Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Поскольку Мике не скрывал, что это Дорис его бросила, а не наоборот, это делало Дорис еще более удивительной в глазах всех. Но всех, кто к ней приближался, она отталкивала.

Дорис в сторонке. Девочки с Сандрой Вэрн. Сандра Вэрн – просто одна из них, и все они косятся украдкой на Дорис, причем с большим интересом. Сандра никак не выделяется в этой группе, она просто стоит со всеми.

Но однажды Сандра вырвалась из компании и подошла к Дорис Флинкенберг. Они немного поговорили, очень коротко, потому что им пора было на разные уроки, но и по другим причинам тоже.

Совершенно конкретным. Сандре надо было уезжать, сказала она, снова на Аланд, чтобы опять навестить родственников.

Дорис ничего не сказала. Ей было нелегко. Лишь одна она знала, насколько нелегко. С одной стороны, она поняла, как только заговорила с Сандрой, с которой она не разговаривала по-настоящему с… лета (ведь это она сама ушла – «домой», к Мике Фрибергу и всему прочему), что она не могла продолжать… что-либо… пока все не выяснится. Пока не получит ответы на все вопросы, которые у нее накопились. И пусть это звучало как припев дешевой песенки, но один-единственный раз это было чистейшей правдой, и нечему тут улыбаться, не важно, любит кто такую музыку или нет.

И если Сандра не проявит инициативу, ей придется самой начать задавать эти вопросы. Самостоятельно. И к чему это приведет?

Ведь ясно, что Сандра не возьмет на себя инициативу.

С другой стороны, Дорис понимала, и от этой мысли у нее все похолодело внутри, пока она шла к ней в тот самый день на школьном дворе, когда они в последний раз разговаривали друг с другом, когда Дорис Флинкенберг еще была жива, что невозможно, просто совершенно невозможно порвать с Сандрой.

Сандра-ПандраЗаячьяГубаСестраНочь&День и все вместе, самая любимая.

Такие ужасные вещи. Такое вот озарение. Что это? Кого спросить об этом? К кому обращаться?

Катер.Той осенью, когда умерла Дорис, перевернулась и затонула лодка с пятью подростками в сотне километров на запад, посреди моря. Все, кто были на борту, утонули. Это несчастье и окружавшие его события словно околдовали Дорис Флинкенберг в последние недели ее жизни.

Несчастье случилось в ночь субботы в начале октября. Молодые люди собирались отпраздновать выходные на борту большой моторной лодки типа «наутикат». Свидетели, видевшие лодку у заправочной станции в заливе во внутренних шхерах, потом рассказывали, что на борту царило веселье, но не чрезмерное.

Ветер был сильным уже днем. К вечеру он достиг штормовой силы. В 23.00 лодка наскочила на скалу и стал набирать воду, в половине третьего, четыре часа спустя, она пошла на дно.

Иными словами, это длилось очень долго. Подростки успели выпустить все сигнальные ракеты, которые были на борту. Но никто не пришел им на помощь, и когда лодка медленно-медленно начала наполняться водой, они выбрались на палубу и развели костер.

Но костер потух, потому что вода стала заливать палубу, и тогда они поняли, что надежды больше нет.

Почему никто не пришел им на помощь? Где была морская охрана?

Лодка затонула, а подростки погибли, один за другим. Все, кто были на борту, утонули или замерзли насмерть в ледяной воде.

Именно об этой трагедии Дорис Флинкенберг разговаривала с Сандрой Вэрн на школьном дворе в тот последний раз – о чем ни одна из них не догадывалась – это была их последняя беседа.

– Я навсегда запомню, что делала в то время, – сказала Дорис Сандре там, на школьном дворе, это было первое, о чем они вдруг заговорили, по-настоящему, за долгое время.

– Я лежала с Мике, тогда это у нас случилось впервые, а теперь уже все кончилось.

Она украдкой поглядела на Сандру, но та, похоже, не очень-то слушала.

И все же слушала.

– Я была у Блументалей, – сообщила Сандра равнодушно. – На пижамной вечеринке. Я и все девчонки.

И потом принялась подробно рассказывать о вечеринке и что там происходило. Вечеринка у Биргитты Блументаль. Только для девочек. Пижамная вечеринка: идею кто-то подхватил из иностранной газеты – такие устраивали в других местах, например в Америке. Но что делать на такой вот вечеринке, было неясно. Они напялили пижамы и «духарились» как умели, среди прочего, ВСЕ приложились к бутылкам в изобильном баре Блументалей – родители Биргитты сами не пили, но держали весь этот алкоголь для солидности, объяснила Сандра, словно читала своей подружке рецепт нормальной жизни – по паре глотков.

И они выбрали Биргитту Блументаль первой красавицей вселенной, Биргитта сама предложила эту игру: конкурс красоты, где результат был заранее известен, «так и в действительности бывает, заранее договариваются, кто выиграет». Биргитта Блументаль всплакнула на радостях, она сидела на краю кровати с красным полотенцем поперек груди и с бумажной короной на голове, а потом они все танцевали в темноте и рассказывали друг дружке свои тайны.

– Ну, ты знаешь, какие это тайны, – сказала Сандра безразлично. – Тобиас Форстрём ущипнул меня за задницу, но я никому не рассказала. Все в этом роде.

Сандра рассмеялась, и Дорис тоже рассмеялась и снова подумала, что восхищается рассказами Сандры – не тем, о чем та рассказывает, а тем – как.

Потом они играли в «правда или нет», Сандре выпало поцеловаться в губы с Биргиттой Блументаль. То еще воспоминаньице: почувствовать язык зубрилы Биргитты Блументаль у себя во рту.

– Черт, – ругнулась Сандра на школьном дворе. И сплюнула. – Черт. Словно лесбиянка какая.

У Дорис внутри все похолодело: это что Сандра – про нее?

А потом они, продолжала Сандра таким же равнодушным и беспечным голосом, играли в убийцу и детектива.

У Дорис все снова похолодело внутри.

Но тут прозвенел звонок.

– Я должна… – Дорис заторопилась к дверям, почти побежала.

– Эй, Дорис! Да что случилось? – крикнула Сандра вслед Дорис. Та торопливо обернулась и вдруг увидела, или ей показалось, в глазах Сандры всю ту боль, словно у раненого зверя.

Дорогая, дорогая. Все возвращается. Мы все же будем вместе. Что случилось?

Ей следовало задать кучу вопросов, тогда, на школьном дворе. Но она этого не сделала. И Сандра уехала на Аланд, а Дорис осталась, и ей теперь предстояло выяснить все самой. Она это сделает. Она это сделала.

В конце октября Крысы учинили разгром в Стеклянном доме.

Несколько недель спустя умерла владелица дома. Но тогда Дорис уже была мертва. В первую субботу ноября Дорис взяла пистолет, который так и не отнесла после лета назад в сторожку Риты и Сольвейг, поднялась на скалу Лоре у озера Буле и выстрелила в себя.

В последнее время у Дорис все в жизни шло наперекосяк.

Все эти вопросы, которые требовали ответа и на которые она, не найдя, кому их задать, пыталась ответить сама.

Почему в бассейне не было воды?

У всех нормальных людей в бассейнах есть вода, верно?

С этого можно было начать и продолжать дальше в том же духе, как детектив-близнец, каким она когда-то была:

– Сандра, тот телефонный номер Хайнца-Гурта в Австрии, он никому не принадлежал.

– Я хочу сказать, его вообще не существовало, я знаю, потому что проверяла.

Вопрос о бассейне автоматически вел к другому:

– Лорелей Линдберг? Кто она на самом деле такая?

– Эта история с вертолетом, как все было на самом деле? Это правда?

И тогда начинали приходить на память другие истории. О кольце с рубином размером с ложку, который упал в бассейн и который Лорелей Линдберг велела искать Сандре.

А она этого не сделала.

Лорелей Линдберг сама спустилась в бассейн. Где в это время был Аландец, который был так сердит на Лорелей Линдберг, Аландец со своим ружьем?

А еще – карта Бенку. Дорис Флинкенберг начала подозревать кое-что связанное с этой картой. Что она не так невинна, как выглядит. Что она висит в сарае Бенку как предостережение: «это мне известно», как обращение.

Изображения того, чего не было на самом деле, – так охарактеризовала Никто Херман карты Бенку. «Но изображения как отражения чего-то». Значит, то, что на картах, не обязательно было правдой, не обязательно происходило в действительности.

Ну. Дорис Флинкенберг получила повод сомневаться, что все было именно так. После смерти американки… не осталось никакого изображения. Она лежала там, на дне. Дорис сама ее нашла.

Завернутую в пластиковый плащ. Этот ужасный плащ.

А теперь на карте Бенку было нечто другое. Перед тем как застрелиться, Дорис побывала там и проверила. Она мертва. Мертва.

Была ли это Лорелей Линдберг?

Где она была?

Все это оказалось потом в прощальном письме.

«…Про Хайнца-Гурта это была игра. Такое имечко. Счастливый пилот. Я его тоже нашла. В одном из ее блокнотов. Почти слово в слово. Нашла, когда стала внимательно читать и другие рассказы. Они передо мной сейчас. Отец и дочь замуровали мать в стену. Страшное преступление объединило их на много лет.

Я не знаю, что происходит. Но я не могу больше жить с этим. Да вдобавок еще много чего. Красный плащ, в котором нашли американку. ОН есть на фотографии в тумбочке Аландца. Девочки с мамой. И на маме этот плащ».

Это и еще многое другое написала Дорис в своем последнем письме. Но это было письмо не Сандре.

Сандре она не написала.

Но она приходила к дому на болоте, в последний раз.

Дом был пуст, так он выглядел, она вошла, открыв дверь запасным ключом, как делала всегда прежде. Нужно было лишь знать, где он лежал. И Дорис знала. Это было проще простого.

Она пришла к дому на болоте. Вошла внутрь, украдкой. У нее были с собой ботинки. Она оставила их на краю бассейна.

И вдруг услышала голос за спиной.

– В этом доме вечно кажется, будто бродит кто-то чужой.

И она пошла с Никто Херман по скалам на Втором мысу, в последний раз.

– Как поступить тому, кто носит страшную тайну? – спросила она Никто Херман, они стояли у моря, на веранде лодочного сарая, и смеялись.

– Броситься с ней в море. И утонуть. Страшную тайну трудно носить.

– Я серьезно, – нетерпеливо перебила Дорис.

– Извини. – Никто Херман стала вдруг серьезной, она заметила, что Дорис в беде. – Но я не могу давать абстрактных советов. Я могу лишь повторить за другими: Несчастны те, кто должны так ужасно страдать.

Чувство общности с Никто Херман.Они поднялись на один из самых длинных молов на Втором мысу, продуваемом осенним ветром.

– Наверное, всем кажется, что есть лишь море и горизонт, – сказала Никто Херман. – Что никакого берега с другой стороны и нет. Что на той стороне ничего не происходит. Но там есть: места, местечки и другие страны. В ясную погоду их можно разглядеть даже отсюда.

– Ну так иди по воде, – сказала Дорис грубо.

– О, фрекен, похоже, окрысилась, – рассмеялась Никто Херман.

Но Дорис не засмеялась.

Она повернулась и пошла назад.

– Извини меня, Дорис, – окликнула ее Никто Херман. – Все это так безнадежно, порой. – И ее мысли остановились на Аландце, он в гневе уехал из дома на болоте после ссоры, которая у них стряслась несколько часов назад. – Вот что я тебе скажу, Дорис Флинкенберг: никогда не становись взрослой. Оставайся такой, как ТЕПЕРЬ, навсегда. Когда вырастешь… придется строить отношения и сцены из семейной жизни,и все такое прочее.

– Хм, – сказала Дорис Флинкенберг. Она растаяла от этих слов, она так любила Никто Херман, ведь та говорила то, что не сказал бы ни один другой взрослый.

И никакой вины Никто Херман ни в чем нет. Дорис подумала, что, может быть, может быть, она сейчас решится и расскажет Никто Херман, как обстоят дела, и спросит, что той известно.

Но она этого не сделала. Они распрощались. Все было чужое. Она уже тогда приняла решение.

Никогда не становись взрослой, Дорис Флинкенберг.

Дорогая, дорогая, что происходит? Мы должны быть вместе!

– Куда ты идешь, Дорис Флинкенберг?

– Прочь, – ответила Дорис Флинкенберг. – Я иду прочь.

Осень добралась до ноября месяца, когда Дорис Флинкенберг взяла пистолет Риты и ушла ранним субботним вечером в темноту. Пошла к озеру Буле и застрелилась.

– Черт тебя побери, Сандра Вэрн! – кричала Дорис Флинкенберг, стоя в бассейне, где не было воды, когда Сандра однажды убрала лестницу, так что Дорис не могла выбраться. Это было летом, в игре.

А когда она вернулась, она принесла пистолет.

Сандра посреди лета стояла и целилась в нее из пистолета.

– Что, струхнула?

– Вовсе нет.

Отъезд

Еще один человек распрощался навек с Поселком и вообще со всем этим, Рита. Вечером после похорон Дорис. Она уехала при скандальных обстоятельствах – хотя сам скандал произошел позже. Сперва Рита оставила вмятину на автомобиле Сольвейг, красном «мини-купере», который ей раздобыл Ярпе. Рита врезалась на нем в дерево на Бэкстрёмовом поле к северу от центра Поселка. Не исключено, что нарочно. Весьма вероятно даже, но еще долго всем было не до обсуждения этих возможных намерений, по крайней мере, Сольвейг было не до того. После этого Рита, перепачканная грязью и злая, дошла до проселочной дороги и стала ловить попутку до города у моря. Андерс Бэкстрём и Сабрита-Лилл Линдхольм из соседнего Поселка (на самом деле Сабрита-Лилл была неместной, а Андерс был сынком Бэкстрёмов, последних оставшихся в Поселке крестьян, которые по привычке все еще работали на земле), они как раз проезжали на новеньком «БМВ» папаши Бэкстрёма и подвезли Риту до города у моря. Это их рассказом приходилось довольствоваться тому, кто, как Сольвейг, хотел узнать, куда исчезла ее сестра. Сразу после смерти Дорис, когда в доме кузин царил хаос, а мама кузин чуть не помешалась от горя и отчаянья, только Сольвейг волновало, куда укатила Рита. «Неужели до нее никому нет дела?» – спросила Сольвейг Торпе Торпесона (брата своего дружка Ярпе), с которым гуляла Рита, но Торпе лишь головой покачал да плечами пожал: для него это было только облегчение. Рита была чокнутая, так что уж лучше пусть будет где-то далеко-далеко.

– Насрать, – сказал Торпе о Рите и витиевато ругнулся по-местному, глядя на ее сестрицу Сольвейг, которая была на нее как две капли похожа, только немного потолще, и черты лица помягче, что, собственно, было и к лучшему; так что со временем природа возьмет свое и «парочкой» станут уже Торпе и Сольвейг, а Ярпе придется искать себе новую «телку», и он такую отыщет, да не одну. Но тот «мини-купер», о нем Ярпе будет искренне горевать.

Жаль будет и Сольвейг. Слишком много вопросов придется ей решать совершенно самостоятельно. Все разбилось вдребезги. Мама кузин после выписки из психлечебницы так и не сможет вернуться в дом кузин.

Все это свалилось на Сольвейг. А у нее был ребенок в животе. Долгое время об этом знала только она одна. Тайна. И ее единственная надежда.

Но в тот вечер, когда Рита уехала.Она, конечно, была пьяна, но не до бесчувствия, когда села в автомобиль папы Андерса, рассказала Сабрита-Лилл Сольвейг по телефону. Грязная, словно не меньше пары сотен метров прошлепала по полю, на ней была не только грязь с обочины. Видно, изрядно побродила по полям. Но тогда было не до расспросов, она была не в том настроении, чтобы отвечать на вопросы. Вот, значит, как все было, сказала Сабрита-Лилл по телефону. И настроена Рита была решительно. Направлялась в город у моря. В этом у Сабриты-Лилл и Андерса Бэкстрёма не было никаких сомнений.

Единственное, чем они могли ей помочь, это отвезти ее туда. Не могли же они оставить ее в таком виде, бросить на произвол судьбы. Особенно в том состоянии, пьяную пусть не в стельку, но изрядно. Андерс и Сабрита-Лилл были ответственные молодые люди, а не такое хулиганье, как Рита, Крысы и им подобные; пусть чуток, но получше, чем та шайка…

На них можно положиться. Они довезли Риту-Крысу до города у моря и оставили там на набережной в шикарном районе, где была квартира семьи Бакмансонов. Дома на берегу были красивые и производили впечатление спокойной респектабельности: крепкие каменные дома, излучавшие стабильность и нарочитое миролюбие, какие можно купить лишь за деньги. А деньги здесь имелись. Это было очевидно, тут и говорить не о чем. Здесь жили у моря, потому что «не могли» жить где-то еще; в их квартирах были высокие потолки, потому что от низких у них болела голова. Уж такими они уродились.

Они прикатили туда в третьем часу ночи, когда во всем городе было уже тихо. Но на одном балконе, чуть дальше по улице, стояли люди, видимо, в квартире была вечеринка. Не какое-то молодежное сборище, но вполне пристойная взрослая – хоть и шумная – компания; балконные двери были распахнуты в темную ночь и мерцающее звездами небо, такая замечательная осенняя ночь, последние денечки перед наступлением зимы.

Туда-то и направилась Рита. Именно к тому самому балкону, к той компании. На этот ясный свет, не важно, приглашали ее или нет. Она вышла из автомобиля, даже спасибо не сказала, в заляпанной одежде, под хмельком, в руках лишь красно-синий пластиковый пакет.

В таком виде Рита-Крыса наконец прибыла к семейству Бакмансонов в городе у моря.

– Отчаливайте! – крикнула она, как только выбралась из машины, Андерсу Бэкстрёму и Сабрите-Лилл Линдхольм в «БМВ», чтобы они уезжали сразу же. Они и не собирались оставаться и шпионить за ней, объяснила Сабрита-Лилл Сольвейг. Хотели лишь подождать и посмотреть, как все сложится: вдруг Риту не пустят, вдруг она так и останется стоять там одна-одинешенька и ей нужна будет помощь. Но когда они ее не послушались, Рита что было силы пнула автомобиль в бок.

Этого уже парочка в машине стерпеть не смогла. Они предоставили Риту ее судьбе и укатили прочь. Нельзя пинать чужой «БМВ».

Сольвейг слушала рассказ Сабриты-Лилл Линдхольм и без труда представляла себе Риту, ее злобу, ее мрачное пьяное настроение, перепачканную одежду, вообще – всю эту грязь. Конечно, Сольвейг это расстроило, словно пятно на видном месте, позорное пятно,или что-то в этом роде. Но из вежливости она под конец разговора с Сабритой-Лилл Линдхольм предложила той почистить салон «БМВ» за счет фирмы.

Едва она это сказала, как сама услышала, насколько глупо это прозвучало, как нелепо.

Но одновременно что-то в ней не могло никак закончиться – последняя тихая и тающая улыбка: Рита. Крыса. Ее сестра. Вечно за ней все надо убирать, за Ритой. Вечно за ней приходится вытирать следы, ради ее же блага. Так думала Сольвейг до того, как до нее дошло, что Рита в самом деле уехала. И она уже не вернется.

(…И последний привет от оборотня.)Выкрасила ногти темно-красным лаком. Посмотрела на себя в зеркало, в зеркало в ванной, без рамы, которое она поставила на длинный стол в комнате, прислонив к окну, потому что это было единственное зеркало в сторожке. Посмотрела на себя в зеркало, книга «Оборотень», отпечатки пальцев на зеркале, четкие, жирные и узнаваемые, в резком свете настольной лампы, которую она направила на стол.

– Снимай же теперь.

– Обезьянье искусство, – пробормотала Сольвейг, которая делала снимок по просьбе Риты, они последний вечер были вместе в сторожке, но Сольвейг тогда еще этого не знала. Сольвейг, добрая душа, сделала снимок, хоть и считала, что фотографировать стоит настоящие вещи: природу в ее цветении, при различном освещении – в зависимости от времени года, как на открытках, или празднования дней рождений, именин и Рождества: Ярпе Торпесон в роли рождественского гнома для их младшенькой Эллисон Торпесон, которая все еще верила в рождественские чудеса, хоть ей двенадцать, – здорово, что она сохранила эту «детскость». К настоящим вещам относились также Обыкновенные Люди. Ярпе Торпесон был на нескольких фотографиях, мастерски снятых Сольвейг: Ярпе у бетономешалки, Ярпе со своей женой Виолой, которая гоняла по дорогам Поселка на своей старенькой «шкоде» так, что камни разлетались из-под колес во встречные автомобили и порой разбивали стекла; но если кто-то звонил Виоле Торпесон, чтобы разобраться в случившемся, она отвечала «Поцелуй меня в зад» или что-то в этом роде и вешала трубку.

– Странная ты, Рита, – сказала Сольвейг в последний день, когда Рита оставалась еще в сторожке. – Вечно притворяешься кем-то другим.

– Ну, – ответила Рита с ледяным спокойствием. – Это ты так считаешь. Откуда тебе знать, какая я?

И Сольвейг, конечно, ничего не ответила. Они пили вино, это был последний вечер, вечер после похорон Дорис Флинкенберг, и собирались в Хестхаген – на танцы – больше податься было некуда, а оставаться дома было невтерпеж, особенно после похорон, хотелось куда-нибудь уйти.

Высокая, стройная, красивая. Черные волосы подстрижены под пажа. Оборотень, который улыбается зеркалу. Смотрит свысока на того, кто делает снимок. Щелк. Может, это у нее настроение такое, думает Сольвейг, столько кадров надо стереть в голове: лицо Риты у мертвого тела Дорис, лицо Риты, взгляд, кровь, все эти воспоминания.

– Щелкай же! – торопит Рита.

– Я соблазнительница, – говорит Рита. – Желанная.

Потом они еще немного посидели и поговорили, и во время этого разговора, краткость которого выглядела естественной, Рита поняла: невозможно. Все. Она должна.

Она пошла в душ и стояла под ним, пока не кончилась теплая вода, и еще несколько минут после. В конце концов она почти заледенела, так что стала еще холоднее и чище.

Она переоделась. Надела черные брюки, красную рубашку, расчесала темные волосы, отбросила их со лба черным обручем и накрасилась перед зеркалом, что стояло на кухонном столе. «Поторопись! – сказала она Сольвейг. – Пойди, приведи себя в порядок, прими душ, мы выйдем попозже, я подожду». И Сольвейг отправилась в ванную – в туалет и в душ, а тем временем Рита взяла ее кожаную куртку, ее ключи от машины, бутылку вина (ту открытую), фотоаппарат и ушла. Классическая сцена: автомобиль заводится на дворе. Сольвейг слышит это из туалета и, конечно, понимает, что произошло. Рита не сдержала слова, она ее обманула. И вот теперь, теперь Рита уехала вместе с автомобилем – навсегда.

Через несколько недель она получила по почте фотографии.

«…Последний привет от оборотня. Соблазнительницы. Желанной».

Рита заехала на узенькую дорогу к северу от центра Поселка. Там она выпила вино прямо из горлышка бутылки, которую прихватила с собой. Выпив изрядно, она завела мотор и покатила назад по шоссе, по обе стороны которого были поля. Она набрала скорость, нажала на газ и свернула прямо в поле. Она хотела, чтобы автомобиль забуксовал, но земля была сухой и твердой. Тогда она приметила дерево на другой стороне. Медленно подъехала, ближе, ближе, потом нажала на газ. Бум. Короткий нос автомобиля уткнулся в ствол.

Когда дело было сделано, она достала из машины свои вещи, один-единственный пластиковый пакет, и все. Вынула и отшвырнула прочь ключ от автомобиля. Это было приятнее всего: зашвырнуть ключ далеко-далеко в поле.

Рита зашагала назад к автобусной остановке, это несколько километров. Шел небольшой снег и таял, еще не долетев до земли. Автобуса не было, зато появился автомобиль. И она его сразу узнала, это были Андерс Бэкстрём и Сабрита-Лилл Линдхольм в «БМВ» папы Андерса Бэкстрёма.

Когда Рита добралась до Бакмансонов, было уже за полночь. В квартире в полном разгаре бурлила вечеринка. На балконе, обращенном к морю и на улицу, по тротуару которой шла Рита, стояли люди. Балконные двери были распахнуты настежь, доносились музыка, смех и оживленные голоса. Кто-то на балконе заметил Риту. Ей стали кричать и махать. Может, они приняли ее за этакого одинокого ночного пешехода, которого надо подбодрить.

Никто из стоявших на балконе не знал Риту, кроме Тины Бакмансон. Мамы Яна Бакмансона. Она была среди тех, кто махал ей: удивительно, но она сначала не узнала Риту в кожаной куртке Сольвейг и грязных джинсах, с пластиковым пакетом в руке и растекшейся по лицу тушью.

Рита остановилась под балконом, который находился на третьем этаже прочного каменного дома на одной из самых красивых улиц города у моря, и крикнула: привет. Люди на балконе на миг растерялись, но Тина Бакмансон скоро пришла в себя и справилась с удивлением.

– Ага! Так это ты! – крикнула она вниз. – Добро пожаловать! Минутку! – Она исчезла в доме, и, пока она отсутствовала, балкон опустел, так что, когда она вернулась и бросила вниз ключи, она уже стояла там одна.

– Вот, возьми! Они подходят к воротам и ко всем дверям. Ты знаешь.

Но ключи Рите не понадобились: Тина Бакмансон уже ждала ее на полутемной лестничной площадке третьего этажа у двери рядом с парадным входом. Это был «вход на кухню», и конечно Рита поняла, что ее спрячут от остальных гостей. Но, с другой стороны, эта дверь вела в коридор, который в огромной Бакмансоновой квартире назывался «детским». В него выходили комната Яна Бакмансона, комната для гостей и девичья комната Сусанны Бакмансон – сестры Яна Бакмансона, которая сейчас училась в Нью-Йорке. Ну и ладно, вечеринка не главное. И ее не колышет, посчитали бы ее там позорным пятном или нет, все это было теперь не важно и не трогало ее. Все, что относилось к Поселку, к тем представлениям о жизни.

Думая так, Рита чувствовала себя самой сильной и самой слабой в мире.

Самого Яна Бакмансона дома не было. «Разве он не говорил тебе? Что будет в лагере?» – спросила Тина Бакмансон, и по ее тону стало ясно, что она догадывается, что Ян Бакмансон, возможно, вообще ничего не сказал Рите. Не по злобе или из желания водить ее за нос – на такое Ян Бакмансон был не способен, – а просто-напросто в последнее время все переменилось, этого и следовало ожидать, взрослым-то было отлично известно, что это неизбежно. Постепенно Рита, и Поселок, и жизнь с Ритой, их дружба забывались из-за разлуки и по множеству других причин – человек молод, у него есть какие-то интересы, разные, в его жизни все время что-то происходит.

И никто, никто из семейства Бакмансонов во всяком случае, не собирался и пальцем пошевелить, чтобы это изменить. Все обещания, данные когда-то, например в прошлом году, осенью, после пожара на Первом мысу, когда семья оставила свой дом, чтобы больше туда не возвращаться. «Конечно, ты приедешь к нам позднее». «Ты поедешь с нами, это ясно». «Учиться в хорошей гимназии в городе не такая уж плохая альтернатива». Все они потеряли смысл, превратились в пустую болтовню. С тех пор много воды утекло. Они стали молодыми людьми, Ян и Рита. Да, и Рита ТОЖЕ. В ее жизни тоже произошли события, которые заставили взглянуть на прошлогодние планы по-иному, как на детские мечты, внезапный порыв. А Рита – милая смышленая девочка. У нее еще наверняка будут иные возможности.

Тина Бакмансон провела Риту в комнату Сусанны и сказала, что она может там переночевать. Робкая и обессиленная стояла Рита в этой пустой комнате, которую всегда представляла такой красивой (и такой она на самом деле и была), что даже и не мечтала в ней оказаться… Такая комната. В которой сам преображаешься… становишься не лучше или хуже, а просто другим.

И пусть это было по-детски, но в этот миг ее поразило – после всего, что произошло, хоть она устала, робела, была сбита с толку и на самом деле была не в состоянии что-то чувствовать и о чем-либо думать, – как сильно ей хотелось попасть именно в эту комнату.

За нее она готова держаться руками и зубами, если понадобится. Решительная мысль, дерзкая. Но, как уже было сказано, в этот миг Рита была самой сильной и самой слабой в мире. И на Тину Бакмансон, предлагавшую ей ночлег, она смотрела со всем смущением, какое в ней было, но и с желанием, упорством и решимостью.

– Вот я и приехала, – пискнула она совсем детским голосом, – я приехала к вам жить.

И только тогда, кажется, Тина Бакмансон поняла, что перед ней такое. Не только грязь, от которой она из отвращения и брезгливости старалась держаться подальше, но и другое, непрошеное, от чего сжималось сердце. Развалина. Рита-Крыса – она даже не могла произнести эту кличку, да еще в связи с Яном Бакмансоном, которому она искренне хотела быть доброй либеральной матерью, – была опустившейся особой, которая разваливалась у нее на глазах.

– Господи, девочка. Что ты такое придумала?

И тут в Рите что-то взорвалось. Она разрыдалась, слезы вдруг хлынули из нее, и плач, раз начавшись, все не кончался. Она потеряла равновесие, и опустилась на край кровати, и все продолжала рыдать. Тина Бакмансон, от которой пахло праздником, села рядом и взяла Риту за руку. И Рита и Тина не очень-то любили нежности. Им и в голову не пришло обнять друг друга. Слава богу.

Рита плакала. Тина Бакмансон сидела рядом и держала ее за руку. Это были мгновения искренней близости, хотя они совсем друг друга не понимали.

Рита все рыдала и рыдала – от усталости и от радости, что оказалась в этой комнате, ей вдруг сделалось неловко от того, что она поняла, как страстно хотела оказаться в квартире Бакмансонов. Но она плакала и обо всем прочем. Обо всех. Дорис Флинкенберг, маме кузин, Сольвейг…

И о себе самой. Своем одиночестве. Бедняжка Рита.

Она плакала и плакала, ее плач тронул Тину Бакмансон, Рита это заметила.

– Бедное дитя, – прошептала Тина Бакмансон, – бедное дитя!

Тина Бакмансон, которая пахла разницей в их с Ритой жизнях – дорогими духами, дорогим нарядным платьем, дорогим – всем, что так отличало ее от Риты. Это для Тины Бакмансон было само собой разумеющимся, она об этом никогда и не задумывалась; уверенность в том, что можешь жить как хочешь, уверенность в том, что владеешь всем по праву.

Но вот Тина Бакмансон встала и принесла одеяла, и когда Рита успокоилась, она уснула прямо в одежде на кровати Сусанны Бакмансон в чудесной комнате в Бакмансоновой квартире.

Рита проспала часов двенадцать, а когда проснулась, был уже полдень, и в квартире было совершенно тихо. Она встала и пошла по квартире, через «детский коридор», через кухню – в гостиную и библиотеку, в кабинет и прочие комнаты – по всей огромной квартире. Нигде не осталось следов праздника. Было пусто, начисто прибрано и пахло каким-то дезинфицирующим чистящим средством.

В одной большой комнате она стала ждать Тину Бакмансон. И та появилась, теперь в джинсах и рубашке, будничной одежде. Свежая и чистая, на ней тоже не осталось никаких следов праздника.

Они разговаривали, оставаясь на расстоянии трех метров, в красивой белой гостиной. Рита внимательно слушала, держась настороже, как обычно, а Тина Бакмансон, как обычно, говорила строго и высокомерно.

– Раз уж ты здесь, нам лучше договориться о правилах игры, – сказала Тина Бакмансон.

Что угодно, Тина, думала Рита. Теперь я здесь. Обо всем остальном можно договориться.

И они довели этот разговор до конца; потом Рита отправилась в душ и как следует отмылась. Она пошла в комнату Яна Бакмансона и надела его рубашку и брюки, как поступала уже в доме на Первом мысу, поскольку у них был и остался один размер.

В комнате Яна Бакмансона она снова почувствовала усталость, нырнула под одеяло на кровати Яна Бакмансона. И уснула. А когда Ян Бакмансон воскресным вечером вернулся из лагеря или похода или где он там был, она лежала в кровати готовенькая и поджидала его, как подарок.