Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Имела ли она в виду то, что произошло у озера и что заставило Сандру помчаться прочь, или то, что происходило именно сейчас?

Но – конец домыслам. Потому что не успела она до конца додумать эту мысль, как губы Дорис приземлились на губах Сандры, и все сомнения разом были отметены. В том, что происходило, невозможно было ошибиться.

Это был поцелуй. Влажный и настоящий, зубы ударились о зубы, и очень проворный язычок настойчиво пробрался следом. Проник из запущенной пасти в ту, где все было в идеальном порядке, как привет от одного рта другому. Но кто кого приветствовал? Разве и тот, другой, язык не вертелся вокруг языка Дорис? И к тому же делал это радостно, по крайней мере с не меньшим самозабвением.

Лишь короткий миг, но это было всерьез.

То, что произошло между девочками, оказалось всерьез – да, так гордо и так серьезно.

Сандра испытала настоящее чувство, искреннее, интересное и важное, но нисколечко не смешное, вовсе нет.

И что это означало? Был ли это шаг к взрослению? Этот миг, когда все вдруг преобразилось и стало совершенно другим? Миг, с которого история Дорис и Сандры пошла по иному пути. Но по какому?

Был ли это путь к чему-то определенному, имеющему название? Тому, что не было открыто для всех возможностей, как тот кружной путь, по которому они шли прежде?

Если это так, хотели ли они на самом деле делать этот шаг? Уже сейчас?

Вдруг Сандра ясно почувствовала, что нет, она не хочет думать об этом сейчас.

Она не хотела становиться взрослой. Еще нет. Не сейчас.

Но Дорис, что же тогда с ней произошло? Осталась ли она один на один с этим чувством, вож.де.ле.нием и всем прочим? Тогда бы это было совсем невесело. Нет, они должны были быть вместес Дорис – везде, куда бы они ни пошли, чем бы ни занимались. Словно в этом-то и заключался весь смысл, весь полностью.

Хорошо, что Дорис Флинкенберг, возможно, думала так же. Стоило им поцеловаться всерьез, как тут же все и закончилось. В ту сотую долю секунды, когда поцелуй был всерьез, Дорис Флинкенберг лежала на Сандре Вэрн и глядела ей в глаза, а Сандра смотрела на нее. Непостижимо.

Раз. И все закончилось.

И в последующие сотые доли секунды все стало как обычно. Дорис открыла рот и сказала голосом, который, без сомнения, был похож на тот, на который и должен был быть похож.

– Я – фактор X. Я – Бенгт.

И тогда Сандра вернулась в реальность. Она высвободилась и села, словно очнувшись от сна.

– Привет, – сказала Дорис. – Ничего опасного не случилось. Да что с тобой такое? Это просто игра.

Дорис все еще лежала на земле. Она посмотрела в небо и снова заговорила.

– Если, Сандра, человек так одинок, как была я. Ты знаешь. Тогда давно. С мамашей с болота и папашей с болота. Тогда он замечает. Очень много. И я видела, Сандра. Всякое. То да се.

– Что же я видела? Много такого, чего совсем не понимала. Я была еще маленькая. Горько мне пришлось. Некуда было податься. Дома не было, настоящего. Я частенько ходила на двор кузин, на Второй мыс и к дому на Первом мысе. За эти вылазки я дорого расплачивалась: мамаша с болота наказывала меня, но я об этом уже рассказывала. Но… итак… Я была совсем маленькая, но помню все же, что видела. Почти точно. Я видела фактор X и ту американку. В домике на берегу. Они там были вместе и делали всякое друг с дружкой, хотя она была на пять лет его старше.

– Что? – спросила Сандра с деланым равнодушием, чтобы скрыть комок в горле.

– Ну, – ответила Дорис серьезно. – Ну, почти то же, чем мы тут с тобой занимались на мху. И еще кое-что.

– И что в этом такого? – выговорила Сандра, быстро, механически.

– Ты что, не понимаешь? – Дорис порывисто вскочила с травы. – Этого же почти никто не знает. Что она была не только с Бьёрном. А и с ним тоже. Ему было тринадцать лет. Столько же лет, сколько нам сейчас. А ей было девятнадцать. Она жила двойной жизнью. Бьёрну об этом ничегошеньки не было известно. По крайней мере поначалу.

От этих мыслей Дорис сама разволновалась.

– Пошли. Теперь у нас есть шанс. Я тебе кое-что покажу! – Дорис вскочила. – Пошли туда. – И она решительно зашагала вперед, а Сандра поплелась следом. У Сандры не было выбора, хотя она уже догадывалась, что Дорис задумала. Ей туда идти совсем не хотелось, ни за что на свете. Но и тут не хотелось оставаться – посреди леса, мха, бездорожья, где к тому же было полным-полно дурных глаз, которые следили за ней, когда она оставалась без Дорис Флинкенберг.

Сандра удивилась: оказалось, они были совсем рядом с домом кузин. Значит, они вовсе не заблудились, как ей представлялось, на самом деле они вообще не заблудились, а были всего в сотне метров от двора кузин, и вернулись туда, и подошли сзади к сараю Бенку. Сандра в очередной раз поразилась тому, насколько хорошо умела Дорис пробираться по Поселку, оставаясь невидимой, ей были известны многие места, о которых другие понятия не имели. Это, конечно, было связано с ужасным прошлым Дорис, но все же Сандра не смогла сдержать укола зависти: она вдруг ясно увидела, какая между ними разница. Сама она была маленькой напуганной девочкой, дунь – и упадет, ударится и расплачется. Упасть, умереть насмерть:в такую игру они тоже играли на дне бассейна в доме на болоте, она и Дорис Флинкенберг. Сандра падала, падала снова и снова, но тогда они, конечно, всегда подстилали подушки. И все ткани, те фривольные шелка из бывшего Маленького Бомбея.

Она – маленькая девочка с заячьей губой, а Дорис повидала мир и пообвыклась в нем.

От угла сарая, оставаясь незамеченными, можно было видеть весь двор кузин. А еще – Первый мыс, но не то, что происходило в саду, а лишь жизнь и движение, музыку и голоса. Праздник в честь Иванова дня, с которого они ушли несколько часов назад, теперь, похоже, был в полном разгаре. На этот праздник постепенно собрался весь Поселок. И Рита с Сольвейг, Торпе и Ярпе и все прочие не могли миновать дома на Первом мысе в своей охоте за весельем, которого нигде больше не было, даже если потом шли дальше. И Магнус фон Б. и Бенку. Это было неизбежно. Они должны были появиться там, а потом им незачем было спешить.

Если от сарая был виден сад, то, значит, и из сада был виден сарай и – Господи! – Сандра не решалась додумать эту мысль до конца.

– Пошли же. – Дорис Флинкенберг стояла в дверном проеме сарая, она торопила. – Скорее!

Но Сандра уперлась, застыла, словно каменная, и только мотала головой. Не хочу. Нет. Только не туда.Ни-ког-да.

Дорис в изумлении остановилась:

– Ты что, боишься Бенгта?

Дорис кашлянула, словно услыхала что-то невероятное.

Сандра не ответила, а только продолжала мотать головой.

– Дурында! – Теперь терпение Дорис в самом деле лопнуло. – Это ведь наш последний шанс. Возможно, Бенку и убийца, но не так уж он и опасен! – С этими словами, противоречивости которых Дорис в спешке не придала никакого значения, Дорис Флинкенберг решительно потянула подругу в темноту сарая.

В темноту, сырость, уединение.

Сандра впервые оказалась внутри, сразу стало ясно, что все совсем не так, как она себе представляла. Но в то же время она не знала, что именно себе представляла и что ожидала увидеть; если бы ее спросили, она, возможно, и не смогла бы ничего объяснить.

Там было все как обычно: высокий потолок, как в обыкновенном сарае, крыша в плачевном состоянии – здесь и там щели между досками. Все скрипит и трещит, и повсюду – мягкий сладковатый запах, который даже дитя сливок общества смогло бы распознать как запах сеновала. Стружки, всякий железный хлам и поленницы дров. Чурбан для колки дров с топором, вбитым с краю. Даже в самых буйных фантазиях невозможно было представить, что это топор убийцы. Больше ничего не бросалось в глаза. Старый велосипед, остов пружинной кровати и всякое ржавое барахло, неизвестно как называющееся.

Комната Бенку находилась в противоположном углу. Перегородка из фанерных панелей, словно внутренняя стена, вход завешен обрывком ткани, которая даже не была задернута. Пусто. Никого. И слава богу.

Конечно, они направились в комнату, Дорис вела их, нетрудно было догадаться, что она здесь не первый раз, что бывала здесь одна без спросу и все выведывала. Сандра нерешительно пошла следом, но внутри все было так заурядно, что она успокоилась и почувствовала, что в ней проснулось самое обычное любопытство.

В комнате у маленького окошка с безнадежно грязным стеклом, через которое едва можно было что-то разглядеть, стояли нары. Печка-буржуйка и большой стол – широкая доска на деревянных козлах, старая книжная полка и на ней несколько книг. Повсюду разбросана одежда, книги, газеты, пустые бутылки, пепельницы и тому подобное.

Карта. Именно тогда посреди самого обыкновенно-обыкновенного Сандра вдруг заметила карту. Она была приколота к стене напротив кровати, в уголке за полкой. Сандра сразу увидела, что на ней изображено.

– Смотри, какая красота!

Дорис Флинкенберг с грохотом плюхнулась на край кровати, да уж, Дорис явно ничего здесь не боялась. А Сандра насторожилась.

– У него их несколько. Это Поселок на них. Он все на них придумал, но все же это правда. Очень хитро!

– Но, – добавила Дорис Флинкенберг, – сейчас у нас на это нет времени. Мы здесь не затем. Посмотри-ка сюда.

Дорис сунула руку за книгу на полке и выудила здоровенный ключ, старинный, потом, таким же привычным движением, она торопливо сдернула рыжеватый ковер с пола, там оказался люк с замком. Дорис вставила ключ, повернула и потянула крышку, словно уже много раз так делала.

Она легла на живот у отверстия, запустила руку в дыру и вытащила внушительного размера сверток, который, после короткого, но победного взгляда на Сандру, положила на пол и махнула подружке, чтобы та подошла поближе. Сандра нехотя приблизилась, хоть и предчувствовала самое худшее.

Дорис Флинкенберг, не обращая внимания на нерешительность Сандры, принялась развязывать сверток, который оказался голубым дырявым одеялом, она достала оттуда сумку, тоже голубую, как и одеяло, с длинным кожаным ремнем, чтобы можно было носить на плече, и надписью «Pan Am». Название авиафирмы под хорошо знакомым логотипом.

Сандра не отводила глаз. Она испугалась, почти до смерти, но смотрела как зачарованная. Ее даже в жар бросило. Но это волнение еще больше нагнало на нее страху, она знала, что все это не к добру. Дорис не надо было ничего больше объяснять. Не надо было ничего говорить. Но она не смогла сдержаться.

– Ее звали Эдди, – снова начала Дорис Флинкенберг, как совсем недавно у озера. – Она появилась из ниоткуда. Все, что у нее было, лежало в этой сумке.

И, не поднимая головы, Дорис начала вынимать все из сумки. Вещь за вещью доставала она и раскладывала на полу между ними.

Несколько книжек, тетрадь с нотами для гитары. Пластинка на 45 оборотов в коричневом конверте без подписи. Белый шерстяной пуловер, очень толстый. Шарф – бело-красно-синий, маленький кошелек, два белых толстых браслета (это было самое худшее, ведь они были так явственно конкретны), будильник. Маленький футляр, откуда Дорис выудила фотографию: «Вот она. Посмотри». Протянула фотографию Сандре, и та почти механически взяла ее, словно сомнамбула, она была еще слишком напугана, чтобы рассмотреть ее как следует, но все же поглядела на нее с щекочущим любопытством. И будильник. Большой, такие заводят ключом с задней стороны, Дорис так и сделала. На какое-то время звучное тиканье часов заполнило весь сарай. Сандре захотелось крикнуть: «Да тише же, он ведь может в любое время вернуться!»

Но она сдержалась. Дорис приложила будильник к уху.

– Слышишь, как тикает. Словно бомба. Бомба с часовым механизмом. Memento mori.

– Для чего?

– Я иногда заводила его, чтобы он звонил – для Бенку. Пусть не забывает, что он тоже всего-навсего обычный смертный. А это просто латынь, означает: помни, что и ты тоже умрешь. Послушай, послушай, как часы тикают под землей. Memento mori.

– Пре-екрати-и, – прошептала Сандра. – Что это? Почему они тут?

Сандра коснулась пальцами вещей девушки. Тетрадь с аккордами для простеньких песенок, чтобы подыгрывать себе на гитаре, и книжки, содержание которых Никто Херман вскоре им растолкует. «Завтрак у Тиффани», книга о теории свободного рынка и «Самоучитель древнегреческого», в который, похоже, никто не заглядывал. А эта маленькая пластинка в коричневом конверте, интересно, что на ней записано? Никакой этикетки, во всяком случае, но потом они увидели надпись на конверте «This is your own music. This song was recorded…» Эта пластинка записана… a по темной пунктирной линии надо было записать имя того, кто пел, и дату. И название песни.

Но Сандра слишком волновалась, чтобы вдаваться в детали – не сейчас, потом можно будет все обдумать. Теперь она просто сидела и смотрела, и тетрадка с нотами раскрылась, словно по заказу, на роковой странице.

«Hang down your head Tommy Dooley. Poor boy you're bound to die».

– Фактор X, – Дорис понизила голос до шепота, – был в нее влюблен. Так влюблен, что совсем голову потерял.

Она повторяла то же самое, что уже говорила у озера, но теперь, здесь в сарае, посреди всех этих вещей, ее слова звучали еще более зловеще.

– Мы знаем, как это бывает. Юношеская любовь, злая внезапная смерть.

И Сандра снова кивала, мечтательно, а по спине ее бежали мурашки, мурашки, отчасти вызванные тем же жутким сладострастием. Потерявшая сознание акушерка Ингегерд… Маргарете, которая любила единственного… отравила свою сестру змеиным ядом… и все прочие – те, кто из-за несчастной любви и отчаянья резали себе вены в ваннах и бассейнах, клали головы в газовые плиты в кухнях, включали моторы автомобилей в гараже… и оставляли или не оставляли после себя более или менее драматические записки. «Прощай, злая жизнь». Adieu à la vie emmerdante.

Проклятая жизнь, старая ты потаскуха, ты меня снова предала! Но учти: это в последний раз.

– Все это пустые слова, – заявила Дорис при других обстоятельствах о различных прощальных письмах самоубийц. – Можно подумать, полегчает, если сказать то или другое, когда уже все решено. Я бы точно не стала писать никаких дурацких писем.

Узнаваемая, да, но все же иная. Ведь это была не выдумка, а реальная история, и ее достоверность ощущалась здесь, в сарае Бенку, среди вещей американки.

Они принадлежали живому человеку, живой человек повязывал шарф, читал книги, пытался сыграть что-то на гитаре и так далее. Американка. Эдди де Вир.

Это совсем другое дело. Вдруг их охватило такое волнение, что они едва слышали удары собственного сердца, в тишине, в такт с дурацким будильником, который тикал так, что в ушах отдавалось – тик-так-тик-так. Memento mori. Трудно поверить, что где-то рядом идет веселый праздник, хотя вообще-то он повсюду, ведь сегодня канун Иванова дня.

Одиночество & Страх. Сестра Ночь и Сестра День.

– Я чужестранная птичка, – услышала Сандра свои слова. – Ты тоже?

Она произнесла их почти автоматически, она потом могла в этом поклясться, Дорис передернула плечами и изумленно уставилась на подругу:

– Эй, Сандра. Повтори-ка еще раз. Звучит похоже.

И Сандра повторила странную присказку. Глаза Дорис засияли; она схватила шарф американки и повязала Сандре на шею, и в ту же секунду Сандра вдруг с необыкновенной силой почувствовала, что она и есть та американка, Эдди де Вир.

Она взяла в руку фотографию и стала рассматривать ее. Девушка. Очень расплывчатое изображение. И все же, каким-то образом, знакомое.

Это была она. Теперь это была она.

А мальчик… она похолодела.

– Да что с тобой такое? Ты выглядишь так, словно продала масло, а деньги потеряла.

– Но… – начала было Сандра. – Он.

– Ага, – просияла Дорис, она догадалась, куда клонит подружка. – Конечно, ты решила, что это он. Он убил. То есть Бенгт.

Казалось, что Дорис вот-вот прыснет со смеху от такой нелепой мысли. Но, заметив искреннее волнение Сандры, то, как она беспомощно вертела в пальцах фотографию, она раскаялась и снова заговорила серьезно.

– Ну да, некоторые так и считают. Именно так и считают те, кто не верит тому, что говорили, будто Бьёрн на нее разозлился и столкнул в воду. Что этот мальчишка… так странно. И он постоянно был с ними. Что он делал в ту ночь? Сандра, это не он. Я ЗНАЮ это.

– Иди теперь сюда и посмотри. – Дорис подошла к карте на стене.

– Здесь. Иди-ка, погляди.

И Сандра увидела.

– Вот здесь она лежит. Видишь. На дне озера. Это точно она.

У Сандры перехватило дыхание. Она посмотрела. И увидела.

– Если бы он утопил ее, разве повесил бы это на стену? На своей собственной карте?

– Я хочу сказать, – добавила Дорис, – чтобы все видели.

– Бенку, конечно, ненормальный, – заявила она уверенно, – но и для его ненормальности есть границы.

– Тогда я стала подозревать Бьёрна, – продолжала Дорис, детектив-близнец. – Бьёрн если злился, так уж злился. Он однажды вывернул раму велосипеда папы кузин, а велосипед повесил на дерево на дворе. Самого папы кузин! Потому что даже папа кузин не связывался с ним, когда он был зол. Такое, конечно, нечасто случалось, но уж если случалось… так-то.

– Но, – пискнула Сандра, когда к ней наконец вернулся дар речи. – Разве не следует передать все это полиции? Все эти вещи. Разве это не важные свидетельства?

– Ну, Сандра, ты не понимаешь, – тихо сказала Дорис. – Полиция. Они все это видели-перевидели. Оттуда это все и взято. Бенку получил эти вещи от мамы кузин. Я знаю, потому что при этом присутствовала, когда она отдавала их ему. Ты ведь знаешь, что мама кузин – дочь пристава Ломана из соседнего Поселка, он был шефом полиции и у нас, пока полицейские районы не разделились.

– Теперь я должна сказать, Сестра Ночь, – начала Дорис торжественно и с такой болью в голосе, что Сандре на короткий миг показалось: вот теперь Дорис решила признаться ей в чем-то ужасном, вроде «звони в полицию, это была я». Сандра уставилась на подругу, а Дорис смотрела на нее.

– Так кто же тогда это сделал? – запинаясь, выговорила Сандра, беспомощно.

Тогда Дорис расслабилась, ведь именно этого вопроса она и ждала.

Сандра понуро стояла перед ней и ждала, как дура, с фотографией американки в руках.

Но Дорис Флинкенберг сменила тон и продолжила уже нормальным голосом:

– Не-е. Но, думаю, разгадка у нас перед глазами. Здесь. – Дорис указала на фотографию американки. – Думаю, нам следует обратиться к ней. Это она – ключ к нашей загадке. Только она. Американка. Эдди де Вир.

– Нам надо узнать, кто она была такая. С ней что-то не так. Словно она все время водила всех за нос. Бьёрн, возможно, это понимал, но по какой-то причине не хотел об этом думать. Не хотел понимать. Хотел, чтобы его водили за нос. Так бывает, когда любишь, – добавила Дорис, собрав всю накопленную житейскую мудрость.

– Думаю, нам надо докопаться до сути, – продолжала Дорис. – Разузнать, кто она была такая. Составить о ней представление. Узнать ее. Походить в ее мокасинах,как говорят индейцы. Нельзя узнать человека, не походив несколько дней в его мокасинах.

Дорис сняла шарф и прижала его к лицу Сандры:

– Понюхай. Ее запах.

Сандра понюхала. Шарф ничем не пах. Может быть, совсем чуть-чуть болотом, но это могло быть потому, что он долго пролежал в тайнике под полом.

Дорис дотронулась до Сандры. Погладила ее по щеке и на миг приблизилась – но иначе, чем утром на мху.

– Теперь ты – она, а я – он, – сказала Дорис Флинкенберг.

– Кто – он?

– Ну ясно кто. Фактор X. Скажи это еще раз.

– Что?

– Про птичку.

Сандра слышала, как слова складываются у нее во рту.

– Я чужеземная пташка, – проговорила она, будто была Эдди де Вир. – Ты тоже?

Только она это произнесла, как зазвенел будильник.

– Memento mori, – сказала Дорис роковым голосом.

– Помни, что и ты тоже умрешь, – послышалось за их спинами, и из темноты выступили две Женщины из дома на Первом мысу.

– Кот из дома, мыши в пляс, – сказала Аннека Мунвег, одна из двух появившихся Женщин. – ЧТО это здесь происходит?

Но девочки стояли словно окаменевшие. Бывают в жизни моменты, когда умолкают даже такие болтушки, как Дорис Флинкенберг. И это был один из них. Помни, что и ты тоже умрешь. А та, что стояла позади, та с глухим голосом и дословным переводом, была та самая Глаза-Блюдца, то есть Никто Херман, и она смотрела прямо на них.

В ее глазах было что-то загадочное. Но не тогда, когда она осматривала вещи, разложенные девочками, тогда в них скорее был смех.

– Две беззащитные девочки в логове льва, – продолжила Аннека Мунвег как ни в чем не бывало, не обращая внимания на необычное настроение. Она огляделась, навострив все органы чувств, как и полагается настоящему журналисту, когда он оказывается на новом месте: всегда будь готова к новой сенсации, новому событию – ты первой должна сообщить о них. Увидев карту Бенку на стене напротив кровати, она закричала в восторге:

– Вы только посмотрите! Господи, до чего же интересно! Словно карта Муми-дола!

Аннека Мунвег, стоя у карты, выдавала одну глупость за другой. Бла-бла-бла – не замечая, что происходило тем временем вокруг. Того, что земля вдруг перестала вращаться. Все замерло. По крайней мере, для двух-трех людей. Для Сандры так и осталось неясно, действительно ли Дорис Флинкенберг была настолько удивлена, как она утверждала.

– Я должна была понять, – скажет она, – но я забыла.

Вот именно это: чувство, что ты уже знаешь и одновременно узнаешь заново. Именно это испытала Сандра в тот миг, когда впервые увидела фотографию Эдди де Вир. Теперь, в этот самый момент, открылся источник.

Даже Никто Херман, у которой, как и у Дорис Флинкенберг, обычно слова текли без остановки, теперь примолкла. Метафизическая тишина.

Секунды, за которые она тоже это поняла.

От испуга Сандра выронила из рук фотографию, на которой была изображена американка. Та, кружась, упала на пол и теперь лежала на всеобщем обозрении. Всего лишь миг, слава богу, – потому что Аннека Мунвег уже почуяла сенсацию, но Дорис успела накрыть карточку одеялом.

Но они видели, все трое. Эдди на фотографии. Американку. Никто Херман. Это была она.

Воскресшая Эдди. Сходство такое разительное, что не могло быть просто случайным.

Стало так тихо, что можно было бы услышать, как падает булавка; клик-клик – так падали булавки изо рта Лорелей Линдберг в Маленьком Бомбее однажды давным-давно, когда она заговорила, забыв, что держит их во рту.

– Сандра-а! Помоги мне! Я не вижу!

– Что ты собиралась мне показать? – Аннека Мунвег обернулась и все разрушила. Она насторожилась, заметив, что ее восторги по поводу карты на стене повисли в пустой тишине.

– Костер потух, – сказала Никто Херман Дорис и Сандре, словно ничего не произошло. – Где Бенку? Он сказал, что у него осталось несколько канистр.

– В лесу, напивается допьяна, – равнодушно сообщила Дорис Флинкенберг. – Но я знаю.

– Дорис, Дорис, – вздохнули обе женщины, – есть ли что-то, чего ты не знаешь?

Сестра Ночь, Сестра День.

– Это ее сестра, – сказала Дорис Сандре, когда они чуть позже собирали цветы, цветы, которые положат под подушку, чтобы увидеть во сне суженого – того, за кого выйдут замуж, когда вырастут. – Боюсь, я забыла это сказать. Я плохо соображала. Вот и не сложила два и два. Memento mori, – повторила Дорис Флинкенберг и рассмеялась. – Да мне и тяжело было об этом воспоминать.

– Итак, – продолжила Дорис. – Вот я рву последний цветок. После этого я должна молчать весь вечер. Иначе ночью мне ничего интересного не приснится.

Дорис сорвала последний цветок, ночную фиалку, хоть та и считалась редким цветком и рвать их было запрещено. Сандра сорвала ландыш, и они в молчании пошли назад к дому на болоте, спустились в подвал, расстелили спальные мешки на резиновых матрасах на дне бассейна, залезли в них и положили цветы под подушки.

Но Сандре приснился вовсе не суженый. Она долго лежала без сна, вспоминая тот знаменательный вечер, когда столько всего произошло. И тут всплыло еще одно обстоятельство.

Карта. На стене у Бенку. Она увидела то, что на ней было изображено. Дом в самой болотистой части леса. Огромная лестница – миллион ступенек, и куда? Вверх на небо? В никуда?

И посреди всего в бассейне. Фигура там на дне. Девочка? Женщина? Кто она? Лорелей Линдберг? Или она сама?

Выходит, она все время знала о мальчишке, пусть никогда и не говорила о нем. Во всяком случае, он всегда был поблизости. Он видел.

И у нее вновь побежали мурашки. Еще бы, она так испугалась! Но одновременно в ней родилось сильное желание, желание познакомиться с тем мальчишкой и поговорить с ним. В сарае она поняла, что на самом деле в нем не было ничего ТАКОГО странного. Он был самым обыкновенным.

Не только фактором X. Это уж точно.

Вскоре после этого девочки шли с Никто Херман по скалам на Втором мысе, и Никто рассказала им о себе, об Эдди и Кенни – трех сестрах, которые выросли вместе в усадьбе, которая называлась Пондероза, это было давным-давно, и однажды, тоже давным-давно, они разлетелись по миру, «как солома на ветру», объяснила Никто Херман.

Шанталь де Вир, объяснила она, так ее звали в другой жизни. Так вот, Шанталь отправилась в Сан-Франциско и стала там Nothing, Nothing Wired, точнее сказать. Nothing – по-английски значит «никто», объяснила она, так появилось это имя Никто. Плюс фамилия – результат неудачного поспешного замужества с неким Свеном, Свеном Херманом, первым мужем Никто Херман. Не стоит доброго слова.

– Что касается мужчин, я не отличалась хорошим вкусом, – призналась Никто Херман Сандре и Дорис.

Они пошли дальше и пришли к лодочному сараю, девочки и Никто Херман, уселись на приступке сарая, обращенной к морю, так что перед ними было только море и ничего больше. Блеск и шум моря – так красиво, такой красивый-красивый день.Никто Херман в окружении девочек, болтали ногами над самой водой, все трое. Херман рассказала, как три сестры оказались здесь, в этой части мира. Эдди уехала навестить баронессу, сестру их матери, или что-то в этом роде; а вскоре Никто и Кенни в разных концах света получили ужасное известие о том, что случилось. «Поселок?» «Баронесса?» Они не могли ничего понять.

Никто Херман рассказала и об Эдди. И о вещах Эдди, лежавших в сумке; она как могла объяснила все девочкам. Книги: «Завтрак у Тиффани» – неплохой роман, «Самоучитель древнегреческого» – Никто Херман улыбнулась, такой широкой-продлевающей-жизнь-улыбкой, книга о теории и практике рыночной экономики, тут у Никто Херман перехватило дыхание, «она за столькое бралась, Эдди».

– Эдди, малышка Эдди, такая маленькая и запутавшаяся, – сказала Никто Херман. – У нее были такие большие планы. Строить миры, строить дома. Рыночная экономика. Будущее потребления в потреблении, – процитировала Никто Херман из книги. – Да, я ее тоже читала. Это я ее подарила ей на день рождения. Тогда мы были намного моложе, и я еще верила, что из нее может что-то выйти.

Никто Херман рассказывала об Эдди – все, что знала, и все это было интересно и придавало реальные рамки их проекту: «мы должны походить в мокасинах американки», как сказала Дорис в сарае, но все же нового они узнали немного. Так, кое-какие детали разве что, но Сандра и Дорис понимали, и нечего тут было обсуждать, что эти сведения не помогут им разгадать тайну. Что суть не в том, какие книги кто читал и все такое.

И все же хорошо было сидеть вот так с Никто Херман на террасе, где когда-то сидела американка, на том же самом месте и видеть перед собой то же изумительное море, точно там же.В этом что-то было, что-то важное, значительное.

Но когда потом Никто Херман заговорила о более крупных вещах, связанных с Эдди, более захватывающих, тут они почувствовали, что напали на верный след.

– Мы не очень-то хорошо знали друг дружку, – сказала Никто Херман. – Так случается. Даже между сестрами. Мы слишком рано расстались, мы трое. Разлетелись, как солома на ветру…

– Собственно говоря, мы встретились вновь только после смерти Эдди. Мы с Кенни, во всяком случае. Когда узнали, что случилось. На другом полушарии. Мы тогда обе были в Америке, Кенни и я. Но уже давно в разных местах. А сюда мы отправились вместе. И вот – оказались здесь. Кенни – у баронессы, а я… я словно и не уезжала отсюда. У меня не было никаких планов. Тогда. Я просто осталась здесь…

– Но, – продолжила Никто Херман, – Эдди. Эдди жалко. Она была одинока. Очень-очень одинока. Мы все одиноки. Но Эдди, она была такой одинокой, что от нее даже пахло одиночеством. Это к ней привлекало, но и было мучительно. В одиночестве, – подытожила Никто Херман, – заключена тайна.

Едва она это сказала, как Дорис Флинкенберг поспешила вставить:

– Я знаю, каково это, быть одиноким, – и, бросив взгляд на Сандру: – Мы. Мы знаем.

Это был такой проникновенный миг, который запомнится надолго, даже когда будет разгадана тайна американки, тайна о других тайнах, и когда уже никто не захочет и слышать о других тайнах. Потом, когда она на самом деле окажется одинока, ей вспомнятся эти их разговоры с Никто Херман об одиночестве и покинутости тем изумительным красивым летним утром на террасе лодочного сарая.

«Пока ты была со мной, даже море блестело ярче» – так пелось в песне, что крутилась на кассетнике Дорис Флинкенберг.

Никто Херман говорила о любви; только она, одна-единственная, не удивилась, услышав, что, возможно, Бенгт и Эдди, несмотря на разницу в возрасте, любили друг друга, хоть это и кажется невероятным.

– Совсем еще мальчишка. И почти взрослая девушка. У них не было ничего общего. Да и что общего у них могло быть? – рассуждала Никто Херман.

– Общего, – фыркала она потом. – Словно любовь. Вот это о чем. О том, чтобы иметь что-то общее.

– Я расскажу вам о любви, – сказала Никто Херман. – Влюбляешься в человека не из-за того, что он тебе нравится или не нравится, и не за тысячу его достоинств. Влюбляешься в того, кто пробуждает что-то в тебе самой.

А в самом конце, и это было лучше всего:

– Осенью, девочки, я приглашу вас в город у моря. Мы сходим на художественные выставки, посмотрим хорошие фильмы в хороших кинотеатрах и поговорим по-настоящему обо всем этом.

– Теперь у нас слишком много подозреваемых, – сказала Дорис Флинкенберг, когда они тем утром расстались с Никто Херман и направились, весьма решительным шагом, к дому на болоте и бассейну в подвальном этаже, где у них был штаб.

– Но не она же? Не Никто Херман?

Дорис Флинкенберг обернулась к Сандре и посмотрела на нее, словно та с луны свалилась:

– Не она, бестолочь. Ты что, дурочка?

Тем же вечером Иванова дня в сарае Бенку они сложили вещи американки назад в сумку и убрали ее в дыру под полом, завернув снова в одеяло, чтобы незаметно было, что кто-то там был и вынюхивал.

Но одну вещь назад не положили, она словно приклеилась к ним: та пластинка. Они не сказали о ней Никто Херман, может быть, для того, чтобы «походить в мокасинах американки» – все же это предстояло сделать только им двоим. Итак, они взяли ее с собой, а когда оказались одни в доме на болоте, прослушали ее, фальшививший тонкий голос Эдди разносился по дому, по всем комнатам, где были репродукторы.