Текст книги "Встреча на далеком меридиане"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Ник старался не смотреть в глаза этой правде, уверенный, что она открыта только ему одному. Пусть она останется в нем, это самое меньшее, что он обязан сделать для Вали. Но сейчас, угадав скрытый смысл ее недосказанного "и все же...", он видел, что и Валя поняла: обещания, которыми манит нас жизнь, если их принимать слишком доверчиво, могут жестоко обмануть.

Но сделанного не воротишь. Не мог же он с безмятежным видом отойти от Вали, спокойно заявив: "Я ведь предупреждал тебя". Надо было щадить ее гордость, надо было подумать о ее будущем, и о том, как теперь смотреть в глаза Гончарову, и о предстоящей работе. И почему-то вышло так, что эти проблемы оказались на первом плане, заслонив собой то, зачем он сюда приехал. Как он сможет обрести свое "я" во всей этой неразберихе. Ник решительно не представлял себе.

Перед отъездом из Москвы он сказал Анни: "Я все ближе и ближе к тому, что ищу. И на меньшее я не соглашусь". Оглядываясь назад, он понимал, что никогда в жизни не произносил ничего глупее этих слов. Он видел теперь, что готов примириться и со значительно меньшим.

Ник и Валя работали рядом молча, раненные друг другом, растерянные, погрузившись каждый в свои мысли и в то же время сосредоточив пристальное внимание на деталях работы, которую оставалось довершить. Наконец пришел Геловани и сказал, что Гончаров проснулся и что через пять минут в комнате для семинарских занятий состоится собрание.

– Дайте нам еще десять минут, – сказал Ник. – Тогда у нас все будет совершенно готово.

– Ты можешь идти, – сказала Валя, когда они снова остались одни. – Я сама закончу.

– Нет, – сказал Ник спокойно. – То, что сделано, сделано нами вместе. И пойдем мы тоже вместе.

Он вошел в комнату следом за Валей. Там их уже ждали Гончаров, Геловани и двое студентов, оба с сияющими от восторга глазами, потому что оказались в обществе старших и руководителей. Гончаров был весь поглощен делом, он распорядился с завтрашнего дня приступить к установке аппаратуры на место. Вопрос заключался в том, каким образом распределить три новых прибора. В конце концов решили, что их следует ставить в непосредственной близости к трем прежним и уже действующим, чтобы можно было сверять показания прежних и новых приборов одновременно. Ник указал на обстоятельство, замеченное им в первый же день: быть может, охвачено недостаточное пространство. Гончаров метнул на него короткий взгляд, но тут же подошел к доске и начал вычисления. Рука Гончарова, когда он писал, как будто не дрожала, но мел все время крошился у него в пальцах, он сжимал его слишком крепко.

– Опыт даст нужные результаты, если у нас будут дополнительные испытательные приборы, отдаленные друг от друга на... – говорил он и продолжал быстро исписывать доску, вычисляя расстояние. И вдруг умолк: необходимое расстояние оказалось больше поперечника чаши.

Все молчали, это было крушение. Но восприняли его каждый по-своему. Валя задумчиво покусывала губу и смотрела не отрываясь на роковые цифры, Геловани тихонько посвистывал сквозь стиснутые зубы, потом поймал арифметическую ошибку в расчетах Гончарова, но это дало изменения на какие-нибудь десять процентов.

– Что, если сделать консольную балку и выставить ее за край обрыва? предложил Ник.

– Нет, это практически невыполнимо. Но мы упустили из виду возможность использовать контейнер по ту сторону южного пика. Если нам доставить туда второй монитор, – добавил он спокойно, – этого будет достаточно. Тогда все в порядке.

– Но как его туда доставить? Снег очень глубокий! – возразил Геловани. – Никакой трактор туда не доберется. Ведь старый прибор доставляли туда по частям, вручную, и делали это в летнее время.

– Я могу пройти туда на лыжах, – предложила Валя, – а все оборудование перетащу на санках.

– Вы? Одной вам никоим образом не справиться, – сказал Гончаров. Потребуется по меньшей мере двое, чтобы по частям все туда переправить и на месте собрать. Кроме того, это слишком большая тяжесть.

– Я могу помочь, – вызвался Ник. – Вдвоем мы справимся.

Гончаров круто повернулся, как будто его ударили. Лицо у него потемнело.

– Ни в коем случае! – сказал он резко. – Абсолютно исключено. Вы недостаточно знакомы с горами. Точно так же, как и Валя, кстати сказать.

– Совершенно очевидно, Митя, что пойти надо нам с тобой, – вмешался Геловани. – Оба мы лучше всех знаем горы, знаем, где стоит контейнер, и мы с тобой...

– Нет, – снова упрямо возразил Гончаров, и Ник тотчас угадал, что у него на уме: если они с Геловани уйдут, Валя и Ник снова останутся вдвоем проверять данные, полученные во время эксперимента. Студентов, разумеется, посылать было нельзя.

– Есть еще один вариант, – сказал Ник Гончарову. – Пойдем мы – вы и я.

Гончаров вскинул на него глаза. Это было бы идеальным выходом, но, подумав, он опять отрицательно замотал головой.

– Почему же нет? – не сдавался Ник.

– Из политических соображений, – ответил Гончаров. – Случись что с вами, не оберешься неприятностей. Ведь вы все-таки гость, постороннее лицо. Я несу за вас ответственность. Вообразите, что с вами стрясется серьезная беда – вы понимаете, какие заголовки появятся в газетах: "Американский физик-атомщик исчез в Советском Союзе!" Поверьте, в настоящее время это было бы весьма некстати.

– Что бы там ни говорила пресса, – возразил Ник хладнокровно, – оба мы с вами отлично знаем, что это наилучшее решение.

– Да, будь обстоятельства иными, – согласился Гончаров. – Но опять-таки разрешите вам напомнить, что мы живем еще не в идеальном обществе. Вы должны понять, как необычен уже тот факт, что вы приехали сюда. В Академии дали согласие на ваш приезд только после весьма долгих раздумий, и, смею вас уверить, в Москве кое у кого дух захватывает при одной мысли, что с вами может произойти что-нибудь неладное. Каждый благополучно прошедший день приносит еще один вздох облегчения.

– Но вы прекрасно знаете, что я не собираюсь исчезать и вообще ничего не случится, – урезонивал его Ник, – или, быть может вы думаете, что вы сами вдруг исчезнете? – спросил он сухо и насмешливо.

– Я? – Гончаров гневно сверкнул на него глазами. – Нет, мой дорогой, я-то уж решительно не исчезну.

– Вот и отлично, – сказал Ник. – Значит, пока я с вами и делаю одно с вами дело, я тоже не исчезну.

– Давайте я пойду с вами, Митя, – вмешалась Валя. Она больше не могла слушать эти пререкания. – Уж, конечно, мы с вами вдвоем великолепно справимся.

– Мы с вами? – Гончаров взглянул на нее и криво усмехнулся, и эта усмешка выразила все: гнев, обиду, презрение, тоску, оскорбленную гордость и невольную жалость – так сложны были его чувства в эту минуту, что он сам не смог бы их определить. – Нет, Валя, – сказал он мягко, но сухо. – Там, возможно, придется работать несколько дней. Может, даже надо будет остаться там надолго, жить и работать на площади меньше пяти квадратных метров. Топлива там мало или вовсе нет и почти что нет света. Брать вас с собой туда еще более неполитично, чем Реннета. – Он уже спокойнее, более деловито посмотрел на Ника. – Пойдем мы с вами, – неожиданно буркнул он: решение его пришло внезапно. – Вам известно все – риск, ответственность, условия. Но вы обязуетесь безоговорочно отдать себя в мое распоряжение и не устраивать дискуссий.

– Не написать ли мне на всякий случай письмо, перед тем как мы отправимся? Я изложу в нем все обстоятельства дела, чтобы и с вас, и с Академии была снята всякая ответственность за меня.

– Я вижу, на вас это произвело впечатление – что с вами может что-нибудь случиться, – сказал Гончаров насмешливо. – Ничего не случится. Уж если я беру вас с собой, то можете быть уверены, я позабочусь о том, чтобы вы вернулись обратно живой и невредимый.

Погода оставалась все такой же ясной, и, когда на следующее утро засверкало ослепительно яркое солнце, Гончаров принял быстрое решение: им с Ником нужно сделать предварительную разведку, проверить, есть ли возможность после метели добраться до той стороны вершины. Тем временем откопают совершенно занесенные снегом вездеходы. План Гончарова сводился к следующему: они вдвоем с Ником возможно быстрее перетащат туда прибор на санках и соберут его вручную на месте, а остальные, используя тракторы, смогут установить уже смонтированные приборы в контейнеры, расположенные вокруг озера.

Ник надеялся перед уходом повидаться с Валей, но случая не представилось. Она все время была вместе с Геловани и то ли действительно не могла от него отойти, то ли не хотела. На душе у Ника было неспокойно, но он понимал, что лучше ни на чем не настаивать.

Южный пик, являвшийся как бы передней лукой седла, круто поднимался на сотни футов сразу же за озером. Он торчал, как гигантский, высеченный из камня палец, указующий в небо. Ник не представлял себе, что делается по другую его сторону и как туда добраться. Он целиком положился на Гончарова и молча двигался за ним на лыжах, обходя озеро. Было свежо, но солнце припекало, и к тому времени, как они дошли до подножия утеса, Ник весь покрылся испариной. Над ним было открытое небо, внизу – почти отвесная круча. Заглянув в эту бездну, Ник в первый момент почувствовал, что у него подкашиваются ноги и кружится голова. Подавив чувство страха, он заставил себя не думать о том, что там внизу. Каменная громада пика была обнажена, ветер развеял с него весь снег.

Гончаров встал на колено, расстегнул крепления и снял лыжи. Ник проделал то же самое. Затем Гончаров взял веревку, одним ее концом обвязал себя, другим – Ника, использовав только половину веревки, – другую половину ее он намотал свободными кольцами на левую руку. Никаких видимых признаков тропы не было, однако Гончаров уверенно шагал вверх по склону снег здесь лежал толщиной не больше чем в дюйм. Путь был не так крут, как это сперва показалось, но Нику, который шел, слегка наклонясь вперед, было уже ясно: раз они захватили с собой веревки и ледорубы, значит, подъем и спуск по ту сторону так трудны, что лучше об этом и не думать. Гончаров, поднявшийся выше, остановился, должно быть, передохнуть. Ник нагнал его и вдруг замер, охваченный невольным ужасом: далеко-далеко вниз, начинаясь почти от самых кончиков его башмаков, уходил голый скалистый обрыв длиною в добрую милю. Вершины деревьев где-то внизу казались остриями зубочисток. А впереди в бесконечной воздушной пропасти возвышались другие горные пики, сверкающие в утреннем солнце. Кругом вздымались бесчисленные вершины, как застывшие в вечной неподвижности волны, – мощные колоссы, перед которыми сама жизнь казалась мелкой и незначительной.

Подавленный этим необъятным простором, Ник стоял один в вышине, куда и птицы не долетали. Все было недвижимо, и даже не было в небе облачка, которое сняло бы ощущение беспредельности небесной шири. Казалось, границы этого края недосягаемы и нереальны, и нельзя себе представить, что лежит за его пределами.

Гончаров уже повернул и шагал дальше вниз, по склону. Оказалось, что его фигура и снежный пласт безупречной белизны скрывали плоский выступ, шириной, вероятно, не более двух футов. С одной стороны склон горы поднимался совершенно отвесно, с другой – обрывался где-то в пустоте, в жуткой, захватывающей дух бездне. Когда веревка натянулась, Ник двинулся за Гончаровым. Он шел, уставясь прямо перед собой: сердце у него бешено колотилось. За следующим поворотом выступ немного расширился, но зато пошел слегка под уклон. Если бы дул хоть малейший ветерок. Ник не был уверен, что смог бы удержать равновесие. Он и так заставлял себя идти вперед только железным усилием воли, еле дыша, так что сжимало грудь, стараясь не поддаться ни паническому страху, ни возбуждающему и пьянящему чувству физической опасности. Нельзя было позволить себе ни то, ни другое. Хотя за все время они не проронили ни звука, если не считать отрывистых распоряжений Гончарова – "вперед", "сюда", "выше", – Ник безошибочно знал, что Гончаров бросает ему вызов, как если бы он прямо говорил ему с холодным презрением: "Ну-ка, покажи, что ты за человек!"

Уступ скашивался то в сторону утеса, то в сторону пропасти, то слегка сужался, то слегка расширялся. Гончаров шагал уверенно, будто по городскому тротуару, но Ник переступал с трудом, старательно отводя глаза от пропасти внизу и от необъятных просторов за нею. Так он шел и шел, осторожно дыша, и вот за очередным поворотом уступ расширился, став площадкой шириной в семь футов, и на этой площадке стоял контейнер кабина без окон, наполовину занесенная снегом.

Те, кто строил ее, приволокли сюда квадратные глыбы черного камня для стен и алюминиевый лист для крыши – алюминий почти свободно пропускает космические лучи.

А также и тепло из кабины, сообразил Ник. Нависший над выступом край скалы служил кабине защитой от снежных обвалов – снег в таких случаях должен был лететь мимо. Но, конечно, кабина укрывала лишь от дождя, снега и ветра, сидеть в ней в такое время года было все равно, что расположиться на уступе под открытым студеным небом. Гончаров без труда отворил дверь ветер успел смести здесь почти весь снег.

– Ничего, особых сложностей не будет, – сказал Гончаров, заговорив чуть ли не впервые за все это время. – Я опасался, что нам придется откапывать вход в кабину. Как вы думаете, – спросил он вдруг прямо, – сможете вы работать здесь, в этих условиях? Никакого позора в том не будет, если скажете, что нет. Большинство, пробыв тут несколько дней или недель, привыкает, но среди нас есть и такие, которым всегда не по себе в горах. И никакой тени на вас не ляжет, ни как на физика, ни как на человека, если окажется, что вам здесь трудно. Я потому и хотел, чтобы вы сперва сами посмотрели, прежде чем дать согласие работать в таких условиях. Вам стоит сказать лишь слово. А я приду потом сюда с Геловани.

Ник ответил не сразу. Он нарочно повернулся и снова глянул в воздушную пропасть. Ему искренне хотелось проверить себя. Черта с два станет он разыгрывать из себя героя, чтобы навлечь опасность и на самого себя, и на других. Если у него все плывет перед глазами, стоит ему глянуть вокруг, если в нем сидит непреодолимый страх – пусть он в полной мере почувствует его сейчас. Ник решительно посмотрел вверх, вниз, вокруг себя. Он смотрел и ждал, что ужас будет охватывать его все с большей и большей силой, но, хотя под ложечкой у него сосало и душа замирала от страха, еще сильнее росло в нем сознание того, как одинок и пуст этот стерильный мир, как печальна и жестока безжизненная красота этих необъятных просторов, где крик человеческой страсти утонет в бесконечных льдах пустыни.

Он обернулся к Гончарову и медленно кивнул, выражая согласие.

– Я справлюсь, – сказал он.

Несколько минут спустя, когда они уже шли обратно, Ник удивленно подумал, что не помнит, сказал он Гончарову о своем согласии по-русски или по-английски. Ощущение это было очень странным, и, продолжая шагать по уступу где-то в поднебесье, он на мгновение попытался сосредоточить память, ожидая, что сказанные им слова отдадутся запоздалым эхом. Но он тут же оставил эту попытку, поняв – это поразило его не меньше, – что на каком бы языке он ни говорил, здесь это безразлично. В такой дали от всего мира – вдали от границ, государств, правительств, людей – единственное, что имело значение, это то, что они поняли друг друга как человек человека.

На другой день рано утром – погода опять выдалась ясная – оборудование вынесли из лаборатории наружу: снежные обвалы обычно случались только к концу дня. Трактор совершил несколько рейсов по краю озера, и вот уже все оборудование оказалось сложенным на продуваемой ветром каменной площадке с внутренней стороны утеса. Затем его переложили на небольшие санки – эти санки Нику и Гончарову предстояло протащить по открытому узкому уступу до самой кабины. Чтобы не повредить полозьями кабель, его очистили от снега еще при первом переходе.

Им пришлось несколько раз пройти к кабине и обратно, и у Ника всякий раз замирало сердце – ведь все время где-то рядом была смерть, но он уже так привык к этому постоянному ощущению опасности, что стал считать его непременным условием своего существования, так же как и морозный разреженный воздух, которым приходилось дышать, как мелкий пушистый снег под ногами. Гончаров зажег керосиновую печку, чтобы кабина нагрелась и стала более обитаемой к тому времени, когда перевозка прибора будет закончена.

В кабине было слишком тесно, сложить там еще не собранную аппаратуру не представлялось возможным. Решили поэтому, что Гончаров будет продолжать возить ее, а Ник останется здесь, установит раму и поскорее разместит счетчики, чтобы они не путались под ногами. Это означало, что и перевозка и сборка оборудования могла теперь идти лишь в половинном темпе.

Время от времени Ник слышал гул, будто грохотал грому только звук этот был более устрашающим. Впрочем, небо, которое Ник видел в открытую дверь, оставалось безоблачным. Гончаров привез последний груз, когда день уже клонился к вечеру. Он вошел и закрыл дверь.

– Успеем вернуться дотемна? – спросил Ник.

Гончаров отрицательно покачал головой. Он снял варежки и стоял, грея руки над печкой.

В кабине все гудело от шума генератора, все пропахло нежилыми запахами – керосином, нагревшейся изоляцией, озоном. Глухие каменные стены были слишком холодны, чтобы прислониться к ним спиной, и такой же холодной, как лед, была скала, служившая полом, сидеть на ней было нельзя. Воздух уже несколько потеплел, но, чтобы не задохнуться, дверь пришлось слегка приоткрыть и так оставить, закрепив ее в этом положении.

– Нет, не успеем, – сказал Гончаров хладнокровно. – Понадобится, по меньшей мере, часа два, а то и три только на то, чтобы прорубить дорогу в снегу.

– Прорубить? – удивился Ник и медленно повернулся к Гончарову. В кабине не хватало места, чтобы стоять во весь рост. – Что нам надо будет прорубать?

– После того как я прошел сюда в последний раз, вверху произошел обвал, – ответил Гончаров. – Слишком жаркое солнце. Вы разве не слышали грохота? Временно путь назад отрезан. Но это не опасно. В кабеле у нас есть телефонный провод. Я передам на станцию, чтобы нас не ждали, – мы не вернемся, пока не закончим сборку. А когда прибор начнет действовать уже автоматически, у нас будет сколько угодно времени, чтобы выбраться отсюда. Еда у нас есть, и спальные мешки тоже, и работы хватит на несколько дней. – Он с силой похлопал одной рукой о другую. – Ну-с, так! Вы не возражаете, если прежде всего мы вскипятим чайку?

Ник сел на низенькую скамейку, сложил руки и недоверчиво посмотрел на Гончарова.

– Вы хотите сказать, что мы застряли здесь надолго?

– Если вас это хоть сколько-нибудь тревожит, я доставлю вас на станцию завтра пораньше утром. Но ведь все время существовала опасность, что нам придется побыть тут некоторое время. Вы слышали, как я говорил об этом" Вале.

Ник только покачал головой и слегка улыбнулся.

– Чудной вы человек, Митя. Иной раз вы меня буквально ошарашиваете.

– Может быть, – отрезал Гончаров невозмутимо. – Но если вы воображаете, что сами вы – кристально ясны или меньший чудак, чем я, то очень ошибаетесь. Второго такого человека, как вы, и нарочно не выдумаешь.

Они поужинали хлебом с сыром, напились чаю. Оба сидели на низеньких скамейках, стараясь не задевать друг друга ногами. Свет давала единственная лампочка без колпака, висевшая чуть повыше уровня их глаз. Поев, они еще поработали несколько часов, затем Гончаров категорически заявил, что пора кончать. Работать ночью не имеет смысла. Не столько сделаешь, сколько зря истратишь электричество. Они разложили спальные мешки по обе стороны от установки. Гончаров снял только башмаки и куртку и нырнул в свой мешок. Он подождал, пока Ник последует его примеру, и выключил свет. Ник лежал в темноте, в тесной, пропахшей керосином кабине, ясно сознавая, что в шести футах от него край уступа и зияющая пропасть. Гордость, скрытность здесь были просто смешны. И Гончаров, конечно, думает сейчас то же самое. Ник ждал, что вот сейчас между ними начнется самый прямой, откровенный разговор в его жизни. Он приготовился быть абсолютно честным и правдивым и с Гончаровым и с самим собой.

Но Гончаров уже дышал глубоко и ровно, как дышат во сне.

Ник проснулся не сразу, сознание лишь постепенно возвращалось к нему сквозь темную пелену сна. Он еще не понимая, где находится, сколько сейчас времени. И вдруг, к своему удивлению, ясно почувствовал, что у него болит лоб. Но он тут же догадался, в чем дело, и несколько успокоился: во сне он хмурился, и оттого мышцы на лбу были напряжены до боли. Темнота означала, что сейчас еще глухая ночь. Ник опять сомкнул веки, но теперь он уже почти совсем проснулся. И тут до его сознания дошло, что странные звуки доносятся не из коридора за дверью его комнаты в московской гостинице, но что это кипит и булькает вода и стучит генератор. Ник мгновенно открыл глаза и понял, что чернота, расстилающаяся перед ним, не ночная тьма, а гладкая черная каменная стена кабины всего в шести дюймах от его лица.

Он повернулся и увидел, что Гончаров уже сидит на скамейке и в одной руке держит банку мясных консервов, а в другой кружку чая. Лицо у него опухло от сна, глаза обведены красными кругами, и на щеках проступила щетина. Чай он пил по-русски: сильно, с шумом втягивал его в себя и после каждого глотка испускал глубокий удовлетворенный вздох.

Он слегка улыбнулся Нику.

– Вставай, вставай! – дружелюбно сказал он ему по-русски.

Ник начал день с того, что немедленно выбрался из пропахшей керосином конуры. Невыносимо яркое солнце чуть не ослепило его, чистый, холодный воздух обжег легкие Ник опять взглянул на замерзшее внизу море скал, сверкавших повсюду, – от одного подернутого лиловатой дымкой горизонта до другого На обратной стороне пиков, куда не проникало солнце, лежали синие тени длиною во много миль; на востоке горные озера сияли, как лужи золотого пламени. Смотреть прямо вниз Нику было все еще трудно, у него сразу закружилась голова, и он зажмурился. Потом он вернулся в кабину. Гончаров уже начал приготовления к работе.

Оба отлично знали, что именно следует делать, говорить почти не было необходимости. Работа шаг за шагом продвигалась вперед, и постепенно молчаливое удовлетворение, которое они от этого испытывали, настолько поглотило их, что они почти не заметили, как приспособились к тесному помещению. Распластавшись на полу, каждый нашел для себя наиболее удобное положение, позволявшее быстро, без заминки передавать другому нужные инструменты и детали. Один в точности знал, чем занят в этот момент другой, и не сомневался, что тот все выполняет умело и добросовестно. Натянутость между ними стала исчезать, как бы растворяясь в общем стремлении к единой цели.

Оба они вздрогнули, когда часа в три дня неожиданно зазвонил телефон. Это Геловани докладывал, как идут дела на станции. Звук в телефоне был резкий, голос звучал чересчур громко и дребезжаще. Геловани передавал, что приборы уже помещены в контейнеры вокруг озера, связь между ними будет установлена, вероятно, завтра утром. Когда Гончаров начнет передавать данные, полученные от новой установки? И Ник и Гончаров вдруг почувствовали, что эксперимент становится реальностью, что он неизбежен и должен вот-вот начаться.

Гончаров окинул установку быстрым оценивающим взглядом.

– Завтра к концу дня, – сказал он в телефон, взглянув при этом на Ника, будто спрашивая у него подтверждения. Ник кивнул головой.

– Как вообще-то дела? – спросил Геловани. – Требуется вам что-нибудь?

– Все в порядке, – коротко ответил Гончаров. – Мы еще поговорим позже.

Он повесил трубку, и Ник даже не счел нужным спросить, почему в разговоре не был упомянут обвал, отрезавший им путь к станции. Ему тоже показалось это несущественным, настолько важнее было торопиться с последними приготовлениями к эксперименту.

Через час плавно протекавшая работа вдруг натолкнулась на препятствие. Они заметили – слишком поздно, – что в течение некоторого времени работали зря. Конструкция рамы предполагала помещение ионизационных камер и счетчиков Гейгера через отверстие сверху, к которому всегда будет свободный доступ. Как выяснилось, здесь это сделать было нельзя: крыша оказалась слишком низкой. Если вынести раму наружу и собрать прибор на площадке перед кабиной, то в собранном виде он будет слишком тяжел внести его в кабину не удастся. Положение казалось безвыходным. Оба сердито уставились на прибор, каждый досадовал на себя за то, что не подумал об этом заранее. Предположение, что все будет закончено в течение суток, не оправдалось. Он полез посмотреть, насколько прочно прикреплена крыша к стене и нельзя ли ее временно снять, но Гончаров, угадав его намерение, только замотал головой.

– Целесообразнее разобрать верхнюю треть того, что уже собрано, и доступ к камерам сделать по-новому – через центр, – сказал он.

Это означало проделать заново трехчасовую работу.

И, усевшись среди тончайших и сложнейших физических приборов, они снова принялись за дело. Ник все покусывал нижнюю губу, Гончаров прижимал к зубам кончик языка, а сами они в это время с предельной осторожностью располагали по-иному отдельные детали и, словно дети, строящие вместе волшебный город из кубиков, так углубились в новое решение проблемы, что для них только она и была реальностью, – все остальное как будто не существовало. И, наконец, именно в этот момент, в самый разгар быстро и дружно спорившейся работы, они заговорили. Разговор был почти бессвязным, о чем придется – воспоминания о лабораториях, теоретические соображения. Так спокойна, без помех им не приходилось разговаривать с того два, когда они впервые встретились в Кливленде. Но их тогдашняя встреча была подобна соприкосновению остро отточенных кончиков карандашей – контакт тесный и полный, но он захватывал бесконечно малую, узкую область. Тогда они встретились лишь как ученые, как бесплотные интеллекты. Теперь стало иначе. За это время они вместе прошли целую полосу жизни, где было все гнев, разочарование, растерянность, подозрения, смех, симпатия, досада, даже ярость. Не отдавая себе в том отчета, они успели хорошо друг друга узнать. Их перестала раздражать глубокая разница между ними, они просто игнорировали ее, и каждый принимал другого таким, каков он есть. Теперь у них было много точек соприкосновения, не раз им приходилось задевать и ранить друг друга.

В этот день они улеглись спать рано, но Нику не спалось, он лежал в темноте и курил папиросу за папиросой. Он был возбужден, в нем бурлила еле одерживаемая радость, и мысль вновь обретала силу, которой, казалось, хватит на решение любой проблемы. С чувством невыразимого облегчения и счастья он узнал в себе это прежнее ощущение. Уже многие годы не испытывал он ничего подобного. Это было именно то, что он так жаждал испытать вновь: взлет мысли к бесконечным высотам, где для нее был простор, свобода познавать и творить, где прозрение было мгновенным, ясным и острым, где была уверенность, что здесь ему все подвластно. Ник вдруг представил себе совершенно по-иному путь, проходимый космическим лучом через атмосферу, стихийный, как удар молний, как легкие толчки тока, которые могут быть уловлены пробором в виде очень слабых радиоимпульсов с частотой тысяча в минуту. Тогда не надо будет ограничиваться теми немногими частицами, которые непосредственно улавливает их прибор. Если соображение это правильно, оно может дать ценный результат: эксперимент тогда значительно упростится. Обилие регистрируемых при этом частиц сообщит опыту во сто раз большую точность. Вместо сложного процесса, когда наблюдения ведутся мучительно долго, неделя за неделей, эксперимент можно будет закончить за какие-нибудь несколько часов.

Ник окликнул Гончарова – ему хотелось узнать, как тот отнесется к его идее, но ответом ему были ритмические вдохи и выдохи – равномерное дыхание измученного работой крепко спящего человека. Ник оставил его в покое. Зато он вторично продумал свою идею, уже детальнее и конкретнее. Более глубокий анализ показал, что полученные результаты окажутся слишком сложными, слишком тонкими для существующих в распоряжении науки приборов. И все же, как знать, быть может, через полгода или через год создадутся реальные возможности для проведения такого опыта. А может, он и сам до чего-нибудь додумается – завтра или через месяц, – потому что теперь все его мысли пойдут по этому руслу. Возникшая у него сейчас идея – это еще не начало новой теории, но она открывает новые пути исследований, а на этих путях кто-то другой, возможно, найдет и новую теорию. Самое острое наслаждение он получал сейчас от того, что это было рождение совершенно оригинальной идеи, а с ней вернулась и счастливая надежда, что это только начало, что у него возникнет еще множество различных идей и останется только выбирать из них. Усилием воли сдержав ликование, Ник отложил дальнейшую проверку своей идеи до утра и заснул легко и спокойно, как будто впервые за долгие годы снялось напряжение с каждого его мускула, с каждого нерва.

Проснувшись, он увидел сквозь дверную щель полоску дневного света, и сна как не бывало. Мысли его тотчас обратились к идее, которая так взбудоражила его накануне вечером, как если бы часы сна были лишь докучным ожиданием минуты, когда снова можно будет вернуться к занимавшей его проблеме. Ник был так погружен в свои мысли, что ему и в голову не приходило, каким он кажется замкнутым и молчаливым и что Гончаров понятия не имеет о его мыслях. Позавтракав, он целый час работал вместе с Гончаровым, выверяя прибор, и не проронил ни слова; руки и глаза его автоматически выполняли все, что следовало. Он даже не понимал, насколько вдруг отдалился от Гончарова, пока тот не сказал:

– Как вы полагаете, еще день вы сможете продержаться?

– Продержаться? – переспросил Ник безучастно.

– У вас сдают нервы.

Ник все так же безучастно смотрел на Гончарова и лишь постепенно сообразил, какая пропасть образуется между ними, стоит им перестать разговаривать.

– Нет, дело совсем не в том, – сказал он. – Просто мне тут кое-что пришло в голову.

Ни на секунду не прерывая работы, которой были заняты его руки. Ник изложил свою идею в той мере, в какой она была у него продумана. Гончаров выслушал, также не отрываясь от дела, и тут же осудил идею как непрактичную, в атмосфере слишком много случайных и нераспознаваемых электрических импульсов. Он начал развивать свои доводы, особенно напирая на невозможность выделить данный тип импульсов среди всех остальных. В доказательство своей правоты он совершенно экспромтом дал блестящий анализ того, что в таком случае отразится на экране осциллографа, и, к собственному его великому удивлению, оказалось, что данные импульсы будут иметь форму настолько своеобразную, что если их уловить, то ни с чем другим их уже не спутаешь Так они с разных сторон подошли к одной и той же концепции, которая вдруг стала потрясающе реальной. Они расхохотались от радостного изумления и, не прекращая работы, уже вдвоем углубились в дальнейший анализ.