Текст книги "Когда мы состаримся"

Автор книги: Мор Йокаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

VII. Запрещённые списки
(Из дневника Деже)

Как-то вечером ко мне пришёл Лоранд.

– Перепиши вот это чистенько, аккуратно к завтрашнему утру, – сказал он, кладя передо мной целую связку мелко исписанных страничек. – Оригинал никому не показывай. Как будет готово, запри всё вместе с копией в сундук до моего прихода.

Я тотчас сел за работу и не вставал, пока не кончил. Получилось около одного убористо переписанного листа.

На другой день зашёл Лоранд, перечитал, сказал: «Хорошо», и дал мне две бумажки по двадцать форинтов.

– Это ещё зачем?

– Бери, бери, – ответил он. – Не от меня, от других. И не в подарок тебе, а в уплату. Добросовестный труд – приличный гонорар. За каждый переписанный лист будешь столько же получать. Не думай, не ты один участвуешь в этой работе, много и других твоих соучеников.

Заработанные деньги! Это совсем другое, это меня обрадовало.

Насколько тягостно было мне всегда принимать денежные подарки от кого-нибудь, исключая единственно законных – от родителей, настолько же приятно оказалось получить собственный первый заработок.

Приятно было сознавать: ты уже способен на что-то, сам можешь дотянуться до плода на древе жизни и сорвать его.

И я принял предложение Лоранда.

С того дня он стал каждый второй вечер приносить мне очередные страницы для переписки и заходить на следующее утро за копией.

Работал я по ночам, когда Генрих уже спал. Но если б даже он не спал, всё равно не мог бы узнать, что это у меня такое: всё было на венгерском языке.

Но что же это были за бумаги, которые втайне копировались и размножались?

Протоколы сословного собрания.

Шёл год тысяча восемьсот тридцать шестой. Была установлена предварительная цензура, и произносимые в собрании речи нельзя было увидеть в печати. Две-три отечественные газетки перебивались новостями про какого-нибудь генерала Суммалакарреги,[91]91
  Суммалакарреги Томас (1788–1835) – испанский генерал; участвовал в 1-й Карлистской войне на стороне притязавшего на престол дона Карлоса Старшего.


[Закрыть] которыми и пичкали своих читателей.

Тогда читатели сами нашли способ помочь себе.

Стенография у нас была ещё неизвестна. И вот четверо-пятеро молодых людей, умевших быстро записывать, занимали в зале собрания скамейку на балконе и «раскидывали», по тогдашнему выражению, речи по кусочку на брата. По окончании заседания они опять их «скидывали», и чего не хватало у одного, дополнялось другим. Составлявшиеся таким образом речи четырежды переписывались, и каждый отдавал своё переписать ещё сорок раз. Рукописные протоколы сессии вручались участвовавшим в ней депутатам на хранение – и может статься, сохраняются у них до сих пор.

Вздыхающий по «добрым старым временам» современный человек[92]92
  После поражения революции 1848 г. венгерское дворянство было лишено Габсбургами всех прежних сословно-административных привилегий.


[Закрыть] не в состоянии и представить себе, как опасно было в «славную эпоху дворянской свободы» распространять списки произносимых в собрании речей.

Под действием этих речей я словно переродился.

Совершенно новый мир открылся мне со своими понятиями, побуждениями.

Мир этот звался «отчизной».

Дивная, небывалая вещь – услышать её глас!

Прежде я и не догадывался, к чему она зовёт; теперь внимал ей ночи напролёт. Строки, которые я переписывал, заполняли также страницы моей души, с детства остававшейся нетронутой. И так было не только со мной.

Посейчас храню память о неизгладимом духовном влиянии этих списков, преобразивших весь облик тогдашнего юношества.

Посещавшим собрание молодым людям было уже не до пирушек. С серьёзными лицами дискутировали они о серьёзных предметах, и склонность эту у старших перенимали младшие. Нас не тянуло больше играть в мяч, все пустились создавать общества, на парламентский манер обсуждая события дня, рифмовать и критиковать написанное, суровый приговор вынося патриотам слишком нерешительным. Мы усердно декламировали неизданные стихи, ходили на факельные шествия, выкликая под музыку приветствия либо же нацепляя вместе со сверстниками чёрный креп на шляпы, когда Кёльчеи[93]93
  Кёльчеи Ференц (1790–1838) – лирический поэт романтико-патриотического направления.


[Закрыть] провозглашал: час траура настал.

Спустя месяц я забыл и думать, что моей недавней мечтой было стать надворным советником, дабы приблизиться к сестрице Мелани.

Но в один прекрасный день гимназические власти обнаружили, где размножаются депутатские речи. Сами ученики были сторукой подпольной типографией.

Крамола успела зайти далеко: даже двенадцатилетних увлекло течение, естественный путь которому был преграждён. Печатный станок заменили детские руки.

Велик был общий испуг.

Почерк нескольких был вскоре установлен, среди них оказался и я.

Мы должны были предстать пред гимназическим судилищем.

Меня это не пугало, я к тому времени достаточно вырос. Большие и больших опасностей не боятся, перед серьёзными испытаниями не отступают, и я не хотел быть хуже других.

Даже детским умом нетрудно было сообразить: нас, кто всего лишь переписывали за плату, не может постигнуть наказание слишком суровое. Едва ли все и понимали толком эти протоколы, копировали просто слово за словом; главная вина должна была пасть на тех, кто нам их давал.

Всего привлечено было к ответу двадцать два ученика.

Улицы, прилегающие к училищу, были оцеплены солдатами: прошёл слух, будто молодые депутаты собрания намерены силой освободить тех, кого паче чаяния задержат.

Уроков в тот день не было. Только обвиняемые да судьи находились в здании.

Странно, но я даже перед дверью гимназического судилища, под надзором педеля ожидая вызова, не испытывал никакого страха. А ведь понимал прекрасно, чем это грозит. Или меня, или Лоранда могут исключить.

Когда-то одна мысль об этом меня бы ужаснула.

Не раз доводилось слышать устрашающие истории про исключённых. Как звонили в это время в надтреснутый колокол, который сохранялся для таких случаев, оповещая всех, что такого исключённого провожают из города соученики под пение покаянных псалмов. Как он превращался потом в вечного бродягу, «пилигрима», который обивал школьные пороги, не смея вернуться в родительский дом, но не принимаемый нигде.

Теперь же я лишь плечами пожимал, вспоминая всё это.

Прежде малейший укор, выговор угнетали меня, повергая в отчаяние; теперь я готов был ко всему, не собираясь ни у кого просить прощения.

Дожидаясь в прихожей, я перевидал всех преподавателей, поспешавших в конференц-зал, учтиво здороваясь с каждым. Некоторые, однако, проходили, не удостаивая взглядом. Господин Шмук меня заметил, подошёл с приветливым видом, потрепал по щеке.

– Ах, деточка, как же так, и ты сюда попал? Ну, ничего, не бойся, только слушайся меня. Я всё возможное сделаю, как обещал твоей дорогой бабусе. Ах, бедная, добрая бабуся, как бы она удивилась, знай, в каком ты положении! Ну, ну, не надо плакать, не бойся, только слушайся меня! Я за отца тебе буду родного.

Порядком раздражённый этими попытками разжалобить, размягчить меня, когда мне особенно нужна была твёрдость, я обрадовался, что он наконец ушёл.

Директор тоже меня приметил.

– Ну, ты, нацыганил, скрипач знаменитый![94]94
  На увеселения, концерты в Венгрии той поры обычно приглашались скрипачи-цыгане.


[Закрыть] – резким голосом кинул он мне мимоходом. – Вот посмотрим, как нынче ты будешь выцыганивать!

Этот тон был больше по мне.

Не собираюсь я ничего выцыганивать!

Следствие началось. Сотоварищей моих, которых я большей частью даже не знал – из старших классов, – по одному приглашали в зал и поодиночке выпускали. Педель тотчас уводил их в другую комнату, чтобы не рассказали о вопросах и своих показаниях.

У меня было достаточно времени на изучение лиц выходящих из зала.

Разгорячённые, необычно взволнованные, все сохраняли выражение, с которым только что отвечали. У одного на лице было упорство, у другого – отчаяние. Тот усмехался горько, этот глаз не смел поднять на окружающих. Но всеми владело нервное возбуждение, равно выделяя их среди застывших, каменных лиц ожидавших своей очереди.

Меня очень подбодрило, что Лоранда не было среди обвиняемых. Про одного из главных зачинщиков тайного переписыванья, значит, не дознались.

Но из того, что меня оставляли напоследок, я заключил: на след всё-таки напали. Переписчики один за другим признавались, от кого получали задание, и последним звеном в цепи был я. За мной стоял Лоранд.

Но на мне цепь должна порваться. Про Лоранда они не узнают.

Это я, во всяком случае, решил твёрдо.

Наконец, после долгого ожидания, настал и мой черёд.

Был я до того усталым, отупелым, словно один раз через всё это уже прошёл.

Ни о маменьке, ни о бабушке я не думал в эту минуту; на уме вертелось одно: во что бы то ни стало надо прикрыть Лоранда. И я ощутил на себе точно каменный панцирь. Попробуйте-ка пробить!

– Дезидериус[95]95
  Дезидериус – латинизированная форма имени «Деже».


[Закрыть] Аронфи! – возгласил директор. – Ну-ка, отвечай: чья это рука?

– Моя, – отозвался я спокойно.

– Вот это мне нравится, сразу сознался, не надо с другими твоими писаниями сличать, на чистую воду выводить, как остальных. Ну, и чего ради взялся ты это переписывать?

– Ради денег.

Кто-то из приглашённых в состав суда преподавателей фыркнул, другой ударил в сердцах кулаком по столу, третий чинил пёрышко. Господин Шмук сидел на стуле, сложив руки и вертя большими пальцами со сладенькой улыбкой.

– Ты, дружок, вопроса, наверно, не понял, – сухо, резко отчеканил директор. – Не за сколько ты это накалякал, а с какой целью, вот что я хочу знать.

– Я прекрасно понял и правильно ответил. Мне предложили переписывать за плату, и я согласился, потому что это честный заработок.

– А ты разве не знал, что это запрещённые списки?

– Откуда я мог знать, что переписывать произнесённое во всеуслышание, в присутствии самого наместника и королевского уполномоченного, запрещено?

При этом моём ответе один из преподавателей помоложе издал звук, похожий на сочувственный смешок. Директор строго посмотрел на него, порицая за выражение симпатии, а на меня сердито прикрикнул:

– Не умничай!

Но добился он окриком лишь одного: я ещё твёрже упёрся на своём, с бесповоротной решимостью глядя ему прямо в глаза: не отступлю, хоть четвёрку лошадей вскачь пускайте на меня. Я, кто ещё недавно с трепетом внимал ему, бранившему меня за пристрастие к скрипке, теперь, пред лицом настоящей опасности, не дрогнув выдержал его взгляд.

– Говори, кто тебе дал списки, с которых ты изготовил эту копию?

Я стиснул зубы. Не скажу. Хоть режьте меня, всё равно ничего не узнаете.

– Ну-с, будешь отвечать на мой вопрос?

Проще всего было бы сказать: приходил, мол, какой-то длиннобородый незнакомец в очках и зелёном плаще, и пускай себе ищут на здоровье. Но тогда пришлось бы глаза прятать.

Нет! Врать не стану. Но и правды не скажу.

– Будешь отвечать? – прикрикнул в третий раз директор.

– Не буду.

– Прекрасно! Это почему же? Не знаешь, что ли, этого человека?

– Знаю. Но не хочу выдавать!

Я думал, директор, самое меньшее, запустит в меня чернильницей и я сделаюсь чернее арапа.

Вместо этого он достал табакерку и зарядился понюшкой, поглядывая искоса на сидевшего сбоку господина Шмука, точно говоря: «Другого ответа я и не ждал».

Господин Шмук, перестав вертеть пальцами, обратил ко мне своё приветливое лицо.

– Милый Дезидер, ну зачем так отчаиваться без особенных причин? – принялся он самым доброжелательным, даже умильным тоном меня уговаривать. – Не думай, пожалуйста, что вы такое уж большое преступление совершили, ты и тот, кто тебе списки передавал. Заблуждение – да, но не преступление; преступным его может сделать только запирательство. Поверь, я на всё готов, лишь бы с вами ничего плохого не случилось. Но и ты пойди нам навстречу, ответь на наши вопросы по-хорошему.

Настояния его чуть было меня не поколебали. Хотелось надеяться на лучшее, так ласково, утешительно всё это звучало.

– Нет, нет, совсем наоборот! – поспешил вмешаться директор. – Я вынужден опровергнуть сказанное нашим уважаемым коллегой в защиту этих юношей и заявить прямо противоположное: содеянное ими – тяжкое преступление, чреватое серьёзными последствиями. И виновные будут отвечать по всей строгости закона!

Гневом и непреклонной суровостью дышали эти слова; но меня вдруг осенила безошибочная догадка: именно он, строгий гонитель, хотел бы втайне помочь нам выбраться на сушу, а тот, благодушно увещевающий pater familias,[96]96
  Отец семейства (лат.).


[Закрыть] готов, напротив, утопить.

Господин Шмук опять принялся вертеть большими пальцами.

– Кто поручил тебе это переписать? – снова обратился ко мне директор. – Почему ты отказываешься назвать его?

– Я не знал, что это запрещено, когда брал переписывать, – стоял я на своём. – Вы мне сказали, что это тяжёлое преступление, хотя я всё равно не понимаю, почему, но верю вам на слово. Вот я и не называю поручившего мне эту работу. Ведь мне, не знавшему, для чего она, грозит более лёгкое наказание, чем тому, кто знал.

– Но поразмысли-ка, дружок, какому риску ты себя подвергаешь, – пожурил меня ласково господин Шмук. – Подумай: твоё запирательство делает ведь тебя соучастником в том, в чём ты на самом деле неповинен.

– А разве не вы, господин учитель, – оборотился я к нему, разве не вы рассказывали в классе героическую историю Муция Сцеволы, не вы учили декламировать: «Romanus sum civis».[97]97
  Я римлянин (лат.).


[Закрыть] Делайте со мной, что хотите, но предателем я не буду и могу только сам повторить: «Longus post me ordo idem petentium decus!»[98]98
  Целая чреда мечтающих о том же славном уделе последует за мной (слова схваченного врагами Сцеволы в передаче римского историка Тита Ливия; лат.).


[Закрыть]

– Убирайся отсюда! – рявкнул директор, и педель увёл меня.

Через два часа мне сообщили, что я оправдан и могу идти домой. Директор, свирепый, грозный наш директор, оказывается, особенно ревностно добивался нашего оправдания. Даже самым рьяным выдумщикам из первых учеников, которые от страха бог знает что на себя наговорили к вящей забаве гимназического суда, дали по нескольку дней карцера, только и всего.

Я уже думал, что тем всё и кончится.

И, едва освободясь, поспешил к Лоранду, гордый сознанием, что удалось вызволить старшего брата из беды.

VIII. Всякое начало имеет конец

Когда его высокородие господин надворный советник вошёл в комнату, её высокородие, прекрасная госпожа Бальнокхази играла со своим попугаем.

Она любила его больше всех на свете (мы говорим о попугае).

– Ну-с, дорогая, – сказал господин Бальнокхази, – как твой Коко, научился уже выговаривать: «Лоранд»?

– Нет ещё.

– Ничего, научится. Так известно вам, дорогая, что сословное собрание распускается?

И Бальнокхази непринуждённо опустился на козетку рядом со своей супругой.

– Ну и пусть распускается.

– Но ведь столько замечательных танцоров уедет. Это не может быть вам безразлично, дорогая. Все депутаты помоложе разъедутся.

– Я их не задерживаю.

– Ну, конечно, конечно! Лоранд всё равно ведь останется. Но это и для него небезопасно, моя милая. И ему не мешало бы скрыться побыстрей.

– Что это вы такое говорите?

– Говорю, чего не должен бы говорить. Только вам сообщаю, моя дорогая. Как мы с вами условились. Вы меня поняли?

– Более или менее. Вы подразумеваете нелегальную газету?

– Да, моя дорогая, и прочее, о чём узнал тоже от вас.

– Да. От меня. Я рассказала вам, чтó под строгим секретом доверил мне Лоранд, приняв за поклонницу своих энтузиастических идей. Рассказала, чтобы вы воспользовались услышанным для своего возвышения. Сведения, для вас поистине бесценные; но я поставила условием: сообщившего никакой опасности не подвергать и дать мне знать, буде таковая возникнет. Ему что-нибудь грозит?

Бальнокхази склонился к её уху.

– Этой ночью будут аресты.

– И кого это коснётся?

– Вожаков, заводил из молодых депутатов. Особенно – распространителей рукописной газеты.

– Но чём же это Лоранду угрожает? Он всё сжёг до единого клочка, у него в комнате ничего не найдут. Газета, даже если в чужие руки попала, ничего не докажет. Почерк он свой изменил, раньше писал с наклоном вправо, теперь будет писать с наклоном влево. Списки речей тоже нельзя отнести на его счёт. И брат его, который их переписывал, никаких показаний не дал против него.

– Всё это так; но сдаётся мне, что он не всё уничтожил из написанного в этом городе. Несколько строк в альбом друга, стишок или другой какой пустячок, fadaise…[99]99
  Безделица (фр.).


[Закрыть] Альбом-то и попал в руки властей.

– Кто же его мог передать? – с возмущением спросила жена.

– Якобы сам владелец.

– Дяли?!

– Угадали, дорогая. И Дяли тоже искал дружеских плеч, о которые можно опереться, чтобы подняться повыше.

Жена до крови закусила красивую нижнюю губку.

– И вы Лоранду больше не поможете?

– Наоборот, я как раз этим и занят.

– Вы спасёте его?..

– Спасти не спасу, но убежать дам.

– Убежать?

– Но у него нет другого выбора: или бежать, или же его схватят.

– Но мы не так с вами уговаривались. Вы не то мне обещали.

– Ну кто же верит обещаниям вельмож, дорогая моя? Дипломатия вся построена на лжи: вы обманываете меня, я – вас; вы обманули доверие Лоранда – и поделом ему, не надо было так слепо на вас полагаться. Вы, однако же, не будете отрицать, что я – галантнейший из мужей. Молодой человек ухаживает за моей женой, я вижу это, знаю – и не прихожу в ярость, не выкидываю его в окно, не пристреливаю из пистолета. Всего-навсего при случае хлопну по плечу да скажу: «А вас, братец, схватят этой ночью в постели и – „прощайте горы, долы, реки!“». Никто не поверит, что он сам ретируется, а не я его выставляю – да ещё смеюсь, смеяться способен в моё положении!

И Бальнокхази сам расхохотался над таким курьёзным оборотом дела, показав все свои блестящие белые зубы (и золотые мосты в придачу).

Супруга же его, Эрмина, встала, не скрывая раздражения.

– Это вы передо мной ни в чём не повинного разыгрываете, а сами наверняка подговорили Дяли выдать альбом.

– Вы, дорогая, просто себя хотите в этом убедить, чтобы не сердиться на Дяли, когда Лоранда не будет: кто-то же вам должен его заменить.

– Вам не удастся меня оскорбить.

– Далёк от подобной мысли, дорогая. Все мои усилия были и будут направлены лишь на то, чтобы сделать вашу жизнь возможно приятнее. Разве я ревновал когда-нибудь? Разве не относился к вам словно заботливый отец, у которого дочь на выданье?

– Ах, оставьте! Вот это в вас как раз самое жестокое. Да, вы сами вводили к нам в дом молодых людей всех званий и состояний, да, вы не стерегли меня от них. Но после, какое-то время спустя, замечая, что кто-нибудь из них снискивал моё расположение, вы обязательно находили изощрённейшие способы настроить, восстановить меня против них. Под замком в монастырской строгости меня держать – и то было бы великодушнее! Но это опасная игра, сударь! Может так получиться, что я не отвернусь от того, против кого вы меня восстанавливаете!

– Ну, это уж как хотите, дорогая. Сейчас главное – предупредить родственника нашего, Лоранда, чтобы после десяти вечера его здесь не было, иначе – задержат.

Эрмина в сердцах меряла шагами комнату.

– Оправдывайтесь, как угодно, но это ваших рук дело, – сказала она наконец и бросилась на стул, раздражённо смахнув с него мужнину шляпу.

– А я и не оправдываюсь, – спокойно ответил Бальнокхази, наклоняясь за далеко откатившейся шляпой. – Конечно, доля моего участия была, но вы ведь прекрасно это знали, дорогая. Первейшая забота каждого – сделать карьеру. Мне необходимо занять более высокое положение, и вы сами меня в этом одобряете. Но если так, надо пользоваться всеми возможностями, какие только подворачиваются. Не пользуйся я ими, был бы по сю пору каким-нибудь захудалым саболчским[100]100
  Саболч – комитат в северо-восточной Венгрии.


[Закрыть] исправником, который каждые три года у комитатских властей руки лобызает, чтобы в должности оставили. С теперешним канцлером, Адамом Ревицким, мы учились вместе, он был классом старше. Оба первые ученики. Так что я каждый год занимал его место на первой парте – и каждый раз соскребал имя, вырезанное им на скамейке, вырезывая своё. Звезда его сейчас в зените, но уже достигла своей высшей точки, после чего должна закатиться, а тогда неизвестно ещё, что будет. В такое время имеет разве значение судьба одного-двух зелёных юнцов, которые всё равно прозябали бы в безвестности, не выдвини их мы же сами для собственной пользы?

– Не забывайте всё-таки, что Лоранд родня нам.

– Не вам. Только мне.

– Но это же ужасно – так исковеркать жизнь молодому человеку.

– А что, собственно, такое с ним случится? Укроется где-нибудь у родственников в захолустье, где никто и не подумает его искать. Самое большее, лишится права сдавать экзамен на адвоката. Но это не мешает выставить свою кандидатуру в заседатели на первых же комитатских выборах. И вообще, Лоранд – красивый малый, женская благосклонность сторицей возместит ему отнятое мужским недоброжелательством.

– Хорошо, сударь, предоставьте в таком случае мне позаботиться о нём.

– Премного обяжете. Но уж сделайте одолжение: с десятым ударом часов чтобы моего драгоценного родственника больше здесь не было.

Эрмина с вызывающим видом направилась прямо к шкатулке с драгоценностями. Бальнокхази видел из дверей, как она принялась рыться в ней, нетерпеливо откинув крышку.

Муж удалился, улыбаясь. Презабавное расположение светил: женщина, которая хотела и хочет видеть человека вблизи себя, сам же торопится услать его куда-нибудь подальше, миль за сто, да ещё драгоценности отдаёт для этого в заклад.

Эрмина и вправду собрала их, вытряхнув из футляров и побросав в ридикюль.

Потом присела к письменному столу и быстро набросала что-то на тонкой бледно-лиловой бумаге с водяными знаками, изображавшими её инициалы. Сложив и запечатав листок, она отослала его Лоранду с камердинером.

Лоранд не выходил в тот день из дома и не знал, что многие молодые депутаты поспешили уехать, прослышав о предстоящих арестах.

Прочитав письмо советницы, он попросил камердинера сходить к господину Дяли и передать от его имени, что ему непременно надо с ним поговорить, а сам он выйти затрудняется.

По уходе камердинера Лоранд принялся взад-вперёд расхаживать по комнате, напряжённо над чем-то раздумывая.

Потом сел, подперев голову руками, опять вскочил и подошёл к окну, в нетерпении поджидая приглашённого.

Наконец, решив что-то, натянул перчатки – белые, красивые бальные перчатки – и несколько раз сжал пальцы, пробуя, не лопнут ли.

Не хотел, может быть, касаться гостя голыми руками?

Но вот дверь скрипнула, послышались быстро приближающие шаги.

Входи, входи же, голубчик. Но долгожданный посетитель явился не один, первым вошёл Деже, – он нечаянно столкнулся с Пепи по дороге.

Лоранд встретил брата с явным неудовольствием. Не его хотел видеть сейчас. А тот с сияющим лицом поспешил его обнять.

– Что случилось? Чего это ты рассиялся?

– Отпустили с разбирательства, хотя я всё взял на себя. Про тебя ничего не сказал.

– Но ты же оскорбишься, если я буду тебя с этим поздравлять. Любой порядочный человек поступил бы точно так же. Не быть предателем – честь столь же малая, сколь велико бесчестье быть им. Верно, друг мой Пепи?

Разумеется, Пепи Дяли подтвердил, что нет на свете злодеяния тяжелее. Он полагал, что Лоранд будет уже в местах достаточно отдалённых, когда узнает про его предательство.

– А зачем ты меня звал так срочно? – осведомился он, дружелюбно протягивая руку Лоранду (позволившему пожать свою: она ведь была в перчатке!)

– Спросить хотел: будешь сегодня моим визави на балу после прощального ужина?

– Охотно. Что за вопрос? Где ты, там и я.

– Деже! Сходи, пожалуйста, к бонне, спроси, придёт она нынче на бал или будет одна госпожа советница.

Деже недовольно покинул комнату. День казался ему не очень подходящим для балов; однако он поднялся наверх.

Барышня сказала, что не придёт, нужно разучить каватину с Мелани, но госпожа собирается. И тётенька-толстушка будет.

Про эту тётеньку-толстушку вспоминали, когда кавалерам не хватало дам.

Едва за Деже затворилась дверь, Лоранд подступил к франту, скрестив руки на груди.

– А знаешь, на какой я тебя танец пригласил?

– Ну? На какой? – спросил тот с умильным видом.

– На такой, который смертью кончится для одного из нас! – И Лоранд протянул присланный Эрминой бледно-лиловый листок. – Читай!

«Дяли передал властям лист из альбома с вашими строками, – стояло там. – Всё пропало».

Щёголь ухмыльнулся, заложив руки за спину.

– Ну и что тебе надо от меня? – спросил он с пренебрежением.

– А ты как думаешь?

– Поругаться хочешь со мной? Ругайся, никто не услышит, мы одни. Но рукам волю дашь – шум подыму, с улицы сбегутся, тебе же хуже будет.

– О нет, и не подумаю. Вот, даже перчатки надел, чтобы об тебя не замараться. Но и спускать тебе не собираюсь. Надеюсь, ты понимаешь, что такие долги не прощаются.

– Значит, дуэль?

– И безотлагательная. Не пытайся уйти, не выпущу, а то ты и об этом донесёшь.

– А я и не ухожу. Не воображай, что глаз твоих прищуренных испугался, даром что ты – Геркулес, а я – птенец в сравнении с тобой. Дуэль так дуэль, я готов.

– Да. Только дуэль.

– Но право выбирать оружие и род поединка за мной, как за вызываемой стороной. Это ты знаешь?

– Выбирай!

– И тебя, конечно, не удивит, если я, жалкий хиляк, которого ты в бараний рог можешь согнуть, не удовольствуюсь какой-нибудь там шпажонкой…

– Как тебе угодно. Давай хоть с завязанными глазами стреляться, если тебе так больше нравится.

– Нет, это меня тоже не устраивает. Я американскую дуэль предлагаю. Положим бумажки с нашими именами в шляпу, чьё первое вытянем, тот обяжется пулю себе в голову пустить.

Лоранд содрогнулся. Припомнилась ночь в фамильном склепе.

– Один из нас должен умереть, ты сам сказал, – повторил Дяли. – Пожалуйста, меня это не пугает. Будем тянуть жребий, кому суждено, тот и умрёт.

Лоранд вперил остановившийся взор в пространство, точно уже заглянув за грань бытия.

– Понимаю твою нерешительность. Есть другие, кого ты хотел бы пощадить. Что ж, дадим им время умереть. Сколько они могут ещё прожить, те, о ком ты думаешь? Скажем, лет десять. Итак, чьё имя будет вытянуто, застрелится ровно через десять лет, считая с сегодняшнего дня.

– А, лазейку ищешь, хочешь ускользнуть! – в сердцах воскликнул Лоранд. – Вижу я прекрасно всё твоё трусливое мышиное шнырянье.

– Ах, конечно, мы ведь мыши пред таким храбрым львом, но и лев точно так же околевает. В чём твоя-то храбрость? Мошку вроде меня на булавку наколоть? А столкнись с другим львом – сразу небось на попятный.

– На попятный? Ну нет! – вскричал Лоранд в сильнейшем раздражении, и тени с предостерегающе поднятыми перстами отступили назад, в разверзнувшиеся было могилы. Семь безликих призраков улеглись опять в свои хладные постели там, где приготовлено ложе для восьмого. – Будь по-твоему! Давай писать имена.

И стал искать листок бумаги. Но в комнате никакой бумаги не было, даже чистую он сжёг, чтобы не выдало фабричное клеймо.

Оставалась всё та же записка от Эрмины. Ничего другого попадалось. Лоранд разорвал её на две части и, кинув Дяли половинку написал на другой своё имя.

Бумажки скатали и опустили в шляпу.

– Кому тянуть?

– Ты же вызвал.

– Но ты выбирал, как драться.

– Стой! Поручим кому-нибудь третьему.

– Кому?

– Твоему брату, Деже.

Сердце у Лоранда сжалось. Как, ещё и это? Собственный брат объявит смертный приговор?

– Деже – сама невинность. Он и знать не будет, зачем эта жеребьёвка. Сочиню для него что-нибудь. Так что все доверимся жребию со спокойной душой.

Тут как раз вошёл Деже.

Он передал, что гувернантка не придёт, а будет тётенька-толстушка. И ещё гувернантка послала для Лоранда расписание танцев; но Деже порвал его по дороге. Порвал, обидясь на брата: только настроение ему портит – такое приподнятое сегодня – своими легкомысленными затеями. Обойдётся вообще без расписания.

При известии о тётеньке Пепи рассмеялся, потом стал ужасаться.

– Уф! Слышишь, Лоранд: эта дама в три обхвата пожалует. Семь тучных коров из Писания в одном лице. И с этим глобусом танцевать? А ведь кому-то придётся вальсировать с ней, ворочать эту гору, которую сам пророк Магомет не сдвинет с места. Лоранд, ради нашей дружбы, возьми это на себя.

– Ах, – рассердился Лоранд на эту неуместную шутку.

– Нет, правда, или ты, или я. Пусть страдает кто-то один. Знаешь что: бросим жребий, кому сегодня танцевать с этой колокольней святого Иштвана!

– Что? А, хорошо, – понял наконец Лоранд.

– Деже, сделай одолжение, вынь-ка жребий за нас.

– Да-да. Выйди на минутку, чтобы не смотреть, кого на какой бумажке будем писать.

Деже повиновался.

– А то заметит, что бумажки уже готовы, а он не должен знать, – пробормотал Лоранд. – Входи!

– Вот здесь обе с нашими именами, – сказал Дяли, протягивая шляпу. – Вытащи одну, разверни, прочитай и брось потом обе в камин. Кого назовёшь, тот и владей белой слонихой кохинхинского императора.

Соперники отошли к оконной нише. Лоранд отрешённо уставился в окно. Дяли поигрывал цепочкой часов.

Ничего не подозревающий ребёнок приблизился к символизирующей урну шляпе и вынул скатанный бумажный лоскуток. Развернул, прочёл: «Лоранд Аронфи».

– Брось в камин! – напомнил Дяли.

Деже бросил лиловые бумажки в огонь. Стояли холодные майские дни, весна вопреки естественному ходу вещей пожаловала с морозами, и в комнате горел камин. Оба клочка мигом вспыхнули и сгорели.

Однако бумажки были совсем не те, на которых стояли имена молодых людей. Деже украдкой подменил их разорванным пополам расписанием танцев. А другие, роковые, с написанными от руки именами оставил у себя.

У него были свои веские причины поступить так. И не менее веские – не раскрывать подмены.

– Спасибо, Деже, – сказал Лоранд.

Поблагодарил за роковую жеребьёвку.

А Пепи Дяли взял шляпу и откланялся с шутливой предупредительностью:

– Слониха твоя. Спокойной ночи.

С тем и удалился, выйдя сухим из воды.

– Ну, Деже, ступай и ты домой. Иди, милый, – сказал Лоранд, ласково пожимая руку брату.

– Но я ведь только что пришёл.

– Дел много, сегодня же надо кончить.

– Так кончай, а я посижу тихонько в уголке. Ни слова не скажу. Я ведь посмотреть на тебя пришёл. Буду молчать и смотреть.

Лоранд обнял брата, расцеловал.

– Мне один визит надо нанести. Тебе нельзя туда со мной.

Деже недовольно взялся за шапку.

– А мне так хотелось с тобой сегодня вечер провести.

– Лучше завтра.

Лоранд боялся, что за ним вот-вот могут прийти и задержать. За себя он уже не беспокоился; но брата хотел вовремя отослать.

Опечаленный Деже побрёл домой.

Лоранд остался один.

Один? О нет. Те семеро его обступили, мёртвые, безликие тени.

Итак, конец неотвратим.

Наследственное злосчастье перешло на него. Фамильный недуг или фамильное проклятье, оба равно смертельные.

Опять эти «несчастные края, в которых мы живём».

И бежать некуда.

О, это страшное наследие – кровь, пролитая поднятой на себя рукой! Она падает на детей и на внуков.

Да, вот их наследство: пистолет, из которого убил себя отец.

Пускай хоть рай воцарится на земле, придётся её покинуть. Уйти, куда ушли остальные.

Восьмая ниша пока пустует, но претендент уже есть.

Для тех, кто придут после, останется разве что кладбищенский ров.

И десять лет на размышление.

Но десять лет – большой срок. За эти десять лет, может статься, призовёт ещё и поле брани, где честная смерть косит бравых витязей, где их топчут копыта, к вящему горю безутешных матерей и обезображенные тела любимых первенцев сваливаются в общую могилу. Да, там! Там, быть может, спасётся сын от призрака, от которого тщетно бежал отец: от молчаливой усыпальницы с надписью на фасаде, за жизнь одного поколения густо обрастающей плющом: