Текст книги "Когда мы состаримся"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Ты ведь не допустишь, чтобы про меня распространяли эту клевету, – сказал он чуть слышно.

– Ни за что!

– И не позволишь чернить меня перед маменькой.

– Я тебя защищу. Ну видишь, кто кого оберёг? Но тебя ещё и за другое разыскивают; тут ты уж обязан бежать. И время дорого. Поторопись! Нельзя терять ни минуты.

– Но куда бежать? Не могу же я на материнский дом новое несчастье навлечь.

– Я уже придумал кое-что. Есть у нас один часто поминаемый родственник. Он далеко отсюда живёт, в глубине страны. Никто тебя там не будет искать, тем более что у нас не любят его. Дядюшка Топанди.

– Безбожник этот? – воскликнул Лоранд, добавив с горечью: – Хорошая идея. Сейчас мне самое место в доме атеиста, который в вечной распре со всем миром и самим небом живёт.

– Там ты можешь надёжно укрыться.

– Надёжно и безвозвратно.

– Не говори так! Минует же когда-нибудь опасность ареста.

– Слушай, Деже, – сказал Лоранд без всякого выражения. – Я принимаю твой совет, уезжаю без оглядки, закапываюсь там. Но с одним условием. Или ты его принимаешь – или я иду и объявлюсь в первой же попавшейся казарме.

– С каким?

– Не говорить ни матери, ни бабушке, где я.

– Никогда? – спросил я с испугом.

– Нет! В ближайшие десять лет, считая с этого дня.

– Но почему?

– Не спрашивай. Дай только обещание выполнить мою просьбу! А не выполнишь – большое-пребольшое горе навлечёшь и на маменьку, и на всю семью.

– Но если обстоятельства изменятся?

– Я сказал уже: не изменятся до истечения этих десяти лет. И пусть хоть все кругом злорадствуют, молчи. И меня не трогай, и маменьке моего убежища не открывай. У меня веские причины есть требовать этого; какие – не могу сказать.

– Но если они будут требовать? Со слезами умолять?

– Скажи, что у меня всё хорошо, я прекрасно устроился. Имя я приму другое, Балинт Татраи. И Топанди меня под этим именем будет знать. Наймусь к нему управляющим или работником, кем возьмёт, и буду тебе писать каждый месяц. А ты – передавай домашним, что узнаешь, они ещё больше полюбят тебя за это. Вдвойне.

Я заколебался. Нелёгкое обещание.

– Не сделаешь этого – значит, не любишь.

Я бросился ему в объятья, пообещав хранить тайну. Десять лет ни бабушке, ни маменьке не скажу, куда девался любимейший их сын.

Какой долгий срок! Доживут ли они?..

– Даёшь честное слово? – спросил Лоранд, глядя на меня в упор – Честью клянёшься, той самой, которую ты так гордо поминал? Ты ведь один теперь чистоту нашего имени блюдёшь. Клянёшься не запятнать его, не выдать тайны ни маменьке, ни бабушке?

– Честью клянусь.

Он пожал мне руку. Честь – это для него очень много значило!

– А теперь быстрее! Фиакр ждёт.

– Фиакр? На нём далеко не уедешь. Да и зачем мне? Дойду на своих двоих, куда пожелаю: служат исправно и денег не просят.

Я достал вышитый ещё маменькой кошелёчек и хотел незаметно всунуть Лоранду в боковой карман.

– Что это? – перехватил он мою руку.

– Немного денег. Я думал, понадобятся тебе в дороге.

– Откуда у тебя деньги? – удивился он.

– Ты же сам дал, помнишь: сорок форинтов лист. Когда те бумаги переписывали.

– И ты отложил?

Лоранд открыл кошелёк и засмеялся: там было форинтов двадцать.

Смех его приободрил меня несказанно – и я сам засмеялся неизвестно чему. Так мы стояли рядом и смеялись до слёз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, улыбаюсь растроганно при одном воспоминании.

– Ну, теперь я миллионер.

И Лоранд беззаботно опустил в карман мой кошелёк. А я ног под собой не чуял от радости, что он принял мою лепту.

– Теперь хоть на край света – со спокойной душой, не как эти побирушки, «arme Reisende».

Мы вышли обратно в тёмный, тесный двор. При нашем появлении в низенькой двери Мартон с Моцли только рты разинули, не в силах догадаться, что меж нами произошло, хотя и подглядывали в окно.

– Здесь я, баринок. Куда прикажете? – коснувшись шляпы, подал голос Моцли.

– Поезжай, куда тебе велено, – ответил Лоранд. – Вези того, за кем послан, к той, которая тебя послала. А мне в другую сторону.

Мартон при этих словах пребольно ущипнул меня за руку; я чуть не вскрикнул. Такая у него была манера выражать одобрение.

– Слушаюсь, баринок, – сказал Моцли и без дальних слов вскарабкался на облучок.

– Постой! – крикнул Лоранд, доставая кошелёк. – Вот, чтобы не говорили, будто по своим делам разъезжаю за чужой счёт.

– Чего, чего? – буркнул Моцли грубовато. – Это мне? Что я, не мадьяр – за провоз беглого студента брать? Такого ещё не бывало. Адью!

И, подхлестнув лошадей, выкатился со двора.

– Во, молодчина! – проводил его Мартон одобрительным смехом. – Узнаю нашего Моцли. Парень что надо! Без него ни за что бы вас не нашли. Как же вы, однако? Куда теперь? – спросил он Лоранда.

Брат знал старого шутника-подмастерья, не раз слушал его заковыристые истории, заходя ко мне.

– Пока вот из Пожони убраться надо, старина.

– Да, но по какой дороге? Я думаю, по мосту да через деревню лучше всего.

– Там народ ходит. Ещё узнают.

– Ну так вниз по берегу, до маломлигетской переправы, там за два гроша перевезут. Мелочь-то есть с собой? Пешему всегда надо иметь, медяками платить во избежание подозрений. Эх, знать бы заранее, свой цеховой билет дал бы вам на время. За пекарного подмастерья сошли бы.

– Ничего, сойду за легата.[110]110
  Легатами именовались рассылавшиеся на сельские праздники семинаристы-проповедники.


[Закрыть]

– И то.

Мы дошли до конца улицы. Лоранд стал было прощаться.

– Но-но, – сказал Мартон. – До заставы проводим вас… До тракта. Пока в безопасности не будете. А знаете что? Вы вперёд идите вдвоём, а я малость поотстану. Притворюсь, что немного под хмельком. Патрули тут бывают… Песню возьму затяну и на себя внимание отвлеку. Повздорю даже с ними, если потребуется. А вы улизнёте, пока меня в каталажку поведут. Вот вам, господин Лоранд, палка моя в дорогу, держите. Хорошая палка! Всю Германию с ней обошёл. Ну, с богом!

И старый подмастерье крепко сжал ему руку своими мозолистыми ладонями.

– Эх! Сказал бы вам, знаете, на прощанье. Но не буду. Главное, всё в порядке! Вот и ладно. Так что молчу. Значит, с богом.

И, отстав от нас, Мартон принялся во весь голос выводить какие-то тирольские рулады, а вдобавок ещё кулаками барабанить то в одни, то в другие двери. Ни дать ни взять – заправский пьяница, который куражится, напрашиваясь на потасовку, чтобы достойно завершить день.

«А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё!» разносился по улице его звонкий фальцет.

Мы же поспешили прочь, держась за руки: дальше была сплошная темень.

Надо было ещё миновать казармы на окраине. Часовой громко окликнул: «Кто идёт? Патруль, марш!» И конный дозор зацокал копытами по мостовой вслед за нами.

Как Мартон сказал, так и сделал: стал приставать к патрульным.

– Мирный житель я! – донеслось до нас его способное мёртвых разбудить препирательство со стражами порядка. – Честный, мирный обыватель! Fugias, Mathias![111]111
  Беги, Матяш! (лат.).Моцли – уменьшительное от Матяш.


[Закрыть] (Латынь явно нам предназначалась.) Десять кружек пива, подумаешь! Я мирный обыватель. Матиас Фугиас моё честное имя. Ну и заплачý. Разбил – значит, заплачу! Кто орёт? Не ору, а пою. А-ля-ли, ля-ли-лё! Не нравится – спой лучше.

Город уже остался позади, а издали всё доносился ужасающий шум, поднятый Мартоном для нашего спасения.

За городской чертой мы оба вздохнули с облегчением. Что может быть безопасней звёздного неба над головой!

Только холод нас подгонял. С полчаса уже мы шли нескончаемыми виноградниками.

– Погоди! – спохватился Лоранд. – Ты докуда думаешь меня провожать?

– Докуда к рассвету дойдём. Один я, пожалуй, не отважусь возвращаться по городу в темноте.

Теперь его черёд был тревожиться. Как быть со мной? Отпустить одного домой по тёмным, пользующиеся дурной славой трущобам? Или с собой тащить за несколько миль? Но ведь оттуда всё равно одному придётся возвращаться.

В нерешительности Лоранд остановился обок дороги.

В эту минуту нас обогнал быстро мчащийся экипаж. Едва он поравнялся с нами, кто-то кубарем скатился с запяток, поднялся и подбежал к изгороди, где мы стояли.

Это был Мартон.

– Нашёл-таки, – объявил он со смехом. – Ну, потеха! Они и вправду меня за пьяного приняли. Gaude![112]112
  Веселье, потеха (искаж. лат.).


[Закрыть] Поцапался там с ними. Схватили и поволокли, один даже по спине саблей вытянул. Оказал честь!

– Ну а как же вы освободились? – спросил я, не находя ничего особенно забавного или почётного в этом происшествии.

– Да фиакр увидел, как рванусь, прыг на запятки; они и не преследовали. И тут же догнал вас, как и думал. – Добряк был страшно доволен представившимся ему развлечением. – Ну а сейчас, господин Лоранд, и правда попрощаемся. Только не за фиакром ступайте, а в горы, этой вот узкой ложбиной. Там, в «Бутоне», в корчме, позавтракаете, как раз к утру доберётесь. А дальше всё прямо и прямо, на восход.

Мы обнялись. Кто знает, на сколько расстаёмся?

Мартон уже тянул меня за рукав: пошли. И Лоранду пора было в путь.

Десять лет. Путь не близкий! Успеем и состариться.

– Маменьку за меня поцелуй! Люби её вдвойне. И слово своё держи, – шепнул мне брат, и узкая, тёмная логовина быстро его поглотила.

Когда-то доведётся теперь увидеться? Бог весть!

Из моей меланхолической задумчивости меня вывел Мартон, не перестававший хмыкать и посмеиваться. Его так и подмывало что-то рассказать.

– А знаете, – начал он, едва сдерживая смех, – знаете – ха-ха-ха! – почему я сказал: за фиакром не ходить?

– Нет.

– Это Моцли был. Не узнали?

– Моцли?

– А знаете, кого он повёз? Отгадайте-ка! Мадаму!

– Госпожу Бальнокхази?

– Ну да. И актёра того.

– С чьим паспортом Лоранд должен был бежать?

– Попутчик-то нужен, не ему, так ей. Уж коли она в бегах, как же без попутчика?

Я внутренне содрогнулся. Сказка, просто сказка – и страшная притом!

– Но куда же они?

– Не думаю, чтобы на край света, но… Уж пока той сумки хватит, которую Моцли за ней выносил! А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё! – с лёгкой душой залился старый подмастерье, пустившись даже галоп какой-то отплясывать в пыли.

Но как это возможно?.. С таким лицом, лицом мадонны, прекрасней, обаятельней которого не видывал я ни до, ни после?

XI. Слово чести
(Из дневника Деже)

Два дня спустя после исчезновения Лоранда перед домом Фромма остановился дорожный экипаж. Из окна узнал я наш тарантас, наших лошадей и кучера.

Кто-то от нас!

Опрометью сбежал я вниз, на улицу, где папа Фромм уже старательно отстёгивал кожаные фартуки.

Не «кто-то» от нас, а вся семья! Все, кто остался: маменька, бабушка, Фроммова Фанни.

И маменька приехала, бедняжка.

Я помог ей сойти. Измученная, разбитая, она казалась постаревшей на десять лет, Фанни поддерживала её с одной стороны, я – с другой.

– В дом, в дом! – поторапливала бабушка, точно боясь, что маменька в изнеможении упадёт прямо тут, на улице.

Все были притихшие; здороваясь, едва обменялись со мной несколькими словами.

Мы отвели маменьку в горницу, где нас принимали первый раз.

Мама Фромм и бабка на сей раз не вязали чулок, видимо, ждали этого посещения. Встретили они моих родных с молчаливой торжественностью, будто шаткая, поддерживаемая под руки фигура могла при первом же слове рассыпаться в прах, как, по рассказам, мумии из древних гробниц.

Приехала, всё-таки приехала при известии, что Лоранд пропал. Не дожидаясь тепла, по студёной, ветреной весенней погоде пустилась в этот дальний путь.

Материнская любовь! Можно ль её измерить…

Бедная маменька старалась, всячески старалась не показать своей слабости. Видно было, как трудно ей сдержаться, не потерять власть над собой в эти будившие мучительные воспоминания минуты.

– Тише, доченька, успокойся, – приговаривала бабушка. – Сама обещала быть молодцом. Сама знаешь, что нельзя. Соберись, соберись, не распускайся. Садись.

Маменька села, куда её привели, уронив голову на стол. Она не плакала, нет, она держала своё слово.

О, как грустно было видеть её в чужом доме, молча уронившую голову на стол, силившуюся не плакать, потому что обещала.

Все старались держаться на почтительном расстоянии. Горе требует к себе уважения! Лишь одна фигурка смело оставалась вблизи, на которую я даже не обратил поначалу внимания, толком и не приметил: Фанни.

Скинув дорожную кацавейку, она осталась в синем одноцветном платье. Когда-то любимый маменькин цвет. Отец тоже его очень любил.

Нагнувшись к маменьке, Фанни что-то шепнула, – и она подняла голову, словно возвращаясь к действительности из своего далека.

– Ах, простите! – придя в себя, обратилась она к домашним с глубоким вздохом. – Я так разволновалась.

Наконец-то! Хотя бы заговорила. Меня уже истерзать успело её молчание.

Оборотясь к Фанни, маменька прижала её к себе и дважды поцеловала в головку.

– Вы ведь позволите ей и дальше остаться у меня? – продолжала она. – Фанни мне теперь совсем как родная.

Я позабыл и думать о прежнем своём ревнивом чувстве, видя, какая радость для маменьки обнять её.

Фанни снова что-то шепнула ей, и маменька, вполне уже овладев собой, встала и подошла твёрдыми шагами к Фроммше.

– Спасибо, – сказала она, пожимая ей обе руки. И ещё раз тихо: – Спасибо.

Робко избегая маменькина взгляда, я, примолкнув, наблюдал за всем этим из угла.

– Нам надо поспешить, доченька, – вмешалась бабушка. – Пойдём, если ты готова.

Маменька кивнула, не сводя глаз с Фанни.

– Фанни здесь подождёт, – распорядилась бабушка. – А Деже пойдёт с нами.

Маменька подняла на меня взгляд, точно впервые вспомнив о моём существовании. Но рука её продолжала поглаживать белокурые Фаннины локоны.

Папа Фромм тотчас послал Генриха за фиакром. Никто не спрашивал, куда мы отправляемся. Все и так знали, куда и зачем, по какому делу. Но чем это дело кончится, знал только я.

Однако не спешил вылезать вперёд. Всему свой черёд. Без меня всё равно не обойтись.

Фиакр подъехал. Фроммы свели маменьку вниз по лестнице и усадили впереди. Как только мы уселись, папа Фромм крикнул кучеру:

– К дому Бальнокхази!

Ему тоже не требовалось подсказывать – куда.

До самого места мы не обменялись ни словом. Да и что бабушка с маменькой могли мне сказать?

Мы остановились у дома Бальнокхази, и к маменьке словно вернулась вся её молодая энергия. Решительной поступью, с пылающим лицом и высоко поднятой головой устремилась она вперёд.

Не знаю уж, по счастливому совпадению или предуведомленный заранее, но надворный советник оказался дома.

«С каким лицом он нас встретит?» – заговорило во мне любопытство.

Слишком много узнал я о нём такого, чего не полагалось бы знать.

Бальнокхази вышел нам навстречу из кабинета. Лицо его выражало скорее любезность, чем радушие, – любезность с долей укоризны, но столь деланной, рассчитанно-напускной, будто он час целый старался её получше изобразить перед зеркалом.

Маменька направилась прямо к нему и возбуждённо спросила, схватив его за обе руки:

– Где мой сын Лоранд?

Мой высокородный дядюшка откинул голову, уперев подбородок в высокий воротничок, и, вздохнув, отпарировал с великодушным сожалением:

– Это мне, милая сударыня-сестрица, впору допытываться, где он, коль скоро на меня легла обязанность его разыскивать. И неизменный мой ответ «не знаю», – лучшее, мне думается, свидетельство родственного участия в его судьбе.

– Зачем вы преследуете моего сына? – вся дрожа, спросила маменька. – Нельзя же уничтожать человека за один неверный шаг, совершённый по молодости лет!

– Отнюдь не единственный его шаг побуждает меня к этому. И не только в качестве официального лица я его преследую.

И Бальнокхази бросил на меня быстрый пронзительный взгляд. Но я не отвёл своего в полном сознании собственной правоты и превосходства. Которые не премину показать!

– Как так? За что же ещё его преследовать?

С приподнявшей усы горькой усмешкой Бальнокхази повёл плечами.

– Уж и не знаю, как вам изложить, если вы ещё не слышали. Я полагал, вы осведомлены обо всём. Известивший вас об исчезновении молодого человека мог бы и причины объяснить.

– Да, я осведомлена, извещена. Это большое несчастье, но не бесчестье.

– Ой ли? – вопросил Бальнокхази, приподымая иронически плечо и склоняя набок голову. – А я и не знал, что в провинции это не почитается за бесчестье. Право, не знал. Студент-правовед, юнец, почти мальчишка – и у человека гораздо солиднее по возрасту, положению, который вдобавок принял его в доме как родного, как члена семьи, в благодарность за эту отеческую заботу соблазняет жену! Помогает этой непорядочной женщине взломать шкаф, унести деньги и драгоценности и бежит вместе с ней за пределы страны. И это не преследуется, не считается преступлением! Не знал. Вот уж не знал.

При этом новом двойном обвинении бедная маменька содрогнулась, как от удара электрического тока. Побледнев, схватилась она за бабушку, которая сама стала белее собственных седин.

– Что вы сказали? – спросила она вместо маменьки, совсем лишившейся сил. – Лоранд – соблазнитель?

– К сожалению, да. Он похитил мою жену.

– И вор?

– Тяжко вымолвить, но другого слова я не нахожу.

– Поосторожней, сударь! Побойтесь бога!

– Я и так был достаточно осторожен, как вы имели возможность убедиться. Даже из-за пропажи поостерёгся подымать лишний шум. А ведь мне, кроме бесчестья, нанесён ущерб материальный. Этот неблаговидный поступок пяти тысяч форинтов лишил меня и мою дочку. Будь дело во мне одном, я бы промолчал с презрением, но эта сумма моим долговременным вкладом для девочки была!

– Вам всё, сударь, будет возмещено, – сказала бабушка, – только не касайтесь этого предмета при моей дочери, прошу вас. Вы же её просто убиваете, разве не видите?

Бальнокхази между тем всё поглядывал на меня, и в каждом его взгляде читался вопрос. Напрасно он, однако, думал меня смутить. Я был готов к ответу.

– Чему я удивляюсь, – вымолвил он наконец, – так это одному: что все эти открытия новы для вас. Я полагал, что известивший вас об исчезновении Лоранда не умолчит и о сопровождающих бегство деликатных обстоятельствах, поскольку он от меня же и узнал про них.

Тут и маменька с бабушкой посмотрели на меня.

– Ты нам про это не писал, – сказала бабушка.

– Не писал.

– И по дороге сюда промолчал.

– А ведь я всё ему рассказал!

– Почему ты скрыл от нас? – с негодованием возвысила голос бабушка.

Маменька молча ломала руки.

– Потому что обвинение это не имеет под собой никакой почвы, как мне доподлинно известно.

– Ого! Каков молодец! – с презрительным вызовом воскликнул Бальнокхази.

– Ровным счётом никакой, – повторил я спокойно, хотя всё во мне трепетало от волнения.

И надо было видеть, как они разом обступили меня. Как бросились ко мне маменька с бабушкой, хватая одна за правую руку, другая – за левую (так утопающие цепляются за протянутую им спасительную длань). И как, надменно сверкая глазами, подступил рассерженный советник. Всякое самообладание их покинуло. Вне себя, с волнением, яростью, радостью, надеждой все трое восклицали наперебой: «Да говори ж! Что тебе известно? Говори!»

– Хорошо, я расскажу. Едва только вы, ваше высокородие, поставили меня в известность, какие ужасные обвинения ложатся на Лоранда, я тотчас отправился его разыскивать. Нашлись два честных простых человека, которые пришли мне на помощь в этих поисках, два бедные ремесленника, оставившие свою работу, чтобы спасти несчастного. Они и будут моими свидетелями, которые подтвердят, что сказанное мной – чистая правда и всё так и было, как я говорю. Один – пекарный подмастерье Мартон Браун, другой – Матяш Флек.

– Это извозчик моей жены, – перебил Бальнокхази.

– Совершенно верно. Он и отвёз нас туда, где временно скрывался Лоранд. Он, Моцли, сообщил мне, что ваша супруга – в другом месте. И он же перевёз её через границу – без брата. А брат пешком, с пустыми карманами отправился тем временем в глубь страны. Мы с Мартоном проводили его до предгорий, и принятые от меня карманные деньги были единственными средствами, которыми он располагал, а палка Мартона – единственной спутницей, его сопровождавшей.

Поток моего красноречия прервала маменька, которая поцеловала меня, опустившись предо мной на колени.

Это был поцелуй мне за Лоранда.

– Неправда! – взревел Бальнокхази. – Он с моей женой убежал. Она проследовала через границу – и до самой Вены – с молодым гладко выбритым человеком. У меня верные сведения. Это Лоранд!

– Нет, не Лоранд. Совсем другой человек.

– Кто же это?

– Будто вы не знаете, ваше высокородие? Могу сказать. Этот бритый мужчина – актёр немецкого театра Бляйнберг, который уже не первый раз в Вену вашу супругу сопровождает.

Ух! Это был удар в самое сердце, в самые печёнки – орган его желчного высокомерия. Этой язвящей стрелы никогда уж больше оттуда не вытащить. Я не удивился бы, попытайся он убить меня тут же, на месте.

Может быть, его и охватило такое желание. Но пусть бы только попробовал! Мать и бабушка стояли подле меня, с обеих сторон. Не женщины, а две львицы. Они бы тотчас его разорвали.

– Пойдём, – беря меня за руку, сказала бабушка. – Больше здесь нечего делать.

Маменька первая повернулась и пошла к двери, бабушка – за мной, безапелляционно бросив Бальнокхази вполоборота: «Слуга покорная». С тем мы его и оставили.

Сестрица моя Мелани опять разыгрывала свою каватину, которую я не дослушал прошлый раз. Полезное всё-таки изобретение – фортепиано: скандал в доме – заглушит, не будет слышно на улице.

В фиакре маменька, прижав меня к себе, снова осыпала поцелуями.

О, как меня пугали эти поцелуи! Сейчас опять будут спрашивать про Лоранда, потому и целует. А я не могу ответить.

– Сдержал слово. Присмотрел за братом. Помог бедняжке. Сынок мой дорогой, – шептала она мне.

Я изо всех сил старался не расчувствоваться, не имел права.

– Ну так скажи: где Лоранд?

Рано или поздно спросит, я знал. Со стеснённым сердцем отвёл я глаза и отодвинулся.

– Где Лоранд?

Бабушка заметила моё смущение.

– Не приставай! – остановила она маменьку. – Место слишком ненадёжное, извозчик может услышать. Потерпи, пока доедем!

Значит, у меня время только до дома. А там что? Как уйти от их неизбежного вопроса?

Только мы приехали, едва Фанни успела провести нас в комнату для гостей, как маменька снова заключила меня в объятия, спрашивая с грустной нежностью:

– Ты ведь знаешь, где Лоранд?

Как легко было бы ответить: «Не знаю». Но чего бы я этим достиг? Не мог бы даже передавать, что пишет Лоранд из своего далека, как любит её, целует тысячекратно.

– Знаю, милая маменька.

– Так говори же, где он!

– В надёжном месте, маменька, – попытался я её успокоить, спеша сообщить всё, что мне было разрешено. – Он в одном доме, в хорошем, безопасном месте, у одного родственника, который будет любить его и опекать.

– Но почему ты не скажешь, – где?

– Скажу когда-нибудь, маменька.

– Когда-нибудь? Когда же? Почему не сейчас? Когда ты скажешь?

– Со временем. Через десять лет, – еле решился я выговорить.

Обе ужаснулись.

– Деже! Ты шутишь?

– Если б шутил! Нет, это не шутка, а правда. Тягостная правда. Я обещал Лоранду десять лет никому не говорить, где он. Ни маменьке, ни бабушке.

Бабушка подумала, что понимает, в чём дело, и глазами сделала знак Фанни оставить нас одних. Дескать, при ней не хочет секрета раскрывать.

– Не уходи, милая Фанни, – остановил я её. – Я и без тебя не скажу больше, чем сказал.

– Да ты в своём уме? – накинулась на меня бабушка, думая строгостью добиться своего. – От нас вздумал таиться? Уж не вообразил ли, что мы, мы выдадим его?

– Деже! – как всегда, мягко, ласково усовестила меня маменька. – Будь хорошим мальчиком.

Гм. Как же они во мне ошибаются. Я ведь уже не тот добрый послушный ребёнок, которого строгим, сердитым словом можно устрашить, а ласковым – улестить. Я стал твёрдым, научился не обнаруживать свои чувства. Выжать из меня нельзя было ничего.

– Не могу сказать.

– Но почему! Даже нам? – в один голос спросили обе.

– Почему, сам не знаю. Но и вам не могу. Лоранд взял с меня слово чести, что именно вам, бабушке и маменьке, я не открою его местопребывания. Он сказал, что у него на то веские причины и может случиться большая беда, если я проговорюсь. Я дал честное слово и должен его держать.

Бедная маменька упала передо мной на колени, стала обнимать, целовать, умоляя сказать, где Лоранд, плача и называя его своим дражайшим, «единственным» сыном. Но у меня хватило жестокости отвечать на все её мольбы «нет» и «нет».

Не могу, не в силах восстанавливать в памяти и описывать всю эту ужасную сцену. В конце концов маменька лишилась чувств, бабушка меня прокляла, а я вышел в соседнюю комнату и прислонился к косяку.

Сбежались домочадцы, стали хлопотать вокруг маменьки, которая мучилась страшно, по очереди выбегая ко мне, застывшему у косяка, и пуская в ход все свои способности, чтобы уговорить. Сначала мамаша Фромм попыталась по-хорошему упросить меня вымолвить заветное словечко, которое тотчас исцелит мою матушку. Потом старая Фроммша обрушила на меня град угроз и попрёков. Явился и сам папа Фромм и принялся убеждать со всей обстоятельностью и рассудительностью, что сейчас как раз всего честней нарушить моё честное слово.

Толкуйте себе сколько угодно!

Всё равно трогательней моей коленопреклонённой маменьки никто ничего не скажет, всё равно беспощадней бабушки никто не проклянёт. И никто лучше меня самого не знает, до чего я дурён, гадок.

Оставьте же меня в покое! Не могу я сказать.

Напоследок вышла ко мне Фанни. Склонилась ко мне на плечо, стала гладить меня по голове.

– Милый Деже.

Я дёрнул плечом, стараясь её отстранить.

– Никакой я не «милый»! Лучше «подлым, противным, злющим» меня назови. Злющий, противный – вот я какой!

– Зачем же ты такой?

– А каким мне ещё быть? Я обещал, потому что не мог иначе, и теперь молчу, потому что обещал.

– Твоя бедная маменька говорит, что умрёт, если ты не скажешь, где Лоранд.

– А Лоранд сказал, что умрёт, если я ей скажу. Сказал: если открою маменьке с бабушкой его местопребывание, он или с повинной явится к ближайшему караульному начальнику, или застрелится – что ему больше будет по душе. А в нашей семье такими угрозами не бросаются.

– Но зачем ему было этого требовать?

– Не знаю. Но одно знаю: без причины брать такое обещание он не стал бы. Прошу тебя, уходи!

– Постой, Деже! – встала Фанни передо мной. – Ты сказал: Лоранд не велел говорить ни маменьке, ни бабушке. Но другим-то не запретил?

– Ну и что? – возразил я заносчиво, раздражённо. – Зачем ему было запрещать, когда он и так знает, что не родился ещё человек, которому удалось бы даже клещами раскалёнными вытянуть из меня хоть слово.

– А вот и родился, – запротестовала Фанни с шаловливой убеждённостью. – Уже двенадцать лет, восемь месяцев и пять дней, как родился.

– Тебе, думаешь, скажу? – взглянул я на неё, дивясь такой самоуверенности.

– Да, мне. Твоё слово запрещает тебе только маменьке и бабушке говорить. А мне можешь сказать. А я им передам. Вот и получится: ты никому ничего не скажешь, а они всё-таки будут знать.

– Но ты разве «никто»?

Фанни посмотрела мне прямо в глаза и серьёзно, дрогнувшим голосом ответила:

– Пускай никто, если тебе так нужно. Можешь считать, что меня нет, что я для тебя не существую.

После этого Фанни перестала быть для меня «никем».

И этот её софизм приглянулся мне. Посмотрим, может, столкуемся как-нибудь.

– Трудную ты мне задала задачу, Фанни, но, может быть, всё-таки разрешимую. Знаешь что, дай немножко подумать. И будь между нами посредницей. Поди скажи бабушке о своём предложении и моём согласии.

Я лукавил, конечно. Притворялся. Решил в ту минуту: пока она с детской радостью помчится сообщить о своей победе, придумаю какое-нибудь несуществующее географическое название и скажу ей. И довольно с неё.

Оказалось, не довольно. Тихонько удалясь, Фанни исчезла надолго: поджидала, пока мои уйдут к себе.

– Не хотелось при моей маменьке говорить, вот и не шла, – понизив голос, объяснила она, воротясь. – Теперь они там одни. Можешь дальше говорить!

– Погоди, вот ещё что. Иди и скажи им: я всё тебе открою, только при условии, если они обещают ни сами, ни через кого бы то ни было его не разыскивать, пока он не позовёт их письмом.

А если сами захотят ему написать, пускай мне письма передают, а я уж ему перешлю. И чтобы ни словом, ни даже взглядом не выдали кому-нибудь, что знают, где он.

Фанни кивнула головой и ушла.

Через несколько минут она вернулась, распахнув дверь.

– Иди!

Я вошёл. Затворив дверь, она за руку подвела меня к маменькиной постели.

Бедная маменька лежала бледная, но спокойная, устремив на меня неотступный, исполненный магнетической силы взор. Я подошёл, поцеловал ей руку.

Фанни наклонилась ко мне, приготовясь слушать. Я кратко сказал ей всё на ушко.

Она в свой черёд, склонясь на подушку, пересказала маменьке.

Та вздохнула с видимым облегчением.

Тогда и бабушка к ней склонилась.

И, выслушав, выпрямилась во весь рост, заломив руки над седой головой.

– О господи, ты, детям препоручающий суд свой; да свершится по твоей святой воле. – И, обняв меня, спросила: – Это ты посоветовал Лоранду туда поехать?

– Я.

– Воистину произволением божьим, не ведая, что творил! Молись же теперь усердней за брата твоего.

– А вы молчите – ради него же! Проговоритесь – он погиб, да и я его не переживу.

Страсти поутихли, мы опять помирились. Бедная маменька задремала и несколько минут спустя уже спала сладким сном.

Бабушка сделала знак мне и Фанни оставить её одну.

Мы опустили шторы на окнах и вышли.

– Моя честь теперь в твоих руках, береги её! – сказал я Фанни.

– Как свою буду беречь! – со всем пылом заверила она.

Это был ответ уже не девочки, а взрослой девушки.