Текст книги "Когда мы состаримся"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

IV. Безбожник и святоша

Но оставим на время нашего неоперившегося философа с его дневником и пошире осветим фон, на котором разыгрывались выше описанные события.

Жил в Ланкадомбе один закоснелый богоотступник, Шаму Топанди, который состоял в близком родстве и с Бальнокхази, и с Аронфи, хотя оба семейства равно воздерживались от каких бы то ни было отношений с ним по причине его на редкость дурных повадок. Его слава злостного атеиста разнеслась далеко по всей округе, и усадьбу старика избегали как богом проклятое место.

Не подумайте, однако, будто Топанди увлекло новейшее вольномыслие и он, опережая век, философически, из приверженности к рационализму стремился ниспровергнуть общепринятые религиозные догматы. Атеистом он стал не почему-нибудь, а единственно для собственного удовольствия. Ради той нечестивой забавы, цель коей – бесить своим вероотступничеством всех с тобой соприкасающихся, от попов вплоть даже до властей.

Ведь злить – злить, доводя до бешенства – издавна было слабостью падкого на забавы рода человеческого. А что может быть забавней, нежели взбесить кого-нибудь, издеваясь над тем, перед чем он преклоняется?

Вот и сейчас застаём мы у него власть исполнительную, которая в составе помощника исправника, заседателя и двенадцати стражников с ружьями отряжена в Ланкадомб комитатским судом, чтобы раз и навсегда положить конец творимым Топанди бесчинствам. Ибо уже много лет ввергают они верующих в постоянное смущение и беспокойство, побуждая заваливать комитатские столы всякого рода жалобами.

Топанди выносит прибывшим трубки: курите, мол.

Помощник исправника Миклош Дарусеги – человек ещё молодой. Ему всего тридцать, а светлые волосы делают его ещё моложе. Помощника, а не самого исправника послали потому, что Дарусеги – новая метла, значит, чище метёт. У молодого энергии побольше, а она ох как надобна в сношениях с этим богоотступником.

– Не курить, сударь, явились мы сюда, – сухо возражает молодой человек, вскидывая голову для вящего авторитета. – По служебной обязанности прибыли.

– А, дались вам эти обязанности! Идём-ка, братец, выпьем лучше – и нечего меня «сударем» величать: пойдёшь да скажешь моему управителю попросту, чего там с меня требуется. Недоимка – валяй, открывай амбары, насыпай, сколько твоя команда унесёт, а после отобедаешь у меня. И компания найдётся: сбегутся, как песни услышат. Успеешь до утра составить свои протоколы!

И будучи крепче телосложением, Топанди, ухватив представителя власти за запястья, всё подталкивал да подталкивал его в комнаты. Ещё немного, и предводитель осаждающих попал бы в самый настоящий плен.

– Позвольте! Попрошу без фамильярностей. Мы по официальному делу. Я протестую! – отбивался он.

Но тщетны были все протесты против этого принудительного способа передвижения.

Тогда прибывшая делегация, legale testimonium,[52]52
  Официальная делегация, посольство (лат.).


[Закрыть] выставила подмогу в лице другого посланца, плотного, приземистого заседателя Ференца Буцкаи, который до тех пор пассивно наблюдал, как припекаемый к ответственности, in causam vocatus, теснит его беспомощного принципала.

– Но-но, сударь, полегче, а то руки-ноги закуём, право слово!

Впрочем, несмотря на угрозу, круглое вислоусое лицо заседателя сохраняло улыбчивое спокойствие, как месяц, невозмутимо скользящий среди туч.

– Закуёте? Ха-ха-ха! Хотел бы я посмотреть! Ну что же, давайте, совсем неплохо для разнообразия, будет чем похвастать: тоже, мол, в кандалах ходил. Ну? Хотя бы одну руку и ногу! Нет, до чего занятно, тьфу ты, пропасть!

– Сударь! Извольте в нашем лице власть уважать, – высвободив руки, заявил исправник (или помощник, в нашем случае это всё равно). – Мы над вами поставлены, по уполномочию комитата явились отучить вас от скандальных выходок, кои по праву возмущают всех верующих, – положить им конец раз и навсегда!

– Так вы, значит, не по делам имения? – уставился Топанди на достойного уполномоченного.

– Отнюдь нет. Речь о деле гораздо более важном. Высокий комитат не намерен терпеть долее богопротивные ваши посягательства на веру и религию, посему и направил нас сюда.

– Чтобы проповеди мне читать? Нет уж, господин исправник, доставайте лучше свои кандалы, потому что со свободными руками я проповеди слушать не стану! Хватайте меня, вяжите – или кусаться буду, как бешеная собака.

При всей присущей юному возрасту храбрости исправник даже попятился. Заседатель же по-прежнему улыбался, заложив руки за спину.

– Будет вам, сударь, право слово, нечего тут; а то прямо в Рокуш[53]53
  Рокуш – больница в Будапеште.


[Закрыть] отправим, там в два счёта рубаху смирительную наденут.

– Чтоб вас чёрт! – ярился Топанди, то подступая к обоим, то отступая при виде невозмутимой улыбки заседателя. – Да чем я проштрафился? Что комитату нужно от меня? Грабитель я, что ли? Поджигатель? Убийца? Силищу какую против меня отрядили.

– Вот именно, грабитель вы, – как заправский оратор, поймал его на слове исправник. – Благодати божией лишаете людей! Вот именно, что поджигатель. Верующих в пламень сомнения ввергаете! Вот именно, что убийца. Души губите, вверенные вам!

Видя, что деваться некуда, Топанди поманил сопровождавших исправника стражников.

– Эй, вы, архангелы! Давайте-ка двое сюда, держите, чтобы не убежал!

Те и вправду послушались, положили руки ему на плечи.

– Теперь, братец, можешь начинать!

Исправника порядком бесило, что делу никак не удаётся придать серьёзный оборот.

– Прежде всего прибыл я во исполнение решения, коему силой вынуждены заставить вас подчиниться высокие комитатские власти.

– Моё им почтение, – с издёвкой склоняя голову, прохрипел Топанди.

– Вы среди дворни держите для разного употребления великовозрастных юношей и девушек, кои, будучи здесь, у вас же рождены, по сей день некрещёными ходят по вашему преступному небрежению.

– Вода, осмелюсь доложить, ушла изо всех колодцев…

– Не перебивайте! – повысил голос исправник. – Оправдывались бы в то время и на том месте, когда и где вас обвиняли. Поелику же не являлись на вызовы, помолчите и выслушайте заочно вынесенный приговор. Допрежь всего девицы и мóлодцы, у вас в язычестве состоящие, в город препровождаются, и там над ними обряд святого крещения совершается.

– Нельзя их, что ли, прямо тут, у колодца, выкупать?

Исправник слов не находил от возмущения.

Заседатель же, как прежде, только улыбался.

– Да будет вам, сударь! – заметил он хладнокровно. – Комитат никого не принуждает креститься против воли. Но сами рассудите: к какой-то вере надо ведь человеку принадлежать. Не хотите к патеру с челядью своей являться – к раввину доставим. Можно и так.

– Ишь ты, мошенник, пройдоха! – со смехом погрозил ему Топанди кулаком. – Всегда найдёт, как обойти. Нет, лучше уж к патеру. Только имена-то хотя бы оставьте им прежние.

– И сие ни сак не дозволительно! – возразил со всей строгостью исправник. – Вы таких имён своим челядинцам надавали, каких никто не носит. Этот у вас – Снегирь, та – Синица, а одна и вовсе, прости господи, – девица Вельзевулия! Что это за имена? Церковь таких не оставит. Все будут честными, приличными наречены, по христианскому календарю. А кто прежними кличками будет их звать, подвергнется такому же штрафу, каковой за умышленное бесчестье взимается. Сколько их всего, кого вы святого крещения лишили?

– Четверо дворовых, три служанки – да попугая два.

– Богохульник вы! Что ни слово, то прямо плевок в лицо правоверному христианину.

– Рот мне прикажите заткнуть, чтобы не богохульничать.

– Пожалуй, и вправду придётся. Прошу пригласить вышеупомянутых!

Топанди оборотился к стоявшему сзади гайдуку.

– Давай сюда Снегиря, Точилу, Подметалу, кого там ещё… Тимьяна и Лапку Кошачью. Можешь их обрадовать: прямо в рай берут. По армяку да паре опорок дают на дорогу – и по баклажке, в которой, сколько ни пей, вина не убавляется… Всё из комитатской казны.

– Поумеренней в выражениях! Всерьёз вас призываю, – привстал молодой представитель власти на носки. – Не скрыли ли вы от нас кого? Отвечайте.

– Парочку душ для ада не утаил ли, попросту говоря? Да нет, братец, я с чёртом не вожусь; сам пусть души ловит, коли умеет.

– Я мандат имею к присяге вас привести.

– Оставьте мандат свой в покое. Ступайте лучше, отмéряйте на восемьдесят форинтов овса из амбара – заместо штрафа: присягать я не буду.

– Не будете?

– Не буду. Ругнуться могу, если пожелаете. Такую забранку загну, хоть на полчаса – и не повторюсь.

– Дайте честное слово, сударь, – вмешался опять улыбчивый заседатель, – что некрещёных среди ваших дворовых, кроме отпускаемых, больше не имеется.

– Что ж, даю: «среди дворовых» у меня их и духу нет.

Только с этой оговоркой, именуемой иначе «mentalis reservata»,[54]54
  Задняя мысль (лат.).


[Закрыть] честное слово Топанди могло ещё худо-бедно сойти с рук. Ибо та цыганка, которую в шестилетнем возрасте купил он в таборе за две серебряные монетки и молочного поросёнка, ныне, девять лет спустя, к дворне уже не принадлежала, а принимала гостей во главе стола. И по сю пору имя ещё носила своё, языческое, полученное в тростниковых кущах, парусиновых хоромах. До сих пор её звали Ципра.

Её-то и отлучил-таки безбожник от святого крещения.

– Есть ещё у досточтимого комитата претензии ко мне?

– Да, есть. Вам мало того, что своё ближайшее окружение в язычество совращаете, вы ещё другим, кто благочестивых чувств не скрывают – даже публично их изъявляют, – осмеливаетесь скандальные препятствия чинить в этом их богоугодном усердии.

– Кому же это, например?

– А вот напротив вас усадьба Яноша Непомука Шарвёльди. Очень набожный, праведной жизни человек.

– По-моему, совсем наоборот: кто столько молится, значит, немало нагрешил.

– Ну, это не вам судить. В наш равнодушный век и то уже благо, что человек, чтя религию, не боится это показать, и закон обязан взять его под защиту.

– И каким же образом скандализовал я этого почтенного господина?

– У господина Шарвёльди на фасаде был маслом нарисован святой Непомук, а перед ним, на том же медном листе – сам он, коленопреклонённый.

– Знаю. Видел.

– И у святого Непомука из уст исходило благосклонное речение, писанное сжатым латинским слогом: «Mi fili, ego nunquam deseram».[55]55
  Сыне мой, никогда тебя не оставлю (лат.).


[Закрыть]

– Тоже знаю, читал.

– А перед изображением была железная решётка, которая прикрывала нишу от кощунственных рук.

– Что ж, неплохо придумано.

– И вот однажды утром, после ночной грозы, латинская надпись, ко всеобщему удивлению, исчезла, а вместо неё появилась другая: «Отыди от меня, старый лицемер!»

– А я-то тут при чём, если святой переменил к нему отношение.

– Очень даже при том! Привлечённый к ответу живописец, который изготовил картину, сознался в получении от вас (это письменно удостоверено) некоей суммы денег, дабы нанести последнюю надпись масляной краской, а латинскую, поверх неё, – акварельной, с тем чтобы первый же ливень её смыл и муж достойный и благоусердный был прегнусным образом в собственном доме выставлен на посмешище. Можете мне поверить, сударь: закон подобные проделки не оставляет безнаказанными.

– Я вообще верить не имею привычки.

– Однако ж придётся, помимо прочего, поверить, что вы приговариваетесь, во-первых, к штрафу за публичное бесчестие, а во-вторых – к возмещению издержек, кои повлекло снятие, исправление и последующее водворение изображения на место со всем потребным для того ремонтом.

– А где хотя бы адвокат истца, и звания нет никакого адвоката.

– Истец предоставил суду употребить причитающиеся с него издержки на благотворительные цели.

– Ладно. Можете и мои амбары взломать.

– Нет уж, – вставил заседатель. – Из регалий[56]56
  Регалии – определённая часть местных доходов, отчислявшихся в казну.


[Закрыть] удержим, как поступят, и весь сказ.

– Слушай, братец, – со смехом обратился Топанди к исправнику, – уж ты-то, конечно, веришь во всё, что в Библии написано?

– Я правоверный христианин.

– Ну так позволь на веру твою сослаться. Там в одном месте говорится, что незримая рука начертала в покоях короля-нехристя – Валтасара, что ли, ежели не врут: «мене, текел, фарес». Почему же и эти слова не могла начертать? А смыл ливень эту латынь – так с него и спрашивайте. Не моя вина.

– Всё это весьма веские доводы, вам бы на суде их привести, куда вас вызывали. Могли бы и в септемвриальную курию[57]57
  Септемвриальная курия – высший апелляционный суд.


[Закрыть] обратиться с апелляцией; но уж, коли не явились, придётся теперь платиться за свою строптивость.

– Ладно уж. Платиться так платиться. Но славная всё-таки была шутка, а?

– Мы и до остальных ваших «шуток» скоро доберёмся.

– Не исчерпан ещё, значит, список прегрешений?

– Им и конца не будет, если посерьёзней разобраться. Главное обвинение против вас – это поругание святых мест.

– Святых мест? Поругание? Да я сорок лет к колокольне близко не подходил.

– Вы в святой некогда обители пьяные дебоши устраиваете.

– Ах, вон что! Позвольте, однако; не будем смешивать. Святое место святому месту рознь. Вы про красносутанников,[58]58
  «Красносутанниками» (по цвету рясы) прозвали монахов-францисканцев.


[Закрыть] про их бывший монастырь? Так монастырь же – не храм. Ещё покойный государь-император, Иосиф, выселил их оттуда, а земли на продажу определил, вместе со всеми постройками. И ко мне с тех торгов сад их попал. Был я там, набивал цену – он и остался за мной. Строения – да, тоже были, но чтобы церковь… не знаю. И как её узнаешь, если к тому времени всё, что можно, оттуда повыносили, мне одни стены достались? И в сервитусе[59]59
  Сервитус (лат.) – договор о купле-продаже.


[Закрыть] никак не было оговорено, какое употребление сделать из этих зданий. Да и другие вон с ними особо не церемонятся. В Мариаэйхе есть один монастырь, так там владелец нынешний, шваб, к которому эти святые стены перешли, сеносушилку устроил на месте алтаря, а на хорах кукурузу держит. А на Дунае в одном городке сама казна под больницу приспособила быв монастырь.

– Это всё не оправдание. Если крестьянин-шваб там же молитву творит, где и прежде её к господу воссылали, это не кощунство. И казна богоугодное дело совершает, врачуя телесные недуги, где раньше облегчались страдания душевные. Вы же доставшиеся стены рисунками непотребными расписали.

– Позвольте, позвольте. Это всё классика литературная. Иллюстрации к стихотворениям Беранже и Лафонтена «Мой священник», «Ключи рая», «Наплечник», «Каталонские францисканцы» et cetera. Предмет самый невинный.

– Знаю. Сам в подлиннике читал. Так вот, рисунки эти можете в комнате своей развешивать, а со стен – четыре каменщика присланы со мной соскрести их по решению суда.

– Это что же? Икономахия[60]60
  Икономахия – иконоборство (греч.).


[Закрыть] самая настоящая! – вскричал Топанди со смехом, донельзя довольный, что весь комитат перебудоражил своими выходками. – Иконоборцы вы! Покусители!

– И продолжим наши покушения! – подтвердил исправник. – В том месте был ещё склеп. Во что вы склеп превратили?

– Склеп? Как стоял, так и стоит.

– А в нём что?

– Что в склепе бывает: блаженной памяти покойнички в домовинах лубяных почивают, воскресения своего дожидаются.

Исправник помолчал с сомнением на лице, не зная, верить или нет.

– А разве вы не устраиваете там вакханалии с беспутными вашими приятелями?

– Заявляю протест против слова «вакханалии».

– Верно! Не то слово. Посильней надо, побеспощадней заклеймить этот ваш кощунственный крёстный ход, когда, бесстыдно разоблачась, вы с жарким на вертеле и с глумливыми песнопения ми вроде: «Да воскреснет из жареных…» – или: «Бубновая дам возрадуйся…» – шествуете ватагой из усадьбы до монастыря.

– Выходит, власти очень на меня прогневались, коли кощунство усматривают в том, что компания друзей, развеселясь, раздевается в летнюю жару. А что до песен, поименованных вами глумливыми, текст их – самый невинный, хоть сейчас в печать, а мелодия и того благопристойней.

– В том и профанация, что вы на божественные мотивы вульгарные куплеты распеваете. Скажете, не поношение – молитвенно игральные карты восславлять? А зачем в склеп, если у вас весёлое настроение?

– А это, видите ли, на небольшой помин.

– На помин столетних вин! – ввернул заседатель.

– На тот самый, – засмеялся атеист.

– Как? Что? – вспылил исправник, только теперь отгадав смысл затейливого иносказания о лубяных домовинах. – Это, значит, винный погреб у вас?

– Он самый. И лучше погребка у меня не бывало до сих пор.

– А покойники?.. А домовины?..

– Домовины добрые, вместительные, пузатые, по двадцать пять ако[61]61
  Ако – старинная венгерская мера ёмкости, около 50 л.


[Закрыть] каждая. Идёмте, отведаемте: не пожалеете.

Вот когда исправник пришёл уже в настоящую ярость. И ярость придала ему силу поистине львиную, позволив на сей раз самому вырвать руку у самочинствующего наглеца.

– Довольно я с вами миндальничал! Имейте в виду: вы перед лицом закона, и прекратите это панибратство! Подайте ключи от монастыря, я должен прибрать осквернённое место.

– Извольте двери взломать.

– Что же вам, замкá не жалко? – вступился заседатель.

– Ну, ладно. Только обещайте хоть из одной бочки отведать – вот столечко, по напёрсточку, тогда отопру. Потому что я ни одной двери под монастырским титлом не открою, а в честном звании погребка – пожалуйста, да ещё угощу.

Заседатель потянул исправника за полу: дескать, иногда разумней уступить, строгость тоже имеет свои пределы.

– Хорошо, господин заседатель отведает, а я не пью.

Топанди шепнул что-то гайдуку, и тот поспешно удалился.

– Ну, видите, уважаемый, сладились всё-таки в конце концов, теперь ещё только счетец бы, сколько там с меня причитается за то, что монахов обидел?

– Вот, всё подсчитано; судебная процедура – двести форинтов да издержки – три форинта тридцать крейцеров.

(Дело было тридцать лет назад.)

– А дальше?

– Дальше – убытки, причинённые вашей неявкой, и расходы на поездку сюда: услуги, подстава; каменщикам плата проездная и подённая. Итого следует с вас двести сорок три форинта сорок крейцеров.

– Сумма изрядная, ну да как-нибудь наберём. – И Топанди за две ручки вытащил из комода ящик, поднёс его к большому ореховому столу и поставил прямо перед представителями исполнительной власти. – Вот!

Достойные представители, отпрянув было, разразились смехом.

Ящик полон был всяких… и не подберёшь сразу определения всяких, в самом прямом значении слова, бумаг и бумажек. Было там множество старых, выпущенных до девальвации, и позднейших, ещё имевших хождение, ассигнаций: узких, черноватых, рыжеватых; засаленных игральных карт: французских, швейцарских и венгерских, для тарока;[62]62
  Тарок – карточная игра; карты для неё отличаются весьма затейливым рисунком масти.


[Закрыть] кипа театральных и ярмарочных афишек, этих дешёвых плодов площадного остроумия: портняжка верхом на козе чёрт, уволакивающий потаскушку; «диплом» молодожёна-подкаблучника с изображением мужа, стоящего на коленях перед женой, которая колотит его метлой; литографированный портрет длинноусого нюрнбергского бургомистра; груда конвертов; ещё целая пачка денег. И всё это перемешано, перебуровлено до невероятия сообразно тому, когда что нашаривалось, отыскивалось и извлекалось: колода карт или картинка, позабавить собутыльников, или казначейский билет – уплатить какой-нибудь досадный неотложный должок.

Ящик этот служил Топанди сберегательной кассой.

Золотые и серебряные деньги он тратил, бумажные же, если нельзя было не принять, запихивал туда вместе с картами, глупыми картинками, театральными программками, вытаскивая свою умножавшуюся год от года коллекцию на свет божий, лишь когда навязывались какие-нибудь непрошеные гости вроде наших экзекуторов.

– Извольте, сделайте одолжение.

– Что? – вскинулся исправник. – В этой куче копаться, разбираться, где тут деньги, где что?

– Да я и сам-то не очень разбираюсь, какие ещё ходят, какие изъяты из обращения. Ну да правда ваша: моё дело платить, ваше – получать.

И Топанди зачерпнул горсть своих сокровищ; что захватил в кулак, из того и стал выбирать.

– Эта годится, эта не пойдёт. Эта бумажка ещё новая, эта порвана, долой её. А ну, посмотрим, что там на лицевой стороне? Это вот пять форинтов, это десять. Это трефовый валет.

Не обошлось без небольшого препирательства: ответчик хотел было и этикетку от шампанского заместо десяти форинтов подложить в общую кучу.

Чиновники воспротивились.

– Как? Это вам не деньги? По-моему, самые настоящие деньги. Видите: десять. Французский банковый билет. Вот и подпись: Клико.[63]63
  Клико – марка французского шампанского.


[Закрыть] Берите, берите.

Потом принялся объяснять какую-то карикатуру, прикидывая, за сколько она пойдёт: ему, мол, немалых денег стоила.

Пришлось заседателю опять вмешаться, иначе «взыскание» затянулось бы до завтрашнего вечера. Уверенной рукой знатока Буцкаи мало-помалу выудил из ящика все двести сорок три форинта.

– Воды нельзя ли, руки помыть, – попросил он, испытывая от той работы такое чувство, будто сорную пшеницу перебирал.

– Ха-ха, в точности Понтий Пилат! – с издёвкой воскликнул Топанди. Будет, всё будет сейчас. С официальной стороной покончено, больше мы уже не incattus[64]64
  Обвиняемый, подсудимый (лат.).


[Закрыть] и не legale testimonium, а хозяин и гости.

– Боже упаси! – пятясь к дверям, запротестовал исправник. – Мы тут не в гостях. Не намерены долее обременять вас своим присутствием.

Обременять? – рассмеялся получивший отпущение. – Так вы думаете, это бремя для меня? Наоборот, наслаждение – и самое утончённое! Комитатскую управу эдак разозлить! За это и тысячи форинтов не жалко. Экзекуция! Стража вооружённая! Рисунки крамольные, подлежащие изничтожению! Еретические песни! Вот это штука. Год целый будет чему потешаться. И ещё потешней фортель выкину, вот увидите, любезные, – такое удумаю, что батальон солдат за мной пришлют, в железах к комитатской ратуше доставят, за решётку упрячут тюремную! Ха-ха-ха! Провалиться мне на этом месте, если не удумаю! Пускай на годок-другой в кутузку посадят. Под стражей буду в ратушу ходить, дрова пилить во дворе, сапоги ваксить вице-губернатору! Вот мысль! И помирать не надо.

Тем временем явился гайдук, посланный за водой, а из противоположной двери – другой, возгласив со всем возможным радушием:

– Госпожа просит пожаловать к столу, перекусить.

Исправник с недоумением поглядел на заседателя, но тот, пряча улыбку, отворотился руки помыть.

– Как, вы женаты? – осведомился он тогда у Топанди.

– О нет. Не жена это, – ответствовал тот. – Сестра.

– Но мы уже званы к соседу вашему на обед.

– К Шарвёльди? Это не беда. Идучи к нему обедать, не мешает вперёд у меня позавтракать. Вдобавок ваше обещание отведать вина. Для меня это conditio sine qua non;[65]65
  Непременное условие (лат.).


[Закрыть] обещанное должно быть выполнено. И потом, долг вежливости: разве может человек воспитанный даме отказать?

Последний довод оказался решающим. Даме нельзя не покориться, даже если располагаешь вооружённой силой. Такое настояние обязывает уступить.

И господин исправник стерпел третье посягательство на свою особу, позволив увлечь себя под руку в столовую.

Топанди громогласно отдал гайдукам приказание позаботиться о каменщиках и стражниках, накормить-напоить их честь по чести.

– Нет, позвольте, – предупредил он возражения исправника, – Вы своё дело сделали, а этим славным ребятам ещё стены обскребать; все в краске, извёстке будут, сами подумайте. И стражам общественного порядка тоже незачем по моей милости страдать. Но вот и сестра.

В дверях напротив как раз показалась помянутая госпожа.

Ей нельзя было дать больше пятнадцати лет. На молодой хозяйке дома было опрятное белое платье, по тогдашней моде – до пят и с кружевной отделкой понизу; талия перехвачена широкой розовой лентой. Лицо смугловато-бледное, но тем ярче – пухлые алые губы, обнажающие во время разговора ослепительные зубки: как жемчужная брошь на красном бархате. Густые брови почти смыкались на переносице, а живые чёрные глаза так и посверкивали из-под длинных ресниц: ни дать ни взять – тлеющие уголья, которые опалят вдруг нежданным огнём.

Исправника несколько удивило, что у Топанди такая юная сестра.

– Мои дорогие гости! – объявил тот, представляя слуг закона сестре.

– А, знаю! – защебетала она весело. – Вы со взысканием к его милости. И правильно, поделом ему. Вы ещё и не знаете, какие он тут бесчинства творит! Знали бы – давно приказали бы ему голову срубить.

Столь непринуждённое суждение о старшем брате в ещё большее удивление повергло исправника, однако же он занял назначенное ему место возле хозяйки.

Стол был уставлен мясом и вином.

Хозяйка занимала исправника беседой, подкладывая ему куски повкуснее. Хозяин же с заседателем молча потягивали вино: того угощать не требовалось.

– Этому человеку особое помещение в аду отведут, когда он туда попадёт, – говорила гостю юная хозяйка дома. – Заслужил, можете мне поверить. Сил моих больше нет его исправлять.

– И давно вы изволите в этом доме находиться? – полюбопытствовал тот.

– О, лет десять уже.

«Сколько же ей тогда может быть?» – размышлял гость, не находя удовлетворительного ответа.

– Ведь что он только делает, вы только подумайте! Недавно статую одного святого в виноградник поставил вместо пугала – и шляпу на него дырявую надел.

Исправник повернулся к виновнику происшествия, укоризненно качая головой. Опять добром не кончится, если узнает комитат.

– Молчи, сестричка, коли ничего не понимаешь. Это статуе Пилата со старой голгофы[66]66
  Возле венгерских сел часто сооружалось в старину подобие библейской Голгофы с крестом и статуями.


[Закрыть] здесь оставалась, – объяснил Топанди.

– Ну и что же, всё равно ведь святой! – возразила обладательница жгучих очей.

Исправник даже с места привскочил. Что за странное воспитание: не знать даже, кто такой Пилат.

Топанди же разразился безудержным хохотом. Потом, как бы желая рассудительным словом сгладить нанесённую этим неистовым смехом обиду, сказал смиренно:

– И будь ты даже права, разве не благоугодное дело – предоставить новую должность этому достойному мужу, смещённому со старой, и шляпой прикрыть от непогоды его обнажённую главу? И не пичкай ты господина исправника разными криминальными историями, угости лучше вот этой косулятиной, раз уж сам не решается взять.

Хозяйка так и сделала.

Пришлось господину исправнику подчиниться: во-первых, красивая женщина угощает, а во-вторых, всё и правда было удивительно вкусно. И от вина не удавалось уклониться: она сама подливала, сама чокалась, подавая пример – и единым духом опрокидывая искромётную влагу, точно воду. А вúна и в самом деле отличались отменным букетом и – крепостью. Но трудно было не поддаться чарам прекрасных глаз.

Запретный плод сладок. И господин исправник стократ в этом убедился, если за таковой плод почесть завтрак, который поглощаешь у безбожника, отбивая аппетит, потребный для обеда у богопослушного христианина.

Ибо закускам не предвиделось конца. За холодным мясом последовало свежезажаренное, а прекрасная юная хозяйка потчевала с такой сердечностью, что невозможно устоять.

– Ещё вот этой колбаски с майораном! Сама вчера вечером делала.

Исправник диву только давался. Как, её милость и это умеет?

– А ведь, глядя на эти ручки, и не подумаешь, что они не только вышивают, да на рояле играют, да странички с золотым обрезом перелистывают, – тут же заметил он, управясь с колбасой. – Не изволили, кстати, видеть последний пожоньский альманах?[67]67
  Имеются в виду выпускавшиеся в Пожони отчёты заседавшего там венгерского словного (дворянского) собрания.


[Закрыть]

Топанди закатился при этом вопросе хохотом, да и заседатель прикрылся салфеткой, еле сдерживая смех. Исправник не мог взять в толк, что тут смешного.

– А, да, знаю. Очень славные песенки, – простодушно отозвалась хозяйка. – Могу спеть, если хотите.

Господин исправник слегка опешил, но, приписав этот ответ недоразумению, сказал, что с удовольствием послушает, если её милости угодно.

– Какую хотите: «Из города, из Вены» или «Венок розовый»?

– Обе хотим! – взял слово хозяин. – И ту ещё, самую новую пожоньскую песню, про зазнайку ворону, которая на крест взлетела. Только сначала перейдёмте к сестрице, а то в столовой вилки, тарелки гремят. Там и послушаем – под аккомпанемент нашего национального мадьярского фортепьяно. Доводилось вам венгерское фортепьяно слышать, господин исправник?

– Что-то не припомню.

– Ну! Непременно надо послушать. Это же чудо что такое! И играет сестрица замечательно.

Исправник предложил соседке руку, и общество перешло в смежаю комнату. Это были покои молодой хозяйки.

Убраны они были пышно и богато. Мебель красного и чёрного дерева с резными узорами и позолотой, высокие застеклённые шкафы, тяжёлые штофные драпри. Но богатая эта, нарядная обстановка всё же существенно отличалась от прочих, обычных дамских апартаментов.

В одном углу стоял ткацкий станок красного дерева с челноком, инкрустированным слоновой костью; на нём – неоконченная ткань с искусным замысловатым узором: птицами, цветами, мотыльками.

– Вот мой стол, здесь я вышиваю, – сказала юная хозяйка. – И скатерть в столовой, где мы завтракали, – тоже моя работа.

И впрямь воспитание необычное.

Возле стенки – прялка с колёсным приводом и другая, с педалью; на одной – льняная кудель, на другой – пук шёлка с воткнутыми в него веретеном из слоновой кости.

– А вот моя библиотека, – указала её владелица на шкафы.

За дверцами виднелись стройные ряды всевозможных банок и склянок. Внизу – экземпляры самые увесистые: маринады; особо, полкой выше – заготовленные на зиму огурцы, дальше, до самого потолка, – компоты из ягод и фруктов всех сортов в наиаккуратнейшем порядке. Увенчивал коллекцию ряд наливок, отсвечивавших каждая своим цветом.

– Роскошная библиотека! – вынес своё суждение заседатель, поскольку исправник затруднялся составить себе определённое мнение о даме, которая так именует подобное собрание.

Стянутые над альковом наподобие шатра тяжёлые брокатовые занавеси легко позволяли угадать их назначение.

– Это моя спальня, – приподняв их, с детской простотой подтвердила молодая хозяйка.

На полу – пёстрая циновка, и ничего больше.

Да, странное воспитание, очень странное.

Рядом с постелью стояла большая медная клетка.

– А это моя любимая птичка.

В клетке сидел большой чёрный петух. При появлении незнакомцев он встал, со встревоженным квохтаньем ероша перья и сердито потрясая алым гребешком.

– Мой старинный друг, и сторожит меня, и будит на заре, напоминая: пора вставать. – И хозяйка ласково просунула руку в клетку к сердитой птице, которая, умерив своё чудное клохтанье, сделала к ней несколько искательных шажков. – Когда я гуляю, он рядом ходит, как собачка.

При гостях чёрное чудовище лишь негромкими звуками давало знать, что замечает их присутствие. Но стоило появиться Топанди, как подняло настоящую военную тревогу, будто оповещая несметные стаи кур о приближении лисы.

– Ничего, сразу замолчит, как музыку услышит, – успокоила гостей его покровительница.

Посмотрим, однако же, что такое венгерское фортепиано!

Это были просто большие цимбалы, правда, в своём роде шедевр: из эбенового дерева с перламутровой инкрустацией и серебряными колками. Два положенные на струны молоточка с коралловыми рукоятками и вся подставка вплоть до мозаики разноцветного дерева на прочной деке – настоящее произведение искусства. А круглое, обтянутое красным бархатом сиденьице перед инструментом – на золочёных когтистых лапах.

И всё-таки как странно: дама, которая играет на цимбалах!

Тот самый инструмент с захудалой сельской окраины, который обычно таскают под мышкой, под рваным балахоном и ставят на трактирный стол или на опрокинутую бочку, куда деревенские парни небрежно кидают увесистые медяки – этот немудрящий инструмент здесь, среди мебели красного дерева! И сама хозяйка барской усадьбы собирается усесться за него, как за рояль, и унизанными драгоценностями пальчиками извлекать звуки из его жалких струн, наподобие какого-нибудь старика со всклокоченной бородой и отдающей прогорклой табачной вонью пустой трубкой во рту?