичка, – а теперь… – он запнулся, – «Час пришел, пора..» [130]130
  «Час пришел, пора расстаться…» – строка из популярной австралийской песни «Прощание с маорийскими солдатами, идущими на Первую мировую войну».


[Закрыть].

– Если ты меня бросишь, я пойму. И не стану тебя винить.

Чарли грустно посмотрел на нее.

– Бедняжка. Норману ты была не нужна. Вот и я никому не нужен.

– Мы могли бы начать сначала, – сказала Джои.

– Такую реплику следовало подать мне. А тебе следовало посмотреть долгим взглядом мне в глаза, после чего мы должны были рука об руку пойти навстречу горящему всеми красками «Техниколора» закату. – Он рассмеялся. – Но мне сорок, я толстый, и вдобавок, детка, у меня есть для тебя новость: по тебе никто больше не томится по ночам.

– Чарли, я серьезно. Мы могли бы начать сначала.

– Из этого, как правило, ничего не получается.

– Нас многое объединяет. – Голос ее звучал безучастно.

– Несчастья, неудачи, вранье. Ничего не говори. Я сам все знаю. – Чарли стиснул руки. – В каком грязном мире мы живем, – сказал он. – Грязном и гнусном.

– А помнишь, – сказала она, – как ты пришел ко мне в больницу с гранками своего рассказа? Ты тогда был такой робкий.

– Никогда не забуду того доктора, того надутого молодца, – сказал Чарли. – И ты тогда была такая… И когда я был на войне, ты писала мне каждый день!

– Когда-то у нас получалось. Разве нет?

– Да. Но больше не получится.

Джои обхватила его, уткнулась головой ему в грудь.

– Ну пожалуйста, – сказала она, – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не бросай меня. Я этого не перенесу.

– Не перенесешь… Но я всегда считал, что ты только этого и ждала. Чтобы я тебя бросил, вот чего.

Джои замотала головой.

– Я всегда думал, что ты мной тяготишься – таким смешным, толстым, незадачливым.

– Нет, Чарли. Нет, нет.

– Но…

– Я люблю тебя, Чарли. И всегда любила.

– Ты меня любишь, – сказал он. – Быть того не может.

– Какие мы ранимые, – сказала она, – какие мы с тобой ранимые.

– Что касается Нормана, – сказал он. – В тот вечер, я вот про что. Я…

– Не надо. Давай не будем об этом.

– Нет, – сказал он. – Я знаю, у тебя с ним ничего не было, но… я так ненавидел его тогда. Тебя и его. Из-за сценария, сама понимаешь. Я всегда чувствовал, насколько он выше меня. Норман, он такой крупный, благородный, бескомпромиссный. А переспи он с тобой… Знала бы ты только, до чего мне хотелось, чтобы он споткнулся. Почему это Норман никогда не поступает дурно, пошло или низко? Холодный, равнодушный поганец – вот он кто. Все ему нипочем… Знаешь, я порой задаюсь вопросом: есть ли в нем хоть что-то человеческое?

Чарли привлек Джои к себе, гладил по голове.

– Ты меня любишь, – сказал он. – Вот уж никогда бы не подумал.

– Мы могли бы попробовать, – сказала она. – Почему бы нам не попробовать?

Джои прильнула к нему, и ей виделся не толстяк в летах, а тот сокровенный человек, которого другие не знали или успели забыть. Молодой, полный надежд, он мечтал стать хорошим писателем. А кто Чарли Лоусон теперь? Им гнушаются, его сшибают с ног, обманывают, разносят в пух и прах, употребляют так и сяк, и теперь только она еще помнит того сокровенного человека, которым ему не суждено было стать. Чарли, думала она, Чарли, Чарли. Они опустились на кровать и чуть ли не благоговейно помогли друг другу раздеться. И, глядя на ее жесткое, твердое лицо, он испытывал нежность, нежность владельца.

– Помоги мне, – попросил он. – Помоги мне жить.

VII

Норман познакомился с ними в чьей-то квартире в Сохо. Жирненького, с розовыми щечками звали Морли Скотт-Харди. Он был в белой рубашке с монограммой, малиновом вельветовом пиджаке, серых фланелевых брюках и коричневых замшевых туфлях. Его бледные пухлые телеса пупырились, и оттого, хоть он был не такой уж толстый, создавалось впечатление, что он, того и гляди, лопнет не там, так тут. Волосы у него были жидкие, ротик круглый, слюнявый, глазки робкие, с поволокой. Он поигрывал тростью с золотым набалдашником. Но ум за этим дурацким фасадом таился нешуточный, острый. Его молодого приятеля звали Пип. Красивый брюнетистый юнец вроде бы иллюстрировал детские книги.

Когда Скотт-Харди и Пип пригласили Нормана в квартиру, которую снимали на Слоун-стрит, он тут же принял приглашение: деваться ему было некуда.

Над камином висела обрамленная фотография Сладкого Рея Робинсона [131]131
  Рей Робинсон (1920–1989), по прозвищу Сладкий Рей, – американский боксер, неоднократный чемпион мира.


[Закрыть]. По гостиной были раскиданы подушки, повсюду колыхались драпри. Скотт-Харди налил Норману водки с томатным соком и, извинившись, куда-то отлучился. Тем временем Пип – на нем был черный свитер под горло и модно линялые джинсы – растянулся на ковре так, словно готовился принести себя в жертву.

У книжных полок на столе наподобие прилавка были разложены журнальчики, в изобилии пересыпанные суждениями Скотта-Харди о литературе. Из справки об авторе Норман узнал, что Скотту-Харди тридцать один год, он критик, издал два сборничка стихов.

Вернувшись, Скотт-Харди, долго, как кошка о хозяйскую ногу, терся о диван и лишь потом сел и налил себе водки

– Боюсь, что я в подпитии. – Он явно этим гордился.

Пип смотрел на Нормана во все глаза, и в глазах его читалась тревога.

– Вы – американец, – сказал Скотт-Харди. – Что ж, значит, есть от чего отталкиваться.

– Как, по-твоему, Морли, чем он занимался?

– Понятия не имею.

– Что, если он водитель грузовика?

Щечки Скотта-Харди заколыхались.

– Tu penses? [132]132
  Ты так думаешь? ( фр.)


[Закрыть]– спросил он.

– Или борец-вольник?

Норман обескураженно почесал в затылке.

– Дайте-ка я вам еще налью, – любезно предложил Скотт-Харди.

– Экая жалость, что его не было с нами в прошлую среду, – сказал Пип.

– Пип!

– Что я такого сказал? – Пип с озорной улыбкой обратился к Норману: – В среду к нам приходил Генри Джеймс.

Норман вопросительно посмотрел на Скотта-Харди.

– Это – писатель, – сказал Скотт-Харди.

– А. А, понимаю. В прошлуюсреду?

– Угу.

– Мы устраиваем сеансы, – сказал Скотт-Харди.

– И что же вам сообщил Генри Джеймс?

– Ничего особенного.

– Да будет тебе. Расскажи ему.

Скотта-Харди, похоже, одолевали сомнения.

– Ну же.

– Я спросил Джеймса – не он ли прототип главного героя «Американца» [133]133
  «Американец» – роман Генри Джеймса.


[Закрыть], а он ответил: «Еще чего, молодой человек!» Ужасно находчиво, правда?

Норман осушил налитую ему рюмку.

– На прошлой неделе, – сказал Пип, – к нам пришел мальчишка, который в тысяча восемьсот девяносто втором году умер в Манчестере от туберкулеза, но он был неграмотный и, прямо скажем, скучный.

– И часто вы устраиваете сеансы?

– Довольно часто.

– Нет. Больше не устраиваем. – Скотт-Харди все вертел стакан в потной, розовой ручке. – Мой исповедник запретил.

– Расскажи ему про Ванессу.

– Пип!

– Давай-давай. Не вредничай. Расскажи.

– Ванесса заставляет столы летать.

– Он тебе не верит.

– Пип!

–  Не верит!

– Пожалуйста, скажите Пипу, что верите.

– Я вам верю.

Казалось, Пип вот-вот замурлычет.

– Морли собирается перейти в католичество. – Пип перевернулся на ковре, изобразил, что вот-вот испустит дух, и ловко вскочил на ноги. – А мне можно выпить за компанию?

Скотт-Харди медлил с ответом. Так что Пип схватил бутылку и налил себе по-быстрому. Отхлебнул и захихикал дребезжащим, как стекло, смехом.

– А я одним глазком вижу нечто, – сказал Пип, – и оно начинается на «п».

Скотт-Харди побагровел.

– Будет тебе, Пип. – Не обращая внимания на Пипа – тот продолжал хихикать, он благостно, робко улыбнулся Норману: – Вы, должно быть, устали. Не хотите ли прилечь?

Норман в смущении заерзал на диване.

– Спроси его – умеет ли он играть в боттичелли? [134]134
  Боттичелли – игра по типу нашей игры в знаменитых людей: один загадывает известное лицо, другой, задавая определенное количество косвенных вопросов, должен угадать, кого загадали.


[Закрыть]

– Спрашивай сам, недоносок. – И снова с благостной, робкой улыбкой обратился к Норману: – Вам никто не будет досаждать.

– Но…

– Куда же вы пойдете?

– Мне надо рано встать. Я должен заняться одним делом на аэровокзале Ватерлоо.

Скотт-Харди отвел Нормана в свободную комнату.

– Вы очень добры, – сказал Норман.

Но в свободной комнате сон не приходил. Без имени мне долго не протянуть, думал Норман. Голова у него болела. И тут его впервые осенило: а что, если та женщина с двумя сыновьями ждала его. Он пришел на аэровокзал без билета, ведь так? А раз так, значит, он кого-то встречал. Не исключено, что те двое мальчишек его сыновья. Цюрих. Та женщина прилетела из Цюриха с сыновьями. Это было вчера. В аэропорту он, безусловно, сможет узнать ее фамилию. Она послужит мне ключом, подумал он. Ее фамилия – в случае, если она и впрямь моя жена, – будет тем толчком, который вернет мне память. Ну а если она и не жена… Он попросит показать ему списки тех, кто прилетел вчера. В одном из них он непременно наткнется на знакомую фамилию.

Кто-то захихикал – звук был такой, точно разбили стакан, – и Норман встрепенулся. Открыл глаза, изумился: в изножье кровати сидел Пип. В пижаме он выглядел более худым, в нем проступило что-то птичье. Тряхни я одеялом, подумал Норман, и он подлетит к потолку.

– Морли отрубился, – сказал Пип.

– Вы, похоже, рады этому.

– У-у.

– Который час?

– Без чего-то четыре. – Пип – колени его куриной дужкой раскинулись в разные стороны – устроился поудобнее. – А здорово, должно быть, потерять память.

– Мне это удовольствия не доставляет.

– Дурачок. А вы подумайте. Что, если вы были неудачно женаты. Что, если хозяин вас уволил. Что, если вам всегда хотелось начать жизнь сначала. Везет же людям.

– А что, если я был удачно женат?

Пип одной рукой зажал нос, другой изобразил, будто дергает за цепочку.

– Думаете, такое невозможно? – спросил Норман.

– У-у.

– Что бы вам посмотреть – не пришел ли в себя Морли.

– Вам нравится Морли?

– Да. Пожалуй, да.

– А меня он бесит, ох как бесит.

– Почему?

– Он не из наших.

– Не из каких таких ваших?

– Это вы бросьте, не разыгрывайте меня.

– Я не шучу.

– Он – не наш. Не из наших.

– Не понимаю.

– Да я поначалу и сам эту болтовню всерьез не принимал. Геи и правда сплетники, каких мало, к тому же он мне поклялся, что у него с Ванессой ничего такого нет. Но она, бывает, остается здесь на ночь, и как-то раз я их застукал… – Пип зажал нос. – Фу!

– Вы хотите сказать…

– Он – натурал противный, вот он кто. А прикидывается, что из наших.

– Прикидывается?

– У-у.

– Но зачем?

– Разве не ясно?

– Мне – нет.

– Морли страшно честолюбивый.

– И какая тут связь?

– Ой-ой, вы что – такой наивняк?

– Наверное.

– Делает вид, будто из наших: по его расчету, это должно помочь ему в кое-каких кругах.

– Не может быть.

– Вот те крест.

VIII

И снова:

Карп, лучших убили. Выжили только прихвостни, подлые прихвостни вроде тебя.

И весь разработанный Карпом хитросплетенный план выживания рухнул. Книги о растениях, благоприобретенный вкус к морским продуктам, культивируемая дружба с гоями – все пошло прахом. Ты – еврей, еврей навсегда. Мразь, если погиб, мразь, если выжил. Норман снова точно каленым железом выжег на нем клеймо.

Карп утер глаза, откусил еще кусочек молочно-орехового шоколада.

И тут во тьме внешней замаячило костистое лицо оберштурмфюрера Хартманна. Карп закрыл глаза, проглотил шоколад, и лицо Хартманна обернулось лицом Нормана, Норман улыбнулся и снова обернулся Хартманном.

Хартманн.

Хартманн, самый меткий стрелок лагеря, как-то застрелил за раз сто человек, даже не прервавшись на перекур, но самым мучительным, самым неотвязным воспоминанием тех дней, когда Карп был в зондеркоманде, осталась одна девчушка. Тысячи, каждый день тысячи расстреливали, сжигали, травили газом, и за все это время из газовой камеры вышла живой только одна девчушка. Когда погасили свет, она вдохнула газ. Всего несколько глотков, и, хрупкую, маленькую, ее в толчее почти сразу же сбили с ног. По воле случая она упала лицом на мокрый асфальт. Влага нейтрализует действие газа «Циклон», и она не задохнулась.

И пока Карп и вся зондеркоманда застыли в ожидании – молились, надеялись, плакали, – врачи выхаживали девчушку. Вернули ее к жизни. Чудо. Хоть кто-то выжил. Они еще толпились вокруг перепуганной девчушки, когда явился Хартманн.

– Это недопустимо, – сказал он. – Она расскажет всем, что видела. Потом нам порядка не навести.

Чудо, один человек выжил, но, объективно говоря, нельзя не признать, что Хартманн был прав. Если отправить девчушку в какой-нибудь женский лагерь, потом порядка не навести.

Оберштурмфюрер Хартманн вывел девчушку на плац и застрелил.

Назавтра Карп попросил врача дать ему какой-нибудь быстродействующий яд, но парни из зондеркоманды что ни день приступались к врачу с такими просьбами, и он ему отказал.

Тысячи, вспоминал Карп, каждый день тысячи, а потрясла его только смерть девчушки, которую вернули к жизни лишь для того, чтобы застрелить.

И снова:

Карп, лучших убили. Выжили только прихвостни, подлые прихвостни вроде тебя.

После всего, что я для него сделал, думал Карп, купал, мыл его в госпитале, такая награда. Ладно, Норман. Ну погоди. Я тебе покажу. Тебя надо проучить.

IX

Увидав, что шарик исчез, Норман метнулся к справочному бюро.

– Где он? – спросил Норман.

– Прошу прощения, сэр?

– Шарик, – сказал Норман. – Он пропал.

– Шарик?

– Как его достали?

– Прошу вас, сэр, успокойтесь, постарайтесь говорить медленнее, и тогда мы, вероятно, сможем…

Норман сгреб клерка за воротник, встряхнул.

– Шарик пропал. Я хочу знать, куда он делся. Вам ясно?

Его пытались оттащить, но Норман вырвался.

– Я хочу знать, что случилось с шариком – только и всего.

Ему заломили руки за спину. И как он ни сопротивлялся, скрутили: на него навалилось несколько человек.

– Он что, пьяный?

– Хорошо, если б так, приятель.

– Чокнутый?

– Вы не имеете права меня задерживать, – кипятился Норман. – Скажите только, куда вы дели шарик…

Вокруг столпились люди.

– Джон. Джон, сюда, быстрее!

–  Hélène. Vite, cheri. Un Anglais fou. Regarde. Il porte la mine d’un cochon [135]135
  Элен. Сюда, милая. Сумасшедший англичанин. Смотри. Ну и рожа ( фр.).


[Закрыть].

Коренастый здоровяк ткнул Нормана в бок.

– Шевели извилиной, приятель. Ничего не признавай, пока не поговоришь с адвокатом.

–  Wolfgang! Komm hier [136]136
  Вольфганг! Иди сюда ( нем.).


[Закрыть].

– Вот так оно и начинается, – обратился один бородач к другому. – Сначала они строят авиабазы. А потом порядочным женщинам страшно выйти на улицу.

– Он что, кого-то изнасиловал?

– Вроде бы.

Тетка с отвислой грудью пробилась вперед – рвалась посмотреть на Нормана, он был мертвенно бледен.

– Валяй дурака. – Здоровяк чувствительно ткнул Нормана в бок. – Иначе тебе не сдобровать.

Тут Норман увидел, что к нему, раздвигая толпу, пробирается Вивиан, и у него отошло от сердца. Он улыбнулся из последних сил.

– Вот где вы, – сказала она. – Слава богу, вы живы-здоровы.

– Вы его знаете?

– Отпустите его немедленно, – сказала Вивиан. – Он болен.

– Болен? Чокнутый он, вот что.

Двое мужчин отвели Нормана к креслу, усадили. Вивиан и чиновник чином постарше шли за ними следом.

– Как вы? – спросила Вивиан.

– Пожалуйста, – сказал Норман, – пожалуйста, попросите их сказать, куда дели шарик.

– Шарик? – спросил чиновник.

Вивиан стиснула руку Нормана.

– Не волнуйтесь, – сказала она.

– Шарик? – переспросил чиновник. – Как вас зовут?

– У него амнезия. – Вивиан понизила голос.

Чиновник насупился.

– В результате несчастного случая, – пояснила Вивиан. – По всей вероятности, во время войны.

– Держи, приятель. Я так думаю, это не повредит.

Вивиан приняла у носильщика рюмку бренди, заставила Нормана выпить.

– Если бы кто-нибудь из вас, господа, оказал такую любезность и вызвал такси… – Вивиан взяла Нормана за лацканы. – Прошу вас, – сказала она, – пойдем.

– Такси ждет, мисс.

Когда они миновали тот угол, где висел шарик, Норман оцепенел. Тетка с отвислой грудью ударила его зонтиком.

– Стыд и срам, – прошипела она.

–  Кто взял шарик? – спросил Норман.

Какой-то бородач выкрикнул:

– Будь ты негром и будь ты в своей стране, тебя бы давно линчевали.

Чиновник явно растерялся.

– Наверное, следовало бы послать за врачом, – сказал он.

– Не надо, – сказала Вивиан. – Я о нем позабочусь.

– А что, если он опас…

– Ерунда, – сказала Вивиан.

– Если бы только мне объяснили, – начал Норман. – Неужели так трудно ответить на простой вопрос…

Но его уже подвели к выходу.

– Почему он талдычит о шарике?

Вивиан рассказала чиновнику, что знала.

– Мудрёно что-то.

– Скажите им, чтобы не пялились на меня, – попросил Норман.

– Мэрдок должен знать, – сказал чиновник. – Вчера вечером дежурил он. Оставьте ваш телефон, я расспрошу его и звякну вам. Мэрдок наверняка знает, как достали ш-а-р…

– Зря стараетесь, – сказала Вивиан. – Писать он умеет.

Чиновник усадил Нормана в такси.

Вивиан дала ему свой номер телефона.

– Благодарю вас, вы были очень добры, – сказала она.

– Я, наверное, учу ученого, но на всякий случай все же скажу вот что, – чиновник стеснительно улыбнулся, – уберите ножи-ножницы куда подальше.

Вивиан захлопнула дверцу такси. Закурила две сигареты, одну протянула Норману.

– Как бы меня не стошнило, – сказал он.

Она расстегнула воротник его рубашки. Норман отворил окно со своей стороны. Открыл рот, сделал глубокий вдох.

– Вам лучше?

Норман откинулся назад, закрыл глаза.

– Почему вам так важен этот шарик?

Он ничего не ответил. Но спустя две минуты открыл глаза.

– Темза, – сказал он.

– Да. – Она посмотрела в окно. – Точно.

– Я здесь бывал.

Вивиан глядела на свинцово-серую реку так, словно видела ее впервые.

– Однажды она замерзла зимой, – сказала Вивиан. – В елизаветинские времена.

– Что?

– Темза. Она замерзла.

– Вот как, – сказал он. – И когда?

– В елизаветинские времена. Я прочла про это в одной книжке.

X

– Что нового?

Салли сняла пальто, тяжело опустилась на кровать.

– Ходить в школу сейчас мука мученическая, – сказала она. – Меня не оставляет страх: вдруг я вернусь, а тебя нет.

Эрнст сидел у окна, латал рабочие брюки.

– Может быть, нам все-таки следовало бы сообщить в полицию, – сказал он, не поднимая на нее глаз.

– Ни в коем случае.

– Салли, его нет уже три дня. Подумай, какой у нас шанс найти его?

– Он вернется. Ты за него не беспокойся.

– Может, все-таки лучше…

– Нет, – отрезала она. – О полиции не может быть и речи.

Эрнст задумчиво улыбнулся.

– После Zusammenbruch [137]137
  Поражение (нем.).


[Закрыть]– капитуляция, – сказал он. – Я торговал из-под полы в кафешках вокруг Байерише-плац, меня замели, и тогда английский чиновник по делам несовершеннолетних дал мне совет. Каждому, сказал он, следует завести какой-нибудь конек, иначе как пить дать попадешь в беду. Вот видишь, – он поднял повыше иголку с ниткой, – я последовал его совету. – Салли, похоже, его не слушала. – Ты этой ночью не спала.

– Как и ты.

– Я думал: по-видимому, было бы лучше, если бы я ушел в день нашего знакомства, когда ты хотела меня выгнать.