Текст книги "Американка"

Автор книги: Моника Фагерхольм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Как уже говорилось. Это была ее придурь, она вообще была с причудами. Но мы относились к ней лояльно, с незыблемой лояльностью.

У нас была своя собственная жизнь. Эта жизнь во многом противоречила той, которую вели в доме кузин или вообще в Поселке. Она была полна значения. Слишком полна значения, чтобы открывать ее посторонним.

Так что ей незачем было просить нас никому не рассказывать о ее существовании, это и так было нашей самой главной тайной.

– Ловите день, – говорила она еще. – Вы можете делать что хотите.

Она учила нас тому, что можно разорвать рамки и делать что хочется. Что угодно.

И рассказывала по-английски нам о Пондеросе, том ранчо в Америке, где жили вы и другие ее племянницы, ее настоящие крестницы, объясняла она. Она рассказывала о своих племянницах – о тебе, о Никто, об Эдди, это звучало словно сказка. У нее было превосходное оксфордское произношение, мы слушали, но не так благоговейно, как ей казалось. Видишь ли: Америка, Пондероса – нам это ни о чем не говорило. Но, возможно, мы немного ревновали к вам, уже тогда.

Мы понимали, что вы – настоящие крестницы и племянницы, – вы нас обскакали, без сомнения.

– Ни на каком ранчо мы не жили, Рита, – вставила тут Кенни. – Господи, Рита, чего только такие люди не выдумают! Она все просто нафантазировала – о нас, с самого начала. Это ее выдумки. У нее их было полным-полно, и она ничего другого и видеть не желала. Ну, рассказывай дальше, я хочу дослушать до конца. Хотя мне кажется, что я знаю…

– А потом, – продолжила Рита, – все пошло наперекосяк. Началось с того, что мы увидели ее в Стеклянном доме и догадались, кто она такая. Что она и есть баронесса. Из Стеклянного дома. Этого проклятого дома. Одного из самых красивых на Втором мысе.

– Она нас обманула, – сказала Сольвейг, когда мы увидели ее оттуда, из сада. – Ведь так, Рита?

– Ну, – пробормотала я. – Может, она просто не захотела рассказать. Пока. Может, это игра такая.

Дуры мы были: все знали и все же на что-то надеялись. Тогда-то мы стали ждать от фрекен Эндрюс всякого разного. Ждали, например, что она пригласит нас в Стеклянный дом. Или признается во всем. Даст нам знать. Мы, конечно, виду не показывали, но это висело в воздухе. Но фрекен Эндрюс ничего не замечала. Мы, возможно, даже вообразили себе, что в этом-то и был основной смысл игры. В том, чтобы она взяла нас к себе. Да, черт побери! Кто знает? Лягушка превращается в принцессу, и все такое.

– Welcome, girls, to my lovely garden.

– Добро пожаловать, девочки, в мой прекрасный сад.

Ее прекрасный сад. Что она пригласит нас туда.

Итак, я сделала ошибку. Это случилось довольно скоро. Я осмелилась сказать фрекен Эндрюс, что нам с Сольвейг кое-что известно. Что мы знаем, что фрекен Эндрюс на самом деле никакая не фрекен Эндрюс. Что это была игра. Я сказала это как бы в шутку, как бы мне хотелось, чтобы фрекен Эндрюс поняла, что мы с Сольвейг девочки смышленые.

Что она может гордиться, что выбрала в друзья таких смышленых подростков. „Мои крестницы“ – так обычно она нас называла.

И я ей сказала, потому что хотела продвинуться хоть на шаг вперед во взаимном доверии. Но ничего из этого не вышло. Еще бы! Фрекен Эндрюс, возможно, поняла больше, чем я рассчитывала. И что же? Да, она совершенно не поняла моих намерений.

Что вы о себе возомнили, девочки? Она не произнесла этого вслух, но смысл был именно такой. Она так разозлилась, так разозлилась, мы ее такой никогда прежде не видели и представить себе не могли ее такой.

Кровь отхлынула у нее от лица, губы побелели и дрожали от негодования. Фрекен Эндрюс запахнулась в купальный халат и сказала натянутым голосом, что она и подумать не могла, что имела дело с двумя шпионками.

Эти слова, они прорезали воздух. Этого никогда не забыть!

– И если бы я это знала, – продолжала фрекен Эндрюс с прежним волнением, пока торопливо завязывала красный тюрбан на голове и совала ноги в удобные сандалии: она вечно твердила, какие они „удобные на ноге“, хотя единственная во всем мире ходила в лесу в деревянных башмаках, – короче, теперь наш уговор больше не действителен.

– Вы же понимаете, – заявила она под конец, – что все основывалось на доверии, которого больше нет.

И она зашагала прочь, в лес. Мы стояли и смотрели ей в спину, как она скрывалась за кустами и деревьями.

И мы так раскаивались.

„Что вы о себе возомнили, девочки?“

И – свиш! – нас засосало вниз, словно в водоворот посреди озера. Как это объяснить? Вниз, вниз в никуда.

Там нам отныне предстояло оставаться, на илистом берегу.

„Welcome, girls, to my lovely garden“.

„Добро пожаловать, девочки, в мой прекрасный сад“.

Но этого уже никогда не случится.

Лишь позже мы поняли, какой чокнутой была фрекен Эндрюс, – но это ничего не значило. Мы были уверены, что больше не увидим ее, и это было страшно. Калитка в сад захлопнулась перед самым нашим носом, раз и навсегда, и виноваты во всем были только мы сами.

– Полюбуйся, что ты наделала! – сказала мне Сольвег еле слышно, когда мы остались стоять там одни в купальниках, в то утро на самом деле было страшно холодно. И только. Конечно, Сольвейг понимала, что сама была виновата не меньше. Я просто ее опередила. Сказала, не утерпев. Как всегда. Но нас, нас все же было двое.

Я ничего не ответила.

Комары кусались. Тьфу, черт! Тьфу, тьфу, черт!

Не больно-то весело было стоять внизу под Стеклянным домом, смотреть вверх на Зимний сад и внушать себе, что произойдет чудо.

Мы об этом не разговаривали, но это как бы стало водоразделом между мной и Сольвейг, каким-то образом, не знаю.

Может, фрекен Эндрюс потом и пожалела. Не знаю. Но она еще вернулась. Уже через два дня. И была подчеркнуто приветлива, принесла нам подарки. Новые купальники. Один – синий, другой – зеленый.

И все снова стало тишь да гладь. Но все же не все. Сольвейг надела новый купальник и запрыгала по берегу, потом заманила за собой фрекен Эндрюс далеко в воду и попыталась заставить ее доплыть кролем до берега. Из этого ничего не вышло. Нам обеим, мне и Сольвейг, пришлось снова спасть фрекен Эндрюс.

– Вы заслуживаете медали за спасение утопающих. Там очень сильное течение.

– Мы это знаем. Надо просто уметь с ним обращаться. Надо быть опытным пловцом. И тогда со всем справишься. Это не так и сложно, – сказала Сольвейг.

Мне она потом рассказала, что когда зашла с фрекен Эндрюс в воду, то увидела, что та отлично плавает, просто трусит и притворяется. Вся эта затея с взаимопомощью оказалась игрой.

Когда фрекен Эндрюс появилась, мы заметили, что она переменилась. Она громогласно объявила, что собирается уезжать – ясно куда… а когда вернется, возможно, с ней приедет ее собственная маленькая племянница. На следующий год. Это ведь было в конце лета.

– Надеюсь вас снова увидеть, девочки, – сказала фрекен Эндрюс. – Я очень привыкла к вашему обществу. На том же месте в то же время. Я имею в виду – по утрам, здесь у озера, в следующем году. Договорились?

Мы, ясное дело, отвечали да. Она была такая чудная, ее нельзя было не любить. Ну хотя бы чуть-чуть. Но после ее вспышки что-то изменилось. Не только наши мечты, но и что-то между нами, мной и Сольвейг с одной стороны и фрекен Эндрюс – с другой. Мы ей больше не доверяли по-настоящему.

По крайней мере, это не было больше само собой разумеющимся.

Кроме того, она быстренько положила конец нашим надеждам на что-то новое, что-то неслыханное.

А еще мы начали думать о том, что, может, фрекен Эндрюс знала, что кто-то шпионит в кустах и что, возможно, именно поэтому она и демонстрировала свои „эвритмические принципы“. Что, возможно, она специально делала это напоказ у него перед глазами, но в таком случае она была ПО-НАСТОЯЩЕМУ больной.

Фрекен Эндрюс прыгает на одной ножке на скале. Обычная тетка, никакая не королева Зимнего сада, которую мы себе вообразили. Фрекен Эндрюс, которая научила нас, что мир большой и открытый и что в него каждый может войти.

– Ловите день, девочки.

– Да, девочки, – сказала нам на прощание фрекен Эндрюс. – Похоже, что вы не отделаетесь от меня и на следующий год. И не благодарите.

Фрекен Эндрюс выгибалась по-всякому на берегу.

– И не благодарите. Я не против. Вы одно из самых веселых приключений, случившихся со мной. За всю мою жизнь.

И наступил следующий год, тот год, когда приехала Эдди и погибла. Утонула, ее затянуло озеро. И теперь я прямо скажу тебе, Кенни. Что мы это видели. Что мы там были.

Но подожди немного, я все расскажу. Как это было. Итак. Лето и снова фрекен Эндрюс. В тот год она приехала рано, уже в июне, и с ней была эта девушка. „Племянница“, значит, о которой она столько рассказывала, но сразу было заметно, что тут что-то не так. Мы были разочарованы в своих мечтах, но это ни в какое сравнение не шло с разочарованием фрекен Эндрюс. „Племянница“ оказалась не той „смышленой“ девчонкой, которых фрекен Эндрюс любила называть „the great outdoors“.

Эдди де Вир. Американка. Девчонка-подросток, худшего пошиба. Она не спускалась к берегу, из-под палки – это тоже было заметно – притаскивалась и сидела там, на скале Лоре, напротив маленького, заросшего тростником залива, где мы плавали. И смотрела на нас. Равнодушно так. Отогнала комаров и зажгла спичку. Когда она это сделала, ее окликнула фрекен Эндрюс. Лицо у нее было все в поту, и она совсем не могла сосредоточиться на плавании, а все время посматривала наверх, зло и раздраженно, но и это тоже, как мы поняли позже, из страха – во всяком случае, когда Эдди на скале зажгла спичку, фрекен Эндрюс крикнула ей, что не надо курить с утра пораньше.

Тогда Эдди крикнула в ответ, что зажгла спичку, а не сигарету, что хочет отогнать чертовых комаров: может, хоть огонь их отпугнет, а то их видимо-невидимо. На нас она вообще не смотрела.

Поначалу она говорила по-шведски. Но с легким забавным акцентом. Этот акцент у нее довольно быстро прошел, на удивление быстро, когда она сошлась с Бьёрном. И Бенгтом. Они были вместе, втроем. Это было миленькое ménage a trois, или как это называется, она раньше знала как, фрекен Эндрюс, но, похоже, не была склонна долго держать в памяти подобные объяснения.

Фрекен Эндрюс лишь фыркнула на Эдди, потом надела купальник, и мы немного поплавали, но не очень удачно, потому что совершенно не могли сосредоточиться. Она сидела там, на скале, чиркала спичками и бросала их в воду, зажигала и бросала. И вдруг мы замерзли. Нам почти никогда не бывало холодно, а тут мы замерзли, и вся энергия и удовольствие вышли из нас, из всех троих. Потом мы немного посидели на берегу, но чувствовали, что за нами наблюдают. Пора было браться за английский. Но под взглядом девушки там наверху это казалось идиотским занятием.

И эта чертова фрекен Эндрюс привела нам свою любимую цитату. Пико делла Мирандола.

– Это, девочки, – сказала она, – Пико делла Мирандола: „…я поставил тебя посредине мира, чтобы тебе легче было оглядываться вокруг – на все сущее. Ни небесной, ни земной, ни бессмертной, ни бренной сделали мы тебя, чтобы ты, как свой собственный скульптор и создатель, свободно и достойно могла придать себе тот образ, который захочешь“.

– О чем он говорит, девочки?

– Он говорит, – продолжала фрекен Эндрюс, – что надо искать свою собственную жизнь.

– Но заметьте, девочки, он говорит „достойно“. Надо иметь в жизни стиль. И вот этого-то многие не понимают. Думают, что стиль – это внешность или что-то чисто эстетическое. Можно различить…

И многоточие. Потому что потом фрекен Эндрюс заторопилась. Девушка на скале напротив. Вдруг она исчезла.

– Мне надо идти. Ее нельзя оставлять одну…

И мы остались сидеть вдвоем, Сольвейг и я, у озера. Это могло бы показаться смешно, но на самом деле это было совсем не так.

Фрекен Эндрюс нечасто приходила к озеру в то лето, а когда появлялась, все было не так, как прежде. До плавания дело редко доходило, в основном она только болтала. Иногда она даже не раздевалась. Я имею в виду халат. Она совсем перестала плавать нагишом. Все эти „эвритимические принципы“ остались в прошлом.

Рассказывала про то да се, но ничего запоминающегося. У нее не хватало терпения, чтобы сосредоточиться на английском. Порой она лишь присаживалась на камень, а слова словно лились из нее.

Ее было жалко. Позднее я поняла, что это было: человек в беде. Эдди пила из нее соки.

– Эта девочка такое для меня разочарование, – призналась она однажды, но маме кузин, не нам. Уже в самом конце. Она вдруг появилась в доме кузин, чтобы „предупредить“ маму кузин об Эдди, „американке“ – это прозвище она употребляла охотно, чего раньше не делала. Тогда отношения между Бьёрном и Эдди уже развивались вовсю. И Бенгтом и Эдди тоже.

И может нам тогда тоже надо было почувствовать, Сольвейг и мне, когда она пришла в дом кузин, что это очень трогательно с ее стороны, но и в тот раз она не дала себе труда узнать нас. Так она с нами обходилась. Эта фрекен Эндрюс.

Как-то раз утром на берегу фрекен Эндрюс закурила сигарету. Сигарета в семь утра, прежде это было неслыханно. Хотя она ее почти сразу потушила.

– А теперь давайте-ка все в воду, – продолжила она, фрекен Эндрюс, сидя в тени и похлопывая себя по бокам, чтобы согреться. – Все в воду, ну же, живо, живо, живо.

А сама так и осталась сидеть.

– Ловите день, – сказала фрекен Эндрюс, – вот в чем суть.

И снова запнулась.

– Это один из моих главных принципов. – Она в нерешительности смотрела перед собой, а Сольвейг доброжелательно спросила, что это значит – мы ведь давно забросили занятия английским, просто сидели там и беседовали по утрам, чемпионки по плаванию и их чокнутая крестная фрекен Эндрюс.

Чемпионки по плаванию и их чокнутая крестная. Так тоже было можно на это посмотреть.

Ну и так многое было ясно. Американка вошла в жизнь фрекен Эндрюс, и все переменилось.

С нами она никогда о ней не разговаривала, даже имени не упоминала. А мы и не спрашивали. Научились не задавать лишних вопросов, и к тому же эта „племянница“, для нас это была еще больная тема.

Так что мы не знали, что делала Эдди и чем занималась.

Могли только догадываться.

– Ей нельзя доверять, – сказала она, значит, маме кузин. И думай что хочешь после этого, потому что кто сказал, что версия фрекен Эндрюс была справедливой. Не так-то просто было жить с фрекен Эндрюс, со всеми ее фантазиями – кто ты есть, а потом вести себя соответственно ее представлениям, плясать под ее дудку.

Но мы видели, как она несчастна. По-настоящему горюет. И напугана.

Позже я поняла, что она, например, воровала. Деньги и вещи. Большие и маленькие вещи. Словно в ней не было никакого удержу.

И что она еще подбирала в городе у моря всяких чужих людей и приводила их в дом баронессы. Не только на праздники, но и в другие дни. Люди, которые приходили и уходили. Порой их было трудно выставить.

И отделаться от Эдди было непросто.

Но баронесса, возможно, надеялась все-таки, что Эдди изменится. Она ведь была такая молоденькая, девятнадцать лет. Может, еще образумится, повзрослеет.

И все было так ненадежно. Баронесса была одинока. У нее не было ни мужа, ни детей – у нее, по большому счету, был один-единственный друг, ее бывший жилец. Студент, который когда-то снимал у нее жилье. Черная Овца. Именно он.

Он ей частенько помогал. Она звонила ему и просила приехать и выставить людей из квартиры – такие малоприятные поручения. Она надеялась, что и Эдди ему тоже удастся образумить, но из этого ничего не вышло.

И ему-то она позвонила в отчаянье в тот последний вечер. Когда Эдди еще была жива. Она заперла Эдди в комнате. Без одежды. Чтобы та не сбежала. А сама собралась уезжать. Баронесса позвонила Черной Овце, и он приехал.

Она попросила его приехать и увезти Эдди. Не хотела больше видеть ее. По вышеуказанным причинам. Я знаю это потому, что мой брат Бенгт был в этом всем замешан по уши. Это с ним она собиралась бежать, Эдди. Бенку и Эдди вместе сляпали мировую интригу; они сбегут вместе и так далее.

Это могло показаться смешным. Некоторым образом. Если бы не… Как уже было сказано, Эдди гуляла с Бенгтом. Малыш Бенгт был влюблен в нее по уши. Но это было как бы менее официально, чем то, что она также была и с Бьёрном. Они с Бьёрном одно время слыли парочкой номер один в Поселке: вечно стояли в дверях сеновала, обжимались, курили, собирались обручиться и все такое прочее.

Мы в этом не очень-то участвовали, Сольвейг и я, но вот что на самом деле интересно, так это насколько разной была Эдди с ними двумя. С Бьёрном она была одна, с Бенку – совсем другая. Хотя что делали Бенку и Эдди один на один, он видел. Бьёрн.

Эдди, мягкая как кошка, мурлыкающая. Это было, когда она стояла там в проеме сеновала, словно на сцене, будто играла роль – Эдди прелестная, так хорошо.

Это была словно другая ее сторона, не та, что видела фрекен Эндрюс, хотя, возможно, как раз та.

Ну, они, значит, собрались уезжать, в ту ночь. Бенгт и Эдди. Сидели в обнимку в домике на берегу и клялись друг другу в вечной любви. И тут заявляется Бьёрн. Он ничего не понимает. Бенгт. Бенгт был на пять лет моложе, начать с того.

Ну, потом-то он понял. И тогда пошел и повесился.

Напился с горя. Пошел в тот проклятый сарай и пробыл там почти всю ночь. А Бенгт и Эдди. Нет. Они об этом ничего не знали.

От этого Бенгт тоже взбесился.

И потом настало то проклятое утро. Это было так, я не знаю, глупо, гадко, страшно. Мы уже начинали терять интерес к фрекен Эндрюс, мы с Сольвейг. Она нам наскучила – ее неожиданные появления и нервозность. Мы были лишь „крестницы“ на пляже, к которым она иногда приходила, уж не знаю почему, может, потому, что ей хотелось хоть чего-то нормального.

А может, и лучше, что она нам наскучила еще до того, как все случилось. Я хочу сказать, мы уже тогда понимали, что нам от нее ждать нечего.

Я имею в виду: не тогда, когда Эдди утонула у нас на глазах, а мы ничего не сделали, а потом. Нас не удивило, что она делала вид, будто с нами и не знакома вовсе.

И в дальнейшем мы должны были сами со всем справляться как могли.

К Бенку она все же пришла, словно из чувства вины: за что – непонятно. Пригласила его наверх в дом, чтобы он там „занимался своим искусством“, она же видела его карты в лодочном сарае, когда убиралась там после гибели Эдди. И вот она, значит, пригласила его в Стеклянный дом, для нас-то туда вход был всегда закрыт. Может, у нее было чувство вины, вот она и надумала „поменять“ нас на него. Мы же были как-никак его сестры.

Ну так вот, то проклятое утро. Было ужасно рано, мы были у озера, Сольвейг и я. Я не помню, почему мы пришли так рано, раньше обычного. Может, чувствовали тревогу. Мы не догадывались о том, что происходило. Но все же как-то это чувствовали. Я думаю о Бьёрне – что он делал в ту ночь? И об Эдди и о Бенгте. Чем они занимались? И что делали до того?

Одно тянуло за собой другое, но в конце концов пришла фрекен Эндрюс. К нам, на озеро. Пришла в деревянных башмаках, халате и купальнике. За версту было видно, что на этот раз мисс Эндрюс была на взводе. И поэтому все должно быть нормально. Совершенно нормально.

До того, как пришла фрекен Эндрюс, мы собирались поплавать, но не успели, я имею в виду нас двоих, меня и Сольвейг.

Мы сидели на камнях на берегу и пытались проснуться, а наше стремление достичь поставленной цели постепенно сходило на нет. Чемпионы по плаванию – кому это надо?

Что мы о себе возомнили?

И тут пришла фрекен Эндрюс.

Чтобы стало яснее, что произошло потом, я расскажу о том, чего мы тогда не знали, я и Сольвейг. О том, что происходило по ночам внутри и вокруг Стеклянного дома и лодочного сарая. Накануне ночью Бьёрн, который в этой истории был первым любовником, спугнул Эдди и Бенгта в лодочном сарае, в интимной ситуации, которая не оставляла места для разных толкований, или как это называется.

Он не знал, как ему быть. И бросился куда глаза глядят. Но никто за ним не пошел. Ни Бенгт, ни Эдди. Вместо этого они, когда их вот так застали, принялись строить собственные планы. Я понятия не имею, что думала Эдди, для нее-то это была скорее игра. Все эта история с Бенгтом. Но я знаю, что для Бенгта это было серьезнее некуда.

Он уедет с ней, он уедет с ней сейчас же – на край света, если потребуется.

И они договорились отправиться в путь немедленно; Эдди уже была сыта по горло баронессой, на что она не раз жаловалась Бенку. Но – им нужны были бабки. Деньги. И тогда они придумали план. Эдди пойдет наверх в Стеклянный дом, ключа у нее больше не было, поэтому-то ей и приходилось жить в лодочном сарае, баронесса не желала больше видеть ее в своем доме. Так вот, Эдди пойдет туда и как-нибудь раздобудет деньги. А потом они с Бенку встретятся в условленном месте в лесу, она прихватит рюкзак со своими вещичками, а он – со своими, и – в путь.

Бенгт отправился собираться и готовиться к большому путешествию, а она пошла в Стеклянный дом. Это был самый последний раз, когда он разговаривал с ней. Перед тем как она пошла в Стеклянный дом к фрекен Эндрюс.

Что случилось там, в Стеклянном доме, никто не знает. Но, видимо, баронесса поймала Эдди с поличным, когда та рылась в ее вещах, или, может, Эдди даже решилась на большее. Выложила напрямик, что ей надо, и попыталась силой вынудить баронессу раскошелиться. Но тут у нее вышла промашка.

И вот это, конечно, важно. Баронесса заперла ее в комнате в одном белье, чтобы она не убежала. Но что делать дальше, она не знала. И не нашла ничего лучшего, как позвонить Черной Овце. „Приезжай“. Ну, он и приехал.

Ее друг в белом „ягуаре“ – тот, кто до этого снимал у нее жилье. Он забрал Эдди. Запихнули в автомобиль, без одежды, как я понимаю.

Эдди надо было увезти. Куда угодно, лишь бы с глаз долой.

А Бенку, он ждал и ждал ее в условленном месте в лесу, но она так и не пришла. Он начал нервничать, стал нарезать круги по округе и оказался на обочине дороги как раз тогда, когда мимо промчался автомобиль, и в нем была Эдди. Он ее увидел.

Так он увидел ее в последний раз.

Как она сидела на заднем сиденье, застывшая, словно ей угрожали, и никого не узнавала.

Бенку увидел ее, и у него все оборвалось внутри. Он сразу понял массу тревожных вещей, как случается порой, когда человек оказывается в настоящей беде. Он понял, что теперь надо искать Бьёрна. Где Бьёрн?

Он пошел к дому кузин и увидел, что Бьёрн все еще не вернулся, и тогда, словно движимый дурным предчувствием, направился к сараю.

А мы, мы были у озера. Сольвейг и я, как две идиотки. Сперва пришла фрекен Эндрюс. Уж не знаю, какого черта в этот день она забыла у озера, именно в то самое утро, но, может быть, она не хотела присутствовать, когда увозили Эдди, или потому, что, когда все идет прахом, надо, чтобы хоть что-то оставалось как прежде, мало-мальски нормально.

Так вот, она пришла. Она пыталась держаться как всегда. Но мы сразу приметили, что что-то тут явно было не так, во всяком случае, теперь нам пришлось играть, плавать, шуметь и бог знает что еще. Мы с Сольвейг уже не отдавались душой и телом этому представлению, но и изменить ничего не могли. Мы держались так, словно ничего не произошло. Изо всех сил старались не показывать виду.

Настал черед поплавать, так решила фрекен Эндрюс. Она сбросила халат.

– Пошли, Сольвейг, пошли, Рита, плюхнемся в воду.

И вот она в воде. И вот мы в воде.

Так продолжалось какое-то время, хотя ничто уже не казалось нормальным. А потом, вдруг, мы увидели ее снова. Эдди. Американку. Она стояла на скале Лоре, и вот что показалось необычным: на ней был красный пластиковый дождевик, женский, а под ним – только нижнее белье (это было видно, потому что она стояла и размахивала руками). На один абсурдный миг мы было решили, что она прыгнет в воду, в белье. Но нет.

Она стояла там, злющая-презлющая, и орала. Просто жуть какая-то, сыпала бранью на фрекен Эндрюс. Даже с каким-то триумфом. Что стряслось? Этого никто не знает. Но оказалось, что Эдди, маленькая Эдди, хитрая Эдди, изловчилась сбежать из автомобиля. И на ней было то, что она сумела найти в машине.

Ей как-то удалось обманом заставить Черную Овцу остановиться, и тогда она вырвалась и сиганула в лес. Примчалась к озеру и увидела там фрекен Эндрюс.

Черная Овца не объявился, да и зачем ему было появляться, собственно говоря? Он выполнил свое задание как мог, вот и все.

– Стой!

Когда фрекен Эндрюс заметила Эдди на скале Лоре, то в ней что-то сломалось, это по ней было видно.

– Стой! – крикнула она Эдди, но совершенно другим голосом, глубоким, властным. Удивительно, но Эдди замерла.

Возможно, она тоже поняла, что зашла слишком далеко. Во всем. Ведь для нее все это было, ну, если не игрой, так способом убить время.

Фрекен Эндрюс вышла из воды. Мы тоже завернулись в халаты, да так и застыли на месте, казалось – на миллион сотен лет, навечно. Фрекен Эндрюс надела халат и сабо, сказала нам „Подождите!“, а сама пошла вокруг озера вверх на скалу Лоре к Эдди.

А потом случилось вот что. Мы обе стояли там, Сольвейг и я, как уже было сказано, и наблюдали. Наблюдали за всем, словно это был спектакль какой, скала Лоре была прямо перед нами. Но в этом театре не было никакой надежности, совсем. Мы уже тогда перепугались. До смерти перепугались.

Мы словно приросли к месту. Просто стояли там, и все, хотелось нам того или нет. А фрекен Эндрюс поднялась на скалу. Началась ссора. Самая обычная, когда двое стоят и кричат друг на друга. Так продолжалось какое-то время, они ругались по-английски, по-шведски, на местном диалекте – на всех языках.

Потом завязалась потасовка. Начала фрекен Эндрюс. И сразу было видно – поэтому еще мы так испугались, Сольвейг и я, мы уже кое-что смекнули, хотя и не понимали всего толком: по фрекен Эндрюс сразу было видно, что она задумала. Столкнуть Эдди в воду.

Они дрались. И баронесса была сильнее. Мы и ахнуть не успели, как случилось самое худшее, как мы и предчувствовали, знали заранее, что это должно случиться, – Эдди оказалась в воде.

– Заметь, – сказала фрекен Эндрюс, цитируя Пико делла Мирандолу. – Он говорит достойно.Надо прожить жизнь достойно.

И – буль-буль-буль – уже в следующей сцене, которая была не сценой в спектакле, а настоящей страшной действительностью, Эдди, „разочарование“, утонула в озере на наших глазах.

А мы стояли там, и время шло. Годы.

Рита, чемпионка по плаванию. Сольвейг, спасательница. И ничего, начистоту говоря, не делали.

– Подождите! – крикнула фрекен Эндрюс со скалы Лоре. – Она сейчас всплывет. Я ее вижу.

Но она сразу пошла ко дну, Эдди. Как камень.

В середине озера Буле есть водоворот. На самом деле.

Мы ждали. Стояли и ждали. Но Эдди больше не всплыла.

Мы каким-то образом догадывались об этом с самого начала.

И вдруг, уж не знаю, как это вышло, мы остались у озера одни.

Без фрекен Эндрюс, во всяком случае.

Фрекен Эндрюс нас оставила. Не попрощавшись, если выражаться красиво.

И на этот раз навсегда.

Мы видели ее и позже в доме на Втором мысе, в Стеклянном доме. В Зимнем саду, в эстетичном и светлом уединении. Посреди той диковинной архитектуры она, несмотря на минимальное географическое расстояние, казалась далеко-далеко от нас. Недоступная.

Но она нас не замечала. Никогда больше. Один раз – это случилось по пути в дом кузин, когда она пришла, чтобы позвать к себе Бенку, она прошла мимо нас на дворе и прошептала:

– Бедняжки. Злючки-бедняжки. Да будет милостив к вам Господь. Это останется между мной, вами и Богом.

– Я обещаю это, – сказала баронесса, фрекен Эндрюс. – Жизнь сама по себе тяжелое наказание.

Это было последнее, что она нам сказала, фрекен Эндрюс.

Она была уже какая-то надломленная. В ней не осталось энергии.

Мы были одни у озера. Все уже произошло. И казалось совершенно нереальным. Фрекен Эндрюс ушла.

Но с таким же успехом этого всего могло и не случиться. Могло ведь сложиться и так, что Эдди, американку, вдруг просто вырвут с земли. Или как в том шлягере, который вечно слушала Дорис:

Наша любовь – континентальное дело, он приехал на белом „ягуаре“.

Если бы Черная Овца смог удержать ее в автомобиле и увезти отсюда.

Но нет.

И все же, Кенни. Пико делла Мирандола, все такое. Мне все же ее не хватает. Не хватает. Не баронессы, а фрекен Эндрюс. Удивительно, как будто в этом был какой-то смысл. Не знаю, что я этим хочу сказать. Но словно можно было что-то сделать.

Сольвейг. Она меня сдерживала. Во всем. Когда хотелось чего-то другого. И она была на многое способна. Поджечь лес. Это ее рук дело. В тот ужасный день, когда американка снова всплыла, в озере.

Тогда-то Сольвейг запалила лес у дома на Первом мысу, где жили Бакмансоны. Чтобы я не уехала с Бакмансонами. Никогда бы вообще оттуда не уезжала. Ради нее, значит. Чтобы мы оставались вместе, она и я, на веки вечные, с нашей высохшей тайной».

– Ну, – сказала Рита Кенни под конец, – и что ты скажешь? Теперь, когда ты все узнала?

– Да я и прежде знала, – отвечала Кенни, – многое. Но не все. Вот мне и хотелось узнать больше. И у меня еще есть другое – но…

– Так вот почему ты пришла, – догадалась Рита. – Я имею в виду: стала мне названивать и все такое. Ты что-то прослышала, и тебе захотелось узнать, как на самом деле все обстояло.

– Да, возможно, – тихо сказала Кенни. – Но теперь это прошло, все это, Рита. Я не потому здесь теперь. Но мне ужасно жаль Эдди. Она была такая молодая, такая глупая. Это никогда не пройдет. Но никто в этом не виноват. Или все. Или как угодно.

А Сандра, в коридоре, среди всей этой обуви, она подслушивала.

– Так ты поэтому пришла? – спросила Рита.

– Да, – отвечала Кенни. – Возможно. Но здесь я не поэтому.

И подумала, что ведь и для нее это могло быть так, с… С Дорис. Но нет, теперь все иначе. Ей теперь этого уже не изменить.

Но теперь, чтобы быть до конца откровенной, нельзя больше замалчивать и другое. Это началось осенью, в квартире Никто Херман. Сандра оставалась одна со всеми материалами, которые надо было рассортировать для диссертации Никто Херман, материалами, количество которых от разбора нисколько не уменьшалось.

Временами работа казалась интересной, хоть и монотонной, в особенности если не касалась главной темы Никто Херман, как и случилось позднее: «Это междисциплинарное исследование в самом широком смысле слова», – говорила Никто Херман, и Сандра кивала. Но все-таки она не была так уж заинтересована. Ей недоставало энтузиазма, который, как часто повторяла Никто Херман, является необходимым условием четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы. И Сандра начала замечать, что ее мысли и внимание рассеиваются.

В квартире было столько всего интересного. Что вызывало любопытство.

И вместо того чтобы «сосредоточиться на размышлениях о задании», что, как считала Никто Херман, является альфой и омегой четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы, мысли Сандры начинали блуждать, словно сами по себе, по этой маленькой квартирке, состоявшей из кухонного закутка и комнаты, заставленной книжными полками, на которых были навалены папки и блокноты, книги и бумаги, бумаги, бумаги. Поначалу эти полки ее не интересовали. Ей хватало тех бумаг, которые она разбирала. Каждое утро письменный стол затопляли бумаги, которые были для нее, Сандры, «рабочим заданием на день», как целенаправленно выразилась Никто Херман.