Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Дом в самой болотистой части леса
(Первая история Сандры)

Лорелей Линдберг хотела иметь дом. Не какой угодно, а совершенно определенный, какой она видела в горах на австрийском горнолыжном курорте в один из тех многочисленных медовых месяцев, которые они с Аландцем устраивали на протяжении двенадцати лет – ровно столько, сколько длился их брак, брак, который так и не перерос во взрослое взаимопонимание: в страсти Лорелей и Аландца не было ничего взрослого, она была пылкой, но слишком требовательной и со временем сделалась невыносимой – не по классическому образцу, когда один оставляет другого, а по такому, в котором о супружестве все же, спустя определенное время, сохранится светлое воспоминание.

Лорелей Линдберг была главной женщиной всей жизни Аландца. Это непреложный факт. Появятся и другие женщины – Ивонна и Марианна, Бомба Пинки-Пинк, Аннека Мунвег, известная журналистка, Никто Херман. И конечно та, которая потом стала второй женой Аландцу, – Кенни, урожденная де Вир. Но Лорелей Линдберг все равно присутствовала в жизни Аландца.

– Это отличительная черта аландцев, – объяснял он обычно. – Моя настойчивость.

– Хочу такой же дом! – воскликнула Лорелей Линдберг, едва увидела виллу, так красиво расположенную на снежной равнине, среди деревьев, заснеженные ветви которых образовывали замечательный рельеф на открытом ясном среднеевропейском пейзаже. Дом стоял словно на блюде и был похож на картинку в мозаике «Альпийская вилла в снегу, 1500 деталей».

На заднем плане были различимы высокие горы – серые и голубые альпы, их белоснежные вершины четко вырисовывались в солнечных лучах на фоне синего неба.

Лорелей Линдберг, Аландец и их маленькая дочка – ну да, у нее была заячья губа – шли по тропинке в пятидесяти метрах от того самого дома, что стоял на другом краю поля. Они были одеты так, как и подобало в конце шестидесятых выглядеть представителям сливок общества после катания на лыжах, а маленькая девочка даже более шикарно. На ней были сапожки-луноходы, и это на пять лет раньше, чем они вошли в моду и стали на короткое время массовой продукцией, так что их стало возможно купить по приемлемой цене даже в самых обычных магазинах.

– Это можно устроить, – сказал Аландец спокойно, обнял Лорелей Линдберг за талию и привлек к себе, мягко, но решительно, с присущим ему энтузиазмом, который порой граничил с безумием, но который он в тот момент все же смог сдержать.

Это был продуманный жест, один из их многочисленных коронных номеров, Аландца и Лорелей Линдберг, которую он любил безумно «как телец свою телку»… «или как их там называют?»… «ведь не коровой же, просто Линдбергская корова?»… такими вот фразочками они порой перекидывались до бесконечности, к ужасу окружающих. Лорелей Линдберг знала повадки, словечки и жесты своего Аландца. Она ценила проявления его любви и платила ему тем же. Она ведь его тоже любила, в этом не было никакого сомнения.

Можно устроить. Сейчас, например, в этот самый миг, прямо тут, в Средней Европе. Лорелей Линдберг не сомневалась, что она получит то, чего хочет. Ей важно было знать: что бы она ни попросила – все исполнится. В этом не было ни эгоизма, ни расчета – просто такова была их история любви, и такой она и останется – до самого конца. Давать и брать, брать и давать. Настоящие конкретные вещи.

Можно устроить. Этими словами Аландец хотел еще раз показать Лорелей Линдберг, какой он на самом деле. Аландец, настоящий мужчина, из правильного материала. Тот, кто способен совершить невозможное. Претворить мечту в реальность. Любую мечту, особенно ее. Тот, у кого большие слова не расходятся с большими чувствами. Тот, кто говорит И делает.

– В нашей любви живет Аландец, – вот еще и это он любил повторять снова и снова. И чтобы придать вес своим словам, добавлял почти с вызовом: – Я не шучу.

У Лорелей Линдберг было весьма смутное представление о том, кто такой Аландец. Она всего-то двоих в жизни и встречала – братьев, но совершенно разных. Она никогда не бывала на Аландских островах. Даже их с Аландцем свадьба состоялась на материке, во вполне заурядной обстановке. Ни разу нога моя не ступала на остров Аланд.Так она обычно говорила, поначалу вроде радостно и с каким-то ребячливым вызовом, чтобы поддразнить Аландца, а со временем, много позже, когда их брак находился уже на последнем издыхании, с явной запальчивостью.

– Что такого особенного в этом Аланде?

Но это уже в ту пору, когда и у Аландца прошла охота вечно твердить одно и то же. Он уходил в охотничий кабинет и молча чистил свое ружье. Втыкал длинные цыплячье-желтые шомпола в дуло и водил туда-сюда. Но это было позже, когда между Аландцем и Лорелей Линдберг больше не осталось пространства для слов.

– Орангуташа ты мой! – крикнула Лорелей Линдберг весело и благодарно, много лет назад, в альпийских горах в Австрии. Она была не столь речиста, как Аландец, но умела ловко подбирать всякие дурашливые ласковые прозвища своему мужу.

У маленькой девочки, в сапожках-луноходах, не было столько ласковых прозвищ, у нее их почти совсем не было. Она порой задумывалась об этом в своих «мрачных думах», которым частенько предавалась, хоть ей и было тогда всего девять лет.

Аландец стоял в снегу и смеялся. И Лорелей Линдберг тоже смеялась. Не так-то просто описать те сцены и разговоры: они казались бессмыслицей, но на самом деле приводили в движение решающие силы.

Потому что, несмотря ни на что, Лорелей ЖЕЛАЛА множество вещей, а Аландец, несмотря ни на что, БЫЛ мужчиной, стремившимся претворять в жизнь сказанное. Так что все это оказалось не пустыми словами. Напротив, как оказалось, именно они определили их судьбу.

И все произошло именно так, как уже тогда предчувствовала та страшненькая девочка с заячьей губой.

Девочка на снегу. Мужественный союз двоих – Аландец и Лорелей Линдберг – произвел к тому времени лишь одного ребенка (но их и не должно было быть много). Единственный ребенок, в том смысле, который вкладывала сама девочка – та, которая с лихорадочным упорством пыталась все определить и разложить на составные части, в своем неизбывном одиночестве, которым было отмечено ее раннее детство, до знакомства с Дорис Флинкенберг.

Маленькая угрюмая девочка с заячьей губой, серенькая мышка-уродец. И даже то, что робость и неуверенность часто свойственны детям, чьи родители принадлежат сливкам общества, не могло служить этой девочке утешением. Особенно сознание того, – пусть до встречи с Дорис Флинкенберг она это и скрывала, – что она все-таки нормальная.

По многим причинам. Прежде всего потому, что она не хотела. Не хотела, чтобы ее утешали. Находила в высшей степени противоестественное, но явное удовольствие в том, чтобы обходиться без утешения. Сандра Заика, ничтожное Я. Но все же Я с большой буквы, очень большой. В скобках. Или (как она сама любила выражаться, когда заводилась) – постскриптум. PS PS PS PS. Так было о ней записано. Хотя и это тоже очень большими буквами.

PS PS PS PS. Ее звали Сандра.

Тем солнечным днем на австрийском горнолыжном курорте, где Лорелей Линдберг нашла дом, который определит ее судьбу – ее и ее семьи, – Сандра, по обыкновению, стояла в сторонке в своих огромных сапогах, которые она себе выпросила, увидев их в витрине дорогущего дизайнерского бутика, где продавали эксклюзивные модели будущей моды. Сапоги смотрелись так классно, что она просто должна была их иметь: она дернула маму за рукав и застыла как вкопанная… А когда мама, не обращая внимания, зашагала дальше по улице, девочка устроила одну из своих суперистерик. Тогда Лорелей Линдберг вернулась, вошла за ней в магазин и купила сапоги. Надо признать, модель оказалась не очень-то удобной, и ноги в них буквально сваривались, потому что внутри они были сшиты из необычного искусственного материала (это тепло было девочке вовсе ни к чему, ведь ей нравилось считать себя замерзшей). И так она стояла, эта девочка, и задумчиво изучала здание.

Невероятно– первое, что пришло ей в голову. Позже, пытаясь точно определить, когда именно возникло это чувство, она будет клясться, что она подумала так именно в тот самый момент, когда впервые увидела злосчастную альпийскую виллу на другой стороне заснеженного поля.

Это было какое-то спортивное здание. Прямой четырехугольник с коричневой плоской крышей. Широкая коричневая медная полоса под невыносимой плоской крышей неизвестно зачем обрамляла весь дом. Наружные стены были увиты какими-то зелеными вьющимися растениями, так что невозможно было разглядеть, какого они на самом деле цвета; об этом можно было лишь догадываться: серые, оштукатуренные, обшарпанные, отвратительные.

И все же: что бы там ни было на фасаде – это никакой роли не играло. Потому что единственное, что бросалось в глаза и врезалось в память, – это лестница. С широкими длинными ступенями, которые вели к тому, что, по всей видимости, было главным входом в дом, находившимся на втором этаже. Впрочем, его не очень хорошо было видно с того места, где стояла маленькая девочка и думала свои мрачные мысли.

С того места, где стояла маленькая девочка, казалось, что лестница ведет в никуда.

Сандра начала считать ступени. На это у нее было достаточно времени: когда Аландец и Лорелей Линдберг начинали заигрывать друг с другом, они не торопились. Теперь, например, он был Йоран, король обезьян, она – Гертруда, королева шимпанзе, там, в снегу на поле перед домом.

Сорок две. Вот сколько она насчитала. Но, пока она стояла в сторонке, в ней зародились ужасные предчувствия – несчастья и смерти. Такие мысли не были для нее чем-то необычным. Наоборот. Она частенько предавалась подобным страхам, словно это было ее хобби. В маленьком чемоданчике, который Сандра возила с собой повсюду (он остался в номере гостиницы), у нее хранился специальный блокнот, куда она вклеивала картинки и заметки о внезапных смертях и ужасных несчастных случаях.

Довольно часто это были истории из жизни сливок общества: рассказы о мужчинах и женщинах, которым, несмотря на успех и все их богатства, выпала ужасная доля. Рассказы о мужчинах и женщинах, в чьих башмаках, даже если со стороны они кажутся шикарными туфлями на высоченных каблуках, никто в мире не хотел бы побывать ни за какие миллионы. Роковые совпадения со смертельным исходом. Истории с кровавыми концовками.

Лупе Велез утонула в туалете в своем собственном доме.

Патрисия в Кровавом лесу.

Мертвая собака Джейн Мэнсфилд(расплывчатая фотография с места автомобильной катастрофы: маленький белый терьер в луже крови, осколках лобового стекла и разбитой бутылки виски).

Со временем у нее накопилось много подобных историй, а потом к ним прибавились рассказы Дорис Флинкенберг и статьи из «Преступлений и жизни», весьма интересные.

– В твои годы я тоже интересовалась жизнью кинозвезд, – сказала однажды Лорелей Линдберг в своей обычной беззаботной манере, когда ее взгляд случайно упал на тетрадку Сандры. В одном Лорелей Линдберг была мастерица, когда дело касалось дочери: взгляд мельком, вообще все мельком – суждение, основанное на проницательных, но недоброжелательных замечаниях самого объекта суждения. Легкомыслие плюс несколько удачно выбранных слов; слов, которые должны были служить мостиком для перехода к самой интересной в мире теме, иными словами – рассказу о себе самой.

– Там, где я родилась и выросла, было мало возможностей удовлетворить такой интерес, – продолжала она. – Там, где я родилась и выросла, жизнь была тяжелой. Бедность и нищета и зима одиннадцать месяцев в году. Волки выли…

Но теперь, в этот вечер на австрийском горнолыжном курорте перед невероятным домом, ставшим мечтой, которая должна была воплотиться в жизнь (не было никаких причин сомневаться в этом, Сандра отлично знала по опыту), ее вдруг охватили волнение и страх, неведомые прежде.

– Это совсем не то, о чем я читала или что видела в газетах, – поняла она вдруг. – Это не россказни. Это на самом деле. Это случится с мамой, папой и со мной. Это случится с нами.

Она посмотрела на родителей. Те были совершенно беззаботны. Они продолжали игру, барахтались в снегу на поле, простиравшемся до того самого дома. Со смехом и стонами гонялись они друг за дружкой, практически без передышки, а потом падали и валялись по мягкому снегу. Поднимались, и все начиналось сначала. В этой возне была какая-то подсознательная система. Они постепенно приближались к дому.

Маленькая девочка смотрела все это как кино, но очень серьезно. Это происходило не в первый раз, и перспектива – со стоящей в стороне зрительницей – была вовсе не новой. Но внезапно, и вот этого-то прежде никогда не случалось, надежность и самодовольство, присущие обычной перспективе-со-стороны, рассеялись. Она, эта перспектива, стала источником дурного предчувствия и тревоги, которые возникли у нее в те последние беспечные солнечные минуты перед тем, как небо потемнело и их накрыла снежная буря; источником страха, который, вопреки доводам рассудка, рос в ней.

У нее зародилась мысль, которую она пока не могла облечь в слова, она была слишком мала. Пока это было лишь предчувствие, оно билось в ней с оглушающей силой. Пусть она была сторонним наблюдателем, но кто сказал, что только она одна? Кто сказал, что больше никто этого не видел? Никто другой? А ЕСЛИ были другие свидетели, кто сказал, что они смотрели на это доброжелательным взглядом? Или безразличным? Кто сказал, что где-то там, на заднем плане, не было другого, кого-то с тайным умыслом?

Например, дурной глаз, что, если он это видел?

Дурной глаз– это было выражение, которое маленькая девочка с заячьей губой придумала за долгие часы мучительного одиночества. Но в тот самый момент она поняла, что это всего лишь абстрактное понятие. Как рождественский гном, в которого перестали верить, но образ которого всем хотелось бы сохранить. Или просто игра. Игра воображения.

Теперь девочка поняла, что это могло быть на самом деле. Что дурной глаз, возможно, существует, что бы она там ни думала. И именно теперь, в этот самый момент, когда, как она знала, решалось ее будущее и будущее ее семьи, это тревожило больше всего.

Словно кто-то швырнул гадкое мокрое полотенце в бледное заячье лицо маленькой девочки.

Ее охватила любовь, она переливалась через край, нежность, которая была выше ее понимания. Какими бы дурашливыми ни были ее родители, она конечно же их любила. Этот глупый смех, глупую игру в снегу, это было глупо, но пусть бы все так и оставалось.Двое, которые любили друг друга, и трое. Могло бы все так и остаться, навсегда?

Девочка стала молиться Богу, прямо не сходя с места: пусть сгинет дурной глаз. Или хотя бы смилостивится. Она не знала, что предпочесть. Возможно, она просила только о защите.

Мой бог мой бог мой бог убереги их от трудностей, которые на них обрушатся. Защити их от Зла.

Но ее родители ушли далеко и были уже почти у того рокового дома, все такие же шумные и обезьянничающие, по-прежнему не подозревающие об игре добрых и злых сил, которая происходила вокруг них. Маленькую девочку охватила паника, она стояла в жарких сапогах, окруженная собственной беспомощностью. Значит, Бог ее не услышал: ведь ничего не изменилось. И чтобы хоть что-то сделать самой, она прыгнула в снег, что оказалось не очень-то легко в огромных сапожищах, и решительно упала спиной на землю. Замахала изо всех сил руками, вверх-вниз, вверх-вниз, чтобы на снегу получился ангел: пусть отпугнет дурной глаз. Или хотя бы умилостивит его.

Взгляд ангела ужасен.

Ангел так красив, кроток, вселенная поет, когда смотрит на него.

Или, просто-напросто: встретиться лицом к лицу, глаза в глаза. Девочка еще плотнее прижалась к земле и улыбнулась небу своей ужасной изуродованной улыбкой. Несколько секунд она, не мигая, зло и дерзко смотрела в небо, отчего глаза ее наполнились слезами, но в такую непогоду они сразу застыли в уголках глаз, почти слепив их, так что поле ее зрения еще больше сузилось.

И тут силы оставили ее, вся энергия разом вытекла. И почти одновременно исчезло солнце, небо затянуло темно-лиловыми тучами. Повалил снег, порывы ветра почти штормовой силы превратили его в густую метель, это длилось всего несколько мгновений. Сандра так и осталась лежать на снегу, она словно окаменела. Не могла пошевелиться. Тело не слушалось. Дурной глаз крепко-накрепко прикнопил ее к земле. У нее кружилась голова, и она понимала, что умирает. Но ничего не могла с этим поделать, ее вот-вот погребет под снегом.

– Помогите!

Нет! Не бывать этому! Она не хочет умирать! Нет уж! Страх вернулся, Сандра принялась звать на помощь. Она не знала, кого зовет, просто лежала и кричала, кричала, а метель вокруг нее меж тем делалась все плотнее.

– Помогите!

Начав кричать, она не могла остановиться, просто не могла. И это было ужаснее всего.

Тут рядом оказалась Лорелей Линдберг. Испуганная и взволнованная, она вынырнула из метели, она потеряла меховую шапку, ее густые льняные волосы были все в снегу, а тушь растеклась по щекам длинными зелеными ручейками. Лорелей Линдберг умела забывать обо всем, когда играла, полностью отдаваться игре.

– Малышка. – Лицо Лорелей Линдберг сморщилось от тревоги и сострадания. – Что стряслось?

Но маленькая Сандра не могла ответить. У нее не осталось слов, она все еще не могла пошевелиться. Как это объяснить? Как сказать, чтобы другие поняли? Ничего не получалось. Так что она просто лежала, обратив лицо к небу, уже почти не различимому, и кричала словно резаный поросенок.

– Господи! Да прекрати же!

Если что и раздражало Лорелей Линдберг, так это дочкины истерики, уж больно часто они случались. Она старалась не очень-то обращать на них внимание, иначе бы научилась отличать один вид плача от другого; но одно было ясно: она не желала выслушивать их слишком долго.

Вот и на этот раз у нее быстро кончилось терпение. Она сердито схватила дочку и решительно вытащила ее из снега. Без всяких нежностей. Ей пришлось поднапрячься: Сандра стала такой тяжелой и вялой, она почти совсем ничего не чувствовала, словно тряпичная кукла. И как обычно, как случалось всякий раз, когда мама обращалась с ней жестче обычного, Сандра как будто бы отключилась, она словно и была в сознании, и в то же время – нет. Но на этот раз она отключилась не из самозащиты, чтобы оградиться ото всех, и не из жалости к себе. Наоборот. Ее грубо вытащили из снега – и пусть! Чары разрушились. Сандра испытала радость и облегчение.

Гнев Лорелей Линдберг сразу пропал. Она отпустила дочь – да, к той вернулась способность двигаться, она снова могла стоять на ногах – и уставилась на следы, оставшиеся на земле.

– Какой замечательный ангел! Ты сама его сделала?

Трудно было не заметить гордость в голосе Лорелей Линдберг, от злости и следа не осталось, а ее восхищение было таким же настоящим, как и недавняя досада. Лорелей Линдберг переводила взгляд с дочери на снежного ангела и обратно – с ангела на дочку и сияла от возбуждения. Словно это было нечто невиданное. Она повернулась и крикнула в метель, которая уже успела преобразить прекрасный пейзаж в расплывчатую серую кашу, где ничего нельзя было разглядеть дальше, чем на пару метров.

– Иди-ка полюбуйся, что сделала Сандра! Сама!

И сразу же из снежной метели, из свиста ветра, который заглушал все остальные звуки, появился он. Он был возбужденной гориллой – чуть ссутулившейся, лоб в морщинах, а руки болтаются спереди как плети, почти касаясь земли. Он бежал прямиком к Лорелей.

– Вот идет снежная горилла, сейчас она тебя схватит! – рычал Аландец. – Уф! Это нападение! Обезьяна вернулась!

– Прекрати! Фу! – завопила Лорелей, но было поздно. Никто не успел и рта раскрыть, как Аландец снова набросился на нее, оба потеряли равновесие и повалились на землю, где принялись кататься взад и вперед, драться и хохотать – прямо на снежном ангеле, от которого, конечно, вскоре не осталось и следа.

Не успела Сандра испытать миг триумфа, как все кончилось. Не успела она сделать ангела (и чего ради? Стоило спросить себя об этом), как его стерло с поверхности земли.

Тогда Сандра снова вышла из себя. Но на этот раз все было как обычно. Так она выходила из себя в присутствии родителей много раз прежде.

– Вы его растоптали! – закричала она и расплакалась. Слезы брызнули у нее из глаз, она присела на корточки на снег и заревела в три ручья. Сапоги-луноходы не удержали тела, так что она упала на спину и застыла в странной позе, полусидя на земле; на самом деле это было неудобно, и она расплакалась еще сильнее.

В конце концов ее родители опомнились. Наконец-то они прекратили свои игры. Лорелей Линдберг подбежала к Сандре и попыталась обнять ее, но та принялась бешено отмахиваться и разошлась еще сильнее.

– Господи, дорогуша! – попыталась Лорелей Линдберг. – Успокойся. Это была просто игра.

Но Сандра не успокаивалась, теперь уже ничто не помогало, меньше всего то, что пытались ей сказать. Теперь все было разрушено, Сандра была безутешна. Аландец и Лорелей Линдберг стояли растерянные и беспомощные перед дочерью, словно два придурка в этой мрачной метели.

Но, конечно, не слишком долго. Как уже говорилось, Лорелей Линдберг не отличалась ангельским терпением, особенно когда это касалось истерик ее дочери, которые случались довольно часто.

– Господи, деточка! – крикнула она наконец. – Возьми себя в руки! Я же сказала, что это была просто игра. Во всяком случае ТЕПЕРЬ я не собираюсь стоять тут и глазеть на тебя – ни секундой больше!

Лорелей Линдберг повернулась и решительно зашагала назад по снегу, направляясь к пешеходной тропе, которая вела в деревню, откуда они пришли. Деревню с отелями, ресторанами, ночным клубом «Скачущий кенгуру», где собирались сливки общества со всего света, и с людьми. Лорелей Линдберг шла и шла и ни разу не оглянулась. И быстро, очень быстро ее поглотили метель и туман – а также дом, лес, горы, всю эту величественную мозаику-пазл.

Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром.

Остался лишь снег, а посреди него – отец и дочь. Сандра теперь и в самом деле старалась успокоиться, постепенно ей это удалось, а Аландец вновь угодил меж двух огней. Дочь с одной стороны, жена с другой. Ну куда теперь, скажите на милость, ему податься?

Нет. Не годится слишком уж об этом задумываться. К счастью, такие тяжелые мысли никуда его не приводили. Он просто стоял в снегу, недвижимый и примерзший к месту, как совсем недавно его дочка-ангел.

Но, к счастью, Аландец, в отличие от своей дочери, не был отягощен сложной внутренней жизнью. Он задумался лишь на миг, а потом снова обернулся к ней:

– Послушай-ка, малышка Ревушка! Ничего страшного не стряслось! Посмотри-ка на папу!

Он повалился спиной на снег и начал махать руками вверх-вниз, вверх-вниз, несколько быстрых движений, и – оп! – появился новый ангел, рядом со старым, ангелом Сандры, которого уже не было.

– Сим-сала-бим! Ну чем я не Гудини!

Он вскочил, стряхнул с себя снег, сделал глупый театральный поклон и осторожно, словно украдкой, покосился в ту сторону, где скрылась Лорелей Линдберг, где она вошла в снежную стену. Он делал вид, что это его нисколечко не волнует, но, как часто бывало, когда Аландец притворялся, то, что он хотел скрыть, становилось лишь более очевидным. Он обнял свою дочку и притянул к себе, снова как бы незаметно, но намерение было явным. Ему не терпелось пойти за ней следом.

– Ты ничегошеньки не понимаешь! – прошептала Сандра и высвободилась из отцовских объятий. Она успокоилась, но была очень сердита. Хватит с нее! Все!

И она пустилась бежать. Бежала сквозь снег, бежала, бежала, но все же направлялась к дороге, потому что если не поспешить теперь, то пути в деревню вообще не найдешь (в альпах снег может завалить тропинки в одну секунду, она прочла об этом в брошюре в отеле всего несколько дней назад).

Так что она бежала НЕ за мамой. Она убегала. Вообще. В никуда. Прочь от мамы, прочь от папы, прочь от дурного глаза, прочь от дома, того рокового дома.

Маленький Бомбей. Ярко-желтый шелк. Эксклюзивная смесь. Не настоящий, но такой мягкий, такой мягкий.

Маленький Бомбей, зима, тусклый день, в сумерках в магазине никого.

В этом магазине никогда никого не было.

Никаких покупателей. Почти. Только Лорелей Линдберг, мы так ее называем, и маленькая девочка.

Маленькая шелковая собачка, которая виляла хвостом.

Или просто лежала под прилавком и тяжело дышала у миски с водой.

А ткани спадали с края прилавка.

Ткани, которые мама иногда резала.

Дупиони. Итальянский. Самый лучший, самого высокого качества.

Потом шли, по алфавиту, индийские и китайские.

Маленький Бомбей, любые ткани.

А выглянешь на улицу – мокрый снег падает на темный асфальт, такой мокрый, что тает, не успев долететь до земли.

В магазине совсем не было покупателей. Или: порой кто-то заглядывал купить молнию или подкладку.

Одному был нужен тайский шелк, но тот, что имелся в наличии, ему не подошел.

Должно было быть два переплетения, а не четыре.

«Эти люди, что они о себе воображают?» – думала Лорелей Линдберг, хоть и не произносила этого вслух.

Она ничего не говорила вслух. Зачем? Она была не из тех, кто закуривал сигарету и пускался в двусмысленные рассуждения.

Она вообще не курила.

Раскладывала катушки ниток и вела подсчеты в своей тетради.

Иногда она поднимала глаза и задавала вопросы.

Сандра, малышка Сандра, как ты думаешь, что сейчас делает Аландец?

И они гадали.

Это было еще до времен всевластия телефона.

Он звонил редко. Почти никогда. Но перед самым закрытием приходил в магазин.

А звонили ее приятели и приятельницы.

– Ну вот, опять целый час проболтали.

Органза.

Они слушали музыку. Ее музыку.

Банановую пластинку.

Иногда она складывала мозаику. Альпийская вилла в снегу, 1500 фрагментов.

Но ни разу не сложила всю до конца.

«I'm waiting for the man», – такая была песенка «Героин».

Другая.

И

«Take a walk on the wild side».

Они не понимали, о чем в них пелось, но и не слушали слов.

Так было, когда пел Боб Дилан:

«То dance beneath the diamond sky with one hand waving free».

Важны были не слова. Они ничего не значили.

Чепуха какая-то.

Все и так было понятно.

Аландец приходил к закрытию.

И забирал ее домой.

Еще одну песенку часто играли в то время:

«Наша любовь – континентальное дело, он приезжает на белом „ягуаре“.

Я жду его в моем красном плаще, потому что на улице идет дождь».

Так ли это было?

Они стояли под дождем перед Маленьким Бомбеем и ждали.

Мама, шелковая собачка.

И шел дождь.

Да, шел дождь.

Шантунг.

Маленький Бомбей, маленькая шелковая собачка.

И все ткани.

Но смелости девочке хватило недолго, она было решила убежать одна, но едва чуть-чуть разогналась в этих гадких сапогах, как поняла, что на самом деле вовсе и не одна: кто-то шел за ней, шел быстро совсем рядом; тот, кто не собирался уступать и подтвердил это знакомым игривым похлопыванием по спине. Конечно это был Аландец, кто же еще?

– Ну-ка прибавим газу! – проорал он. – Сейчас мы маму догоним!

Словно игра все еще продолжалась. И Сандра в очередной раз поняла, что все это неисправимо и безнадежно. Ей все равно придется сдаться. Не может же она спорить с ним. Он такой веселый, такой радостный – ее совершенно собственный папа Аландец, такой очаровательный. Девочка ничего не могла с этим поделать, она тоже заражалась его настроением.

Невозможно было на него долго злиться. Потому что в Сандре жила маленькая собачка, нежная шелковая собачка, которая виляла хвостом, виляла и виляла, потому что хотела, чтобы ее тоже приняли в игру.

Вот они и побежали дальше вместе, и вскоре сквозь метель послышался какой-то звук, словно от маяка в туманном море.

– Лорелей! Угадай-ка! Нам с Сандрой пришла в голову блестящая идея! Сейчас мы все побежим назад в отель, устроимся у себя в номере и будем весь день пить ром и пунш!

Недолгая пауза, а потом они услышали искрящийся радостью ответ:

– Мои удивительные поросятки!

И в ту же секунду метель рассеялась, и Лорелей Линдберг предстала перед ними посреди дороги, она широко раскинула руки, словно хотела обнять их обоих.

– Какая восхитительная идея! – Она опустила руки и улыбнулась нежно и сердечно. Большего и не требовалось, маленькая нежная шелковая собачка со смехом бросилась к маме, такая игривая и послушная, ткнулась носом ей в живот и завиляла хвостом.

Маленький Бомбей.

Знатоки спорили – тафта это или хаботай?

Они могли расходиться во мнениях. Мы предпочитаем хаботай. Он такой тонкий и прозрачный.

Словно кожа.

«Waiting for the man».

Такой рыхлый, словно это и не ткань вовсе.

Словно она вообще не существует.

– Малютка Сандра, кем ты будешь, когда вырастешь? – спрашивала Лорелей Линдберг Сандру Вэрн, свою маленькую дочку в Маленьком Бомбее среди всех этих тканей.

– Тутовым шелкопрядом.

Коконом таким мягким-премягким.

– Ха-ха, – смеялась Лорелей Линдберг. – Я тебе не верю!

– Или шелковой собачкой.

И Аландцу – так мягко и легко:

– Она говорит, что, когда вырастет, будет тутовым шелкопрядом. Ну разве она не чудо?

И Сандре:

– Думаю, дружочек, что ты станешь модельером. Правда, замечательно?

Шелковый шифон и шелковый жоржет. Две тонкие-претонкие материи, которые нельзя путать.

Мы предпочитаем жоржет. Найти тончайший жоржет – это искусство.

– Но у нас он есть, посмотрите.

– Потрогайте.

И это было в Маленьком Бомбее, среди всех тканей.

Сказано – сделано. Весь остаток дня семья провела в отеле. Сначала в баре, потом в ресторане, а после одного танца в ночном клубе «Скачущий кенгуру» опять в своей комнате в отеле, заказали еду в номер. Все качалось и качалось. О том вечере и ночи и о том, что случилось потом, в те несколько дней, у Сандры Вэрн почти не сохранилось воспоминаний. В основном пробелы, галлюцинации, наверное, ей было очень плохо от алкоголя, который она выпила без спросу.

Но из этих провалов в памяти осталось, во всяком случае, следующее. Автомобильная катастрофа, в которой погибли кинозвезда и собака, мертвый пес Джейн Мэнсфилд посреди осколков, разбитая бутылка виски на асфальте. Именно на эту картинку Сандру в конце концов стошнило, когда она больше не могла сдерживаться. Была уже ночь, и родители наконец-то заметили, что с ней что-то не так. И поспешно прекратили свои игрища.

В номере отеля: Аландец и Лорелей «дискутировали». Когда они «дискутировали», это кончалось руганью. Аландец и Лорелей Линдберг любили ругаться, но заключили молчаливый договор – держать эти стычки в тайне. Но если не ругаться всерьез, то потом и мириться всерьез нельзя. А самое веселое в ссорах было именно примирение. И тогда никто им не должен был мешать.

И вот, когда ссора достигла своей кульминации, девочка не смогла больше сдерживать подступившую тошноту, и ее вырвало. А потом последовали пьяные галлюцинации – состояние между сном и бодрствованием, головная боль от похмелья и промывание желудка в больнице, где одетые в черное сестры-монахини с постными минами дежурили возле маленькой девочки с заячьей губой.