Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

От Кенни всегда исходило какое-то сияние. Еще в те времена, вечность назад, летом, когда Дорис была еще жива и вместе с Сандрой они липли к ее сестре Никто Херман в доме Женщин, а Кенни тогда присматривала за детьми моря в Стеклянном доме на Втором мысе. Втором мысе.

Никто Херман должна была оставаться «добрым другом», особенно Сандре, Аландец готов был клясться, что он знать не знал, что они сестры.

– До тех пор, когда уже было поздно. Она же… Все случилось так быстро. Хлоп. И я – пойманный мужчина. Постарайся понять, Никто Херман. Ты замечательная женщина, Никто Херман, но…

Это хуже всего, подумала Сандра, которая подслушивала их телефонный разговор. Ты замечательная женщина, Никто Херман, но…

– Я понимаю тебя, – сказала Никто Херман холодно. – Кенни особенная. Кенни женщина для мужчины.Заботься же о ней. Ей приходилось нелегко.

И добавила, после хорошо рассчитанной и вполне осознанной паузы:

– Будь я мужчиной, я бы тоже потеряла от нее голову. Единственное, что меня удивляет, – закончила она с холодным смешком, в котором наконец прорвалась вся ее уязвленная гордость, – что она нашла в тебе?

И в заключение прошептала:

– А теперь, Сандра, сейчас же положи трубку!

Впервые переступив порог дома на болоте, Кенни пошла осматривать комнаты, приговаривая «здорово», «супер» – почти обо всем, что видела вокруг, было ясно, что она на самом деле вряд ли так считала, но звучало это так, словно она и впрямь так думала. Она не растягивала слова, как Лорелей Линдберг, когда та расхаживала и констатировала «интересно», «восхитительно», и не бродила неприкаянно из комнаты в комнату с бокалом вина и зажженной сигаретой, как Никто Херман, постоянно ища места, где бы пристроиться со своими книгами, бумагами и всякими материалами для диссертации, из которых предстояло сложить осмысленное целое.

Кенни была совсем не такая. Она была прямая и спокойная. Возможно, потому что дом на болоте ничего для нее не значил, он не имел ничего общего с ее чаяниями и надеждами, как для Лорелей Линдберг («я покажу тебе, как выглядит твоя мечта»),не был местом, которое она должна попытаться отвоевать у Аландца, как для Никто Херман, которой Аландец постоянно твердил, что не может и мысли допустить о том, чтобы всегда жить с ней под одной крышей. Аландец и Кенни были женаты, и, само собой, Кенни предстояло здесь жить, теперь это было и ее владение.

– Мило, уютно, – сказала Кенни, и прозвучало это так, словно ей и в самом деле нравилось. Возможно, он ей и дальше будет нравиться, но с такой же прохладцей. Может, к дому и следовало так относиться, потому что они жили там спокойно и некоторым образом гармонично, Кенни с Аландцем и Сандрой Вэрн.

Со временем они переехали в квартиру в городе у моря. Не бросили дом на болоте, но все же оставили его – только на зиму, а на самом деле, как оказалось, навсегда: у всех троих были на это свои причины. Но и это произошло незаметно, без шума. Просто-напросто произошло. И не было никак связано с домом на болоте.

Кенни к тому же была не из тех, кто выказывает недовольство, она была не такая, просто-напросто. На самом деле с ней было уютно, это и Сандра могла подтвердить – и не раз. Точно так же, как и с ее сестрой, которой Аландец пренебрег.

– Если бы это была не Кенни, то, возможно, я должна была бы… ну, я не знаю. Выцарапать ему глаза? – И она рассмеялась, словно мысль показалась ей такой нелепой, такой глупой. – Нет. Никогда в жизни. Кенни этого не заслужила. Ей нелегко пришлось.

Это было все же похвально и великодушно.

И все же. Что прикажете делать с таким лучистым и незакомплексованным человеком в своем ближайшем окружении?

– Здесь я буду жить, – заявила Кенни, когда в первый раз вошла в узкий коридор. – Надеюсь, мне здесь будет хорошо.

– Я не очень-то умею обустраиваться, – добавила она, как бы извиняясь, но не слишком – это вообще было не в ее стиле. Она не создавала проблем на пустом месте, в этом они с Аландцем были похожи, время шло, а в доме на болоте все оставалось по-прежнему, за исключением подвального этажа. – Но цветы я люблю. А этот бассейн просто ужасен.

Аландец посмотрел на Сандру, ища поддержки, ему не очень-то нравились всякие переделки.

Сандра ответила ему взглядом. Ей вдруг не захотелось быть с ним заодно. Ни в чем. Она так от всего устала. Так устала. Это ОН устроил для них все это. Это он привел Кенни в дом на болоте.

«Они похоронили ее в бассейне».

Чертов старый эротоман,она стояла на другом краю бассейна, где в воде плавали бумажки, окурки и всякий мусор, и думала об Аландце словами Дорис-внутри-себя. Ее вдруг охватил такой гнев (не злость, тем более на Кенни, Кенни же ни в чем не виновата), что она забыла о засосах у себя на шее, забыла вообще прятать себя.

– Какое месиво, – весело рассмеялась Кенни и повернулась к Сандре. – Ты выращиваешь кувшинки?

Аландец оставил их вдвоем. Сандра не знала, что сказать. Она смутилась, покраснела и в конце концов поспешила уйти, потому что сказать ей было нечего. Аландец выжидал. С умыслом, конечно. Он был мастером уходить в тень в затруднительных ситуациях и устроил все так, чтобы молодые женщины, почти ровесницы, сами улаживали дела между собой – раз и навсегда. С самого начала. А может, это Кенни сама предложила Аландцу до того, как они прибыли в дом на болоте и увидели Никто Херман – под дождем среди чемоданов в ожидании такси, которое она, конечно, заказала давно, но которое, конечно, опаздывало, и в довершение всех унижений им пришлось втроем стоять под дождем и разговаривать.

Она была такой «женщиной для мужчины».

Кенни проскользнула мимо Сандры на лестнице и тихо, чтобы Аландец не слышал, спросила:

– Что с тобой такое? Kissing disease. Вот. Возьми вот это.

Она сняла шейный платок и протянула Сандре, та не взяла его, но прекрасно поняла намек.

Цепочка темных засосов на шее. Она про это забыла. Еще утром, до того как приехали Аландец и Кенни, один лишь вид этих пятен вызывал у нее сладострастное томление в животе.

Нимфоман.

Но это не помогло. То, что она думала, что Кенни нормальная тетка. Такая чертовски нормальная.

– Спасибо, – ответила она. – За напоминание.

– НЕ играй с огнем, Сандра, – сказала Никто Херман о тех же засосах прошлым вечером, в свой последний вечер в доме на болоте. – А еще, если начистоту, хочу предостеречь тебя: не веди себя так, словно ты объект психопатологических исследований. Ты играешь тем, во что не веришь, тем, что не является тобой. Но внезапно они станут тобой.

– Ничего не понимаю, – отвечала Сандра безразлично.

Никто Херман нетерпеливо бросила одну из своих бесконечных недокуренных сигарет в бассейн и отпила большой глоток шампанского из бокала, а потом попыталась пронзить Сандру взглядом, который проникал сквозь мозг и кости. И хоть она к тому времени уже изрядно выпила, это ей отчасти удалось.

– Не забывай: если чем-то заниматься слишком долго, то сам этим станешь. Твои засосы и синяки – маленькие фетиши, которые тебя возбуждают. Пробуждают в тебе вожделение. Хочешь чувствовать, что живешь? Живи. Наверняка найдется немало людей, которым страсть как захочется рассмотреть поближе твою так называемую двойную жизнь. О таком многие захотели бы написать. Прочитать. Или снять фильм. С большим числом долгих обнаженных сцен из той второй жизни.

– Девушка с портфелем, в кружевной блузке и юбке в складку, но под этой одеждой совершенно голая. Господи! – вздохнула Никто Херман и закурила новую сигарету. – ТЫ НА САМОМ ДЕЛЕ ходячая коробочка с приключениями. Тебе ничего и делать не надо.

– Но вопрос в том, – сказала под конец Никто Херман, – имеет ли это хоть какое-то отношение к тому, что жжет. Вопрос в том, не является ли все это… все для отвода глаз, чтобы скрыть нечто иное.

Потом они плавали в бассейне, Сандра и Никто Херман, в последний раз вместе в доме на болоте.

В воде, которая тихо-тихо просачивалась через щели в землю внизу. Или это был сон? Плавание среди окурков. Фу, гадость, верно?

«Он застрелил ее. По ошибке. Она умерла. В бассейне. Они ее там похоронили. Под кафелем».

Сандра. Ей нравились отпечатки на ее теле. Пятна на шее вызывали у нее посасывание в животе. До сих пор. Взгляд Кенни больше, чем любые слова Никто Херман, заставил Сандру понять, какие они нелепые, детские, смешные, эти пятна.

Kissing disease. Широкая улыбка Кенни.

«Способ быть с самой собой».

Прости. Прости. Прости. Прости.

Теперь в бассейне.

И Кенни:

– Ты выращиваешь кувшинки?

– Если ты думаешь, что я стану убирать за тобой, то ты ошибаешься, – сказала Никто Херман утром накануне отъезда. – Я не собираюсь за тобой убирать.

– Надо бы затопить баню и смыть с нас старую жизнь, – предложила она накануне вечером, когда стало ясно, что Аландец и Кенни вернутся домой как новобрачные, вместе. Это был последний вечер с Никто Херман в доме на болоте.

«И отпраздновать мой отъезд», – добавила Никто Херман про себя, а потом они открыли много бутылок с игристым вином и долго пили.

Когда баня нагрелась, они вымылись, вытерлись, спустились к бассейну, выпили еще. Никто Херман сидела на краю бассейна, подводила счеты своей жизни и размышляла о том, как жить дальше. Она любила заниматься такими подсчетами, особенно когда была пьяна.

О значении целеустремленности и планирования. Не только в учебе, но и в остальном. В жизни. «В жизни, которая рассматривается как единое целое», – как она все время повторяла.

– Жизнь как единое целое, – констатировала Никто Херман, – очень коротка. Надо жить осознанно, как считает Торо, [6]6
  Торо,Генри Дэвид (1817–1862) – американский писатель, мыслитель, натуралист, общественный деятель.


[Закрыть]и ставить перед собой конкретную цель. Как там говорится в том стихотворении Нильса Ферлина: «Подумай, прежде чем мы выгоним тебя, ты босоногий ребенок в жизни». – Никто Херман закурила сигарету и продолжила: – Смысл этого стихотворения, как я его вижу, в том, что человеку даны различные возможности и шансы, но число их не бесконечно. Если упустить дарованные возможности, никто не принесет на блюдечке новые. И кроме того. В конце концов, все мы одиноки. Никто нам ничего не дает. К этому надо быть готовыми. Повзрослеть – значит понять и принять это. Это проклятое безмерное одиночество.

И, после паузы, совершенно другим голосом, измученным, словно у маленького зверька:

– Не знаю, повзрослела ли я. Я ничего не знаю.

И Никто Херман расплакалась. Из открытого рта вырывались стоны, она закрыла лицо руками, поначалу на это было неприятно смотреть, но постепенно в Сандре поднялась волна сострадания, и она прокляла Аландца и его подлую способность менять одно на другое… да к тому же на сестру.

– Кенни – женщина для мужчины, – проговорила Никто, – это не ее вина, ей нелегко приходилось, и она заслуживает всего самого лучшего. Такого мужественного, в расцвете лет, с кем можно везде ходить, и тебя представляют как – «моя молодая красавица жена».

И на миг, именно тогда – может, это опьянение подтолкнуло Сандру так подумать? Трудно сказать, но одно было ясно: она никогда больше не будет так близка к полной капитуляции, к тому, чтобы все рассказать, как в тот момент, такой мучительный, но открывший внезапно столько возможностей. Эта фантазия пронеслась у нее в голове. А что, если… рассказать все Никто Херман? От начала до конца? Ничего не утаивая. Все, прямо и просто, без околичностей.

Как на исповеди.

– Искупление вины – это поступок, – сказал Любовник. Тот, кто оставил у нее на шее синие отметки в то второе – и последнее – соитие несколько дней назад. – Его не обойти. Но порой даруется милость.

Это было головокружительное чувство – облегчения, свободы, уверенности. Миг, который сразу прошел. Никто Херман перестала плакать. Перестала. Засмеялась, закурила новую сигарету, наполнила свой бокал – словно никто и не плакал. Никто Никто.

А потом она поспешила предаться новым размышлениям, одному из своих бесконечных монологов. И все слова, слова, слова.

Ее звали Лесси (Лесси-с-озера).Странная сцена. Там, на краю бассейна, в мокрых купальниках. Она, завернутая в махровое полотенце, с изображением собаки Лесси.

Совсем другая собака, ничуть не похожая на шелковистую собачку, которая была раньше.

Позже, в самой последней части жизни Сандры в этих рамках, эта собачность даст ей имя, одно из последних ее унизительных прозвищ.

Собака не той породы.

И все же: Никто Херман на спине в белом купальнике с сигаретой, вечной сигаретой, словно смерть, такая пьяная, такая далекая. К тому же у бассейна прохладно, и легко можно было простудиться, если не снять с себя мокрый купальник после купания, но Никто Херман, похоже, об этом не думала.

Мгновение прошло.

Никто Херман уснула.

Но на следующее утро она снова была на ногах.

Простудилась же не Никто Херман, а Сандра, и ей пришлось искать поликлинику и принимать лекарства против ангины.

– В конце концов, – сказала Никто Херман, – мы очень беспомощны.

И никогда больше не плавала в бассейне.

Бассейн снова зарос грязью, пока Кенни не очистила его и не развела в нем свой субтропический сад.

Сандра спала на супружеской кровати. Она спала одна, под небом – белым, покрытым тюлем (сетка от комаров, только что повешенная), на чистых простынях. Кенни не захотела взять эту кровать. Она высмеяла ее, как только увидела.

Под взглядом Кенни.

– Сандра! – крикнула Кенни. – Пора вставать! Ты что, еще спишь?

Не слишком укоризненно, но все же. Сандра еще глубже зарылась в мягкую подушку. Замерла, затаилась, притворилась, что спит, хотя уже проснулась.

«„Соня наяву“, – говорила „тетя“ на Аланде. – Вот ты кто. Как и все прочие аландцы».

– Ну-ка вставай, – сказала Кенни. – Мне нужна твоя помощь.

Вот для чего нужна была Кенни помощь: она взялась очищать бассейн. С помощью Сандры она отполировала кафель и удивилась результату. Потом накупила всяких дорогущих растений, в том числе тропических, очень редких. Недаром она жила с баронессой в Стеклянном доме (который после смерти баронессы был сдан внаем стараниями родственников, Кенни сказала, что она больше с этим дела не имела). Она высадила цветы в большие красивые горшки.

Этим растениям требовалось много света. Она снесла горшки вниз и поставила по краям бассейна прожекторы – жемчужное ожерелье из сильных ламп, заливавших светом четырехугольник бассейна.

Когда растения распускались, что они делали по очереди, постоянно что-то цвело – дерзко, крупно, сильно разноцветными цветами, непристойными и белыми, огромными желтыми и с большими пестиками, – она принесла садовую мебель: столик и три старинных стула с украшенными орнаментом спинками и резными ножками.

– Ну вот, – сказала она, – наш субтропический подводный сад.

Затея казалась не очень-то разумной, но получилось красиво.

– Ну он же не под водой, – возразила Сандра.

Но Кенни пропустила ее слова мимо ушей. Она смотрела на своего законного супруга.

– Феноменально, – похвалил он. – Феноменально. – Новым голосом, в котором смешались страсть, притворство и ностальгия (попытка поймать прежний тон и достоверно его передать). Этот голос появился у него при Кенни. Голос специально для Кенни. На тот прежний, каким Аландец когда-то говорил с Лорелей Линдберг, он был похож как самый лучший полиэстер – на настоящий шелк. Но только эксперты, по-настоящему сведущие, способны отличить первосортный искусственный шелк от настоящего.

А Сандре он сказал:

– Хорошо получилось. – Но и для нее у него был новый голос. Странный «папин-голос».

Который делал его чужим.

– Пойдем постреляем?

Эти времена прошли. Папа положил руку дочери на плечо, они стояли на краю бассейна, куда Кенни поставила еще растений, так что он сделался похож на дизайнерски оформленную могилу.

Сандра подумала: я хочу уехать.

– Этот злосчастный сад, – позднее рассказывала Кенни Рите в светлой квартире в городе у моря, где Сандра и Кенни жили накануне того, как Сандра скрылась из виду, уехала.

– Думаю, это была какая-то сублимация, – продолжала Кенни, а Сандра за стеной подслушивала. – Мне так хотелось иметь детей.

Цветы в бассейне скоро завянут. Света им все же не хватит. Никакие лампы в мире не способны осветить помещение бассейна, а ведь это было самое светлое место в доме на болоте.

– Я как корова, – признается она Рите-Крысе в городе у моря. – Яловая, бесплодная.

Кенни, такая светлая, такая желанная.

Рита на крыше.Она прошла по крышам и постучала в окно. Она жила в квартире Бакмансонов в том же квартале, так что могла по крышам пройти от дома к дому. Рита посмотрела на Кенни так, словно это было самое естественное в мире, что она вот так объявилась, а потом объяснила, что ей просто захотелось попробовать пройти по крышам.

В самом деле. Кенни была восхищена. Как все красивые любезные женщины, Кенни порой представляла себя со стороны, словно в кино – несколько бессмертных сцен, среди которых – приход Риты и то, как они стали лучшими подругами.

Как в один прекрасный день из открытого окна послышался голос Риты. Сандра и Кенни. Рита из Поселка. Они выглянули, а она стояла, покачиваясь, там, на крыше соседнего дома, и кричала: «Иди!» Кенни, конечно, сразу послушалась. А Сандра, ясное дело, скорчила гримасу и осталась дома.

И потом там на крыше Рита и Кенни принялись восхищаться друг дружкой. Вдвоем у трубы, а внизу – город. Какая сцена, какая история! Рассказ, который получил крылья и полетел. А Рита и Кенни сияли, в тот раз – и потом тоже. На людях и наедине друг с другом, сверкающие.

Рите повезло.Она этого не скрывала, именно так и следовало это воспринимать. Везение. Она жила у Бакмансонов в удивительной комнате, которая раньше была комнатой сестры Яна Бакмансона (той, что училась искусству танца в Нью-Йорке), а Ян Бакмансон был ее бойфрендом.

О ее прошлом в Поселке все забыли, и прозвище Крыса отпало. Ничто в ее облике больше на это не намекало. Стройная, миловидная, да и во всех отношениях, – да, надо признать, таких девушек не часто можно было встретить на улицах города у моря.

Но Сандра-то не забыла.

Например, Сольвейг. Сольвейг стояла там, в темноте у сарая Бенку с помешавшейся мамой кузин, не так давно, и курила, глубоко затягиваясь, страшно взволнованная.

– Напоследок она стянула мою куртку и разбила мою машину. В лепешку, на поле Торпесонов. И там ее и бросила, а сама укатила в город. Заявилась к Бакмансонам. Посреди ночи.

Впрочем, Рита не делала тайны из своей прошлой жизни в Поселке и всего с этим связанного. Просто это перестало быть актуально. Впервые увидев Сандру, она посмотрела на нее победным взглядом, в котором читался триумф, пусть и украденный. Теперь я здесь. Но этот триумф был смешан с равнодушием ко всему тому, что было в прошлом. Теперь это не играет никакой роли, показывала она всем своим видом. Теперь все иначе.

А Сандра вспоминала Сольвейг, которая пылала таким возмущением и едва сдерживаемым негодованием, что оно окружало ее словно оболочка, через которую приходилось прорезаться.

– Она лишь половинка, – сказала Сольвейг. – Мы близнецы. Целиком мы, только когда мы вдвоем.

Сандра, когда приехала в город у моря, оказалась беззащитной. Без кожи. Но никого это ее отсутствие кожи не интересовало. Она жила с отцом и его новой женой в старинной части города у моря. Новой женой Аландца, как уже говорилось, была Кенни.

Это она выбрала квартиру. Изысканную, со множеством комнат. Комнаты, комнаты. Комнаты с высокими потолками, окна, выходившие на все стороны. На море, на небо, на задний двор. Но малышка Сандра. Она себя там не находила.

Она шлепала по тротуарам, в тяжелых походных башмаках, без всякой цели.

Она питала отвращение к городу у моря. Он был не большой и не маленький, там был бульвар, пара эспланад и полным-полно людей, которые расхаживали в неряшливой одежде и косились друг на дружку.

Сандра шла домой. Она не хотела идти домой. Но больше ей некуда было пойти.

Она вернулась в квартиру, прошла в свою комнату и закрыла дверь. ЗАПЕРЛА ее. Но все равно из соседней комнаты доносились голоса.

– Талисман, – хихикали они. – Собака не той породы.

Они шептались о ней.

Рита-Крыса, снова здесь. Пришла по крышам. И худшее в этой истории было то, что это была правда.

Это были Кенни и Рита – теперь лучшая подруга Кенни, в большой светлой квартире в городе у моря. И это была Сандра, собака неправильной породы. Аландец, ее папа, ушел в море. Снова. И года не прошло, как они поженились. «Возможно, он не смеет признать неизбежность собственной смерти». Это заключение Никто Херман, с которой Сандра часто встречалась в ее маленькой однокомнатной квартирке на краю города. Долгими вечерами они пили вино, землисто-красное, в котором закатные лучи отражались теплым обнадеживающим светом. Это было красиво, единственное, что было красивым в городе у моря в то время. «Обычно это является негативным последствием интимных отношений между пожилым мужчиной и молодой женщиной, – продолжала Никто Херман. – О таких негативных воздействиях редко говорят, особенно когда речь идет о пожилом мужчине и молодой женщине».

Никто Херман вздохнула и рассмеялась своим воркующим низким голосом, который когда-то так очаровал Сандру и Дорис, что они дни напролет упражнялись в подражании ему, но безуспешно. Хотя так бывает с людьми, которые нравятся: забываешь, как они выглядели, и их голоса. Это Сандра и Дорис могли подтвердить уже тогда, давным-давно.

– А с женщиной вроде Кенни все еще хуже, разница между нами всего четыре года, но она способна заставить даже меня почувствовать себя унылой и туповатой. Старухой, недовольной собственной медлительностью и неспособностью выполнять даже самые простые повседневные дела. Все мы умрем. Но совсем не весело сознавать это. Заметь: я говорю это из добрых побуждений. Молодая женщина, о которой мы говорим, – моя сестра.

– Значит, это называется «порода»? – продолжил кто-то за стеной в большой светлой квартире. И повысил голос, чтобы Сандра могла услышать. Да, это была Рита, Рита-Крыса. Она была на такое способна.

– И можно спросить, какая?

Кенни рассмеялась, но весело. Рита была грубее. Кенни не была грубой. Она не могла быть грубой, она же была такой лучистой, такой независимой, такой любезной.

Маленькая Сандра. Бедняжка Сандра. Бедная бедная Сандра. Во рту пересохло. Облизала губы мокрым языком. Задержала язык на воображаемой складке на верхней губе. Она была глубокой.

Процесс, в результате которого Сандра вновь превращалась в немую с заячьей губой, начался.

Надо сразу сказать, что эти воспоминания, как и описание жизни Сандры в городе у моря до ее отъезда, отличаются крайней субъективностью.

Это точка зрения Сандры.

Потому что другой нет. Мир сжался.

Так что, вполне возможно, Кенни и Рита разговаривали совсем о другом. Может, Сандра просто вообразила себе все то, что якобы происходило за стеной. Это вполне вероятно. У них наверняка были более интересные темы для разговора, чем Сандра, которая в своих преувеличенных фантазиях видела себя в центре всеобщего внимания (негативного или позитивного – так вновь проявлялась самозацикленность девочки с заячьей губой). Например, когда Кенни приветливо обращалась к Сандре и спрашивала, не хочет ли она пойти с ними куда-нибудь (она об этом в самом деле часто спрашивала, в квартире в городе у моря, по крайней мере поначалу), Сандра была способна услышать в ее словах скрытые полутона и диссонансы.

Сказано одно, а подразумевалось совсем другое.

– Ей важно быть со всеми в хороших отношениях, – сказала Никто Херман. – Может, так и есть. Не знаю. Ты не представляешь, как мало я знаю о своих сестрах. Хочешь, расскажу про Эдди?

– Ты УЖЕ рассказывала об Эдди, – отвечала Сандра, для которой все это осталось в прошлом.

– Ну, не все. Ничего о том, как мало я ее понимала. Думаю, она была способна на все, что угодно. Даже на убийство.

Это ты теперь говоришь, подумала Сандра. Но вслух ничего не сказала. Она допила вино и потянулась за бутылкой на письменном столе между ними, чтобы наполнить бокал. Сандра выпила. И Никто Херман выпила.

Они немного помолчали, а потом сменили тему разговора. Солнце скрылось за крышами, стало сумрачно, и когда вино кончилось, наступил вечер, ранний вечер, неудобно ранний. Никто Херман надо было куда-то идти, с кем-то встречаться, и она стала приводить себя в порядок. Сандра наоборот – куда ей было идти в такой вечер: спать ложиться еще рано, а из-за выпитого вина невозможно ничем заниматься. Ничего не оставалось, как только вернуться домой, но это было немыслимо.

И вот именно в таком настроении, в таком состоянии она впервые отправилась на охоту.

– Эдди, – сказала Никто Херман. – Мы не знаем, что случилось. Но у нас есть веские причины считать, что все было именно так, как рассказывают. Я сама ни минуты не сомневаюсь, что Эдди была в состоянии свести с ума любого, кто к ней привяжется. Того мальчика, Бьёрна, например. Или Бенгта. Бедный маленький Бенгт!

– Я это и Дорис говорила, – продолжала Никто Херман. – В нашу последнюю встречу. В доме на болоте. Она была там, когда я приехала. Сказала, что убиралась. Она была страшно взволнована, почти вне себя, бедняжка. Если бы я поняла… Но ты же знаешь, какой она была… невозможно было поверить, представить себе.

– Я сказала Дорис, поскольку она, казалось, была в таком отчаянье, что она должна перестать думать об американке и всем прочем. Что это прошло и забыто. Жизнь должна продолжаться. Это я ей тоже сказала.

– Дорис, – и голос Никто Херман оборвался, – она… да. И эта уборка. Меня это тоже удивило. Ее эффективность, я хочу сказать. Потому что конечно в доме было все мило и аккуратно, но когда я спустилась в подвальный этаж, после нашей маленькой совместной прогулки, то увидела, что кто-то приволок к бассейну пару огромных грязных походных ботинок. Они стояли такие роковые у края бассейна. Я поняла, конечно, что это шутка. Это были ее ботинки. Ты знаешь, о каких я говорю. Ни у кого больше таких не было. Я потом взяла их и почистила.

На улице, по дороге в подземный танцклуб «Алиби», Сандра думала о ней, американке. Она словно была окружена ею, по-настоящему. Ее сестрами. Ей следовало бы узнать ее получше, разузнать о ней поподробнее.

Но раз это не получилось, можно судить о человеке и по его семье. Но сам человек по-прежнему останется кем-то другим, таким, какой есть – или был. Американка.

Походить в ее мокасинах. Это единственный способ.

– Иногда я себя спрашиваю, Сандра, – сказала в заключение Никто Херман, – чем вы, собственно, занимались? Вы двое – Дорис и ты, – когда были вместе?

Ботинки у бассейна.

Ага, вот, значит, как.

Твое последнее известие, Дорис. Спасибо за это.

Итак: незначительную часть того короткого времени, которое Сандра прожила в городе у моря, она посвятила дешифровке тех сведений, которые ей давало окружение. Прежде всего – Кенни и Рита, поскольку они почти все время были рядом.

Хотя Риту и не надо было дешифровывать. Она выражалась с шокирующей прямотой. И пусть это и не было приятно, так было легче. Известно было, кто она такая (говно). Известно было, чего от нее ждать (ничего, ничего, ничего).

А вот с Кенни – все наоборот. Если Кенни говорила «да», Сандра была уверена, что она имеет в виду – «нет». Все, что говорила Кенни, имело второй смысл. Особенно когда она старалась быть максимально любезной.

– Она безнадежна, – вздыхала Кенни в компании Риты за стеной. – В ней нет жизни. Она словно мертвая.

– Она помешалась на самой себе, – констатировала Рита. – На своем патетическом личике с расщепленной губой, которое она дни напролет рассматривает в зеркале.

– Какая расщепленная губа?

– Маленькая девочка с заячьей губой. Разве ты не слышала?

– Нет, расскажи.

Из Возвращения Королевы Озера, глава 1. Где началась музыка?

А… Королева Озера и я; потом мы отправились странствовать по свету, чтобы заработать денег. Мы были стриптизершами в Токио, на Иокогаме и на Аляске. Там, на Аляске, мы едва не дошли до отчаянья. Одним непроглядным новогодним днем в трейлере. Разве так мы себе все представляли – наши планы, нашу музыку? Так что мы уселись и задумались. А потом дали наши новогодние клятвы. Я записала это в записной книжке на страничке августа этого нового года: Арена Уэмбли. Из этого ничего не вышло. Ну почти.

В те месяцы в городе у моря, прежде чем Сандра исчезла, она часто слонялась по городу и предлагала себя. Она перебывала во множестве комнатенок, где жили молодые студенты со всей страны. С ними она знакомилась на дискотеках в подвальном этаже самого большого студенческого общежития в центре города у моря. Это место называлось «Алиби» – весьма говорящее название.

Секс. Она заработала герпес и чесотку и узнала новый вид одиночества. Она не выдержала. Ни парней, ни одиночества. Она не выдержала этих студенческих каморок, которые пахли одиночеством, грязным бельем или выросшими парнями, их неуверенностью и неумелым сексом. Большинство парней слишком много пили и/или приехали из сельских дыр, где сексуальность считалась чем-то постыдным и вульгарным, – этого Сандра не могла понять, хотя вряд ли бы стала утверждать, что секс – это нечто прекрасное и естественное, – вовсе нет, вовсе нет. Она использовала секс, чтобы пробудить что-то в себе – но был ли это секс, в таком случае?

Она не выдержала, но, похоже, так и было задумано. Может быть, в этих комнатушках она повстречала что-то от самой себя? Что-то, что было хуже стыда и сексуальной распущенности.

И даже, когда это было хорошо – во всяком случае, НОРМАЛЬНО, – этого было недостаточно. Сандра вдруг поняла, что не может жить без Дорис-внутри-себя. Это было все равно что отрезать у себя какой-то жизненно важный орган (могла она так сказать? «В ней нет жизни» или – «она словно мертвая»).

Из этого ничего не вышло. Она должна жить с Дорис. Другого выхода нет.

Когда ей надоели студенты, Сандра сменила место, ОХОТНИЧЬЮ ТЕРРИТОРИЮ, как сказал бы какой-то идиот (Пинки?). Она стала наряжаться более вызывающе, краситься так, чтобы не оставалось никаких сомнений в ее намерениях. Она хотела стать «посвященной». Она выходила на охоту за «посвященными».

Это была такая игра.

Она посещала бары в отелях и определенных кафе в стратегически выбранное время, отелей было много, но особенно один, который нельзя назвать вымышленным именем, так как название его слишком важно: он назывался «Президент». Например, во время обеда или того, что в светском обществе называется время коктейлей (она понятия не имела, что это так называется, но заметила, что некоторых мужчин это забавляло – а это были мужчины настоящие, а не болваны-переростки, – когда она рассказывала им всякие россказни о маме, папе и самой себе на среденеевропейском лыжном курорте, об увлекательной жизни сливок общества и о том, как трудно после этого прижиться на новом месте. После такой-то жизни).