Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Женщины и шлюхи
(История Сандры и Дорис № 1)

1. Женщины

– Вот здесь они жили не тужили, – сказала Дорис Флинкенберг Сандре Вэрн, когда они стояли в тени в саду перед Домом Женщин на Первом мысе. – Словно не было прошлого, здесь, в Поселке. Прошедших дней, полных крови и убийства.

– Танцевать на могиле, – шептала Дорис Флинкенберг Сандре Вэрн, сидя в тенистой кроне яблони или в большой, увитой розами беседке, которая некогда наверняка была прекрасна и утопала в цветах. Поблизости от того места, где устраивали праздник или вечеринку, но все же на расстоянии, чтобы было лучше видно, что там происходит.

А в те времена в саду у дома на Первом мысе постоянно что-нибудь происходило. Это было в те годы, когда там жили Женщины и вокруг них бурлили праздники, распространяясь по всему Поселку, проникая почти повсюду. То были счастливые времена.

Для летних Женщин и зимних женщин – тех шлюх из дома в самой болотистой части леса. Летом и осенью, один-два года. А потом все закончилось. Женщины оставили дом на Первом мысе, и туда вселилось совершенно заурядное семейство – Бакмансоны. Они-то и оказались настоящими владельцами, точнее сказать, их наследниками, следующим поколением.

– М-м-м, – пробормотала Сандра с легким нетерпением, потому что Дорис больно тянула, ходила, словно кошка вокруг горячей каши. И только улыбалась своей подружке по-особенному, как они научились в доме на болоте; улыбкой, которая означала понимание, желание попроказничать и всякие двусмысленности. Наше сладкое греховодничество,как говорила Дорис Флинкенберг; именно это они пытались выразить своими гримасами.

Для Сандры было не менее важно и то, что ее улыбка была неущербной. Два ровных ряда зубов между двумя нормальными губами. После той операции, которая освободила Сандру от бросавшейся в глаза заячьей губы, прошло уже несколько лет, и вот уже несколько месяцев, как успешно закончилось исправление прикуса, которое началось еще в раннем детстве и означало вырывание зубов и ношение брекетов – две разные пластинки для ночи и для дня. Немало денег было потрачено на то, чтобы добиться здоровой нормальной детской улыбки, и все завершилось благополучно.

– Ну так расскажи, – канючила Сандра все более настойчиво, обращаясь к Дорис Флинкенберг, сидевшей либо на яблоне, либо в тенистой беседке. Но Дорис только прикладывала палец к губам «тсс, еще не пора», хотя на самом деле посреди праздничного гама никто не мог ее подслушать.

И лицо ее тоже рассекала улыбка, только когда улыбалась Дорис, обнажались ее выступавшие вперед верхние зубы. Ей-то никто не позаботился исправить прикус, а теперь было поздно, потому что рост зубов уже прекратился; Сандре и Дорис было по тринадцать лет.

И все же, хотя никто и не слышал, о чем переговаривались девочки, укрывшись в тени, в стороне от всего происходившего в саду, неужели никто не замечал посреди всего этого светлого, летнего веселья – а ведь достаточно было только посмотреть на них и их гримасы – чего-то тягостного и тревожного, чего-то, во всяком случае, внушающего страх? Какого-то предчувствия беды, отбрасывавшего более длинные тени в тот светлый день?

Возможно, что и так. Попробуйте только сказать это девочкам. Они возгордятся и захотят услышать об этом побольше.

Сандра Ночь и Дорис День, Дорис Ночь и Сандра День. Две девочки в одинаковых черных пуловерах, на которых зеленой краской написано «Одиночество & Страх». Трикотажные пуловеры с длинными рукавами в разгар лета, но, самое главное, это были два совершенно одинаковых пуловера. Сандра сшила их специально; сперва просто в шутку, но постепенно они приобрели более глубокий смысл, который по-прежнему не был облечен в слова, как мелодия.

Теперь настал черед Дорис вести игру, ее черед начинать. Значит, надо следовать за ней и набраться терпения. И немалого терпения, как стало ясно со временем.

– Рассказывай же!

Дорис Ночь и Сандра День, Сандра Ночь и Дорис День: это были их альтер эго, которые они использовали в играх вместе с теми улыбками, в которых они упражнялись перед зеркалом на дне бассейна в доме на болоте.

– Мы две сестры-провидицы, – говорила Дорис Флинкенберг. – Мы стали такими в результате трагического стечения обстоятельств. Полтергейст.Знаешь, что это такое?

Сандра мотала головой и выжидательно смотрела на Дорис – вечную разгадывательницу кроссвордов со словарем в руках, а та продолжала: если невинному ребенку причинить зло, то случается, что у него появляются сверхъестественные способности, которые помогают ему выжить. Способность видеть то, что скрыто, объяснила Дорис Флинкенберг, видеть то, что никто больше не видит.

– Ты и я, Сандра, – быстро выпалила Дорис. – С нами обошлись очень плохо. У меня мои шрамы, а у тебя трагическое семейное прошлое. Хайнц-Гурт, Лорелей Линдберг и все такое. Ты и я, Сандра, мы обе знаем, что такое страдание.

– Именно страдание пробудило в нас скрытые силы, которые позволяют нам замечать то, чего не замечают другие. Видеть то, что и другие, возможно, должны были бы видеть, но не осмеливаются. Забытое или то, что было вытеснено прочь. А частенько, – Дорис Флинкенберг сделала торжественную паузу, прежде чем продолжать, – нечто ужасное. Жуткие преступления, насилие и страдания. Это, во всяком случае, наша исходная точка.

– И, – добавила она, – то, что мы исследуем, – это правда. Это случилось на самом деле.

– Теперь я ничего не понимаю, – нетерпеливо сказала Сандра. – Переходи к сути.

– Тсс, – Дорис прижала палец к губам, – сейчас. Но только сейчас мы не успеем, потому что пора идти праздновать.

Гостиная на траве.И она указывала наверх, на дом на Первом мысе, где постоянно что-то происходило – в доме или в разросшемся саду. Там Женщины с помощью Бенку и Магнуса фон Б. вынесли всю мебель из салона, по крайней мере все, что осталось. Длинный стол, белые стулья с витыми спинками, даже потертый плюшевый диван. «Наша гостиная на траве», – говорили Женщины, натягивая надо всем белый брезент как защиту на случай дождя.

Но не только в этом заключалась помощь Бенку и Магнуса фон Б. Они косили траву, жарили насаженную на вертел рыбу и яблоки, а когда Женщины ездили в центр Поселка на своем светло-красном автобусе «Духовные странствия Элдрид» за покупками, они ездили с ними и помогали носить сумки.

– Бенку влюблен в них во всех и каждую, – заявила Дорис Флинкенберг в кухне кузин. – Может, он на них потом и женится, – добавила она, но сказала это уже только маме кузин, когда Сандры не было рядом; у них с Сандрой, когда они оставались вдвоем, были темы для разговоров поважнее, да к тому же Сандра вечно делалась такой странной в присутствии Бенгта.

Но – наверх в сад, наверх на праздник, где девочки заняли свои места на шхерной яблоне, которую так назвал папа кузин, когда он еще был в добром здравии и посылал Бенку, Риту и Сольвейг рвать с нее яблоки, еще твердые и недозревшие, которые они продавали как шхерные яблочкидачникам. В качестве таковых они шли нарасхват, поскольку многие дачники с ума сходили по всему со шхер.

И Женщины считали, что с двумя задиристыми девочками на яблоне или среди роз веселее. «Наши талисманы», – говорила Аннека Мунвег, она была новостным репортером и первой в своей беззастенчивой, лишенной юмора манере раздувала «сенсацию». «Наши домашние питомцы», – вставляла кто-нибудь еще, какая-то из менее ярких женщин – тех, которых потом и не вспомнишь. «Как их там зовут, этих белок из диснеевских „Утиных историй“? Пиф и Паф?» Но тут вспыхивала Лаура Бьяльбу-Халлберг. «Эти маленькие империалистические грызуны, – шипела она. – Ни за что! Теперь, когда есть чистые и светлые советские соответствия». Для Лауры Б.-Х. жизнь в те годы протекала в поисках чистых и светлых советских аналогов всему и вся.

Но поскольку никто так и не смог подобрать чистых и светлых советских аналогов двум белкам, девочек так и прозвали – «советские соответствия Пифу и Пафу». А поскольку такое не выговорить, то определение сократили до «Совпифпафы» – коротко и ясно.

Женщин, как уже было сказано, забавляло слишком серьезное отношение Дорис и Сандры ко всему на свете; о том, что это было связано с их игрой в Сестру Ночь & Сестру День, никто не догадывался. Все это напускное безразличие, кривые ухмылки и растянутые трикотажные пуловеры с длинными рукавами в разгар лета. «Кислые куколки», – презрительно бросали Женщины. «Глядишь, и вы на что сгодитесь», – заявила самая приветливая, у которой глаза были как блюдца и в которую Дорис и Сандра были тайно влюблены самым невинным образом. «Может, и вы на что сгодитесь», – говорила Никто Херман. На худой конец, есть темнота, которая придает глубину радости.

Женщины с Первого мысапоявились в Поселке субботним апрельским утром. Они прикатили на светло-красном автобусе с надписями «Духовные странствия Элдрид» желтыми стертыми буквами по бокам. Автобус проехал по двору кузин, но вины ничьей тут не было, просто там начиналась тропинка вверх на Первый мыс. Автобус остановился, дверца распахнулась, и Женщины высыпали из него; не все Женщины, которые перебывают в доме на Первом мысу впоследствии, но многие. Во всяком случае, их было достаточно, чтобы в доме кузин едва дара речи не лишились от удивления. Дорис и мама кузин слушали по радио «Музыкальную викторину» и ставили печься первые субботние булочки, папа кузин был в своей комнате – в тот год он обычно лежал в кровати и пил водку по шесть недель кряду и, возможно, в то субботнее утро, когда Женщины объявились в Поселке, как раз начинал четвертую неделю – но теперь за стеной послышался звук придвигаемого к окну стула.

Все было так неожиданно – все эти Женщины, их приезд нежданно-негаданно, но мало того: кто там еще появился невесть откуда у автобуса? И давай выпендриваться и вести себя так, словно это самое естественное в мире, что вот вдруг приехала куча Женщин в светло-красном автобусе и они припарковались на дворе кузин, где начиналась тропинка на Первый мыс. Да это же – в кухне дома кузин просто глазам своим не поверили, но это и в самом деле был Бенгт.

Не успел автобус затормозить, Бенгт выбрался из своего сарая, прихрамывая, как обычно, но не столь явно, уж больно спешил, как раз в ту пору он вбил себе в голову, что такая походка придает ему привлекательности. Вырядился на свой идиотский манер – чистые фермерские штаны, чистый синий пуловер, а на голове – ужасный красный платок. Надо признать: несмотря на редкую щетину на подбородке, выглядел он почти шикарно.

Итак, Бенгт с вывалившимся языком, конечно, фигурально выражаясь – так это представила Дорис Флинкенберг, которая не сразу, а лишь чуть позже смогла облечь это в слова. Вообще-то у нее язык был подвешен неплохо. Но тогда, в тот самый момент, Дорис было не до рассуждений, она просто опешила.

– У Бенку прямо нюх, – только и сказала она, пораженная.

– Ну и ну, – пробормотала мама кузин с не меньшим удивлением.

А Бенгт, он и не посмотрел на них, он вообще в сторону дома не смотрел. Женщины доставали свои пожитки из автобуса: сумки, чемоданы, то да се, сотню вещей, а Бенгт стоял и важничал, хватал вещи, помогал их тащить. Потом они медленно начали подниматься к дому на Первом мысу, к дому, который пустовал столько лет, что все уже решили, что так будет всегда. Словно странный покачивающийся караван двигались они вперед, словно экспедиция, направляющаяся во влажные недра джунглей. И конечно, эта удивительная сцена сопровождалась звуками. Голоса, смех, шум. Но из дома кузин казалось, что все происходит в тишине, возможно, потому, что Дорис Флинкенберг в кои-то веки раз хранила молчание.

Женщины с Первого мыса – поначалу их было восемь или девять, в возрасте от двадцати до пятидесяти пяти. С ними были и дети, но те в основном носились по округе, шумели и сливались в бесформенную массу. Иногда число Женщин увеличивалось, особенно в середине лета, когда веселье было в полном разгаре. Но из всех, кто перебывал там, выделялись несколько – как головной отряд, – и большинство из них приехали как раз в то апрельское утро, когда Женщины вселились в дом на Первом мысе; у них был договор на аренду, и они могли предъявить его при случае – первый и единственный документ такого рода, который когда-либо выдавали на дома на Первом мысе. Этих Женщин помнили долго, даже когда их черты, на удивление быстро, стерлись в памяти.

Итак, это были Лаура Бьяльбу-Халлберг, та, что всему находила советские соответствия, Аннека Мунвег, весьма известный репортер, написавшая серию репортажей под названием «Будни рабочей женщины», Саския Стирнхьельм, художница, которая жила зимой в так называемой «Det Blå Værelse» – Синей Комнате – в Копенгагене. Если кто-то хотел с ней связаться, то письмо надо было посылать по адресу Det Blå Værelse, Копенгаген, и оно тогда доходило. И были еще те Долли Мечтательница, Гафси и Аннука Метсемяки – их запомнили в основном потому, что они были веселые, но больше ничего примечательного в них не было. По крайней мере, ничего такого, что бросалось бы в глаза, неизменного и явного, что остается в памяти ребенка, как у той, самой лакомой из всех, которую звали Никто Херман, – у нее глаза были как блюдца.

В нее и Сандра и Дорис были немного влюблены: «Я постоянно о ней думаю. Она мне кажется такой милой-премилой», – признавалась Дорис Сандре, а та отвечала «джинкс» – это означало, что она думает точно так же. И Дорис закатывала глаза так, как не полагается делать стриптизерше, и бормотала: «Просто шикарная. Я ради нее умереть готова».

Но надпись «Духовные странствия Элдрид»на автобусе – что она означает? Спросишь и выдашь себя. А сколько еще вопросов, таких же дурацких. Клуб? Или: Элдрид – кто это? И тому подобное. На эти глупости, конечно, никогда не получить ответа, и постепенно сам понимаешь, как бесполезны эти вопросы, да и эти ответы. Одна из причин была в том, что, как выразилась Никто Херман, ничего нельзя знать раз и навсегда.

Поездки, например: поездки куда глаза глядят, поездки в географию, в города, в другие страны, тоже, выходит, в географию, в известное и неизвестное. И другие, воображаемые, которые совершаешь в фантазии. И поездки в вымышленный мир – все те бессознательные путешествия, которые можно совершить с помощью чувств, мыслей, тела и головы, туда и сюда.

Поездки в такие места и такие миры, которые созданы и существуют только потому, что в них ездят.

Вселенная – это новый цветок.

Или, как Аннука Метсемяки однажды вечером в саду осторожно проговорила, робко, еле слышно: «Теперь я прочту стихотворение, которое я написала сама», – начала она, тихо-тихо, почти шепотом. «Громче!» – крикнул кто-то, и она усилила голос: «Белый негр я, закон написан не для меня», – а потом снова замолчала, потому что кто-то крикнул: «Да это же ПЛАГИАТ!» – и пошла перепалка. Саския Стирнхьельм шипела Лауре Бьяльбу-Халберг, словно змея: «Ты должна постоянно быть там, все знать и принимать все решения».

– Что вы хотите, чтобы это значило, девицы? – спросила Никто Херман подружек. – Вот возьмите. И напишите. На автобусе.

И протянула им банку с зеленой краской, они, конечно, обрадовались, но, взяв в руки кисти, вдруг почувствовали, что слишком взволнованы, слишком боятся еще больше выдать себя, так что ничего не могут написать.

Но постепенно, потихоньку, все же, с кистью в руке, они начали понимать, о чем речь. Чувство. Сила. Возможности, открытость. Что такое возможно.И тогда они подумали: а что, если взять эти кисти и банку и использовать в своих целях – отнести в дом в самой болотистой части леса и намалевать «Одиночество & Страх» на своих только что сшитых пуловерах?

Так что Женщины прославились в Поселке прежде всего своими праздниками. Одна вечеринка сменялась другой почти незаметно – и постепенно веселье стало растекаться и в другие места. То, что началось на Первом мысе, просияло над всем Поселком, до самого Второго мыса. Конечно, это коснулось не всех домов, а лишь определенных – но довольно многих; собственно говоря, все это время, пока Женщины жили в доме на Первом мысе, незатронутым оставался только Стеклянный дом, где жили Кенни и дети моря.

Баронесса лишь пару раз за то лето появлялась на людях; прошел слух, что она серьезно больна – но в Стеклянном доме не существовало ни Первого мыса, ни Женщин. Серьезно. Может быть, что-то и было, но в таком случае лишь как рельеф, на фоне которого собственное, белое, сияло ярче и чище.

Но и для тех, кто ни в чем не участвовал, вообще ни в чем, время, когда Женщины жили на Первом мысе, открыло новые возможности. Мама кузин, например, могла подрабатывать, помогая с уборкой. У нее появился новый круг клиентов, помимо Аландца из дома на болоте и нескольких зажиточных семейств в Поселке. Многие дачники на Втором мысе тоже к ней обращались, когда надо было навести порядок после вечеринки, молва разнеслась, и вскоре объявилась Кенни и тоже обратилась к ней за помощью: потому что в тех случаях, когда баронесса летом выходила, надо было, чтобы все выглядело так, словно в Стеклянном доме ничего не произошло. А кроме того, все эти люди, они тоже разъезжались на зиму. Прежде всего в город у моря.

Это означало, что теперь уборка стала настоящей работой. И со временем мама кузин смогла основать свою собственную фирму, нанять рабочих и все такое прочее. Рабочих вроде Бенгта. И Сольвейг. И Риты (пусть она и сопротивлялась, но все же). А иногда и Дорис, пока она была жива, но ее по малолетству привлекали лишь для особых поручений (дом на болоте, осенью, после завершения охотничьего сезона, но об этом немного позже). «Четыре метлы и совок» – так называлась фирма. «Совок – это Бенгт, – поведала Дорис своей лучшей подруге Сандре. – Только никому не говори – это профессиональная тайна».

Итак – праздники. Но одна подробность. Они распространились на оба мыса и в конце концов нашли каким-то образом самую узкую и темную тропинку в лесу – ту, что вела к дому в самой болотистой части леса. Там, где наверху лестницы стоял Аландец в развевающейся, расстегнутой почти до пупа белой рубашке, небрежно заправленной в брюки, с бакенбардами по тогдашней моде и золотым медальоном на черной волосатой груди и блестевшей на солнце потной кожей. Будто капитан корабля.

– Все на борт! – Он не крикнул так, но мог бы. И сходство, нет, это не выдумка: посмотрите только на этих Женщин, что идут по тропинке в маскарадных костюмах, как их притягивает к нему и к дому, словно корабельных крыс к шхуне, – впереди всех шли Аннека Мунвег и Никто Херман.

И казалось, что самые последние ряженые – из тех, что шли гуськом по тропинке, еще дальше, чем Дорис и Сандра, приговаривали:

– Тонем. Тонем.

Сандра невольно обернулась. Конечно, это сказал тот мальчишка. Их глаза встретились. Он смотрел прямо на нее, но, странным образом, словно и сквозь нее.

– Здесь, значит, она и умерла, – сказала Дорис Флинкенберг у озера Буле. – Упала в воду, ее затянуло в ужасный водоворот, и она больше не выплыла. Лежит на дне, может, ее отнесло куда. Тут страшно глубоко, поиски не дали результатов. Но все знают, что она здесь, что озеро стало ее могилой. Этому есть свидетели.

Итак, у озера Буле Дорис Флинкенберг наконец начала свой рассказ. Вечером Иванова дня, довольно рано. Прямо посреди праздника, который медленно начинал набирать темп в саду на Первом мысе, Дорис сделала то, чего Сандра ждала уже несколько недель. Ясно дала понять: теперь игра начинается.

– Пойдем, – прошептала она на ухо Сандре и потащила ее в лес; вскоре они оказались на петляющей тропинке, что вела к озеру Буле.

И вот они пришли к озеру: ветви деревьев венком обрамляли темную неподвижную воду. Напротив самой высокой скалы, скалы Лоре, словно островок среди деревьев, – крохотный песчаный пляж, который когда-то был общественным местом купания, так рассказывала Дорис Флинкенберг. Это случилось почти сразу после того, как новенькие дома, оставшиеся после строительной ярмарки на Втором мысе, распродали и побережье, куда прежде приходили, чтобы поплавать в море, стало недоступно. А потом, после того, что случилось у озера всего через год, никто больше не хотел там купаться, и общественный пляж снова перенесли, теперь на настоящее пресное озеро в западной части Поселка.

Это в самом деле было странное место даже в разгар лета. Сумрачное и комаров полно почти в любое время суток, и всегда ни ветерка, даже когда в других местах дует вовсю. Требовался настоящий шторм, чтобы вода в озере Буле хоть немного пошла рябью. И оно было глубокое-преглубокое. Дорис Флинкенберг вгляделась в воду:

– Наверняка метров сто глубиной.

– Не может быть, – сказала Сандра Вэрн.

– Он видел ее здесь, – продолжала Дорис Флинкенберг. – Так он, во всяком случае, нарисовал это на своих картах.

– Не может быть, – повторила Сандра Вэрн. – Кто?

– Ты разве не знаешь? – спросила Дорис Флинкенберг, и по ее голосу трудно было судить, продолжает ли она игру или на самом деле удивилась.

– Ну, он. Мальчишка из леса, конечно. Этот самый Бенгт.

– А звали ее Эдди, – рассказывала Дорис Флинкенберг; солнце меж тем зашло за тучу, и слетелись комары; две бледненькие девочки, к счастью, оказались одарены редким отпугивающим комаров пигментом, так что могли более-менее спокойно сидеть почти в центре их роя в маленькой расселине под скалой Лоре – самой высокой точке, которую выбрала Дорис; две очень серьезные девочки, как уже говорилось, в пуловерах с надписями «Одиночество & Страх», которые они сшили сами.

– Она появилась ниоткуда. Никто о ней ничегошеньки не знал. Во всяком случае она была не из Поселка, потому что разговаривала со странным акцентом, которого никто прежде не слыхивал. Говорили, будто она американка.

– Всего-то одну весну она тут прожила, в домике на берегу под Стеклянным домом на Втором мысе, у баронессы. Там она жила. Не как дочка в доме и не как прислуга, а как бы гостья – никто не мог разобрать. Дальняя родственница, что-то в этом роде. Баронесса иногда, особенно в конце, говорила, что «приютила» ее. Они не очень-то уживались вместе, Эдди и баронесса. Судачили о ней много – Эдди то да Эдди се, – еще когда она была жива. Она была из тех, с кем вечно проблемы, на нее нельзя было положиться. Я это своими ушами слышала: баронесса рассказывала это маме кузин в доме кузин, где я частенько бывала в то время.

– Эта девочка такое для меня разочарование, – повторяла она раз за разом. И все больше сердилась. Она приходила в дом кузин, чтобы предостеречь маму кузин от Эдди де Вир. Так я, по крайней мере, поняла.

– Короче, она жила в лодочном сарае на берегу. В Стеклянном доме она появлялась, только когда баронесса бывала дома. Все это баронесса тоже рассказала маме кузин, так что это не секрет. Ну, не совсем. Правда, об этом немногие знали. Просто некоторым, – заявила Дорис Флинкенберг, всезнающая и умудренная жизненным опытом, у озера Буле, – важно соблюдать приличия. Почему-то было страшно важно, чтобы никто не знал о проблемах, которые у нее были с американкой. Они ведь как-никак в родстве, так она всегда говорила.

– Хотя потом, после Эдди, приехала Кенни, сестра Эдди, с ней они уживались лучше. Думаю, баронесса была ею больше довольна. По крайней мере, прекратила на все жаловаться. И в дом кузин с тех пор не наведывалась. Но тому были естественные причины.

– Потому что, если хочешь знать, что баронесса делала в доме кузин как раз перед тем, как погибли Эдди и Бьёрн, так вот – Бьёрн был сыном в доме кузин. Еще до того, как я там появилась. Они были вместе – Эдди и Бьёрн, они собирались обручиться, это было очень серьезно. Вот баронесса и решила оказать маме кузин услугу, так она заявила.

– Но все же странная была эта Эдди, – рассуждала Дорис Флинкенберг. – Она так чудно говорила, не только из-за акцента, он-то у нее быстро прошел. Но она рассказывала много необычного. И это произвело на него впечатление.

– На Бенгта, а не на Бьёрна. Какое-то время они дружили вдвоем. Бенгт и Эдди. Потом появился Бьёрн, и их стало трое.

– Но все же удивительно, – сказала Дорис Флинкенберг. – В нее действительно можно было влюбиться. Вот он и влюбился. По уши. Совсем рассудок потерял. Знаешь, как это бывает, верно? Юношеская любовь. Злая внезапная смерть.

О да, Дорис не надо было ничего больше добавлять. Уж если о чем Дорис и Сандра знали предостаточно, так это об этом. Когда содержимое двух чемоданов смешали… Там оказались акушерка Ингегерд и семь младенцев, которых она лишила жизни из-за безответной любви, и Лупе Велез, которая упала головой в унитаз и захлебнулась, и та, кто убила своего любовника, ударив пятнадцать раз молотком по голове, и та…

– А потом, – Дорис Флинкенберг вдруг небрежно передернула плечами, – все пошло как пошло. В результате – смерть и горе. Бьёрн повесился в сарае в усадьбе Линдстрёмов, а она, американка, утонула. Пошла камнем на дно.

– По крайней мере, люди верят, что это все так и было, и до сих пор нет причин считать иначе.

– Так это все и произошло: они поссорились у озера Буле, и Бьёрн, известный своим вспыльчивым нравом, хотя обычно он бывал добрым, со злости толкнул ее в воду. По ошибке. А дальше все случилось в одну секунду. В озеро Буле есть яма на дне. Она затягивает на самую глубину. Он не смог этого пережить, прямиком пошел в сарай и повесился.

– Ему было всего восемнадцать, и он лишил себя жизни, – добавила Дорис.

– Он любил ее больше самого себя. Такое всегда опасно.

– Но, – вставила Сандра, стараясь скрыть дрожь в голосе. Она старалась держаться спокойно и деловито, потому что пыталась удержать в памяти те картины, которые снова всплыли у нее в голове; факты, смешанные с вымыслом. И снова появился мальчишка. А словно издалека – голос Лорелей Линдберг из Маленького Бомбея: Говорят, будто мальчик кого-то убил, трудно поверить, но все же есть в нем что-то неприятное. Как он шныряет вокруг дома.

Так – из этого озера, того и другого, старого и нового, правды и лжи – выудила Сандра собственный голос и сказала так ясно и здраво, как только могла:

– Но что же тогда остается неясно? Почему эта тайна кажется НЕРАЗРЕШИМОЙ? Он столкнул ее в воду, и она утонула. Все было ошибкой: он любил ее так, что не смог пережить этого – пошел и повесился. Что же в этом странного? Я имею в виду, какая же здесь тайна?

– Это-то понятно, – сказала Дорис Флинкенберг нетерпеливо. – Да только не в том дело. Существует еще фактор X.

Фактор X.Он все же был там. Но не один. На противоположном берегу. Они пришли туда с ящиками с пивом и сигаретами, со своей болтовней и подростковым возбуждением и разбили вдребезги напряжение и волшебство, царившие вокруг озера. Небольшая компания на крошечном пляже, всего в двадцати – двадцати пяти метрах от тех двоих, но тишина стояла такая, что можно было слышать почти каждое слово, которое они говорили друг другу; Дорис и Сандра поспешно юркнули в расщелину, чтобы их не заметили.

Впрочем, ничего важного они не говорили, так – одна болтовня. Там были Рита и Сольвейг, братья Ярпе и Торпе Торпесон, они в то время часто ходил вместе, ну и еще другие плелись по пятам. Рита-Крыса была, как обычно, в плохом настроении, и это было слышно. Ей удавалось распространить свою вечную раздражительность на мили вокруг. Сольвейг держалась спокойнее, как всегда. А теперь они еще обнялись с Ярпе Торпесоном, словно были женаты: Ярпе лизал ее ухо – лик-лик, – а Сольвейг повизгивала, что должно было означать возмущение, но на самом деле не выражало ничего, кроме привычного наслаждения. «Ну, Ярпе, вечно ты рукам волю даешь!» А еще был Торпе, он уселся на песок и потягивал пиво из горлышка. И Магнус фон В., Магнус со Второго мыса, бывший командир в детской армии лилипутов на Втором мысе, теперь он держался с Бенгтом тише воды ниже травы, и, ну – да, он тоже там был.

Фактор X.

Бенгт стоял немного поодаль. Он подошел к самой кромке воды, курил и оглядывался кругом. Взгляд двигался рассеянно, как всегда, но вдруг он посмотрел прямо через озеро на противоположный берег – вверх на скалу, где прятались Сандра и Дорис, замер, прищурился и увидел их.

Рита-Крыса очутилась рядом с ним. Рита и Бенку разговаривали друг с другом, но так тихо, что слов было не слышно. К тому же Ярпе и Торпе, Сольвейг и все прочие продолжали болтать без умолку. Ночь Иванова дня. Такое невероятное веселье. Торпе разбил пустую бутылку о камень. Крах. Выпил еще бутылку. Крах. И ее тоже разбил. И еще одну, и еще, и еще.

Но фактор X. Он смотрел через озеро. Прямо на девочек.

Но Дорис и Сандры уже там не было. Они припустили через лес – Сандра впереди, Дорис за ней. Сандра мчалась изо всех сил, сердце колотилось, в висках стучало, она скакала по камням и корням вглубь леса, где никогда не бывала прежде. Это была лесная чаща, где вообще не было никаких тропинок, та часть, что была ближе всего к болоту, где люди с болота, из которых происходила и Дорис Флинкенберг, жили еще совсем недавно, – теперь этот участок очистили, и он должен был стать местом прогулок для жителей Поселка.

– Подожди! – пыхтела сзади Дорис. – Да что на тебя нашло? Остановись! Я за тобой не поспеваю.

И постепенно, с Дорис, неотступно бегущей следом, и все увеличивавшимся расстоянием от озера и скалы Лоре, Сандра успокоилась. Она сбавила скорость, и тут вдруг в лесу открылась поляна, где перед ними приветливо расстилался мягкий зеленый мох. Она упала на землю, перевернулась на спину и так и осталась лежать в изнеможении. Дорис все-таки порядком от нее отстала, но когда добежала, тоже бухнулась рядом, причем так близко, что едва не рухнула на нее. Но вместо того чтобы отодвинуться, Дорис обняла Сандру, и они, обхватив друг дружку, стали кататься вместе по мягкой земле, словно два борца на ринге или как двое – да, как двое обнимающихся. Настоящие объятия. Так оно и было.

Дорис, вдруг такая веселая и полная смеха, хихикающая и мягкая, Сандра сразу подхватила эту игру. Еще и потому, что ей хотелось избавиться от страха и паники, которые она только что испытала на озере, ведь это было что-то совсем другое, что-то совершенно иное. «Эй, что произошло?» – сквозь смех прошептала Дорис, продолжая обнимать Сандру, причем все крепче, и Сандра, бесспорно, тоже ее обнимала. «Что произошло?» – шептала Дорис Флинкенберг снова и снова, но теперь уже не как вопрос, на который нужен ответ, а как мантру, любовно и нежно, она вдруг превратилась в игривого котенка, такого маленького и ласкового.

Дорис спрятала лицо на шее Сандры, вцепилась зубами в пуловер «Одиночество & Страх», тыкалась носом в волосы Сандры, просовывала язык Сандре в ухо, вертела им в ушной раковине, отчего начинало дрожать в животе. Чем это они занимались? Что ПРОИЗОШЛО? И что, собственно, шептала Дорис? Шептала она произошлоили происходит?