Текст книги "Встреча на далеком меридиане"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Пальцы ее судорожно стиснули его руку, и внезапно, к его несказанному изумлению, она бросилась к нему на грудь и поцеловала его. Она вся дрожала, словно ей было не под силу выдержать такой натиск чувств, На какую-то долю секунды к сердцу его прихлынула горячая благодарность, затопив собою сострадание, во тотчас же и сострадание, и благодарность, и изумление – все выжег в нем ее голос, шепчущий слова, которых он не понимал, и этот горячий шепот, звучавший для него – впервые в жизни! – как квинтэссенция любви, проник, точно стрела, в далекое прошлое, в глубь прожитых годов и десятилетий, за пределы памяти и сознания, сквозь стенки наросших с тех пор костей и мышц, туда, где почти с начала его жизни лежал сгусток непролитых слез.

Он со страхом почувствовал, как ослабевают, рвутся какие-то внутренние нити и волокна, и напрягал все силы, чтобы сдержать то, что стремилось вырваться наружу, словно оно грозило разнести на куски его самого. Оно могло оказаться таким огромным, сокрушающим, что он не смел дать ему волю. И все же он не мог отпустить ее и прижал к себе до боли крепко, лишь бы не исчезло мучительное, пугающее очарование этого неразборчивого шепота.

Она оторвалась от него и вопросительно заглянула ему в глаза в надежде найти объяснение того, что вдруг произошло с нею, не зная, что происходит в нем, и беззвучно моля его сказать, что он всем сердцем разделяет смятение ее чувств. А он сейчас был не с нею, и даже не в Москве: он перенесся в ту старую, коричнево-зеленую квартиру, где он, маленький мальчик, в паническом страхе бежал по тихим пустым комнатам, без слов крича от страстной тоски по чему-то, чего еще не знал и потому даже не умел назвать, но без чего не мог жить дальше.

Он очнулся и снова стал самим собою, взрослым Ником; на темной улице гулял ветер, а рядом была Валя. Она не сводила с него взгляда, но не видела в нем человека, чья душа была когда-то наполовину сожжена ослепительно белой вспышкой. И она не могла знать, что это внезапное потрясение как бы наглухо отгородило его от всего окружающего и никакой поцелуй, сколько бы ни было в нем любви и нежности, не мог разрушить эту неприступную стену, хотя Валя в конце концов пробудила в нем и заставила его мучительно осознать то, что было глубоко в нем погребено, а этого не смогла сделать ни одна женщина, даже Анни, давшая ему так много, но совсем по-иному. Его охватило такое волнение, что он не мог говорить – когда он попытался принудить себя сказать то, что хотела бы услышать Валя, то почувствовал, что мускулы языка и гортани не повинуются ему. Против своей воли он молчал.

А она все глядела на него, стараясь понять, что означает это молчание. Но он не мог ничего ни сказать, ни объяснить, ни обещать. Ком в горле задушит его, если он ей солжет, а таких слов, которые были бы понятны ей, да и ему самому, он не знал. Но ведь есть же такие слова, которые были бы правдивы, выражали всю его бесконечную нежность к ней и щадили бы ее гордость. Впрочем, что бы он ей ни сказал, все будет наполовину ложью, потому что она придаст его словам другой смысл.

Ник порывисто взял ее лицо в свои ладони. Валя хотела было что-то сказать, но он остановил ее:

– Не надо говорить! Пока не надо, пожалуйста!

– Потому что вам нечего сказать?

– Потому что словами нельзя сказать всего.

– Нет, можно! – почти крикнула она, вырываясь из его рук. – Можно! Вы просто не хотите сказать того, что мне так нужно!

– Я не могу, – сказал он и с гневным отчаянием добавил: – Валя, у нас осталось всего десять дней!

– Ну и что же? – Она уже почти злилась на этого непонятного человека. Через десять дней мир не рухнет. Ваша жизнь будет продолжаться. И моя тоже.

– Но в том-то и дело! – воскликнул он. – Я уеду, а вам надо прожить остальную свою жизнь. Я не хочу, чтобы вам было больно. Вы мне слишком дороги.

– Мне и так уж больно.

– Но может быть еще хуже, – горячо возразил он. – Намного хуже!

Он взял ее за руки, чтобы оттолкнуть от себя, но вместо того, повинуясь какой-то настойчивой внутренней тяге, привлек ее к себе – не для того, чтобы поцеловать, как подумала Валя, я чтобы опять услышать непонятные ему слова любви, будившие в нем странный, безотчетный страх и в то же время несшие с собой успокоение. Он жаждал услышать этот шепот, сам не зная, откуда в нем это страстное, непреодолимое желание; а Валя, не понимая, чего он хочет и что с ним, была так же беспомощна, как и он.

Часы и дни мелькали один за другим все быстрее и быстрее, как деревья мимо лыжника, несущегося в сумерках по крутому склону. Небо заволокла серая грусть европейской осени, хмурой, темной и промозглой. В кабинетах и лабораториях почти все время горел свет, и после обеда день незаметно переходил в вечер.

Если у Гончарова и были какие-то важные совещания с институтским начальством и коллегами, то в присутствии Ника об этом не говорилось ни слова. Насколько мог заметить Ник, все внешние усилия были направлены исключительно на то, чтобы выбрать наилучший способ испытания чувствительности прибора на горной станции.

Они работали вдвоем по двенадцать часов в день, бесконечно обсуждали сделанные каждым из них эскизы, время от времени вызывая других сотрудников, чтобы получить какую-нибудь специальную справку. Они с Гончаровым теперь уже хорошо изучили друг друга, каждый угадывал ход мыслей другого и знал его характерные словечки и жесты, сопутствующие размышлениям.

Ник все еще думал об Анни со злостью, но начинал кое-что понимать. Теперь он немножко больше знал о том, как бывает, когда двое готовы любить друг друга, но один яснее другого знает, что все это неизбежно кончится горем. В чем больше настоящей доброты: в том ли, чтобы порвать сразу, внезапно и жестоко, или же в безмолвном соучастии, в том, чтобы с широко открытыми глазами рука об руку идти к черным воротам, которые бесшумно распахнутся и поглотят свою жертву? Но, с другой стороны, в жизни запоминаются не те мгновения, которые были упущены или утрачены из осторожности, а лишь те, что были насыщены глубокими чувствами, радостными или скорбными, а быть может, и теми и другими вместе.

Чувство его к Анни – оно, в сущности, не исчезло, а как бы обросло твердой корой безразличия – было совсем иным, чем чувство, которое вызывала в нем Валя. В каком-то смысле Валя затрагивала его душу глубже, чем Анни, но с Анни он испытывал удивительное ощущение разделенности всех переживаний – только какие-нибудь особые чувства приходилось объяснять, во всем же остальном они инстинктивно понимали друг друга.

Временами он спрашивал себя, быть может, все-таки стоит надеяться, что она вернется, все объяснит и уладит; порою же просто обзывал себя дураком – Анни уехала, и все кончено, а от любви еще никто не умирал, пока есть желание преодолеть ее и снова попытать счастья в жизни.

Сначала он, встречаясь с Валей, всерьез испытывал угрызения совести. Если раньше его тревожило лишь опасение, что он, быть может, причиняет боль Гончарову, то теперь он еще тревожнее думал о том, не причиняет ли он вреда ей самой. Но о чем бы он не думал, все равно на него давили две противоположные силы, словно он очутился между концами невидимых клещей: одна сила вынуждала бежать от преследовавшего его невыносимого одиночества и бросаться к человеческому теплу, к проблеску любви, другая же сила так парализовала его чувства, что никому, кроме Анни, он не мог ответить в полной мере такой же любовью, какую взывал к себе. Если б только он был лишен чувства ответственности за причиняемую им боль, если бы только он мог безмятежно проходить мимо обращенных к нему лиц, не думая ни о чем, кроме возможности развлечься, тогда для него не было бы никаких проблем. Но беда в том, что все это глубоко задевало его; клещи сжимали его с двух сторон, и у него не оставалось никакого выбора.

Он уже не уславливался о встречах с Валей: по вечерам, когда ее сотрудники по институту с покрасневшими от усталости глазами беспорядочной гурьбой устремлялись к дверям, Валя и Ник вместе выходили в темноту, не привлекая к себе особого внимания. Они шли по улице, иногда говорили о работе, но чаще о другом – обо всем, что приходило в голову; Валя рассказывала о себе, и вскоре он уже ясно представлял себе худенькую девочку – одни глаза! – с черными волосами, разделенными по середине строгим пробором и заплетенными в две короткие косички, которые были перевязаны темными ленточками, вернее, тесемками из старой материнской блузки; девочку, которая с обожанием глядела большими серьезными глазами на свою мать учительницу и тоненькими ручками обхватила за шею отца, когда тот прощался с нею в последний раз. Отец ее был архивным работником; выйдя из тишины книгохранилищ, он, близоруко щурясь, но твердо шагая, ушел навстречу грохоту наступающих с запада танков.

Ник видел ее с матерю в битком набитом эвакуированными поезде, что день за днем с томительно долгими остановками медленно полз на восток нескончаемое путешествие, в котором случайные попутчики и соседи по вагону становятся куда реальнее и знакомее, чем друзья и родственники, оставшиеся дома. Он видел, как они с матерью поселяются в сибирской деревушке, до того переполненной эвакуированными, что им не удалось найти другого жилья, кроме ветхой избы, где вместе с ними ютились еще три семьи и две коровы и где стоял такой холод, что на ночь они почти не раздевались; жили они впроголодь, и бывали времена, когда они радовались, что можно сварить какие-то корешки и найденную в полях мерзлую картошку, тошнотворно сладкую и скользкую.

Она рассказывала обо всем этом как бы мимоходом и не могла понять взволнованного любопытства, с которым он расспрашивал ее о подробностях. Все ее поколение, сказала она, миллионы людей – все те юноши и девушки, которые проходят мимо нее на улицах, сидят или стоят в троллейбусах, делают покупки в магазинах или едят в ресторанах, – все они пережили почти то же самое.

Когда война кончилась, другой поезд медленно потащил их на запад, так же часто останавливаясь в степи; на каждой остановке в него набивалось все больше народу, дышать в вагонах было нечем, но наконец она и ее овдовевшая мать вернулись в свою московскую комнату. И в эту же комнату несколько лет спустя робко вошел человек – учитель, за которого вышла замуж ее мать, а с ним две почти взрослые дочери, старше, чем Валя. Пока дочери отчима не вышли замуж и не переехали к мужьям, все пятеро жили одной сплоченной семьей. Иногда они ссорились, потому что теснота действовала им на нервы, но все были искрение привязаны друг к другу, каждый любил остальных и хотел, чтобы они его тоже любили.

Валя говорила обо всем этом спокойным, почти безразличным тоном, хотя в ткань событий, о которых шла речь, все время вплетались черные нити трагедии, нужды и лишений. Но ведь сложные узоры этой ткани дали возможность той девочке стать физиком, сделали ее нежной и чуткой молодой женщиной в ярко-синем пальто из хорошей шерсти, в желтом вязаном платочке на голове, в изящных туфлях, которая шла с ним рядом по новому широкому проспекту, появившемуся несколько месяцев назад на месте грязного пустыря, мимо новых двенадцатиэтажных домов, быть может не слишком радующих глаз своим однообразием, но зато выросших там, где недавно были только луга да покосившиеся деревянные избы столетней деревеньки.

Обычно, выйдя из института, они некоторое время держались несколько официально. Но стоило им отойти немного дальше, как ее рука проскальзывала в его ладонь. Пройдя еще дальше. Валя быстро оглядывалась, нет ли кого поблизости, брала его под руку или даже обнимала одной рукой, чтобы прижаться к нему потеснее, а потом со смехом отстранялась. В ней не было и тени кокетства – она была слишком искренна. Ей нравилось целовать Ника и подставлять лицо его поцелуям, но уединиться им было негде: они не могли пойти ни к ней домой, ни к нему в гостиницу. Ее охватывало мучительное смущение, едва только она входила с ним в холодный, скупо обставленный вестибюль. Она краснела и искоса поглядывала по сторонам, словно боясь, что на нее обращают внимание.

Однажды вечером Нику пришлось зайти в гостиницу, чтобы надеть теплое пальто – начинало подмораживать.

– Я подожду здесь, внизу, – сказала Валя. – Только, пожалуйста, поскорее.

– Хорошо. Но почему такая спешка?

– Это же гостиница, – возразила Валя, как бы поражаясь его бестолковости.

– И что же? – Он внезапно повернулся к ней. – Разве она пользуется дурной славой?

– Нет, это превосходная гостиница. Ну, пожалуйста, – легонько подтолкнула она его, – идите скорее, а я подожду здесь.

В ожидании лифта Ник следил за нею. Она подошла к парфюмерному киоску, поглядела на витрину, взяла с прилавка маленький флакончик, понюхала и поставила на место. Продавщица что-то сказала ей, Валя в ответ покачала головой и отошла к газетному киоску, где и стояла, перелистывая "Новый мир", когда Ник сошел вниз. Она заплатила за журнал и направилась к выходу, прежде чем он успел ей сказать, что нелепо опять выходить на холод, когда тут наверху есть отличный ресторан. Он устал без конца бродить по улицам, ему надоело сидеть в высоких, безлично холодных залах ресторанов или в тесноте неуютных, коробкообразных кинотеатров, надоело почти всегда находиться на виду у сотни незнакомых, безразличных к нему людей, которым решительно все равно, пришел он или ушел, жив он или умер.

– Ведь это нелепо, – сказал он, догнав ее. – Я привык принимать друзей у себя дома. А у меня есть здесь свой дом – теплая, уютная комната. Там есть кресла, стол, лампы, телевизор, даже пианино. Если мы захотим, нам принесут туда ужин. Там мы можем посидеть, наконец, и поговорить по-человечески. Неужели нельзя хоть раз зайти ко мне?

– Нет, я чувствовала бы себя очень неловко.

– Мы не будем закрывать дверь, – уступил он.

– Это невозможно, – сказала Валя. – У вас на это смотрят иначе. Пойдемте же, в Москве не принято, чтобы женщина заходила к мужчине в номер вечером и одна. Даже если она просто войдет в гостиницу одна, без провожатого, это уже немножко... – Валя сделала легкий жест, выражающий отвращение, – mauvais ton. Мне было бы неприятно, вот и все.

– Если я еще раз услышу это гнусное выражение "mauvais ton", я закричу, – с раздражением отозвался Ник. – Что за пуританство такое?

– Скажите, – вдруг оживилась Валя, – почему вы хотите, чтобы я пришла к вам в гостиницу? Потому, что так сильно меня любите, что сойдете с ума, если мы не побудем вдвоем? Если это так, то я приду. Или вам просто удобнее посидеть в теплой комнате? Мне ведь так же трудно, как и вам. Даже еще труднее – вы ведь не знаете, что мне приходится...

– Что вам приходится? – быстро спросил он. – Разве ваши друзья не знают, что мы с вами встречаемся? Разве ваши родители об этом не знают?

– Знают.

– И они считают, что?..

Валя с гневной прямотой взглянула ему в лицо и опустила глаза.

– Считается, что я уже взрослая и сама знаю, как поступать! – И вдруг она вспыхнула. – Я ничего не боюсь! Прежние времена прошли. Конечно! Если кое-кто из старших смотрит на такого рода вещи по-старому, пусть себе! Мне их жаль – такие уже не могут перемениться. Нет, меня смущает только одно: вы живете в другой стране и должны скоро уехать. Вы уже заказали билет на самолет?

– Нет. Закажу в последнюю минуту. Я не хочу об этом думать.

– Но ведь завтра мы поедем к Ушакову, а потом, через четыре дня, в четверг, вам надо уезжать!

– Когда придет время, тогда я и займусь этим, – упрямо сказал он и, взяв ее под руку, повел на холодную ночную улицу. – А пока – нет!

Поездка к Ушакову тоже не оправдала его ожиданий. Холодное солнце то и дело скрывалось за тучами, насылая на город резкие, нервно трепещущие тени, и казалось невероятным, что в прошлое воскресенье было так жарко и солнечно. Затем, перед самым отъездом, Ник узнал, что Ушаков, вместо того чтобы прислать за ним машину, договорился с Гончаровым, и тот привезет на своей машине Ника и еще несколько человек, и когда Гончаров подъехал к гостинице. Ник еле втиснулся на заднее сиденье. Вся компания – сестра Гончарова, ее муж и еще какая-то пара – была настроена очень весело; одна только Валя, сидевшая впереди, была необычно бледна и задумчива.

Выехав за город, машина помчалась по черному асфальту шоссе туда, где, как дым, клубилось от ветра пасмурное небо. В машине продолжалась веселая болтовня; все говорили так быстро, что Ник почти ничего не понимал. Валя слегка улыбалась, когда другие начинали хохотать, ее настроение было на октаву ниже, чем у остальных. После вчерашнего вечера у нее, по-видимому, состоялся длинный серьезный спор либо с самой собой, либо с кем-то еще.

Через полчаса после того, как они выехали из Москвы, небо внезапно распалось на крупные снежные хлопья, которые таяли, едва успев коснуться земли, и быстро скрыли от глаз плоскую равнину по обе стороны дороги. Машина свернула с шоссе влево в густой лес из сосен и берез, таких прямых и высоких, что верхушки их терялись в мглистой белизне падавшего снега. Ник со все нарастающим нетерпением ждал, когда же наконец они приедут и он сможет поговорить с Валей и узнать, чем она огорчена, но дорога петляла, шла то вниз, то вверх, а машина бежала вперед и вперед, робко прощупывая мглу бледными лучами фар. Внезапно показался пруд, но туманная завеса мелькающего снега скрывала его противоположный берег. По сторонам дороги появились маленькие домишки и бревенчатые хибарки и тотчас исчезли за деревьями. На развилке узкое шоссе разделилось на две еще более узкие дороги; машина свернула на ту, что шла между деревянными заборами. За ними виднелись стоявшие довольно близко друг к другу дачи; под неожиданно надвинувшимся сводом деревьев снежная пелена прояснилась, и машина стала у высоких резных ворот.

Ушаков вышел им навстречу в сопровождении громадной шотландской овчарки, которая смущенно извивалась у его ног, мотала головой и в мучительной застенчивости закрывала глаза, словно не зная, куда смотреть, чтобы только не видеть друзей хозяина.

Но и на даче Ушакова не было возможности поговорить с Валей – все уселись за большой стол, принялись пить вино или чай, грызть печенье или снимать кожуру с фруктов, разговор стал общим, и в нем участвовали все, а количество гостей, включая и новоприбывших, все же почему-то не превышало того магического предела, за которым собравшееся общество вдруг перестает быть единым кружком и разбивается на более интимные группки по два-три человека. Всех объединял Гончаров – он был сегодня в ударе, что случалось с ним довольно редко, и сыпал анекдотами и выдумками, которые вызывали у гостей взрывы смеха и которых Ник не понимал, потому что Гончаров был в таком приподнятом настроении и так увлекся собственной изобретательностью, что уже не останавливался, чтобы переводить. Валя почти все время молчала; она сидела напротив Ника, осторожно срезала кожуру с апельсина ровной спиралью и, казалось, была всецело поглощена этим занятием; потом она тщательно счистила белые волокна с долек и с полным безразличием стала есть. Как и в машине, она только чуть улыбалась, когда хохотали другие; несколько раз, встречаясь с ней взглядом, он видел в глазах ее нежность, но вместе с тем и какую-то сдержанность, граничившую с замешательством. Не нарочно ли Гончаров удерживает всех возле себя, чтобы не дать ему поговорить с Валей?

Он был подавлен этой неудачей и придумывал разные уловки, чтобы остаться с Валей наедине, но все они казались настолько глупыми, что он отвергал их одну за другой. Надо просто подождать; но опять оказалось, что и ждать было нечего. В начале вечера они ушли все вместе и вместе уселись в машину опять на те же места, а приехав в Москву, Гончаров прежде всего подвез его к гостинице. Пригласить одну Валю было невозможно, поэтому Ник принялся уговаривать всех поужинать вместе с ним в гостинице, но как он ни убеждал их, что еще совсем рано, выяснилось, что по тем или иным причинам именно сегодня им это неудобно. И снова он спросил себя: "Неужели они дают мне понять, хоть и в вежливой форме, что я должен держаться на расстоянии?"

Поднявшись в свой номер, он долго ждал телефонного звонка, надеясь, что как только Валя останется одна, она позвонит ему и все объяснит или скажет, где она, чтобы они могли встретиться, но прошло десять минут, потом полчаса, потом полтора часа, а телефон не звонил.

На следующий день ему и Гончарову сразу же по приезде в институт пришлось срочно разрешать последние проблемы, связанные с проведением опыта, и Нику удалось поговорить с Валей только к концу дня. Он спросил, не подождет ли она его после работы – они поужинают и, быть может, проведут вместе вечер.

– Мне очень жаль, но я не могу, – спокойно ответила Валя. – Вечер у меня занят.

– Но ведь осталось всего три вечера.

– Знаю, – сказала она, избегая смотреть ему в глаза. – Но сегодня я не могу.

– Вы назначили встречу кому-нибудь другому?

– Не в том дело... – Она старалась, чтобы голос ее звучал бесстрастно, и наконец подняла на Ника глаза. – Да, я назначила встречу.

– С другим человеком?

Она ответила жестом досады, беспомощности, отчаяния.

– Вы совсем как ребенок, – вздохнула она. – Ничего вы не понимаете!

– Я понял, что у вас встреча с другим человеком.

– И этого достаточно, чтобы вам все стало ясно? – спросила она так, словно бесконечно устала от разговоров – с кем угодно и о чем угодно. Что ж, пусть будет так – "с другим человеком".

Не полагаясь на себя, Он удержался от ответа, но, только расставшись с нею, понял значение ее тона: никому она не назначала встречи. Он просто был абсолютно слеп и не видел тысячи вещей, которые происходили в ней и вокруг нее.

Ему осталось пробыть в Москве два дня. Он приехал в институт с намерением закончить свою работу и обнаружил, что все чертежи переустройства прибора для предстоящего испытания были уже сделаны за ночь. Гончарова в институте не оказалось. Он оставил папку с чертежами, чтобы Ник просмотрел их, так как сам он все утро будет на совещании в Академии наук, и записку, в которой говорилось, что он просидел до двух часов ночи, разрабатывая конкретные детали тех выводов, которые они с Ником сделали накануне.

Ник позвонил Вале, чтобы уговориться насчет вечера, но девушка, работавшая в одной комнате с нею, сказала, что Валя, кажется, сейчас на коллоквиуме в Институте кибернетики, в другом конце города, а кто-то поправил ее, сказав, что Валя и еще несколько сотрудников уехали с Гончаровым в Академию наук.

Ник с тяжелым предчувствием взялся за чертежи, но работа Гончарова оказалась точной и законченной. Последние изменения в чертежах новой схемы были выполнены на "синьке", примечания отпечатаны на машинке. Ник захлопнул папку. Если это все, над чем ему позволено работать, тогда его работа действительно окончена – пора уезжать. Люди, с которыми он здесь сблизился, уже заняты другими делами и планами и осуществят их еще не скоро после того, как он уедет. У них уже не было ни оснований, ни нужды, ни времени общаться с ним. Весь город и все, кого он тут знал, готовились забыть его. Даже Анни сделала все, чтобы происшедший между ними эпизод канул в черную пропасть, как камень; то, что было, останется в памяти каждого из них как две совершенно разные истории – у него своя версия, у нее своя, – и будет вспоминаться все реже, все безболезненнее, пока не станет совсем незаметной ниточкой в ткани его и ее жизни. Душевное обновление, которое он надеялся здесь найти, так и не пришло к нему, да и вряд ли придет здесь или где-либо в другом месте. Даже вопрос о расхождении с Гончаровым так и повис в воздухе – они ведь только нащупывали возможность решить его. Ника снова начинало охватывать ощущение своей заброшенности и ненужности; в страхе ища какого-то спасения, он набрал номер бюро обслуживания и попросил достать ему билет на самолет на послезавтра, не позднее.

И тут пришел Гончаров, очень усталый, но довольный, словно ценою длительного нервного напряжения он добился наконец желаемых результатов.

Он упал в кресло, вытянул ноги и бессильно положил руки на колени.

– Ну вот, – произнес он. – Что вы об этом скажете?

– Все безупречно.

– Хорошо. Все готово к отправке. Чертежи посылаются самолетом, который вылетит через час. Новые схемы уже смонтированы, проверены и упакованы, их погрузят на тот же самолет. Дополнительные схемы будут собраны в мастерских станции. Послезавтра работа уже пойдет полным ходом, и, если все будет благополучно, испытание начнется на будущей неделе.

– Но справится ли со всем этим ваш Коган? Это ведь работа не для одного человека.

– Конечно, нет. – Гончаров был возбужден и словоохотлив. – С ним два студента пятого курса, которые сейчас проходят там практику. С ним два старших научных сотрудника из постоянного штата, да и отсюда мы посылаем ему помощников. Они вылетят сегодня. Мы посылаем всех, кого можем, чтобы довести дело до конца. Так было решено сегодня утром. – Гончаров взглянул на часы. – Сейчас они уже на пути к аэродрому. – И чуть изменившимся тоном добавил: – Я просил также и о том, чтобы вам продлили визу.

Ник взглянул на Гончарова, стараясь по лицу его угадать, чем кончилось дело.

– И что же? – спросил он.

– Вопрос рассматривается, – кратко ответил Гончаров.

– Понятно, – сказал Ник. – Очень тонкая формулировка, не говорящая ни "да", ни "нет". Я опередил события и заказал место в самолете на послезавтра.

Гончаров бросил на него быстрый внимательный взгляд.

– Вот как? Но в таком случае, вы, наверно, захотите аннулировать просьбу о продлении? Разумеется, это уже от меня не зависит, но Академия обещала уведомить меня, как только будет получен ответ из министерства.

– Я останусь, – вяло произнес Ник. В лице Гончарова ничто не изменилось. – Хотя бы только до тех пор, пока мы не узнаем первые результаты.

Зазвонил телефон.

– Это, наверно, из бюро обслуживания. Брать мне билет или нет? – прямо спросил Ник, предоставляя решать Гончарову.

– Лучше берите. Отказаться всегда успеете.

Но это оказалась институтская секретарша, спрашивавшая Дмитрия Петровича. Гончаров взял трубку. Разговор был коротким, Гончаров сказал "Спасибо", положил трубку и слегка усмехнулся. – Ну вот! Теперь решайте сами. Виза продлена. Вы говорите, что можете остаться?..

– Да.

– Тогда отдайте свой паспорт в гостиницу, когда вернетесь туда, они сами проследят, чтобы вам поставили штамп. – Он встал и протянул руку. – Я очень рад. Приходите ко мне сегодня вечером, мы тихонько отпразднуем это вдвоем. Придется тихонько, потому что я еле жив. Но моя домоправительница позаботится о нас.

– Сегодня я не смогу, – сказал Ник. – Очевидно, я буду занят.

– Ну, тогда завтра. А если сегодня вы вдруг окажетесь свободны, позвоните мне.

– Сомневаюсь, чтобы я был свободен. Между прочим, Валя тоже вернулась из Академии?

Гончаров взглянул ему в глаза и снова сел, как человек, которому предстоит выполнить дело, требующее особой методичности.

– Нет, – сказал он. Голос его был негромок и спокоен, но тверд. – Она уезжает туда вместе с другими.

Ник не мог выговорить ни слова. Он был так потрясен, что у него перехватило дыхание. Изумленный силой нахлынувших на него чувств, он мог только молча глядеть в эти спокойные карие глаза, не отрывавшиеся от его лица и не дававшие отвести взгляд. Говорить было трудно, и он сам заметил, что его срывающийся голос почему-то звучит резко и требовательно.

– Но почему? Почему именно Валя?

– Потому, что отправляемые схемы – это, по существу, ее работа. Потому, что новые схемы будут, по существу, ее работой. Потому, что если придется писать доклад о пересмотре предыдущих результатов, то по справедливости надо дать ей возможность быть среди тех, кто исправит наши ошибки. А также потому, – добавил он чуть-чуть резче, – что она сама очень хотела поехать.

Снова зазвонил телефон.

– Если это из бюро обслуживания, – сказал Гончаров, – вы можете теперь окончательно отказаться.

В трубке послышался женский голос, говорящий по-русски, но так быстро, так взволнованно и ласково, что Ник не сразу узнал Валю. К сердцу его бурно прихлынуло облегчение.

– Ник! – радостно кричала Валя. – О, Ник! Как я рада, что застала тебя! Слушай, Ник! У меня ужасные новости. Я уезжаю. Ты знаешь?

В первый раз, она обращалась к нему так интимно, и от этого неожиданная радость стала еще острее. Звоня через коммутатор, она без стеснения говорила ему "ты", "тебя", "знаешь". Никто, никогда, ни на одном языке не называл его на "ты", и Нику, за всю свою жизнь привыкшему к сдержанному английскому "you", казалось, что она целует и ласкает его; но, изо всех сил стараясь справиться с волнением, он смог выдавить из себя только безжизненное "Да, я знаю" по-английски, потому что за ним неотступно следили карие глаза Гончарова.

– Я не могла не поговорить с тобой до твоего отъезда, – скороговоркой продолжала Валя. – Через несколько минут будет посадка на самолет.

Эти слова, сильнее, чем все, что говорил Гончаров, заставили его почувствовать, что угроза ее отъезда реальна, неотвратима; ему хотелось крикнуть: "Где ты, Валя? Где ты? Я хочу быть с тобой!", – но в горле у него застрял комок, и слова "Я рад, что вы мне позвонили" прозвучали довольно спокойно.

Валя помолчала – она наконец догадалась, в чем дело.

– Вы не один?

– Да.

– О!.. – послышался в трубке замирающий вздох, проникнутый горьким разочарованием, но затем она горячо заговорила: – Ну и пусть! Тогда я сама скажу все, что хочу. Вы понимаете, почему я должна ехать, правда? Все это так для меня трудно! О, Ник, Ник! Я просто не могла больше выдержать, хоть и прикидывалась мужественной. Я люблю вас, Ник. Я хочу сказать вам это, прежде чем уеду. Я люблю вас. Пожалуйста, не говорите ничего. А я говорю это, потому что не могу иначе. У меня переполнено сердце. Но я не хотела оставаться в Москве и видеть, как вы уезжаете.

Слушая ее, Ник прикрыл глаза и заслонил их ладонью.

– Но видите ли, я не уезжаю, – тихо сказал он. Гончаров по-прежнему не сводил с него взгляда.

– Что? – воскликнула она в смятении. – Что вы говорите, Ник, милый? Вы не уезжаете в четверг? – У нее не хватало дыхания. – Сколько вы еще здесь пробудете?

– На сколько дней я остаюсь? – спросил он Гончарова, не выказывая кипевшего в нем гнева.

Гончаров пожал плечами.

– Посмотрим, что вам поставят в паспорте. Да не все ли равно? небрежно произнес он. – Скажите ей, что закажете билет еще раз, когда придет время, вот и все.

– Я еще не знаю, – сказал Ник в трубку. – Вероятно, недели две.

– Только?.. Я не успею вернуться. Но я... – Она всхлипнула. – Я _должна_ ехать. Это _очень_ важно для меня. Все так считают, и они правы, но... – Она зашептала какие-то ласковые слова, которым его не учили на уроках русского языка; он слегка опустил голову и напряг все мускулы лица, чтобы спрятать жегшие ему глаза неудержимые слезы.