Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Следует вспомнить это, чтобы понять, почему Дорис охватила паника и она покрылась холодным потом. Этот запах воды и гари, он был к тому же непереносимо сильным, так что защипало в носу. И Дорис снова побежала вниз по лестницам, вылетела на двор и застыла в утренних сумерках – конечно, это было утро, но утро через два дняпосле того, как Эдди, американка, была найдена мертвой в озере – скелет в красном плаще прекрасного качества, он ничуть не пострадал, а вот тело почти совсем истлело. Дорис проспала почти два дня. Наверное, это были и в самом деле убойные снотворные таблетки (так и было) – те, которыми накормила ее мама кузин, чтобы она уснула в тот ужасный вечер, когда нашли труп Эдди де Вир.

Дорис остановилась на лестнице дома кузин и осмотрелась. На первый взгляд все казалось нормальным. На дворе стоял синий «сааб» папы кузин, у угла сарая – старый ржавый мопед и несколько велосипедов; синее ведро, серый опрыскиватель без распылителя, садовые грабли, брошенные на клумбе среди бессмертников и душистого горошка, фиолетового и розового, хрупкие стебли которого робко тянулись вверх из коричневой земли и пытались покрепче прицепиться к колышкам, торчавшим здесь и там из стены дома. Цветы были все в саже – зеленые листья в коричневых пятнах. И запах, он и впрямь был повсюду. Очень сильный, Дорис подняла взгляд и посмотрела на холм, где стоял дом на Первом мысе. Напрасно она так сделала.

Дом хоть и стоял там, но – как бы и не стоял. С одной стороны в нем зияла дыра, словно раскрытая черная пасть. Разверстая. Будто часть дома отвалилась. Башня накренилась, и несколько окон разбились. Счастливый домстоял и глазел так одиноко и разрушенно тихим-тихим утром. А в стороне – лес. В нем словно дыру проделали. Он сгорел с одной стороны, и выжженная земля и пустота убегали широкой бороздой далеко в лес, покуда видел глаз.

– Словно коридор огня в лесу, – так потом Дорис это опишет, когда станет рассказывать обо всем Сандре, вернувшейся с Аланда. Она встретит ее в лесу в тот же самый день. Но пока – утро у дома кузин, Дорис стоит на лестнице и обдумывает увиденное, ничего не понимая и пытаясь совладать с растущей в ней паникой. Она-то в то самое время находилась там, где все было тихо-спокойно – даже обидно.

Что же случилось?

Почему мне никто об этом не рассказал?

Если внимательно прислушиваться к звукам летнего утра, а также к тишине, которая возникла потому, что примолкли птицы (хотя так поздно летом они уже и в другие дни не пели; лишь вдалеке, у моря и на Втором мысе, словно совсем в другом мире, закрытом, слышались крики чаек и других морских птиц), то можно было услышать обычные утренние звуки, доносившиеся из дома: радио передавало сводку погоды для моряков и знакомые мелодии – негромко, мама кузин звенела посудой и кастрюлями, но она всегда оставляла на столе чистую тарелку для каши и чистую кофейную чашку для того, кто проспит. Мама кузин. Мама. Дорис, снова такая маленькая, по этим знакомым домашним звукам догадывалась, что чашки и тарелки по-прежнему ждут ее на столе… это было так уютно, а главное, давало ощущение надежности, она была за это так благодарна, но в то же время теперь ее это и раздражало, и вдруг, сама не понимая, что делает, она бросилась назад в дом, рывком распахнула дверь в кухню и закричала во все горло в лицо маме кузин:

– ЧТО СЛУЧИЛОСЬ? ПОЧЕМУ МЕНЯ НИКТО НЕ РАЗБУДИЛ?

Прямо в лицо, значит, тому человеку, которого любила и который любил ее, любил деятельной любовью, которая проявлялась в поступках, а не в этой вечной игре словами и в пустых фразах. Мама кузин, у раковины, на миг показалась взволнованной, даже потрясенной. Но потом снова стала обычной.

– Ну успокойся, Дорис, – заботливо сказала мама кузин. – Успокойся. – Она обняла девочку за плечи и посмотрела на нее со всей нежностью, какая только оставалась в мире, и эта нежность, признавала и сама Дорис, когда смотрела на маму кузин, она существовала на самом деле. – Тебе нужен был отдых. Ты так сладко спала. После всех тех ужасов… ты должна благодарить Создателя, что у тебя есть дар сна. Иначе бы эти ужасы и кошмары так и продолжались. Как будто ты и без того не натерпелась. Полыхало все очень опасно, Дорис Флинкенберг. Хотели даже дом кузин эвакуировать.

Глаза Дорис снова расширились и сделались как суповые ложки, ведь детские страхи никогда не забываются.

И у Дорис вмиг прошло все возмущение, весь гнев, и она пропищала, смущенно, как маленький-маленький ребенок:

– Но ТОГДА бы ты меня разбудила?

И тут маму кузин захлестнула любовь – вся, какая у нее вообще была.

– Господи, – проговорилась мама кузин, почти про себя, так что слова как бы и не слетели с ее губ. – Ну конечно. Дорис, любимая моя малышка. Дорис, малышка моя.

И мама кузин заключила Дорис в объятия, так ее ошеломил этот человечек, Дорис Флинкенберг. Иногда маме кузин представлялось, что Дорис – это целый мир, отдельная планета.

Планета сама по себе, и даже она, мама кузин, не может на нее ступить.

– Сядь здесь, сейчас мы разогреем кашу, и я сварю кофе и все тебе расскажу. И смотри. У нас появился свой герой.

Мама кузин достала утреннюю газету и показала Дорис Флинкенберг. На первой странице была большая фотография Бенгта с веником, которым он бил по горящей земле, в одной руке и шампуром с насаженной колбасой в другой. «Две мухи одним ударом», – гласила подпись под картинкой.

После такого Дорис больше нечего было сказать. Может, это странно, а может, и нет. Она больше не заговаривала о пожаре: что было, то было; лесной пожар, который начался, возможно, из-за того, что в такую странную погоду кто-то неосторожно обращался с огнем. Бросил горящую спичку в сухую траву или непотушенную сигарету и не заметил. В это время года в лесу полным-полно людей. Как уже говорилось, Дорис, прежде чем погрузилась в свой долгий сон, узнала, что слух о ее ужасной находке привел людей в движение.

Многие отправились в Поселок, чтобы своими собственными глазами увидеть, что последний знак вопроса в таинственной истории, окружавшей американку, зачеркнут. Что с ней случилось? Действительно ли она утонула? Правильный ответ – да. Она утонула. Ужасная трагедия любви. По тому, насколько разложилось тело, было ясно, что оно пролежало в озере все эти годы. «Последний знак вопроса стерт», – совершенно справедливо написала местная газета на следующий день. Под заголовком «Ужасная находка школьницы ставит точку». И очень размытый снимок – останки трупа в камышах.

Возможно, вопросы и были, например о пожаре. Но многое оставалось непонятно. И сколько ни пытались в этом разобраться, ничего не получалось. Вспомнили, что у Дорис была дурная наследственность, и где-то в ней тлело ее прошлое. Настоящий огонь, как тот, что вспыхивает от спички, если чиркнуть по коробку, а потом бросить на что-нибудь облитое бензином, например на дом; а случись кому там оказаться – станут невинными жертвами.

Дорис по понятным причинам с почтением относилась к огню.

– Если сунуть палец в костер, останется ожог. Ай. Но не всегда так легко отделаешься. Просто ожогом, я хочу сказать. Вот я теперь и не знаю, как бы я…

Как сказала бы Дорис Сандре: настала пора играть в другие игры. Конечно, это не единственная причина, но все же.

– Я от всего этого устала. Довольно уже об этом судачили, надоели эти косые взгляды и эти жаркие неудобные пуловеры, – шутила Дорис на пепелище в лесу, где они с Сандрой встретились в тот же день после полудня.

– Жизнь продолжается. Пошли. Надо взять карту. Настоящую. Потому что теперь мы отправимся в путешествие.

И Сандра поддалась жажде перемен, которая охватила Дорис. Так пожар в лесу положил конец игре Дорис и Сандры в тайну американки.

Сама Сандра не присутствовала, когда нашли труп. Она вернулась домой в то самое утро, когда Дорис после всех ужасов на озере Буле проснулась после полутора суток целительного сна.

Сандра гостила на Аланде. Она терпеть не могла своих родственников; дяди и «тетя», которые стояли за ее спиной, когда она смотрела на море, оно было так близко, что высокие волны почти стучались в стекла веранды. «Тетя», словно этого без нее никто не знал, твердила о том, как это замечательно, когда море подходит так близко. Какими «неуемными могут быть силы природы».

«Тетя» стояла за ее спиной и задавала кучу вопросов, на которые Сандра не отвечала, потому что слушала вполуха; ей надо было сосредоточиться, чтобы самой все это почувствовать. Без посредников или советчиков.

Но если она не отвечала, «тетя» говорила:

– Да, вот так забывать обо всем на свете при виде морского простора – типичная черта аландцев. Грандиозные мечты, – но она не заканчивала предложение, не потому, что сбивалась, а потому, что и так все было ясно. По крайней мере, так казалось.

Итак, «тетя» за спиной Сандры, у окна, а больше ничего не происходило. Телефон не звонил, никто не потрудился сообщить ей о том, что произошло в Поселке, о том, что нашли труп американки.

«Одиночество & Страх». Когда Сандра приехала, «тетя» указала пальцем на ее пуловер.

– Не трогай, – предупредила Сандра.

– Что это такое?

Она продолжала допекать Сандру, так что та была вынуждена ответить:

– Игра.

И снова за ее спиной, совсем рядом.

– В какие странные игры вы играете!

Сандра ничего не ответила. Но подумала: никакой она не аландец. На самом-то деле.

Она не с Аланда. Она из Поселка, с болота, оттуда же была Сестра Ночь, Сестра День.

– Когда вырасту, стану Королевой Озера, – заявила она «тете» в другой раз. – Такой скользкой.

«Тетя», для которой это все звучало как абракадабра, закатила глаза, но промолчала.

Королева Озера. Такая вся скользкая. Она решила, что здорово придумала. Что-то новое. Зародыш. Зародыш новой игры, чтобы играть с Дорис Флинкенберг. Возвращение Королевы Озера. Ну, это когда она вернется домой с Аланда.

И тут она снова почувствовала, как скучает по дому, по Дорис Флинкенберг. Так ужасно скучает по Дорис, американке, мальчику в лесу, Никто Херман (да, между прочим, и по Никто Херман), Аландцу и дому в самой болотистой части леса.

Но, несмотря на все задержки, все внешние препятствия, Сандра потом могла поклясться, что в этот самый момент, именно тогда, когда Дорис Флинкенберг стояла на скале Лоре у озера Буле в Поселке и внезапно, совершенно случайно, заметила что-то красное в камышах, именно в этот самый час, когда Дорис обнаружила свою ужасную находку, сама она стояла на веранде на Аланде и смотрела на море, которое волнами катило к ней, и напевала совершенно определенную песню, песенку Эдди.

И об этом, этом совпадении, она не сможет рассказать никому, кроме Дорис Флинкенберг.

– Я услышала обо всем, но позже. Когда вернулась домой. Сейчас. Я была на Аланде.

– И как быть с Эдди? Что мы теперь будем делать?

Дорис пожала плечами. Иногда люди все просто неправильно понимают.

– В мире много загадочного. Это была просто игра.

– Пошли, – сказала Дорис Флинкенберг. – Я проголодалась. Страшно проголодалась. У меня дыра в желудке.

И рассмеялась. Они вышли из леса и направились к дому на болото, Сандра накрыла стол, поставила то-се, и они ели и ели.

А потом Дорис снова стала серьезной.

– А теперь пора сделать что-то настоящее. Хватит играть. Я хочу с ней встретиться. Теперь мы отправимся в путешествие.

– Доставай карту. Настоящую.

Они пошли в комнату Сандры, расстелили на кровати огромную карту мира и уселись по обе стороны.

– Я хочу бегать в альпах, как в фильме «Звуки музыки», – заявила Дорис Флинкенберг.

– Я наконец-то хочу встретиться с ней. С Лорелей Линдберг.

– Хо-ро-шо. Я этого ждала.

Мальчик в бассейне.Но мальчик лежит на дне бассейна, с закрытыми глазами. Играет музыка. Вот приходит ночь. Такая холодная, такая гулкая, такая удивительная.Она подошла к нему. Так это было.

Девочка проснулась от шума и сразу выбралась из кровати. Надела шелковое кимоно и сунула ноги в домашние туфли на высоких каблуках и с помпонами. Но не тронула одежду Эдди, это больше не требовалось, теперь уже нет.

Дверь, которая вела на лестницу в подвал, была открыта.

Сандра Заячья Губа.Она увидела его в бассейне. Он лежал неподвижно, глаза закрыты, возможно, он спал. Держась за перила, она спустилась по лестнице и подошла к нему.

– Теперь я расскажу вам о любви, – сказала девочкам Никто Херман в начале лета давным-давно, у домика Эдди на Втором мысу. – В человека влюбляются не за его приятные или даже прекрасные качества. А если в нем есть что-то такое, что пробуждает другого к жизни.

– И что это такое, – тут Никто Херман выдержала паузу, а потом продолжила дальше, – никто никогда не узнает.

И она, Сандра, там внизу в бассейне, поняла, о чем говорила Никто Херман. Она поняла это, когда спустилась по лестнице, словно лунатик, который бродит во сне.

Когда она подошла, он открыл глаза и, да, увидел ее.

Не был ли это сон?

Весь дом спал, спал после очередной бурной охотничьей вечеринки, какие все еще устраивали, иногда – время от времени. Но после того, как появилась Никто Херман, уже не такие, как прежде, – без «официанточек», или их поубавилось, зато с большим простором для, как это назвать, всяких неожиданностей. Порой по ночам появлялись совершенно посторонние люди. Приятели Никто Херман, а также завсегдатаи матросского кабачка. Частенько – Магнус фон Б. и Бенку. Сандра глазам своим не верила. Впрочем, они почти всегда были пьяные.

И начинало казаться, что вся красота постепенно превращается в вакханалию.

И все же, мальчишка. Бенгт.

Это случилось. Мальчик в бассейне. Как рассказать об этом? Следует ли об этом рассказывать? Возможно ли об этом рассказать? Кому-нибудь? Даже Дорис, которая значила для нее больше других, которая больше всех в мире была на нее похожа? Была как она сама, была ею самой…

Когда сама не понимала, что это такое. Или наоборот – прекрасно знала. Но все же это было так нелепо. Как в этом разобраться?

Она не могла. Не могла ничего сказать.

– Бенку нравятся маленькие птички, – сообщила Дорис Флинкенберг маме кузин на кухне кузин как-то утром в октябре месяце, пока ела тесто из миски, «такие чуть замерзшие». Взгляд во двор; утро субботы, и Дорис смотрит в окно на двор кузин, где, словно одеяло, лежит иней, который должен растаять на солнце, обещанном прогнозом погоды: выглянет солнце и день станет ясным и красочным, каким только и может быть замечательный осенний денек в Поселке. Миска опустела, Дорис поглядела во двор.

Она увидела, как идет Бенку, из леса. Он выглядел так, словно кутил всю ночь. И —

– Что ты сказала, Дорис?

– Ничего.

– Куда ты идешь?

– На улицу.

И вот она пришла сюда, прошла через скалы на Втором мысе. Осень, осень, дачники разъехались, крысы танцуют на столах где хотят – по всему Второму мысу. А потом распогодилось, как и было обещано, и день засиял. Стекла в Стеклянном доме отражали солнце и воду. Море, дом – все горело. Но не взаправду, это был специально придуманный архитектором сложный эффект.

И вот она пришла сюда, Дорис Ночь, у нее бледная кожа. В темной одежде. И Сандра Ночь, с бледной кожей, одетая во что-то розовое. Принцесса Стигмата из Тысячи комнат; и губы как у принцессы – опухшие от поцелуев.

Тяжелые от ласк прошедшей ночи. Дорис это замечает, но ничего не говорит.

И Сандра Вэрн ничего не говорит.

Их все же двое, само собой.

Без лишних слов они сопровождают друг друга.

– ПРАВДА ЛИ МЫ ХОТИМ ПОКОЯ, ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ?

Это разлетается эхом над двором кузин. Так громко, что отдается даже в сторожке Риты и Сольвейг.

– Если революция Бенку произойдет завтра, то я возьму револьвер и застрелюсь просто от скуки, – заявила Рита Сольвейг.

У них в сторожке был револьвер. На полке на стене. Папин револьвер. Не папы кузин, а их собственного.

– Бах, – отвечала Сольвейг со смехом. – Бах-бах-бах-бах. – И притворилась, что приставляет револьвер к виску.

Рита рассмеялась

В то же самое время, в сарае. Снова беспокойство во всем теле. Бенку вымылся и переоделся, собрал вещи и отправился в путь.

– Бенку, – фыркнула Дорис, пока они с Сандрой орудовали метлами и тряпками во всем доме. – Он же чокнутый. Психованнее, чем мы обе вместе взятые.

Уборку девочки сами затеяли, но по другой причине. Какие-то там отчеты не представляли никакого интереса, особенно докладывать было не о чем. Они вкалывали в «Четырех метлах и совке» ради денег. Копили на поездку в следующем году, на большое путешествие в те края, что видели в «Звуках музыки», – в Австрию. Они навестят Лорелей Линдберг и Хайнца-Гурта, пилота и искателя приключений. Но эти планы они пока хранили в тайне.

– Аландец взъярится, если об этом узнает, – предупредила Сандра Дорис. – Она мне строго-настрого велела держать язык за зубами.

– В конце концов, они все равно прознают, – важно сказала Дорис. – Все. Со временем. Мы им устроим сюрприз.

– Бенку, – прыснула Дорис. – Эти чудачества Бенку совершенно неприличные.

Комбинезоны «Четырех метел и совка» были слишком неудобными. Дорис и Сандра переоделись в старые, давно не ношенные пуловеры «Одиночество & Страх».

– Детские игры, – презрительно сказала Дорис Флинкенберг, макнула рукав в мастику для пола и принялась натирать им кафель в бассейне.

Когда лето отталкивает вас
(История Сандры и Дорис № 2)

Бах, Дорис выстрелила в себя на скале Лоре у озера Буле одиннадцатого ноября 1975. Была суббота, ранний вечер, выстрел разнесся эхом по лесу. Безветренно и холодно, тихий день, какими бывают последние дни перед тем, как выпадет снег, чтобы остаться лежать на земле. День для потерявших жизнь, день для смерти.

День для смерти.Один-единственный выстрел, но когда Рита и Сольвейг услышали его в сторожке на другой стороне поля папы кузин, Рита сразу бросилась к шкафу, где хранился пистолет – проверить: пистолет был единственной ценной вещью, доставшейся Рите и Сольвейг в наследство, кольт, купленный в магазине в городе у моря в 1907 году. Так она и думала. Его там не было.

Рита сорвалась с места. Схватила пальто и выскочила из дома, Сольвейг следом. Но Сольвейг за ней не поспевала: накануне вечером она ушибла ногу в Хэстхагене (на танцплощадке), и ей было трудно бежать.

И честно говоря, Сольвейг не сразу поняла, почему Рита так заспешила. Охотничий сезон еще не закончился, так что в том, что из леса доносились выстрелы, ничего необычного не было. С другой стороны, Сольвейг знала, что пистолетный выстрел звучит иначе, чем ружейный. И этот хлопок прозвучал не совсем так, как обычно. Словно в руках у великана лопнул огромный бумажный пакет, наполненный воздухом. Будто треснуло «что-то наполненное пустотой», как не раз говорила Дорис Флинкенберг о своей голове. Хлопок. И больше ее нет.

Но Рита точно знала, как и куда она должна идти, что надо торопиться и что, возможно, уже поздно. Было уже поздно. Когда она прибежала к озеру Буле, Дорис лежала ничком на скале Лоре, голова расколота, клочья волос свешивались над тихой темной водой, которая замерзнет и превратится в лед уже через несколько дней.

Рита бросилась вперед и принялась трясти Дорис – так, по крайней мере, казалось со стороны.

Сольвейг все кричала и кричала. Когда она добежала до места, Рита стояла на коленях перед мертвым телом Дорис и трясла его, причитала, всхлипывала и скулила. На короткий абсурдный миг Сольвейг показалось, что Рита напала на уже мертвую Дорис с кулаками.

– Пре-кра-ти! – крикнула Сольвейг, Рита, вся перепачканная кровью, повернулась к ней – выражение ее лица Сольвейг никогда не забудет – и заорала:

– Помоги же! Не стой столбом и не пялься впустую!

Тогда Сольвейг поняла, что Рита пыталась поднять мертвую Дорис, лежавшую на скале, и оттащить ее.

– Рита! Прекрати! Она же мертвая!

Но Рита в тот момент ничего не слышала.

– Помоги же, говорю! Вдвоем мы справимся!

– Рита, пойдем! Дорис уже мертва. Надо бежать за помощью. Она мертва…

Сольвейг попыталась оторвать Риту от Дорис, но Рита не желала выпускать ее, в конце концов они обе перепачкались; повсюду тяжелым грузом лежал запах жареного кофе. Так пахнет кровь, хотя на этот запах тогда не обратили внимания, но он еще долго сохранялся в носу.

Перенесите Дорис над темной водой.

Но ничего не вышло. Не хватило сил. Не смогли. Ничего не смогли.

Вдруг, наверное, прошло какое-то время, но они этого не заметили, они уже были не одни у озера. Вдруг у озера оказались мама кузин, врачи «скорой помощи» и полицейские. И Бенку – такой пьяный, что едва держался на ногах. Бенку бродил вокруг того места, где случилось несчастье, кашлял, сопел и то и дело валился на землю, прямо под ноги полицейских, врачей и просто зевак, которых, слава богу, было не так много, ведь стояла уже поздняя осень, темная, почти зима.

– Бенку! Да иди же ты домой! – крикнула мама кузин. Она была на грани истерики, словно самое главное для нее – это чтобы Бенку пошел домой, а не околачивался там и позорил себя.

Рита так и сидела, сгорбившись, чуть в сторонке и плакала. Сольвейг попыталась обнять ее, все же их было двое, вопреки всему.Но Рита вырвалась из рук сестры.

И все это, все-все и еще многое потом – в то время, как Дорис Флинкенберг несли на носилках. Повалил снег. Большие тяжелые снежинки укрыли все снегом; пусть он и растаял к утру, когда снова пошел дождь.

И все же. Ничто не могло изменить того факта, что Дорис Флинкенберг выстрелила в себя на скале Лоре у озера Буле и что ей на момент самоубийства было всего шестнадцать лет.

В тот день, когда умерла Дорис, Сандра гостила на Аланде. Был страшный шторм. Она смотрела на море, стоя у окна на веранде большого дома, где в остальное время слонялась из угла в угол в тяжелом махровом халате, вязаных носках и шерстяном шарфе, обмотанном вокруг шеи. У нее была свинка, последняя детская болезнь. Но… это беспокойство, когда Дорис Флинкенберг нет рядом…даже с температурой тридцать девять градусов Сандре было трудно улежать в постели, как следовало бы и как считали «тетя» и домашний доктор. И особенно в тот самый момент, когда погибла Дорис. Memento mori, у штормового моря, когда волны накрывают с головой.

Но это она узнала лишь позже, когда, размышляя о том, что произошло, отсчитала время назад. В тот самый миг, когда Дорис выстрелила в себя, она, Сандра, Сестра Ночь, Сестра День, стояла у окна на Аланде и напевала песенку Эдди. С чувством. От всей души.

Посмотри, мама, что они сделали с моей песней. Они ее испортили.

Словно эта украденная неслышная мелодия могла кого-то спасти.

Когда Сандре сообщили, что Дорис умерла, прошел уже день. Был шторм. Воскресенье после субботы, и Сандра у окна позволяет открытому морю накатывать на себя. Не по-настоящему, конечно, дурында, но в фантазии. Стекло отделяло ее от реальности. Каквсегдакаквсегдакаквсегда. Море было серое, кипящее, а волны – в несколько метров вышиной. С дом. В тот самый момент, когда море вставало словно стена и, казалось, вот-вот обрушится и утопит тебя или засосет в ужасный темный поток, оно вдруг немного отступало, так что волна, ударяя о скалу под окном, лишь брызгала пеной в стекло. Пикантно. Подобная картина природы – словно бы иносказание: интересно. Сандра вновь отметила, что не находит в себе тех чувств, которые должны быть присущи истинному аландцу, – всего того, о чем талдычили ее родственнички, которых она не понимала, здесь в доме и по всему острову. «Тетя» стояла у нее за спиной, она хотела было обнять Сандру, казалось, она постоянно была готова заключить ее в объятия. И прошептать: Что? Кровь не водица? Хотя это было не так.Сандра сделала шаг в сторону.

Где-то в другой комнате этого большого дома зазвонил телефон. «Тетин» голос донесся сначала словно издалека, а потом, в следующий миг, прозвучал уже за спиной. «Сандра. Это тебя. Какая-то Никто Херман. Что за имечко такое?» Ну что ей прикажете на это отвечать? Она уже сама ответила, «тетя», своим тоном. Никакое это на самом деле не имя.

Но когда Сандра обернулась и посмотрела на «тетю», то увидела, что та явно встревожена. И тогда Сандра поняла, что у нее болят железки, что она вообще больна и у нее нет сил даже изобразить возмущение. А кроме того, в следующее мгновение все переменилось, и то, что некогда было важно, вдруг потеряло всякое значение. Позвонила Никто Херман. И все рассказала, голос ее, еще до того, как она приступила к рассказу, показался каким-то слишком тонким и незнакомым.

Сандра хотела немедленно ехать домой, но доктор с Аланда строго-настрого ей это запретил. У нее опухли железы, и у нее жар, она просто не выдержит ни перелета, ни плавания на корабле, заявил он, и она не стала спорить. И настаивать. Она ничего не сказала, вообще ничего не говорила. Кроме да и нет, в ответ на обычные вопросы, вопросы, на которые надо было отвечать. Как робот. Открой рот и прими лекарство. Перевернись на живот, чтобы мы измерили температуру. Сменить тебе пижаму? На новую и свежую? А то ты вся мокрая. Присядь-ка, вытяни руки, вот мы сейчас рубашку наденем. Вот так. Так попрохладнее, а? Положи голову на подушку. Теперь будем отдыхать. И тогда скоро мы поправимся. А сейчас мы поспим.

Отдыхай. Сандра была словно робот. Внутренним зрением она четко видела: девочка в сапогах-луноходах на заснеженном поле в альпах, посреди такого красивого пейзажа, что мог бы стать картинкой для мозаики в несколько тысяч фрагментов.

Но теперь в этих фантазиях не было никакого успокоения, ничего, что могло бы ее задержать.

Поэтому, собственно, и не было никаких фантазий или вообще мыслей; лишь головокружение и отдельные фразы и слова, которые висели в воздухе или всплывали у нее в памяти, будто рекламные вывески на высотном доме, где ночью не светилось ни одно окно.

Она была куклой, и снова у нее была заячья губа. Не замкнутая девочка с материка, как про нее говорили здесь на Аланде, когда она приезжала навестить «тетю» и родственников. Вот пожила бы здесь, стала бы снова нормальным человеком.Эта особая нотка в голосе. Тогда ей было на это наплевать, ведь еще была жива Дорис Флинкенберг. Но теперь, когда она лежала в постели словно куль и плакала (хоть слез ее и не было видно, почти совсем), она сознавала: ей на это плевать, даже больше, чем прежде, теперь, когда Дорис больше… нет в живых.

Она была похожа на человечка «мишлен», в тех дутых сапогах-луноходах, таких дорогущих и таких неуклюжих, что она вечно в них спотыкалась и падала, словно пьяный Бенгт. В этих сапогах, как с картинки, в которых и шагу нельзя было ступить нормально, она теряла чувство земли, или как это там называется. Потому что это была планета без Дорис. Она с таким же успехом могла быть луной.

Голоса вокруг нее.

– Бедняжка. Ее лучшая подруга…

– Эта сумасбродная молодежь. Не могут понять, что за этим днем обязательно наступит следующий.

Холодная рука на лбу: «Маленькая, маленькая шелковая собачка».

Но часы тикали, и время шло, краснота на щеках и в горле слабела, хотя и медленно. В конце концов, состоялись похороны Дорис Флинкенберг, а потом поминки в общественном центре Поселка, и тогда в последний раз прозвучали любимые песенки Дорис Флинкенберг, те, что были записаны на ее кассетнике, теперь все их услышали – все это прошло без Сандры Вэрн, единственная подруга, лучшая подруга на них не присутствовала.

Щелк, Сольвейг включала и выключала магнитофон, и на глаза наворачивались слезы.

 
Того, что мне дорого – больше нет,
А я стремлюсь в чудесную высь
И громко Бога молю:
Забери прочь землю и дай мне то,
Чем не владеет никто.
 

Но это случится в ноябре, и тогда не останется никакой надежды. А пока был еще июль, то есть полгода до того, и все еще было возможно. Тогда-то и пришла Дорис Флинкенберг. Через лес, к дому на болоте. Дорис со своим маленьким голубым чемоданчиком, голубой дорожной сумкой с изображением кроличьей головы с торчащими передними зубами, Дорис с заграничным паспортом и частью дорожной кассы в кошельке телесного цвета и тоже с голубым кроликом, на шнурке на шее (оставшиеся деньги она зашила в брюки и в правый носок). Это комплект,первым делом объясняла она Сандре, как только вошла, она раздобыла его для денег, которые заработала, убирая летом мусор на кладбище.

Дорис вытянула нашейный кошелек и принялась его демонстрировать: разные отделения и их содержимое, молнии и тому подобное; и она настолько увлеклась, что не сразу заметила, что Сандра все еще в пижаме.

– Ты что, не собираешься надевать ТВОЮ дорожную одежду? – Дорис Флинкенберг прервала свои объяснения – не насовсем, а просто сделала паузу.

– Дорис, – начала Сандра серьезно. Ей было непросто заговорить об этом. Пришлось начинать несколько раз, прежде чем Дорис прислушалась по-настоящему. – Никуда мы не поедем. Хайнц-Гурт звонил. Лорелей Линдберг. Она улетела в Нью-Йорк.

– Ну и что, – возразила Дорис нетерпеливо, словно то, что сказала Сандра, было просто незначительным препятствием, мешавшим мечтам, которые все еще жили в ней и в которых жила она; витала словно на парящем, наполненном гелием синем воздушном шаре, таком быстром, таком легком, что даже в желудке щекотало – уф, как все прекрасно ладилось! – Ну, значит, она приедет позже, – добавила Дорис. – Если ее сейчас там нет, пусть кто-то из родственников встретит нас на аэродроме.

– Ты что, не понимаешь? Ее там нет. Она никогда туда больше не вернется. Она его бросила. Собрала свои вещи, и прощай. Вчера рано утром. Даже записки не оставила. Так что…

Тут Сандре пришлось собраться с духом, чтобы сказать последнюю фразу:

– …поездки не будет, Дорис Флинкенберг.

Дорис на несколько секунд замерла, словно громом пораженная.

Наполненный газом воздушный шар лопнул. И эта тайна тоже: летать, парить на свободе. Всякий раз конец один. Хлоп об землю.

– И ты говоришь это только теперь! – выкрикнула Дорис, скорее от злости, чем от разочарования, но тело ее уже поняло то, что еще отказывалась понимать голова. Руки опустились, дорожная сумка, которая так по-деловому висела у Дорис на локте во время демонстрации нашейного кошелька, соскользнула со стуком на пол.

– Я сама узнала об этом только вчера вечером. Откуда Хайнцу-Гурту было знать, что она бросит его именно сейчас. Он сам в отчаянье.

Но Дорис не было дела до какого-то Хайнца-Гурта.

– Так не годится! – выкрикнула Дорис, словно ребенок или раненый зверь. Горько было слышать этот душераздирающий крик. Лицо Дорис залилось краской, верхняя губа дрожала. Она опустилась на бежевый палас в узком тамбуре, ноги разъехались в стороны, голова свесилась на грудь.

– Вечно у меня ничего не выходит, – прошептала Дорис, пытаясь сдержать слезы и закипавшую внутри злобу. – Прямо скажем, проклятие! Все к черту! – Никогданикогданикогда! – Она больше не могла сдерживаться и расплакалась. Слезы потекли ручьем. Не обычные подростковые слезы тонкими струйками, а бурные весенние потоки.