Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Предположим. Скажем так, – начал Ян Бакмансон. Предположим. Он так всегда начинал – нальем воду в кофейную чашку с дыркой в донышке. Что случится с водой? Она вытечет? Чувствуешь? Как тянет? Затягивает? Дыра засасывает воду.

– Дыра затягивает в себя, и человек оказывается беспомощен.Можно и так объяснить, конечно, науки – это не аргумент. Хотя эффект тот же самый. Вода засасывается в дыру, туда, где пустота.

Рите почему-то нравилось это слушать. Его объяснения. Так убедительно. Так успокаивающе.

Ян Бакмансон. Она навестила его однажды в его квартире в городе у моря. Всякий раз, когда она была с Яном Бакмансоном в его красивом доме, таком большом, со множеством комнат с потолками тысячеметровой вышины, таких, ей казалось, нет больше нигде. И не было другого места на земле, где бы ей хотелось быть. Это был другой мир

Однако: она все реже бывала там.

И еще одно начало грызть ее последнее время, вот что: как отдельные части бытия соединяются вместе и как другие распадаются – как это все происходит? Почему некоторые части вообще не могут соединиться друг с другом?

Ей все больше казалось, что вот с одной стороны существуют Бакмансоны в квартире в городе у моря, и они с Яном Бакмансоном там. Но есть еще и комната Сусанны, где иногда сидит Рита и читает за антикварным столом. Комната с такими высокими потолками, что из окна видны крыши домов в городе у моря, весь город. Удивительная комната,так она ее называла, в тайне. В тайне даже от Яна Бакмансона.

А с другой стороны – Поселок. Крысы и Сольвейг. Сольвейг, Ярпе, Торпе и так далее. А еще существовали «Четыре метлы и совок», и этот последний – совок – обычно бывал в отъезде. Он только болтал: что выучится на архитектора, станет чертить карты, по-настоящему – совершит мировую революцию, хотя об этом последнее время он упоминал все реже. Зато начал поговаривать о том, что ему следует теперь «взять себя в руки», потому что в последнее время было слишком много пива. И еще «женщины»; к удивлению Риты и Сольвейг, они у него не переводились. Он переезжал от «женщины» к «женщине» и играл в лотерею. Выигрывал всякие ненужные вещи. Последний раз – водяную кровать. Ее доставили в фургоне на двор кузин, и сперва все решили, что это какая-то шутка.

Мама кузин с папой кузин дома в комнате, которую он не покидал почти всю Ритину сознательную жизнь, с детства. Что-то в нем сломалось,сказала мама кузин; что ж, за неимением иных объяснений приходилось довольствоваться этим. Но, с другой стороны, «насрать», как говорили в Поселке. Насрать.

Это был другой мир.

– Может, тебе стоит решить все же, С КЕМ ты? – сказала Сольвейг. – И не вести эту двойную игру.

Но Сольвейг не понимала.

Торпе в Поселке, Ян Бакмансон в городе у моря. Это была вовсе не «двойная игра». А просто две стороны жизни, никак не связанные. Когда-нибудь она сможет объяснить это Сольвейг. Вскоре. Но не сейчас.

Порой казалось, что она боится Сольвейг. Она не знала почему. В Сольвейг было что-то необузданное. Та же необузданность, что и в ней самой. Неужели это невозможно изменить? Неужели так и будет вечно продолжаться?

Ян Бакмансон. Опять то, в чем она едва ли хотела признаваться самой себе, – неуверенность.

– Так я и знала, – повторяла она потом много раз Яну Бакмансону, имея в виду их уговор, после того как дом на Первом мысу сгорел и семья Бакмансонов вернулась в свою квартиру в доме у моря. Что она переедет вместе с ними.

– Ясное дело, ты тоже поедешь, Рита. Тебе полезно повидать мир и походить в гимназию в каком-нибудь другом месте.

Так сказала мама Яна Бакмансона Тина Бакмансон, тихо и уверенно. Только сначала им надо решить «практические вопросы», а потом – но никакого потом не было.

– Да они даже всерьез об этом и не думали, – упрекала она Яна Бакмансона теперь, когда прошло время. – Это была лишь идея. Для успокоения совести.

Хуже всего было то, что Ян Бакмансон перестал просить ее потерпеть и подождать. Он больше не заговаривал о том, как все образуется, что все в конце концов сбудется. Только злился и отвечал раздраженно:

– Ах! Ты невозможная. Поговори с ними сама.

И Рита примолкла. Просто не осмеливалась больше об этом говорить. Это было слишком унизительно.

И вот Рита стоит на скале Лоре. И смотрит вниз на воду, которая, как всегда, вызывает в ней неприятное чувство. Она не ищет взглядом Дорис Флинкенберг, но знает, что та где-то поблизости. В тишине. Неподвижность. Ни облачка; солнце светит с ясного синего неба. Но вокруг озера Буле темно, как обычно.

Вдруг у нее возникает внезапная мысль. Бросить вызов.

– Выходи, Дорис Флинкенберг, – говорит она громко и четко.

И, удивительное дело, Дорис выходит. Появляется, верная себе, именно из того места, где ее меньше всего ожидали увидеть, иными словами – из кустов позади. Рита немного пугается, но изо всех сил старается не показать виду.

Дорис подходит и останавливается перед ней, там, на скале Лоре.

Дорис, вновь в своем старом привычном шоу, в том, которое они с Ритой продолжают с того самого момента, как нашелся труп американки. Конечно, не на людях, а только когда они вдвоем, с глазу на глаз. Она должна постоянно напоминать, что Рита не сказала ей правды. Тогда давно. Что Рита водила ее за нос.

«Они приедут и заберут ее», – бормотала Дорис Флинкенберг себе под нос, в своей уклончивой тихой манере. Угрожая и чуть-чуть действуя на нервы своими намеками, и наслаждалась тем, что Рита не могла найтись, что ответить. Тем, что вертела Ритой как хотела.

Это тоже была игра.

Но теперь Дорис изменилась. В ней появилось нечто новое – не только потому, что эта ее манера, угрожающая и дурашливая, так плохо вязалась с ее новым дерзким видом – копной отливающих рыжиной светлых волос, от которых свихнуться можно было.

И всем прочим во внешности Дорис.

Хотя это и не проявлялось в том, что она говорила. Но теперь появилось и еще что-то. Настоящая тревога, настоящее сомнение.

– Но они не приехали, – продолжала Дорис Флинкенберг. – И не похоже, что приедут. Она осталась одна.

– Кто? – поторопилась спросить Рита, как можно спокойнее, хотя отлично знала, о ком и о чем вела речь Дорис.

– Она получила под зад, – не унималась Дорис. – Ее позабыли. Бедняжка Рита!

И тут Рита решила: была не была. Хватит терпеть. Ни секунды больше.

– Эй, это ты Бакмансонов имеешь в виду? И меня? Что они не выполнили своего обещания? Что я вообще никогда к ним не попаду, хоть они и обещали? Что все это чистое вранье? Ну, – продолжала Рита более уверенно, она завелась и решила наконец выговориться, выложить все начистоту. – Правда. Вранье. Будь оно проклято. Ну что, довольна теперь? Будешь теперь вечно мне об этом напоминать?

Дорис не ответила. Она уставилась на Риту с тем же самым своим неизменным хитрым коварством, но ничего не отвечала. Но все же выражение ее лица чуточку изменилось.

– Чего ты вообще добиваешься? – спросила Рита. – Говори! Скажи, чтобы мы с этим покончили.

И тут произошло удивительное – из Дорис словно воздух выпустили. Она не заплакала, ничего такого, не смутилась, не подала виду. Но стало ясно, что энергия ее улетучилась, она словно сжалась, лицо обвисло, в ней не осталось придурковатости;и это тоже было отвратительно.

– Я не знаю, – вдруг проговорила Дорис, почти с отчаяньем. – Если бы я не знала!

Это вырвалось у нее от отчаянья. И тут Рита увидела всю печаль Дорис, огромную, ужасную и непостижимую, – и поэтому полторы недели спустя, когда Дорис застрелилась, она сразу поняла, что та убила себя. Этот проклятый пистолет! Надо было вовремя забрать его!

– Если бы я не знала!

Дорис села на скалу и замолчала. И Рита на долю секунды подумала: а не сесть ли ей рядом, но не сделала этого.

Дорис сидела согнувшись, словно от боли, и Рита тихо, осторожно начала: будь что будет.

– Теперь, Дорис. Ты, пожалуй, можешь узнать все. Мама кузин, это она сказала, что тебя надо защитить. Тебе причинили столько зла. И мы – да. Это было так ужасно тогда, Дорис. Ты не понимаешь. Мы были еще маленькие.

Я и Сольвейг, мы были почти в шоке – еще долго после.

Но, Дорис. Я не забыла. Я не забуду. Американка, ты не знаешь – это не проходит. Мама кузин, она…

– Плевать мне на то, как это было, неужели ты не понимаешь? – вдруг выкрикнула Дорис.

– Плевать мне на это! Не желаю слушать! Это ничего не значит! Я ничего ни о чем не знаю!

Дорис вскочила и бросилась в лес – а потом, потом Рита ее долго не видела. Совсем.

Так это все случилось. Она должна былаотыскать Дорис, будет она думать потом. Она должна была.

Но она этого не сделала. Одно последовало за другим. Все продолжалось.

Вскоре наступила настоящая осень. Известно, как это бывает: вдруг гаснет какой-то свет, и не важно – выпал снег или нет. И все становится серым и унылым. Но такая погода или сякая – на самом деле наплевать на любую погоду; но той осенью, за несколько дней до того, как застрелилась Дорис, все вдруг покрылось инеем.

Проклятая погода. Проклятые Крысы. Проклятье. Проклятье. Проклятье.

Незадолго до этого, за несколько дней до смерти Дорис, Крысы учинили разгром в Стеклянном доме. Хотя, может, и преувеличение говорить так. Разгромили и разгромили. Собственно говоря, Крысы просто искали место, чтобы дать себе волю, и этим местом оказался Зимний сад, выступ с верандой, где баронесса когда-то выращивала свои чудесные цветы и была недостижима. Теперь там осталась лишь куча полумертвых растений в горшках, потому что Кенни, которая чаще других жила в этом доме, не разделяла взглядов и идей баронессы, это было ясно. И ее страсти к цветоводству. My lovely lovely garden…

Но все же. Она много чего перепробовала. А потом потеряла интерес, ну и вообще выдохлась и заинтересовалась совсем другим, а может, закончилось лето, и настала пора паковать вещи, собираться самой, и собирать детей моря, и отправляться в путь – назад, в город у моря, где будет иная жизнь.

Это было заметно: попытка эта.

Итак, Рита разбушевалась, конечно, она напилась, да так сильно, что и сама удивилась. Она перебила немало окон, прежде чем ее успели остановить. Так разошлась, просто не унять было.

Сольвейг с трудом ее утихомирила.

И тут – еще одно. Что тоже было неправильно. Это не Крысы все натворили. Это все Рита и Сольвейг, Ярпе и Торпе тоже были там, но они только глазели. С удивлением. Ничего не понимая.

Нет, это были не Крысы, и это не была игра, и это было хуже всего. Только Рита, Сольвейг и Рита, но в основном Рита. Потому что не могла больше сдерживаться. Больше не могла.

Так все и было, это не потом придумали, она об этом думала еще до смерти Дорис, до того, как все случилось, это все с Дорис было связано. Где-то в голове – вид отчаявшейся Дорис у озера, и где-то в голове пульсирует мысль: ее действительно надо разыскать и все рассказать; и сожаление от того, что это не было сделано. Это серьезно. Все понимали: Дорис была в таком отчаянье, что способна была совершить все, что угодно.

Но это такая непереносимая мысль, что никто не осмеливался додумать ее до конца.

Пока Рита бушевала на веранде в Стеклянном доме, где некогда был прекрасный Зимний сад фрекен Эндрюс, она внутренним зрением видела странную картину – крыса, бегающая в колесе все кругом, и кругом, и кругом, – и эта крыса была она сама. А еще другая крыса, в другом колесе, которое тоже вертелось. Это была маленькая Дорис Флинкенберг. Ну почему, почему все должно было так случиться? Иного выхода в тот миг не существовало.

Так бывает, когда человек пьян.

Конечно, потом Рита пришла в себя и успокоилась – прежде, чем успела разрушить все до основания.

И естественно, ха-ха, потом они же сами все и убирали. «Четыре метлы и совок». По долгу службы.

Хотя никто и не догадался бы, что это Рита – и Сольвейг, чуть-чуть – устроили такой разгром в Стеклянном доме. Совсем взбесилась.

Через пару дней Дорис Флинкенберг выстрелила в себя на скале Лоре у озера Буле. Когда Рита услышала выстрел, она сразу догадалась, что произошло.

Вот так все было в свете всего этого. В свете всего этого все было так.

«Четыре метлы и совок». Спустя несколько дней после смерти Дорис Сольвейг пришла домой после работы в городе у моря, в том числе и в светлой квартире баронессы (той самой, порог которой Рита так никогда и не переступила).

– Она умерла, – спокойно сообщила Сольвейг. – Она уснула. Боюсь, не очень спокойным сном. Но, – и Сольвейг пожала плечами, – не всегда человек волен выбирать, как умрет.

Она говорила о баронессе. Которая испустила дух после долгой многолетней болезни.

Смерть Дорис

 
Я вышел разок на зеленый лужок
И повстречал девчонку, которой краше нет
И повстречал девчонку, которой краше нет,
                                         краше нет
И повстречал девчонку, которой краше нет
 

– Пусть это останется в прошлом, – сказала мама кузин Дорис Флинкенберг, когда та вернулась, проведя четырнадцать дней в доме на болоте. – Теперь ты снова дома. Ничего этого не было. Спи.

Возможно, она сказала не совсем так, но смысл был именно такой.

Все прошло и прощено. Дорис вернулась, и все будет так, как раньше.

О том, что произошло в доме на болоте, больше ни слова.

И это по ней было видно.

– Надо там убраться, – сказала Дорис Флинкенберг маме кузин. – Сандра… она уехала на Аланд. Или куда-то еще, может, в Нью-Йорк. Надо вставить стекло в окно… а то кто угодно может войти…

– Потом, – спокойно ответила мама кузин. – Потом. Иди наверх в свою комнату и поспи. Я поднимусь позже с таблетками.

Но Дорис не хотела принимать таблетки. Она не могла заснуть. Ей не хотелось спать. Дорис, с красным лицом, словно вареный рак.

– Господи, девочка, да у тебя, похоже, ожог третьей степени.

Мама кузин дала Дорис жирный крем, чтобы смазать покрасневшие места. Дорис смазала.

Свиш! – она подняла темные гардины, которые опустила мама кузин.

Кто-то ходил в саду. Она выглянула в окно и обнаружила у сарая мальчишек с ящиками пива. Она переоделась и пошла к сараю, там она встретила Мике Фриберга. Мирового парня, иными словами.

– Где ты пропадала целую вечность? – прошептал Мике Фриберг ей на ухо несколько часов спустя.

– Ты о чем? – прошептала Дорис в ответ, нежно и проникновенно.

И тут начинается главный рассказ. Лето, когда я встретила Мике.Она успела. В самом деле, было еще лето. Несколько дней до начала школы.

Но Дорис уже испытала все.

Она повзрослела, но, прежде всего, стала более печальной. Одинокой и испуганной Дорис. Смертельно напуганной. Разве по ней это было не видно?

Комок в животе.

– Пошли, мы уходим, – прошептал Мике, и они ушли из сарая. Прошли по Второму мысу к берегу и уселись на веранде лицом к летнему морю, которое вдруг притихло.

Раньше днем… неужели это произошло в тот же самый день?

Лиз Мааламаа и президенты.

Сандра мертвая-амеркианка-Вэрн.

Кто-то испортил мою песню, мама.

Неужели это было в тот же самый день? Когда еще мир был таким красивым и таким спокойным, как сейчас? Таким правильным, думала Дорис на веранде на берегу, рядом с Мике.

– Кажется, я в тебя страшно влюблена, – прошептала она.

Мике рассмеялся и снова поцеловал ее. Или как это называется – чмокнул?

«С ним так радостно», – думала Дорис. И это было правдой. Рядом с Мике Фрибергом становилось радостнее на душе.

И в глазах других. Мике Фриберг. Кто бы не захотел быть вместе с тем, кто может сыграть «Dazed And Confused» с начала до конца и с конца до начала?

Итак, с наступлением осенней четверти года подтвердилось то, что началось в доме на болоте, летом. Гадкий утенок превратился в лебедя, дитя озера – в Королеву Озера. Детское оперенье исчезло. Она не была худой, скорее – пухленькой, словно бы сформировалась,и светлые волосы до плеч отливали рыжиной.

Яблоко, упавшее с дерева. И это не было недозрелое шхерное яблочко.

Женщина. Созревшая.

Иногда, когда она смотрела на себя в зеркало, то сама начинала смеяться.

Неужели это она?

Она обещала мне свое сердце, она обещала мне свою руку.

Она обещала мне свое сердце, она обещала мне свою руку.

Первый раз с Сандрой на школьном дворе после каникул.

– Поглядите-ка, кто нам оказал честь, – сказала Сандра равнодушно. Они стояли у выхода. – Этот Идиот. – Этим имечком, идиот,они называли Мике Фриберга между собой, с глазу на глаз, в прошлой четверти, еще до лета.

Сандра подошла к Дорис, которая после окончания уроков ждала Мике Фриберга перед зданием школы. Но та-то назначила встречу с Мике Фрибергом, а не с Сандрой, ведь Сандра была в отъезде – на Аланде или где-то еще, в Нью-Йорке? – и, значит, как обычно, понятия не имела, что происходит.

Дорис только было собралась ответить, но не успела, потому что Мике Фриберг, заметив ее, поспешил закрыть ее полуоткрытый рот своим собственным и заключил ее в объятия, которые не оставляли сомнений в том, как обстояли дела.

– Это Сандра, – сказала Дорис Мике Фрибергу. И Сандре: – Это Мике Фриберг. Мы теперь парочка.

– Вот здорово, – сказал Мике Фриберг равнодушно, – Дорис о тебе много рассказывала. Я очень хотел с тобой познакомиться. Но сейчас я спешу. Нам пора идти, попеть и поиграть немного.

Попеть и поиграть? Вот это новость! Это было написано у Сандры на лице.

– У Дорис красивый голос, – сообщил Мике Фриберг. – У меня есть ансамбль, она в нем поет. Называется Фольклорный ансамбль Мике Фриберга.

И немного позже во время утреннего собрания.

– Привет. Я – Дорис, а это – Мике, мы оба играем в ансамбле, Фольклорном ансамбле Мике Фриберга. Сейчас я спою несколько хорошо известных старых народных песен в новой аранжировке, это наша собственная аранжировка, аранжировка Мике. Вот, для начала – Я вышел разок на зеленый лужок.

И Дорис Флинкенберг попробовала голос и запела.

Но иногда, когда Дорис пела, она вдруг вспоминала обо всем: о Сандре, обо всем, что связано с Сандрой, и слезы текли у нее по щекам. Теперь это случалось все реже. Но иногда слез просто не было видно. Частенько она плакала «про себя», как пелось в одной дурацкой песенке, которую она раньше крутила на своем кассетнике, но которую она теперь уже редко слушала, потому что если в чем-то Дорис Флинкенберг и была одинока в этом мире, так это в своих невозможных музыкальных пристрастиях. «Тысяча упоительных танцев для больных любовью», «Наша любовь – континентальное дело», Лилл Линдфорс и все такое.

Даже Мике Фриберг этого не выдерживал.

Итак, как уже было сказано, слезы Дорис лила «про себя». И когда пела. Тоже. Но, как уже тоже было сказано, это случалось теперь все реже.

Фольклорный ансамбль Мике. Вот это была музыка. Но у Мике Фриберга было и много других интересов. Например, так называемый «мир литературы». То есть Мике Фриберг читал книги. Настоящие романы. Федора Достоевского и тому подобное. За лето он осилил все «Преступление и наказание».

– Можно разделить свою жизнь на до и после Достоевского, – заявил Мике Фриберг Дорис Флинкенберг. – Тебе тоже надо прочесть «Преступление и наказание».

– А это о чем? – спросила она.

– О вине и смирении. О возможности примирения. Всегда есть путь и возможность примирения. Вот что хотел сказать нам Достоевский. Человеку просто надо его выбрать.

– Что? – спросила Дорис Флинкенберг и на миг превратилась в знак вопроса.

– Я имею в виду, – неуверенно отвечал Мике Фриберг. – Ну, предположим, я кого-то убил, а ты – Соня, ты спасешь меня, и одновременно как бы и весь мир… Из тебя бы вышла замечательная Соня, Дорис.

– Кто это Соня? – спросила Дорис. – Какая такая Соня? – И Мике принялся объяснять Дорис Флинкенберг, что Соня в романе Достоевского была, хм, разудалая девчонка, проститутка, «или шлюха, проще говоря», женщина «с панели», растолковывал Мике, та единственная, кто верила, что в темной душе Раскольникова есть свет, и эта вера Сони, эта любовь Сони, которая была любовью на деле, а не на словах, она-то спасла Раскольникова…

И тут Дорис покатилась со смеху. Она смеялась и смеялась, так что слезы брызнули из глаз.

Хм…

Смеялась потому, что все было верно, но и неверно в то же время.

– Эй, я тебя не узнаю… – прошептал Мике Фриберг с тревогой. Он обхватил ее руками, и они снова принялись обниматься и целоваться.

– Никто не умеет любить так, как мы, – прошептал Мике Фриберг Дорис Флинкенберг после ее слез.

И. О нет. Мике, никакой он не придурок. Он такой заботливый и добрый. Придурок. Было бы намного проще, если бы он им был.

Он дарил радость. На самом деле.

– ТАК ДАВАЙ ЭТУ КНИГУ, – сказала Дорис Флинкенберг посреди объятий.

И они уселись вместе читать Достоевского.

Идиот Мике Фриберг начал с «Идиота».

– Эта книга о доброте, – объяснил Мике Фриберг. – Что всегда есть возможность быть добрым.

– Дорис, – сказал Мике Фриберг, – ты такая… добрая.

Но что, собственно, случилось?

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

– Привет. Я – Дорис, а это – Мике, мы оба играем в ансамбле, Фольклорном ансамбле Мике Фриберга. А сейчас я спою несколько известных старинных народных песен в новой аранжировке, это наша собственная аранжировка, аранжировка Мике.

Мике Фриберг. Первая близость. Разговор после.

Дорис вдруг сказала Мике, после:

– У меня в голове вертятся всякие фразы. Отсюда и оттуда.

– Какие?

– Всякие обрывки. Из песен, то, что люди говорили. То да се. Не удержать. Словно мелодия. Она все время прерывается. Песня, которую никак не допеть до конца.

И она попробовала напеть песенку Эдди, песенку американки. И чуть все не выложила ему – все-все. Один-единственный раз она подумала и почти решилась довериться Мике Фрибергу. Если бы она это сделала!

– Эти твои песенки, – с любовью проговорил Мике и обнял Дорис Флинкенберг. Они лежали на кровати в спальне его родителей после первой близости – был конец недели, и родители Мике Фриберга уехали на дачу. Первый раз.

– Я не могу объяснить лучше, – пробормотала Дорис Флинкенберг.

– Ну и не надо, – прошептал Мике Фриберг. – Ты мне нравишься такая, какая есть. Идиот. Ты не представляешь, какая ты удивительно милая и сексуальная девушка. Но в этом часть твоего очарования. В том, что ты этого сама не сознаешь. Дитя природы. – И потом прошептал: – Моя женщина. – И: – Я так рад, что первым тебя открыл.

– Женщина. – Дорис Флинкенберг, только что окрещенная «дитя природы», пробовала на вкус эти слова в спальне родителей Мике.

– И это был, – заявила она громко, словно новость, хотя на самом деле они спланировали все заранее, Мике и она, потому что решили, что первый раз должен быть незабываемым, – наш первый раз.

И добавила:

– Теперь я больше не НЕВИННАЯ.

– Тебе понравилось?

– Да, – снова подтвердила Дорис, которой уже немного надоело со всем соглашаться. – Да, да, да.

Мике Фрибергу было важно, что он оказался хорошим любовником для женщины, которую любил и которая любила его. Но почему бы им не поговорить теперь о чем-нибудь д-р-у-г-о-м?

– Хочешь, расскажу одну смешную штуку? – прошептала Дорис Мике. – Бенку как-то заказал книги через фирму, которая посылает по почте те странные книжки, которыми он интересуется. Он нашел книгу, которую очень хотел получить. Она называлась «Архитектура и нарушение». Но когда книга пришла, он страшно огорчился, хоть и попытался не подать виду, потому что оказалось, что речь там шла не о нарушении в криминальном значении, а в смысле интервала, перебивки. Интервал в орнаменте. Понимаешь?

– Не совсем. – Мике мотнул головой в темноте и нетерпеливо потрогал коралловые бусы, которые получил в подарок от Дорис несколько дней назад, когда они отмечали то, что уже полтора месяца были вместе.

– Бенку, он же чокнутый…

Но Дорис не удалось закончить, потому что ее открытый рот закрыл рот Мике, зубы Мике, язык Мике… одно повлекло за собой другое, и они – быстренько-быстренько – сделали это во второй раз.

Лишь позже, дома, в своей собственной постели, к Дорис Флинкенберг вернулась способность думать ясно.

Что произошло? Она сходит с ума?

– Ты полна неожиданностей, – сказал Мике Фриберг. – С тобой никогда не соскучишься.

Мике. Голос Мике. Стоит подумать о нем, и уже легче. Думать только о Мике и больше ни о чем. Сделать его таким большим у себя в голове, в своем сердце, в своем теле, чтобы все остальное оттеснить на задний план.

– Давай договоримся об одном, – сказал Мике. – Что не вмешивать Бенку, Сандру и прочих во все это. Наши отношения – это совершенно отдельная вещь.

– Ты ревнуешь, – пробормотала Дорис.

– Ясное дело, – согласился Мике. – А что в этом такого? Я хочу, чтобы ты была только моя. Я же тебя люблю. А ты меня любишь?

– Да, – ответила Дорис искренне. И в душе ее воцарился покой. Они снова обнялись, и в этих объятиях Дорис присутствовала на сто процентов. Так она объясняла себе это потом. Мне же это нравилось. Я там присутствовала на «сто процентов».

Так что же, что же случилось тогда?

– Что ты в нем нашла? – ревниво спросила Сандра на школьном дворе в один из тех редких теперь случаев, когда они разговаривали друг с другом.

Глупо было спрашивать, они обе это понимали. Любая была бы рада-радешенька оказаться с Мике Фрибергом. Так, по крайней мере, думала половина девчонок в школе.

И все же Дорис Флинкенберг стояла посреди школьного двора перед Сандрой Вэрн, запиналась и не знала, что ответить.

– Ты так красиво поешь, – сказала Сандра такими тоном, что Дорис Флинкенберг осталось только броситься прочь, прочь со школьного двора.

Иногда Дорис Флинкенберг бродила в лесу в одиночку.

Даже до того, как они расстались с Мике Фрибергом.

Ей нужно было побыть одной. Но множество песен, слов, разговоров отовсюду теперь всплывало и теснилось у нее в голове.

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

Тот узел, что мы завязали, не развязать никому.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел, узел.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел.

Дорис, на утреннем собрании.

– Привет. Я – Мике, а это – Дорис, у нас есть ансамбль. Фольклорный ансамбль Мике Фриберга. Мы поем старинные песни… тьфу… – Дорис сбилась, все засмеялись, она начала снова: – Привет. Я – Дорис, а это – Мике, у нас есть ансамбль, это… Господи, мы сейчас просто споем, эта старинная народная песня, слушайте.

До середины октября, когда Дорис Флинкенберг начала всерьез понимать невозможность всего, что касалось их с Мике Фрибергом, они с Мике вместе читали Достоевского. Она читала «Преступление и наказание», а он – «Идиота».

– Мне следовало бы убить кого-нибудь, чтобы ты стала Соней. Из тебя бы получилась замечательная Соня. Та, кто спасает мир своей добротой. Ты такая добрая!

Он никак не мог от этого отвязаться, Мике. Не мог об этом просто забыть. И вдруг это перестало казаться забавным.

Дорис почувствовала себя плохо. Ее тошнило. Казалось, ее вот-вот вырвет.

Она бросилась в туалет, и там ее рвало и рвало.

– Это все это кораблекрушение – такой ужас!

– Никто не умеет любить так, как мы, – сказал Мике Фриберг, но и у него это прозвучало не так убедительно, как прежде.

– Мне нравится, что ты все усложняешь, – пустился философствовать Мике Фриберг, когда Дорис Флинкенберг стало лучше. – Это знак того, что ты не такая, как все. Ты особенная и единственная.

– А я, – продолжал Мике, – тебя люблю. За то, что ты – это ты и никто другой.

– Ох, заткнись. – Дорис лежала и думала: ну что он все талдычит одно и то же. И все портит. Неужели ему так необходимо наклеивать на все ярлыки со словом «любовь», даже не успев рассмотреть хорошенько, что перед ним такое?

И что же перед ним такое, Дорис?

Вот в этом-то и заключался вопрос.

Одна лишь смерть, лишь смерть способна развязать этот узел.

Но что, собственно, случилось?

– Мы что, не будем читать дальше? – спросила вместо этого Дорис Мике. – Я уже дошла до страницы двести тридцать четыре. И теперь начинает становиться по-настоящему интересно.

Мике рассмеялся в ответ, своим начитанным смехом, как у тех, кто обладает явными преимуществами и знает, как вести разговор о большом романе и большом писателе, настоящем классике.

– Ты все же совершенно особенная, – повторил он. – И потому я тебя лю…

– Замолчи, – прошептала Дорис в сердцах. – Давай лучше читать.

Мике и Дорис. На скале Лоре, она и Мике, стояли там, им было немного холодно над озером Буле. Дорис дрожала, она сказала:

– Она шпионит за нами. В кустах. Сестра Ночь. Не может от нас отстать.

Мике выпустил Дорис из объятий и огляделся.

– Что, кто?

– Уф, – фыркнула Дорис, – я просто пошутила. Это была шутка.

Что случилось? О чем она говорила? Почему она говорит это, вместо того чтобы сказать: иногда у меня кружится голова. Иногда мне страшно. Мама кузин, наверное, права. Не следует ворошить прошлое.

Не играй с огнем, Дорис Флинкенберг, предупредила когда-то давным-давно мама кузин, когда поняла, чем занимались Дорис и Сандра. Тайной американки и всем таким.

– Не каждый способен разбить мне сердце, – сказала еще мама кузин, – но ты, Дорис, одна из…

И тогда, у озера, Дорис Флинкенберг наконец поняла то, о чем уже давно догадывалась. И смогла это выговорить:

– Я не должна была… Но так уж вышло. Я не могу любить тебя. Что-то со мной не так.

– И ничего тут нельзя поделать, – сказала она, а Мике Фриберг стоял перед ней, словно онемев. – Мне самой от этого плохо. Правда.

Мике Фриберг был так потрясен, что не все слышал, но главное он все же понял.

– Так что – это конец? – спросил Мике громко и четко, совершенно здраво.

Сестра Ночь.Она стояла там. Точно. В кустах, шпионила.

Или все же нет?

– Ты хочешь сказать, что это конец? – повторил Мике Фриберг, когда Дорис не ответила.

Дорис кивнула и тихо пискнула: да.

И Мике все понял. Он оставил Дорис Флинкенберг на скале Лоре и ушел.

– Сандра! – тихонько окликнула Дорис. Но ее там не было. Только тишина. Ничего.

Дорис искала Сандру в лесу. Она искала в тех местах, где могла быть Сандра. Но Сандры нигде не было. А к дому на болоте она не пошла. Ей больше не хотелось, по уже названным причинам, переступать этот порог. И все же она подошла довольно близко.

И не особенно удивилась, когда оттуда, из прибрежных камышей, увидела сквозь панорамное окно подвальный этаж и обнаружила, что бассейн теперь заполнен водой – как самый обычный бассейн. На миг у нее пронеслась мысль, что так было всегда и ничего того страшного, ничего такого вообще не случалось.

Но это лишь мелькнуло у нее в голове, как говорится.

Назад к реальности. Лишь несколько ламп светило в воде – холодным голубым светом.

В следующий раз она увидела Сандру на школьном дворе. Сандра вышла на перемене в девчачьей компании, состоявшей из Биргитты Блументаль и прочих придурочных бестолковых девчонок – это, конечно, по совершенно субъективному мнению Сандры и Дорис, в то время, когда они еще были вместе, Сестра Ночь и Сестра День.

Дорис теперь держалась в сторонке, одна на школьном дворе. Мике Фриберг, с разбитым сердцем, не выходил на улицу на переменах, а играл на гитаре в музыкальном зале. У него было освобождение, и он мог не выходить на улицу, потому что считался музыкально одаренным – и на самом деле таким был. Фольклорный ансамбль Мике был на время распущен. Они решили сделать паузу, по причине сложившихся обстоятельств. Мике Фриберг не скрывал того, что Дорис глубоко ранила его и разбила ему сердце. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Но все же он стремился показать, что они расстались как самые добрые друзья.