Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Моника Фагерхольм
АМЕРИКАНКА

Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Теннеси Уильямс

Американка

Здесь начинается музыка. Это так просто. Конец 60-х годов, Кони-Айленд, окраина Нью-Йорка. Здесь есть пляжи и площадки для пикников, маленький парк аттракционов, несколько ресторанов, забавные игровые автоматы, все такое. Здесь многолюдно. Она не выделяет себя из толпы. Она молода, пятнадцать или шестнадцать, на ней светлое тонкое платье, волосы светлые и немного взлохмаченные, она не мыла их уже несколько дней. Она приехала из Сан-Франциско, а до того еще откуда-то. Все ее пожитки уместились в сумке у нее на плече. Сумка с длинным ремешком, синяя, с надписью «Pan Am».

Она бродит без дела, заговаривает с людьми здесь и там, отвечает, когда к ней обращаются, и, пожалуй, немного смахивает на девчонку-хиппушку, но на самом деле она не хиппи. Собственно говоря, она никто. Так просто, разъезжает по свету. Живет чем бог подаст. Встречается с людьми.

Do you need a place to crash?

Всегда находится тот, кто спросит об этом.

Вполне сносная жизнь, по крайней мере до поры.

В руке у нее зажато несколько долларов, она их только что получила. Попросила – и дали; она голодна, ей нужно поесть. Просто голодна, и ничего больше. В остальном она счастлива: такой прекрасный денек за городом. Небо высокое, мир огромный.

Она замечает нескольких подростков – стоят и пялятся на музыкальный автомат, где каждый может записать свою собственную пластинку. Они теперь повсюду, именно в таких вот местах: «Запиши свою песню на пластинку! И подари кому хочешь. Жене, мужу, другу. Или просто самой себе».

Маленькое веселое воспоминание.

Она забавы ради заходит внутрь. И раз уж у нее есть монетки в кармане, начинает просто так потчевать ими автомат. Можно подобрать музыку для аккомпанемента, но она этого не делает. Просто нажимает на «запись» и поет.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Выходит не очень здорово. Так себе. Ну и пусть.

Посмотри, мама, что они сделали с моей песней.

Слова плохо рифмуются с реальностью. Ведь сегодня такой замечательный день.

Она допевает до конца, ждет и наконец получает свою пластинку. И тут только вспоминает, что у нее назначена здесь, в парке, одна встреча.

Она спешит к условленному месту.

Ей надо встретиться с родственницей. Дальней. Седьмая вода на киселе. Есть одно местечко на другом краю земли.

Это была девочка, Эдди де Вир. Американка, которую через несколько лет нашли утонувшей в озере Буле, в Поселке – на другом краю земли.

Все это произошло у озера Буле в 1969–2008 годах

Это произошло в Поселке у озера Буле. Смерть Эдди.Она лежала на дне озера. Волосы шевелились вокруг головы тяжелыми длинными прядями, словно щупальцы каракатиц, глаза и рот широко раскрыты. Он заметил ее со скалы Лоре, где стоял и смотрел на воду, он увидел неслышный крик, который вылетал из ее открытого рта. Посмотрел ей в глаза, они были пусты. Рыбы проплывали сквозь пустые глазницы и другие отверстия в ее теле. Но это позже, когда прошло время.

Эта картина так и осталась стоять у него перед глазами.

Что ее засосало, как в Бермудский треугольник?

Теперь она лежала там, и ее было не достать, на глубине в десятки метров, видная только ему, в этой мутной и темной воде.

Она, Эдвина де Вир, Эдди. Американка. Как ее называли в Поселке.

А он – Бенгт. В августе 1969, когда все это случилось, ему было тринадцать. Ей было девятнадцать, Эдди. Эдвине де Вир. Странно. Потом, когда он увидел ее имя в газетах, ему показалось, что речь вовсе не о ней.

«Я чужеземная пташка, Бенгт. Ты тоже?»

«Никто в мире не знает моей розы, кроме меня».

Так она говорила, странными фразами. Чужая здесь, в Поселке.

Она была американкой.И он, он любил ее.

Это произошло утром после той ночи, когда он совсем не спал. В предрассветных сумерках он бежал через лес и поле, по лугу мимо дома кузин, мимо двух полуразрушенных амбаров и красной сторожки, где жили его сестры Рита и Сольвейг. Он перепрыгнул три глубокие канавы и подошел к сараю, стоявшему на границе с землями Линдстрёмов.

Вошел в сарай. Сперва он увидел ноги. Они болтались в воздухе. Одни ноги, грязные серые ступни. Безжизненные. Это было тело Бьёрна, оно висело в воздухе. Кузен Бьёрн. Ему было всего девятнадцать, когда он наложил на себя руки.

Их было трое: Эдди, Бенку, Бьёрн. Теперь остался только он, Бенку, он один остался.

Итак: он стоял и кричал посреди буйной роскошной природы позднего лета, такой тихой, такой зеленой. Он кричал солнцу, которое только что скрылось за синей тучей. Нерешительно начался вялый тихий летний дождь. Кап-кап-кап, и ни ветерка. А Бенку все кричал. Кричал и кричал, но вдруг у него пропал голос.

Потом он еще долго оставался немым. По-настоящему немым: он-то и прежде был не больно болтлив, но тогда вообще замолк. Клиническая немота, согласно диагнозу; вызванная состоянием шока. Как последствие того, что случилось той ночью.

В то же самое время в Поселке не спал еще один ребенок. Она появлялась здесь и там в любое возможное и невозможное время – где угодно. Это была Дорис, дитя болот, Дорис Флинкенберг, в то время у нее не было настоящего дома, хотя ей было всего восемь или девять лет.

Дорис сказала, что слышала крик у сарая – на границе с землями Линдстрёмов.

– Словно резаный ягненок или вроде того, так только Бенку кричит, – объяснила она маме кузин на кухне кузин в доме кузин, где Дорис со временем, после смерти Бьёрна, сама станет дочерью, полноправной.

– Говорят – «поросенок», – поправила ее мама кузин. – Кричит как резанный поросенок.

– А я имела в виду ягненка, – возразила Дорис. – Потому что Бенку именно так кричит. Как ягненок, которого жалко. Как жертвенный агнец.

У Дорис Флинкенберг была особая манера говорить. Никогда нельзя было сказать – всерьез она или играет. А если играет, то в какую игру?

«Смерть одного – хлеб для другого», – вздохнула Дорис Флинкенберг на кухне кузин, блаженствуя оттого, что наконец-то и у нее появился свой дом, настоящий. «Смерть одного – хлеб для другого», только Дорис Флинкенберг могла сказать это так, чтобы прозвучало не цинично, а вроде почти нормально.

– Ну-ну, – все же пожурила Дорис мама кузин, – что ты такое говоришь?

Но в голосе ее прозвучала нежность, вроде как покой и облегчение. Потому что именно Дорис после смерти Бьёрна, дорогого сыночка, пришла в дом кузин и вернула маме кузин жизнь и надежду.

Разве мог кто тогда предположить, что через несколько лет и Дорис тоже будет мертва.

Это произошло в Поселке у озера Буле. Зачарованность смертью в юности.Была суббота, ноябрь, сумерки постепенно сменялись темнотой; Дорис Флинкенберг, шестнадцати лет, шла по знакомой лесной тропинке к озеру Буле, быстрыми уверенными шагами; надвигающаяся темнота ее не страшила, глаза ее успели к ней привыкнуть, да и тропинка была знакома, даже очень.

Была ли это Дорис Ночь или Дорис День, Королева Озера или кто-то другой – одна из тех ролей, которых она столько переиграла за свою жизнь? Неизвестно. Но это, кажется, уже и не важно.

Потому что у Дорис Флинкенберг был в кармане пистолет. Настоящий кольт, старый, конечно, но действующий. Единственная стоящая вещь, которую Рита и Сольвейг получили в наследство; какой-то предок, по слухам, купил его в 1902 году в магазине в том городе у моря.

Потом, после смерти Дорис, Рита станет клясться, что знать не знает, как пистолет, спрятанный в ее с Сольвейг сторожке, попал в руки Дорис Флинкенберг.

Это не будет явной ложью, но и не вполне правдой не будет тоже.

Дорис пришла к озеру Буле, поднялась на скалу Лоре, остановилась там и досчитала до десяти. Затем – до одиннадцати, двенадцати и четырнадцати и до шестнадцати и только тогда собралась с духом, чтобы поднять дуло пистолета к виску и нажать курок.

Она уже не думала ни о чем, но чувства кипели в голове и во всем теле, повсюду.

Дорис Флинкенберг в пуловере с надписью «Одиночество & Страх». Старом и изношенном. Настоящая половая тряпка: таким он теперь стал.

И все же, в перерыве между двумя числами, к Дорис Флинкенберг вернулась решимость. Она подняла пистолет к виску и – щелк! – спустила курок. Но сперва зажмурилась и закричала, закричала, чтобы перекричать саму себя, свой страх и заглушить звук выстрела, который она, впрочем, и так бы не услышала, так что это было глупо.

Выстрел, мне кажется, я слышала выстрел.

Эхо разнеслось по лесу, повсюду.

Первой выстрел услыхала Рита – сестра Сольвейг – в красной сторожке в полукилометре от озера Буле. И удивительное дело, как только она услышала выстрел, сразу догадалась, что случилось. Схватила куртку, выскочила на улицу и бросилась бежать через лес к озеру, а следом за ней и Сольвейг. Но было поздно.

Когда Рита добежала до скалы Лоре, Дорис уже была мертва как камень. Она лежала ничком, а голова и волосы свешивались над темной водой. В крови. У Риты на миг помутился рассудок. Она стала трясти мертвое, но еще теплое тело. Рита пыталась поднять Дорис и, хоть это и не имело смысла, отнести ее прочь от края.

Перенести Дорис через темные воды.

Сольвейг старалась как могла унять сестру. А потом лес вдруг наполнился другими людьми. Врач, полицейские, «скорая помощь».

Но. Дорис Ночь и Сандра День.

Одна из их игр.

Так что их было двое. Сандра и Дорис, двое.

Дорис День и Сандра Ночь.Та другая девушка, у нее тоже было много имен, они возникли в их играх; играх, в которые играют с лучшим другом, единственным другом, единственным-преединственным, Дорис Флинкенберг, на дне плавательного бассейна, куда не налита вода, пока. Сандра несколько недель не вставала с постели после смерти Дорис, лежала в кровати с балдахином в доме в самой болотистой части леса, где она жила. Она лежала, отвернувшись к стене, поджав колени к животу, ее била лихорадка.

Изношенный заляпанный пуловер. «Одиночество & Страх»: второй экземпляр из тех двух единичных, существовавших в мировой истории, под большой подушкой. Сандра сжала его так, что пальцы побелели.

Стоило ей закрыть глаза, и все вокруг заливала кровь. Она оказывалась в кровавом лесу, блуждала там, словно слепая.

Сандра и Дорис: их было двое; лучшие подруги: Сестра Ночь и Сестра День. Про это знала лишь Сандра Вэрн, больше никто. Это была игра, в которую они играли. Именно в этой игре она была той девушкой, которая утонула в озере Буле много-много лет назад. Той, которую звали Эдди де Вир. Американкой.

У игры тоже было свое название. Она называлась «Таинственная история американки».

У нее была своя собственная песня. Песня Эдди.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Так там пелось.

И все слова, странные фразы, они тоже относились к игре.

– Я чужеземная пташка, ты тоже?

– Сердце – бессердечный охотник.

– Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Но тень встречается с тенью.Там, в темноте, пока Сандра не выходила из своей комнаты, она все же вылезла из постели и стояла у окна, смотрела на улицу. Смотрела на болотистый пейзаж за окном, на знакомое плоское озеро, на заросли камышей, но прежде всего на рощицы по берегам. Именно они притягивали ее взгляд. Именно там всегда стоял он.

Он был там теперь и смотрел на нее. А она – за занавеской в комнате, где потушен свет. Он снаружи. Они стояли каждый на своем месте.

Это был тот парень, Бенгт. Теперь он был намного старше. Сандре Вэрн, как и Дорис, было шестнадцать.

2008 год. Зимний сад.Юханна входит в Зимний сад. Там все по-прежнему, как много лет назад.

В Зимнем саду Риты, в парке, в замкнутом мире уединения, развлечений, колдовства.

Замкнутый мир, для игр, в том числе и взрослых.

А также сложная система территорий, официальные и неофициальные территории, запрещенные и обычные общедоступные.

Потому что в Зимнем саду было и то, о чем не говорили, что только чувствовалось. Под землей и на небе. Потайные комнаты, лабиринт.

И туда можно было спуститься и пережить все, что угодно.

Потому что в Зимнем саду было все минувшее, весь Поселок и его история, на свой лад. Как рисунки на стене, имена и слова, музыка.

Перенеси Дорис через темные воды.

Зачарованность смертью в юности.

Никто в мире не знает моей розы, кроме меня.

Я вышел разок на зеленый лужок.

Выстрел, мне кажется, я слышала выстрел.

Посмотри, мама, они испортили мою песню.

Посреди Зимнего сада есть Капу Кай – запретное море.

Одиночество & Страх.

Дорис Ночь. И Сандра День.

2008 год. Зимний сад.Юханна входит в Зимний сад. Она теперь тут подрабатывает, после занятий в школе и по выходным.

Когда все в округе закрывается, все идут сюда. Здесь она может побыть одна, ей нравится здесь.

Ей нравится бродить по Зимнему саду и чувствовать, как в уши вливается музыка. Музыка Королевы Озера.

Ей семнадцать, это ее пленяет.

А еще она ищет здесь нечто особенное. Ту комнату, ту красную комнату. Это случилось у озера Буле; это часть Капу Кай,запретного моря.

Все то, что произошло у озера Буле, оно все там.

Как-то раз она забрела туда по ошибке. Потом искала это место, но так и не нашла. И теперь ей надо снова попасть туда.

…Это было так, давным-давно, Зимний сад торжественно открыли на Новый год в 2000 году. В ту ночь восемь лет назад они с братом пошли туда, хотя их мама Сольвейг им это запретила.

Но они все равно прошли лесом, вдвоем, ночью, и пришли в Зимний сад.

Дети пришли в Зимний сад, который открылся в лесу – там, где начинался Второй мыс. Причудливые старинные буквы над воротами отсылали воспоминания к старинному саду в какой-то другой стране, сфинксы по обе стороны от входа и свет, прежде всего свет. Яркий серебристо-металлический свет слепил глаза детям, вышедшим из темноты.

Все было так красиво, так величественно.

И пробудило чувства, которых дети прежде не знали.

Они шли на этот ясный резкий свет, к людям и празднику, ко всему, что там было.

Поселок

Барон фон Б. любил играть в покер. Ему не всегда везло, но он встречал поражение как подобает мужчине. Иными словами – не подавая виду, так он говорил.

Итак, в самом начале был Поселок. Второй мыс и Первый мыс, большие леса и еще кое-что. Вначале была война, война, которую проиграли.

Победившая держава, огромное государство на востоке, положило глаз на определенные территории, где решено было устроить военные базы и все такое прочее; но страна все же сохраняла свою независимость.

Территории отдали победителю, на время. Именно там и был Поселок. Население быстренько эвакуировали, всех заставили переехать, и в последующие годы территория была отрезана от внешнего мира.

Именно в эти неспокойные годы барон фон Б., который оказался владельцем почти всего Второго мыса, большой части леса и всего прочего, уселся за карточный стол. Играл. И проигрывал. Играл. И проигрывал.

Папе кузин и Танцору; они все выиграли.

Весь Второй мыс, большую часть леса и все прочее.

А еще несколько лет спустя оккупированные территории возвратили, и тогда уже не барон, а папа кузин и Танцор с женой и тремя детьми приехали в Поселок. И поселились здесь. Как настоящий клан.

Такими они и были поначалу. Но вскоре Танцор и его жена погибли в автомобильной катастрофе, и трое детей остались сиротами.

Эти трое детей – это были Бенгт и близнецы Рита и Сольвейг.

I.

Бенгт и американка
(История Бенгта)

Бенгт и дома, 1969.В детстве Бенгта завораживали дома на Втором мысе. Их строили на земле, которую папа кузин продал за большие денежки; Второй мыс был самой красивой морской косой в Поселке. Землю разделили на небольшие участки, на которых строили дома – современные коттеджи для строительной выставки домов для отдыха, одной из первых подобных выставок в стране. Когда выставка завершилась летом в конце шестидесятых годов, дома один за другим распродали, в основном под дачи состоятельным людям, дома были отнюдь не дешевы; часто покупателями оказывались совсем посторонние люди, никак не связанные с Поселком.

Это были особенные дома, утопические. Образцы новой дерзкой архитектуры. А Бенку, он разбирался в архитектуре, понимал в этом толк. Он изучал чертежи и обсуждал их с архитекторами, слонялся возле строек. Так что дома возникали у него в голове еще до того, как их успевали построить.

Он считал себя экспертом; ведь он знал о домах больше, чем новоявленные владельцы, больше, чем архитекторы, которые делали проект. Он же был местный и единственный представлял себе, как впишутся дома в окрестный ландшафт.

Окрестности, Поселок – это был его мир: Второй мыс, Первый мыс, четыре озера и большой густой лес, переходивший на востоке в болото – там, где вскоре построят тот дом на болоте. Бенку удивительным образом хранил в голове всю округу. Ее-то он и рисовал на своих картах. Такими картами он собирался заниматься и когда вырастет.

Бенку и карты.Они не были особой тайной. Он сам о них рассказывал, по крайней мере тем, кого хорошо знал. Но мало кто их видел, почти никто, поэтому многие считали, что это просто болтовня. Что Бенку просто выпендривается, как обычно.

Но они существовали. На самом деле. И на них Бенку постепенно нарисовал все дома, все, что было в Поселке. Но на свой манер. Он использовал свои собственные знаки, условные обозначения. И свои собственные названия, которые были смесью реальных имен, принятых в Поселке, и тех слов, которые он придумывал или находил в книгах. Капу Кай,например, это означает тайное морена акронесском.

Но для Бенку названия имели еще и другой смысл. Он думал, что, кто бы ни приехал и ни стал владельцами дач на Втором мысе, дома все равно останутся его – раз это он дал им имена. Словно все здесь его.

Бенку сам.В то время ему было тринадцать лет, но он был рослый и выглядел значительно старше своих лет. Угрюмый молчаливый подросток, вечно бродивший сам по себе и лишь изредка – с приятелями, впрочем, случалось, он оттаивал и пускался в длинные беседы о том и сем, что интересовало только его. Строительство и земельные работы, архитектура и ландшафтный дизайн, все такое.

– Бенку чокнутый, – частенько говорила его сестра Сольвейг своей близняшке Рите, когда они оставались в красной сторожке с глазу на глаз.

– У него шарики за ролики заехали, – вторила Рита. Это была такая пора, в самом начале, однажды давным-давно,когда сестры еще всегда были заодно.

Рита, Сольвейг, Бенгт: не так-то много роднило эту троицу. Все они были рослые – вот и все, что у них было общего. Но Риту и Сольвейг на самом деле это вполне устраивало.

Все трое жили в доме кузин. О них заботились папа кузин и мама кузин, на которой папа кузин женился, когда его брат и жена брата трагически погибли в автокатастрофе, оставив совсем маленьких детей. У мамы кузин, когда она появилась в доме, уже был свой собственный сын Бьёрн. Мама кузин была дочерью пристава Ломана, она обеими ногами стояла на земле и не сгибалась ни при каких обстоятельствах.

Кузен Бьёрнделил с Бенгтом комнату на втором этаже в доме кузин. Бьёрну было восемнадцать. Большую часть времени он проводил в сарае на дворе кузин; возился со своим мопедом или со всяким железным ломом, которого было в избытке в обширном хозяйстве папы кузин. Бенгт частенько бывал с ним там; Бенгт и Бьёрн, они держались вместе.

Они были закадычными друзьями, хоть Бьёрн и был на пять лет старше. И каким-то образом они даже были похожи: оба молчуны, например. На молчаливость Бьёрна люди обращали меньше внимания, чем на молчание Бенгта, оно больше цепляло. Бьёрн был покладистый и всем нравился, с ним было легко иметь дело.

Бьёрн и Бенгт; вместе они составляли странную забавную пару. Два молчальника,говорили о них порой. Бенгт, тринадцати лет, на полголовы выше Бьёрна, который старше его на пять лет и рассудительнее. «Свет очей моих», – говорила мама кузин об обоих мальчиках.

Так было до тех пор, пока не появилась Эдди; Бенку встретил Эдди, и все изменилось. Когда начались перемены, все произошло очень быстро. Меньше чем за год вся прежняя жизнь пошла под откос.

Эдди из домика у моря на Втором мысе, Эдди с гитарой и тоненьким голоском, пусть и не больно чистым, это не важно. Эдди, говорившая со странным акцентом и употреблявшая непривычные словечки и фразочки, возможно, именно поэтому ее образ легко укладывался в голове.

– Я чужеземная птичка, Бенгт, – говорила она. – Ты тоже?

Эдди, американка.

Эдди, столь любимая, но в озере.

Эдди, столь любимая, но утонувшая в озере.

Частное владение.Когда дома на Втором мысе распродали, у Бенгта не осталось на них прав. Новые владельцы вселились в них и захватили весь Второй мыс, сделали его своим. Бенгт казался им странным – бродяга, шатается по чужим владениям без разрешения.

Его можно было увидеть в рощах между шикарными домами, на дворах и в садах в любое время суток. Или на их пляжах и причалах, которые высовывались между скал, словно языки. Казалось, он был повсюду, где ему только заблагорассудится.

– Почему бы тебе не пойти играть на свой участок? – кричали ему порой.

– Общественный пляж в другой стороне. Там есть место для ВСЕХ.

– А твоя мама не станет беспокоиться, что тебя так долго нет?

Бенку им не отвечал и вообще не обращал на них внимания. И это не то чтобы пугало, но было весьма неприятно. Хотя взрослые на Втором мысе особенно это не обсуждали. В конце концов, Бенку был всего-навсего мальчишкой, ребенком.

Но постепенно здесь и там начали появляться таблички «Частное владение» или «Проход запрещен». Многие поляны обнесли заборами, которые красили в ярко-желтый или красный цвет, чтобы смягчить впечатление от запрета. Некоторые заводили собак: конечно, не каких-то огромных зверюг, вроде тех, что наводнили Поселок пятьдесят лет спустя, но маленьких и злобных, которые разрывались от лая и считали, что их основной долг – разделять всех на своих и чужаков.

Но это нисколько не помогало. Бенку все равно ходил где хотел, крадучись, молча и упрямо. И нельзя сказать, что он был незаметен, такой-то долговязый. Ходил он слегка ссутулившись, держал голову набок, так что светлая челка падала на глаза, смотревшие с колючим прищуром.

Иногда он мог несколько дней кряду не появляться. Но рано или поздно все равно возвращался, и это было неприятнее всего. Стоило только решить, что вы от него наконец-то избавились, как он объявлялся снова. Прямо посреди чьего-то сада, если ему так вздумалось.

Так обстояли дела за несколько недель до того, как дети со Второго мыса поймали его.

Дети моря.Со временем из них бы выросли дети моря: загорелые, самоуверенные подростки, которые знались бы только со своей компанией. Но пока они были только дети, пусть и более дерзкие, а возможно, и более избалованные, чем другие, но это не очень бросалось в глаза. Дети как дети, занятые своими играми; компания из семи-восьми ребят, державшихся вместе. В то лето они решили играть в лилипутов. Лилипуты в своем собственном лилипутском государстве, которое по чистой случайности включало весь Второй мыс – не больше и не меньше.

Лилипуты, ясное дело, охотились за Гулливером – чтобы помучить его. Великан, который вторгся на их земли. Найти его не составляло труда; но они долго выслеживали его, прежде чем напасть. А Бенку ничегошеньки не замечал; погруженный, как обычно, в свои мысли, бродил он по Второму мысу, упрямый, неприветливый, самоуверенный – дальше некуда. И когда наконец нападение произошло – в редкой рощице между Стеклянным домом и Красной башней, его поймали врасплох. Бенку оказался легкой добычей, возможно, слишком легкой.

Дети вмиг окружили его и прижали к стволу дерева.

– Не подходите, не подходите, не подходите ко мне! – кричал он, отмахиваясь от ребят намного ниже себя, словно отгоняя насекомых. Но голос выдал его. Он был полон страха, наполнен откровенным, явным испугом, а в глазах, откуда вмиг исчезло все коварство, сквозила паника. Это подзадоривало их, завораживало; и все вместе разжигало горячий азарт лилипутов, которые все спланировали заранее.

Был ранний субботний вечер в начале сентября, стояла ясная и в меру теплая погода. В стороне, но не слишком далеко, на скалах Второго мыса копошились взрослые: на своих дворах и в своих садах. Крики и голоса разлетались по воздуху; где-то играли в бадминтон, в другом месте слышались удары крокетных шаров о хрупкие металлические воротца. Ветра почти не было, и звуки отлично разносились по округе. Для тех, кто хотел слышать. Было ясно, что на этот раз никто не помешает детям играть.

– Вот мы и сцапали тебя, Гулле, – прошипел самый маленький мальчик, коренастый, с желто-зелеными глазами и колючим взглядом, почти таким же колючим, какой бывал у Бенгта, но в других обстоятельствах. Это был Магнус фон В., через год он станет неразлучен с тем, кого сейчас пытает, но пока еще он предводитель лилипутов, и в голове у него одно-единственное намерение.

– Теперь-то мы тебя проучим! Так что Гулле станет впредь обходить эти места стороной. Раз и навсегда забудет сюда дорогу.

Первой на него набросилась девчонка, с ногтями. Она прицепила на кончики пальцев металлические крышки от лимонада и их острыми краями впивалась в него и царапала. Рубашка порвалась, пуговицы отскочили, металл прорезал глубокие царапины, боль со свистом пронзила мозг Бенку, выступила кровь. Бенку кричал и кричал, хоть и понимал, что никто не придет ему на помощь. Они могли убить его, если бы захотели; на Втором мысе не было никого, никогошеньки в целом мире, кто бы остановил их.

Никто не может нас остановить, когда мы начинаем нашу игру.Разыгравшиеся дети все больше распалялись от вида крови и собственной дерзости, а еще от того, что Бенгт так явно показывал, как он напуган – такой большой, намного больше их. К тому же детям передалась часть родительского раздражения. «Сколько мы будем терпеть этого бродягу в наших владениях?» Вот теперь и посмотрим! Вот мы и пришли!

– Теперь мы тебя свяжем и оставим здесь в укромном месте, чтобы ты тут сгорал от стыда и думал о своих проступках, – сказал мальчик. – А когда придумаем для тебя подходящее наказание, мы вернемся. Такого верзилу, как ты, надо проучить как следует, чтобы впредь ноги твоей больше не было в нашем государстве.

– Но это если ты выживешь, – вставила девочка, та, у которой ногти были в крови. – Не очень на это рассчитывай.

– Мы заклеим тебе рот. Здесь не принято кричать. И не надейся, Гулле, что тебе кто-нибудь поможет.

Они повалили его ничком на землю, кто-то сел ему на спину, и Бенку почувствовал, как его лицо прижали к земле; кто-то обмотал ему запястья и ноги клейкой лентой. Широкой изоляционной лентой, острые края которой врезались в кожу так, что при малейшем движении боль пронзала насквозь. Они потянули его за волосы, подняли голову и засунули в рот какую-то тряпку – носовой платок или что-то в этом роде. И тут тоже кто-то подоспел с клейкой лентой, чтобы крепко-накрепко заклеить ему рот.

– Теперь, Гуле, ты – мумия.

Это было какое-то безумие. Они убьют его, они могут убить его, если захотят. Но постепенно это начало отступать на второй план. Далеко-далеко. Потому что все было бесполезно. Он был над ними не властен. Он был у них в руках, они могли сделать с ним все, что вздумается. И поэтому он как будто бы отключился. Словно во сне. И где-то вдалеке он вдруг услышал, как кто-то зовет его. Это была она. Эдди де Вир. Американка.

Она прибежала через лес, маленькая и тоненькая в светлых брюках и голубом шерстяном свитере, светлые волосы взлетали над ее головой. Она бежала от Стеклянного дома и своим бегом и криками словно рассекала то безразличие, которое сопровождало происходившее. Ребята испугались, опешили и бросились врассыпную, словно крысы.

И вдруг, лишь на короткий миг, на Втором мысе все вновь ожило и задвигалось. Какой-то взрослый крикнул:

– Что стряслось? Что, мальчик упал и разбился? Он поранился?

Позже, вспоминая вновь и вновь то, что произошло, Бенгт понимал, что не мог видеть ее, как она бежала ему на выручку. Ведь он лежал, уткнувшись лицом в землю. Но он это почувствовал, это было как сон, сон наяву.

А потом, когда она подбежала, перевернула его на спину и стала сдирать клейкую ленту с его рта, все стало взаправду – их первая встреча, реальная.

– Можешь идти? Обопрись на меня. Вот так. Возьми мою руку. У меня дома есть нож. Эту ленту так просто не отодрать.

Эдди и Бенгт, они брели сквозь рощу ко Второму мысу, по тропинке, что вела к Стеклянному дому, где жила баронесса. Поначалу он опирался на Эдди, она сняла с себя свитер и накинула ему на плечи, чтобы прикрыть ему спину, и шла близко-близко, закрывая запястья, которые все еще были стянуты липкой лентой. Вдруг их снова окружила пустота: Второй мыс словно вымер. Все звуки игр и летняя суета исчезли, а также все взрослые и дети.

– Осторожно. Идти можешь? Очень больно?

Бенку пробормотал что-то, что, возможно, означало «да», но трудно было сказать наверняка. Боль – да, она была, а еще – шок, кровь, досада и унижение. Но вдруг все это отошло на задний план, и остались только злость и стыд. В нем кипело: почему, почему он встретил ее при таких обстоятельствах?

Он сразу понял, едва увидел ее, бегущую к нему, – пусть он это и не мог видеть, но все же видел, – что именно этого он и ждал, чего-то невероятного.

– Меня зовут Эдди. А тебя?

Она жила в лодочном сарае под Стеклянным домом на Втором мысу. Стеклянный дом был одной из самых красивых построек на Втором мысе; он стоял на горе, и стена, обращенная к морю, была вся из стекла – высокие окна от пола до потолка. Солнце проходило через стеклянные панели и отражалось в воде, и на стенах начиналась игра цвета и движения, особенно явная осенью, когда дули сильные ветра.

Домик стоял в воде на сваях. К нему вел короткий узкий дощатый мостик; это был маленький красный домик у самого моря, в традиционном стиле, никаких новомодных штучек. Самым лучшим в нем была веранда со стороны входа – площадка с лесенкой прямо в море. Она словно отвернулась от всего – оттуда было видно лишь море и ничего больше.

– Входи. – Эдди распахнула перед ним дверь. – Здесь я живу. Пригни голову. Потолок очень низкий.

Там была одна-единственная комната. Почти весь пол занимала широкая кровать, рядом стояли стол и стул. Вот и вся мебель. На кровати лежало несколько книг, блокнот и гитара.

Она заклеила ему раны пластырем, а потом они наконец-то встретились по-нормальному. Пока она его лечила, она сказала нечто странное:

– Я спасла тебе жизнь. Может, когда-нибудь и ты сделаешь для меня то же самое.

И после этого они были вместе. Не как парочка. А как два человека, которые проводят вместе почти все время, почти все время, что у них есть.

Солнце село, встала луна. Апельсиновая луна на фоне моря, которое смыкалось с горизонтом. Смеркалось, наступила ночь.

– Я чувствую между нами связь, Бенгт, – сказала Эдди. – Мы родственные души.