Текст книги "Встреча на далеком меридиане"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Ник покачал головой.

– Не пишите об этом. Подождите хотя бы, пока я не поговорю с Гончаровым и не спрошу его прямо, в чем дело. Может быть, тут просто какое-то недоразумение.

– А может быть, ему рекомендовали больше не обмениваться с вами информацией...

– Во всяком случае, пока ничего не пишите, – повторил Ник. – Если уж я готов ждать, чтобы выяснить истину, то ваши читатели тем более подождут. В конце концов, для меня это гораздо важнее, чем для них.

На следующее утро в половине девятого позвонил Гончаров и, сказав, что подъедет к гостинице ровно через полчаса, попросил Ника подождать его внизу. В это время уличное движение очень интенсивно, объяснил он, и ему негде будет поставить машину. Он говорил вежливо, казалось, был рад предстоящей встрече с Ником, и тот при всем старании не мог уловить в его голосе никакого смущения. Ник отвечал так же любезно, подавляя досаду, которая при обычных обстоятельствах заставила бы его говорить сухо и зло. Накануне он до двух часов ночи работал над докладом и встал в шесть, чтобы как-то его закончить. Он изложил свои теоретические положения, описал эксперимент и сформулировал выводы. Закончить доклад следовало бы анализом противоречий в полученных данных, но провести такой анализ он мог бы лишь в том случае, если бы Гончаров был с ним откровенен. С точки зрения Ника, этот дружеский телефонный разговор был только маленькой дипломатической комедией.

Пагода стояла удивительно ясная – на солнечной стороне, у Дома Совета Министров, было уже жарко и душно, но в тени около гостиницы еще чувствовалась утренняя прохлада. На темно-зеленых листьях молодых лип блестели капли воды – улицу недавно поливали. По тротуару уже сновали прохожие – два встречных потока, которым предстояло иссякнуть только в первом часу ночи; по обе стороны от Ника колыхалось море непокрытых голов – они смыкались в небольшие гроздья около киосков с газированной водой, и сквозь этот живой барьер лишь изредка удавалось увидеть белую шапочку или халат продавщицы.

Пересекая залитую солнцем улицу Горького, непрерывной лавиной неслись такси: коричневые, зеленые и серые "Победы" в клетчатых ожерельях. Попадая в тень Охотного ряда, все они мгновенно становились темными. Некоторые останавливались у подъезда гостиницы, чтобы высадить пассажиров; но зеленый огонек за ветровым стеклом успевал вспыхнуть только на тот срок, который требовался, чтобы заплатить за проезд: в машину немедленно садились новые пассажиры, счетчик включался, и она отъезжала.

По улице, кроме такси, мчались и другие машины – двухцветные "Волги", большие черные "Зимы" и изредка "Зилы", которые были еще больше и еще чернее. Однако "Побед" – такси и собственных – было больше всего. Не было видно ни других иностранцев, ни иностранных машин, и в глазах Ника ничто не нарушало своеобразного, неповторимого облика Москвы.

Наконец синяя "Победа", отделившись от общего потока, подкатила к тротуару, и сидевший за рулем Гончаров в тенниске с расстегнутым воротом приветственно помахал Нику рукой. Ник сел, машина снова нырнула в общий поток и, обогнув угол, оказалась на залитой ярким светом площади Свердлова, где всюду пестрели цветы – на клумбах сквера у Большого театра и в пышных букетах перед шеренгой продавщиц на противоположной стороне площади. Первые несколько минут они ехали молча.

Гончаров вел машину очень уверенно, но совершенно не обращал внимания на окружающее. Водители соседних машин бросали на него яростные взгляды, а какой-то шофер такси злобно его обругал.

– Теперь я расскажу вам о наших планах на будущее, – сказал он как ни в чем ни бывало, не замечая ни сердитых лиц кругом, ни холодного молчания Ника. – Конференция кончится в пятницу. Тогда, собственно говоря, по-настоящему и начнется ваш визит. В пятницу вечером Академия устраивает большой прием и банкет. Все будет сугубо официально. – Он резко повернул руль и проскочил в нескольких сантиметрах от грузовика. Побелевший водитель крепко выругался, и Гончаров бросил на него взгляд, полный ледяного терпения, словно человек, уговаривающий сумасшедшего. – Но в субботу вечером я думаю пригласить к себе кое-кого из моих друзей и буду очень рад, если и вы придете. Мы соберемся совсем по-домашнему, и мне кажется, вам будет интересно познакомиться с моими друзьями: среди них есть не только ученые, но и писатели, и актеры. А в понедельник мы начнем по-настоящему работать в институте над нашими данными. – Крепко сжав руль, он обогнал автобус справа – Я думаю, мы с вами меньше чем за две недели не управимся, а если вы захотите посмотреть и другие институты, вам придется задержаться в Москве еще на неделю. Возможно, вы решите съездить в Дубну посмотреть циклотроны. А потом, если вас это еще не перестанет интересовать, мы слетаем на юг, на нашу станцию, и пробудем там столько времени, сколько вам потребуется, чтобы ознакомиться с работой прибора на месте. Мне было очень жаль, что вы уже демонтировали свою установку в пустыне. Мне очень хотелось ее осмотреть, самому увидеть, как она действует...

– Это там, на юге, вы провели второй эксперимент, который упоминался в "Правде"? – негромко спросил Ник.

Гончаров резко затормозил перед красным сигналом светофора, и регулировщик вперил в него изумленный взгляд: машина Гончарова остановилась как раз поперек пешеходной дорожки.

– Да, – сказал Гончаров, глядя прямо перед собой и не замечая, с какой злостью смотрят на него люди, обходящие машину спереди и сзади. – Этот прибор вы тоже увидите. Знаете, я испытываю эстетическое наслаждение, занимаясь исследованием космических лучей на открытом воздухе – в пустыне или в горах...

Раздался сердитый свисток милиционера.

– Это вам, – сказал Ник спокойно.

– Мне? Почему?

– Посмотрите, где вы остановились! Либо проезжайте дальше, либо дайте задний ход.

– И правда, – сказал Гончаров, удивленно оглядываясь по сторонам. – Ну, теперь уже ничего не поделаешь. Сейчас дадут зеленый свет.

Раздался новый свисток, еще более сердитый.

– Берегитесь! – сказал Ник. Его бесило, что Гончаров так невозмутимо уклоняется от разговора о втором эксперименте даже после прямого упоминания о нем. Однако он твердо решил быть таким же непроницаемым и уклончивым, как его собеседник. – Через десять секунд этот фараон подойдет к нам...

– Фараон? – переспросил Гончаров, оглядываясь. – Если уж вам так хочется употреблять жаргон, то у нас существуют более новые эквиваленты "мильтон" или "крючок", однако культурные люди...

– Ну, пусть мильтон или мент, – сказал Ник, – а вы все равно угодите в тюрьму. Дайте задний ход.

Гончаров невольно рассмеялся.

– Критика критикой, но у вас есть пословица: "Не чайнику перед котлом хвалиться". Видите ли, дорогой мистер Чайник, мне как-то довелось ехать с вами...

– Ну и?..

– У меня все время душа в пятки уходила. Скорость сто километров в час, а машина вензеля выписывает... – Зажегся зеленый сигнал, и машина Гончарова прыгнула вперед, как заяц. – О чем я говорил? Ах да... Нам нужно добраться до станции прежде, чем начнутся снегопады. Иначе это может оказаться не слишком простым делом. На этой горе метели иногда начинаются уже в сентябре, хотя в долинах еще стоит летняя погода...

– Самосвал... – пробормотал Ник, изо всех сил нажимая на воображаемые педали.

– Конечно, если начнутся снегопады, – продолжал Гончаров, на скорости в шестьдесят пять километров пуская машину накатом, чтобы сэкономить бензин, – можно будет взять наш трактор-вездеход. Раньше нам приходилось перевозить оборудование самим на лыжах. Как-то раз мы подняли туда несколько тонн оборудования. Но теперь мы... – Он опять включил третью скорость, чтобы обогнать еще одну машину, – мы строим дорогу. Я уже говорил в Академии о продлении вашей визы и думаю, что все будет в порядке.

– Так, значит, точно это пока неизвестно?

– Пока нет. Но если визу продлят, сможете вы задержаться в СССР на такой срок? Вы уладили свои дела?

– Но я же писал вам, что рассчитываю пробыть здесь довольно долго.

– Я знаю. Но когда вы приехали, вам по-видимому, надо было уладить еще какие-то дела. Какие-то дополнительные дела. Так, значит, они улажены?

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал Ник. – Я с самого начала ехал сюда с тем, чтобы сделать доклад, а потом совместно с вами попытаться установить причину несоответствия наших результатов. Никаких дополнительных дел у меня не было.

– Понятно, – отозвался Гончаров. – Следовательно, вопрос только в продлении визы. Но это решаю не я.

– А если ее не продлят? Мне придется уехать в конце недели?

– Нет никаких оснований предполагать, что ее не продлят, – пожал плечами Гончаров.

– Как я уже говорил, – продолжал Ник, – дополнительных дел у меня не было, но мне кажется, что у нас появились какие-то дополнительные несоответствия.

Гончаров сперва ничего не ответил, потому что разворачивал машину перед входом в институт, затем, открыв свою дверцу, он сказал:

– Да, я как раз собирался поговорить с вами об этом. Я не стал посылать вам сообщение о наших новых данных, зная, что вы уже уехали и письмо едва ли вас догонит.

– Ах, вот как, – сказал Ник огорченно: его расстроило, что Гончаров сослался на столь малоубедительный предлог.

– А когда вы приехали и я хотел рассказать вам, оказалось, что это невозможно, – продолжал Гончаров.

Ник удивленно посмотрел на него, и Гончаров слегка развел руками.

– И только из-за вас, – закончил он со сдержанным гневом, хотя тон его оставался любезным. – Пойдемте.

В своем институте, в своих лабораториях, в окружении своих сотрудников Гончаров был гораздо более уверен в себе и спокоен, чем Гончаров легкомысленный шофер или Гончаров – гость в чужой стране, язык которой, как бы хорошо он его ни знал, все-таки не был для него родным. Теперь Ник понял, что в Кливленде Гончаров – хотя он ничем этого не выдавал испытывал, вероятно, большую робость. Кроме того, он, наверное, ни на секунду не забывал о напряженных отношениях, существующих между его страной и страной, в которой он находился. Теперь Ник по собственному опыту знал это ощущение, хотя, если не считать статьи в "Правде", никто не сказал и не сделал ничего, что могло бы ему быть неприятно. До сих пор он встречал только самое любезное и дружеское внимание и от души надеялся, что все люди, с которыми Гончаров сталкивался в Америке, относились к нему точно так же. Тем не менее ему было теперь мучительно ясно, что человек не может отделить себя от истории своей эпохи, как бы страстно он ни желал, чтобы все сложилось по-иному.

Обходя лаборатории и знакомясь с сотрудниками, Ник видел, что Гончаров до мельчайших деталей знает все работы, ведущиеся в институте. Некоторые эксперименты ставились непосредственно здесь, но главным образом в институте разрабатывались планы экспериментов, проводившихся затем по указанной схеме на горной станции.

Большинство сотрудников были очень молоды, гораздо моложе Гончарова, кроме разве начальника механической мастерской, худого человека с совсем седой головой, с чутким и нервным морщинистым лицом труженика. Гончаров рассказал Нику, что этот инженер вырос в деревне и впервые познакомился со сложными механизмами только во время войны, когда стал летчиком. Ник решил, что ему лет шестьдесят.

– Как он мог стать летчиком? – спросил Ник. – Ведь он тогда уже был слишком стар.

– Стар? – переспросил Гончаров. – Он на год моложе меня. Просто ему на войне пришлось трудно.

Станки в мастерской, за исключением швейцарского винторезного и чешского фрезерного, были советского производства и довольно старые непритязательные, некрасивые и такие массивные, словно запас прочности для них рассчитывал чрезвычайно консервативный человек, а затем его цифры были еще увеличены вдвое. Но детали, как Ник увидел с первого взгляда, обрабатывались превосходно. Большая часть станков работала, что указывало на хорошее планирование. Выключенные станки были смазаны, вычищены, их можно было пустить в ход в любую минуту, – это означало, что культура труда здесь очень высока. Ник мысленно подсчитал число рабочих и количество оборудования, и оказалось, что здесь людей на станок приходится больше, чем в кливлендских мастерских. Либо производительность труда была здесь ниже, либо велась широкая подготовка новых рабочих.

И в мастерской и в лабораториях его то и дело поражали резкие контрасты. Новейшие счетчики, осциллографы, электрические приборы были почти такие же, как у него, но, кроме них, использовалось много приборов, изготовленных лет двадцать пять, а то и тридцать назад. Промежуточных ступеней не имелось совсем. В здании института даже не было скрытой проводки: электрический ток, используемый для освещения и питания экспериментов, настолько новых, что они говорили уже о завтрашнем дне науки, бежал по проводам, подвешенным на огромных фарфоровых изоляторах, к громоздким выключателям, которые устарели уже ко времени Октябрьской революции. Создавалось впечатление, что определенные отрасли электропромышленности сорок лет следовали одним и тем же неизменным шаблонам, а затем все массовое производство одним скачком достигло современного уровня. От дальнейших выводов Ник решил воздержаться. Привычные для него нормы были здесь неприменимы.

Но пока ему еще не показали никаких новых экспериментов. И когда они с Гончаровым на несколько минут остались одни, он спросил:

– Выходя из машины, вы сказали очень странную вещь – что не могли сообщить мне о вашей новой работе из-за меня. Какие у вас основания так говорить?

– В аэропорту, едва я сказал, что у меня есть для вас важные новости, вы заявили, что вам строжайше приказано позвонить в посольство, прежде чем начинать какие бы то ни было разговоры, – холодно и резко ответил Гончаров, как человек, который слишком долго вынуждал себя сдерживаться. Из этих слов и из того, что вы говорили потом, мне пришлось заключить, что вы обязаны были обратиться в посольство за последними политическими или секретными инструкциями. Я не знаю, в чем дело, и ни о чем не спрашиваю. Вы, конечно, прямо так не говорили, но ведь и я не совсем дурак. После этого с моей стороны было бы бестактно заводить разговоры, которые могли поставить вас в неловкое положение.

Ник ничего не понимал.

– Но я же просто звонил одному посольскому служащему по поручению его сестры – он уезжал в отпуск, и она просила передать, что не сможет встретиться с ним там, где они условились, – сказал он наконец растерянно и сердито. – Неужели это можно назвать политической инструкцией? Такой невинный пустяк?

– А когда вы кончили говорить по телефону, я снова коснулся этой темы, – настаивал Гончаров, – и вы сказали, что не можете обсуждать со мной проблемы космических лучей, пока не сориентируетесь. Я понял, что вы подчиняетесь какому-то приказу, хотя это показалось мне очень странным, ведь в космических лучах нет ничего секретного. Мне оставалось только предположить, что со времени нашей последней встречи вы сделали какое-то открытие, которое было засекречено, или что вы вообще заняты работой, о которой даже не намекнули мне. Мы живем в фантастическое время, Реннет, но я считаю, что ради решения нашей проблемы мы все-таки должны попробовать работать вместе, не переступая границ возможного.

– И в этом вся тайна вашей скрытности? – спросил Ник.

– Моей скрытности! – возмутился Гончаров. – А кто с таинственным видом торопился звонить в посольство? И кто порывался рассказать свои новости, пока ему не заткнули рот? Скрытность! – снова вспыхнул Гончаров. – Это мне нравится! Когда мои сотрудники спросили меня, что вы сказали о новом эксперименте, мне пришлось объяснить им, что нам не удалось его обсудить. Когда корреспондент "Правды" спросил меня, что вы сказали...

Дверь отворилась, и Гончарову доложили, что в конференц-зале все уже собрались.

– Нельзя заставлять их ждать, – сказал Гончаров. – Поговорим позднее.

– Хорошо, – ответил Ник. – Давно пора все это выяснить.

Вслед за Гончаровым он вошел в комнату, где стоял стол, покрытый зеленым сукном. Увидев всех сотрудников института вместе, Ник очень удивился. История мировой науки насчитывает лишь пять-шесть видных женщин-физиков. Этому можно найти множество объяснений, но как бы то ни было, факт остается фактом: и теперь, когда женщины получают такое же образование, как мужчины, женский ум, по-прежнему мало восприимчив к физике. На родине Ника даже в самых крупных лабораториях не так уж часто можно встретить женщину-физика, способную к творческой работе. А здесь из двадцати восьми человек, ожидавших его за длинным зеленым столом, шесть были женщины – процент необыкновенно высокий. Когда Ник выразил свое изумление вслух, молоденькие сотрудницы дружно рассмеялись.

– Мы здесь еще не в полном составе, – сказала одна из них по-английски. – К сожалению, не смогла прийти Валя... Валентина Евгеньевна. А то бы вы еще больше удивились!

– Она действительно так талантлива? – спросил Ник у Гончарова.

– О ее способностях как физика пока судить рано, она очень молода. Они имели в виду ее личные качества. – Гончаров улыбнулся, но, казалось, эта тема была ему неприятна, и он внезапно (слишком внезапно, как впоследствии вспомнил Ник) заговорил о другом и повел всех в соседнюю комнату – большой зал со стенками, обшитыми деревом, где на длинном, покрытом накрахмаленной белой скатертью столе уже были расставлены бутылки с минеральной и фруктовой водой и с сухими кавказскими винами, вазы с фруктами, вазочки с конфетами и тарелки с пирожными, а также приборы для всех и рядом с ними синие стеклянные бокалы и рюмки и изящно сложенные бумажные салфетки. На высоких окнах висели белые занавески и шторы из синего плюша, отделанные пушистыми шариками. Со стен, обшитых светлой карельской березой, смотрели портреты Ломоносова, Ньютона, Фарадея, Галилея, Максвелла, Гаусса, Ампера, Менделеева и Эйнштейна.

Гончаров усадил Ника во главе стола и протянул ему папку.

– Тут все сведения о нашем втором эксперименте, – сказал он. – Прибор находится на горной станции, но здесь вы найдете фотографии, чертежи, схемы и сводные таблицы полученных результатов. Пожалуй, целесообразнее всего будет ознакомить вас с этими материалами сейчас. Вечером на досуге вы сможете заняться ими подробнее. А если у вас останутся вопросы, мы обсудим их рано утром перед вашим докладом.

– Да, так будет лучше всего, – согласился Ник. Он был смущен и обезоружен благородством Гончарова, хотя и заметил, что тот все еще держится натянуто. Гончаров быстро встал из-за стола и отодвинул панели, закрывавшие черную доску.

В какой бы форме не ставились эксперименты, указал. Гончаров, все сводилось к преодолению двух основных трудностей. Во-первых, элементарные частицы с максимальной энергией относительно редки. Даже если вынести непрерывно работающий детектор в верхние слои земной атмосферы, пришлось бы ждать несколько месяцев, чтобы накопить количество данных, достаточное для статистического анализа. Вторая трудность заключалась в том, что все измерения производились в земных условиях. Наблюдение велось не за самой частицей, а за вызванным ею ливнем. Таким образом, необходимо было еще доказать, что все продукты распада порождены одной и той же частицей. Преодолеть первую трудность ни сейчас, ни в ближайшем будущем не представлялось возможным, и Гончаров заранее соглашался, что второй эксперимент пока еще не мог дать убедительных количественных результатов. Он отстаивал только его принципиальную ценность.

После того как Гончаров кратко объяснил суть эксперимента, у Ника не создалось впечатления, что он строится на совершенно новой основе, скорее это был очень остроумный вариант первого советского эксперимента.

– Все зависит от предпосылки, – возразил ему Гончаров.

– В таком случае, – заметил Ник, – весьма вероятно, что причина нашего расхождения лежит не в полученных данных, а в их обработке. Пожалуй, имеет смысл обработать ваши данные по моему методу, а мои – по вашему.

– Да, если ничего другого не останется, – согласился Гончаров, – но вычисления потребуют столько времени, что меня это совсем не прельщает. Целесообразнее будет, как мы и хотели, проверить, не сводится ли все к ошибке приборов.

– Но в Москве это сделать невозможно, – заметил Ник, после чего разговор перешел на горную станцию и только теперь стал общим.

Оказалось, что все присутствующие то или иное время работали на горной станции, хотя и не дольше, чем два-три месяца подряд. Нику объяснили, что слишком длительное пребывание на больших высотах угнетающе действует на психику, если, конечно человек не вырос в горах.

Не он по-настоящему увлекся, только когда ему показали аэрофотоснимки станции. На первом он сначала увидел лишь цепь снежных вершин – суровые, дикие пики, громоздящиеся к небесам, – но потом разглядел в седловине между двумя вершинами крохотный поселок. На фотографиях, снятых крупным планом, были видны деревянные постройки, сгрудившиеся вокруг каменного здания, странно похожего на средневековый замок, затерянный в небесных просторах. Ник долго глядел на этот снимок, испытывая радостное возбуждение, словно перед решительной схваткой: он пытался отгадать, каким же он станет, попав туда (если ему вообще суждено туда попасть), на эту гору, от которой его отделяют две тысячи миль, ибо интуиция подсказывала ему: долгожданное преображение может произойти с ним только там. И он глядел на снимок так, словно узнавал давно знакомые места.

Это волнение не покидало Ника до конца последовавшей затем беседы, и он заметил, что Гончаров внимательно глядит на него, как будто довольный его живым интересом, и в то же время – с прежней холодной настороженностью. Наконец он сделал знак своим сотрудникам, что пора кончать. Ник встал и пожал всем на прощание руки, с нетерпением ожидая, когда они с Гончаровым снова останутся одни.

– Нам следует выяснить отношения, – сказал он.

– Согласен. Садитесь, пожалуйста, – ответил Гончаров и, снова сев к столу, взял кисть винограда. Он ел медленно, отщипывая по одной ягодке.

– Мне надо вам кое-что сказать, – начал он очень серьезно, не глядя на Ника. – Я буду говорить откровенно. Мне очень не хотелось бы, чтобы вы поняли меня превратно. Видите ли, официально вы – гость Академии наук; пока не кончится конференция и еще на неделю, до истечения срока вашей теперешней визы. Все это время я не несу за вас никакой ответственности. Но потом, если вам продлят визу – я подчеркиваю "если", – тогда вся ответственность падет на меня. – Он в первый раз посмотрел на Ника. – Я говорю с вами совершенно честно. Все, что вам захочется увидеть в этом институте или в любом другом из наших институтов, вы увидите. Я это устрою. С моей стороны было бы глупо ожидать, что вы сообщите мне о не подлежащих оглашению особенностях вашего положения или о каких-либо полученных вами инструкциях. И я ни о чем вас не спрашиваю. Но повторяю еще раз: в какой-то мере являясь вашим поручителем, я буду нести ответственность за...

– Я не смеюсь над вами только по одной причине, – перебил его Ник. Пока мы еще не начали этого разговора, а он, собственно говоря, длится с самого утра, я тоже подозревал вас в скрытности. И, признаться, это было мне крайне неприятно. Вы неправильно истолковали несколько самых невинных моих поступков, а я – ваших. Я считал даже, что вы обманули меня, и притом довольно подло...

– Я?! – воскликнул Гончаров. – Я?

– Так мне казалось, – спокойно продолжал Ник. – Разумеется, все это смехотворное недоразумение, но, к сожалению, так будет повторяться снова и снова, пока мы не познакомимся друг с другом по-настоящему. Мы дышим воздухом нашей эпохи: пока мы вот так сидим за одним столом, каждый из нас видит в другом живого человека, и все же, стоит возникнуть недоразумению, пусть самому пустячному и безобидному, каждому начинает казаться, что перед ним символическая фигура. Между нами невидимым барьером встают все пугающие газетные заголовки, и американские и советские, и распространяют удушливый газ подозрительности. Я повторяю еще раз: я приехал сюда без всяких задних мыслей и без каких-либо обязательств. И вы должны в это поверить. В противном случае я уеду сразу же после моего доклада или, точнее говоря, в понедельник, когда кончится срок моей двухнедельной визы, чтобы это не вызвало никаких разговоров. Я говорю совершенно серьезно. Если вы считаете, что можете попасть из-за меня в неловкое положение, я уеду и избавлю вас от такой опасности. И я буду рад уехать – ведь в таком случае мы все равно не смогли бы сотрудничать. Либо мы с вами будем работать над проблемами физики, доверяя друг другу, либо распрощаемся и снова станем дружески переписываться с безопасного расстояния в пять тысяч миль. Так решайте же! Говорите прямо, без обиняков, я заранее согласен с любым вашим решением.

Гончаров впился в него холодным проницательным взглядом, а потом широко улыбнулся.

– Будем работать над проблемами физики, – сказал он, протягивая руку. О'кей?

– Карашо! – ответил Ник, пожимая ее. Он тоже улыбнулся и встал. – Когда будет известно, продлена ли виза?

– Не позже завтрашнего дня. Когда мы встретимся на приеме в Академии, я уже буду знать ответ.

Ник чуть было не спросил, сообщил ли Гончаров руководителям Академии, как он истолковал его телефонный звонок в посольство, но вовремя удержался. Если да, то он, несомненно, сообщит и о сегодняшнем разговоре, а если нет, то тем дело и кончится. И в том и в другом случае задавать этот вопрос не имело никакого смысла.

– Будем надеяться на лучшее, – сказал он вместо этого. – Мне очень хотелось бы остаться.

– Я сделаю все, что в моих силах, – просто ответил Гончаров. – Если не поздно, я еще раз поговорю в Академии.

– Это то самое "если", которое вы имели в виду тогда? – спросил Ник.

– Нет, совсем другое. Этих "если" существует немало.

Ник едва поспел в английское посольство, устраивавшее прием в честь своих ученых. Не успел он войти в зал, как увидел Анни Робинсон. Она стояла у окна, из которого видны были за рекой красные стены и светло-желтые дворцы Кремля. На ней был тот же костюм, что и накануне, но если на фоне безупречных туалетов американских дам она выглядела уважаемой, но бедной родственницей, то здесь казалась гораздо более элегантной. С ней разговаривал молодой англичанин в военной форме, смотревший на нее с победоносным видом, и только хорошие манеры мешали его улыбке превратиться в наглую усмешку. И все же, несмотря на очевидную пошлость этого человека, Анни смеялась, слушая его.

Некоторое время Ник сознательно ее избегал. Он даже обрадовался, увидев Адамса – корреспондента, первым сообщившего ему о статье в "Правде", который шел к нему с одним из своих коллег.

– И вы ему поверили? – скептически спросил второй корреспондент, когда Ник рассказал им о том, что произошло.

– Конечно, поверил. И могу только надеяться, что он поверил мне. Я хочу, чтобы мне продлили визу.

– Продлят, – сказал Адамс, – об этом можете не беспокоиться.

– А по-моему, не продлят, – возразил его коллега. Лицо у него было надутое и недовольное. – Он верит в то, о чем сказал вам вначале. А ваши объяснения на него никак не подействовали. Я-то знаю здешнюю публику. Они говорят вам одно, а сами бегут к телефону и сообщают совсем другое. А вам и невдомек, кто вас подвел.

– Нет, продлят, – настаивал Адамс. – Он же ученый, а не журналист. Почему бы и не разрешить ему провести здесь еще месяц? Чем он им помешает? Или, по-вашему, их возмутила первая версия, сообщенная Гончаровым, – что иностранный ученый приехал сюда со специальным заданием от своего правительства? Да ведь они ничего другого и не ждут. Вам разрешат остаться, – обратился он к Нику. – Но увидите вы только то, что они захотят, и встречаться будете только с теми, кого они выберут. Об этом позаботится ваш переводчик, а вы даже ничего не заметите.

– Но я обхожусь без переводчика, – возразил Ник.

– Так вы говорите по-русски? – осведомился Адамс совсем другим тоном.

– Немножко. Достаточно, чтобы объясниться.

– И это им известно?

– Вероятно.

– Тогда другое дело, – сказал Адамс. – Скорее всего, с продлением визы выйдет задержка, и все будут выражать искреннейшие сожаления по этому поводу, а месяца через два-три вы получите письмо – ах, как обидно, что вы тогда уехали, ведь виза пришла ровно через двадцать минут после отлета самолета.

– Я ставлю на Гончарова, – упорствовал Ник. – Он меня не обманывает. Я это знаю.

– Только не ставьте долларов, – вмешался второй корреспондент, – тогда это обойдется вам недорого!

Они отошли, а у него сразу испортилось настроение. Он был так уверен, что опять нашел общий язык с Гончаровым, – но ведь эти люди считались специалистами по Москве! Анни все еще болтала с офицером. Однако, когда несколько минут спустя кто-то из сотрудников посольства любезно предложил Нику коктейль, он не удержался и ловко навел разговор на нее, осведомившись, кто ее собеседник.

– Его фамилия как будто Энрайт. Он здесь проездом, завтра или послезавтра уезжает в Пекин. О нет, он не из наших, не то что Анни. Вы ведь с ней знакомы?

– Из ваших? – удивленно переспросил Ник. – Как же так? Ведь она американка.

– По рождению, может быть, – ответил молодой человек с тем великолепным пренебрежением к американскому гражданству, на какое способен только англичанин. – Но она была замужем за англичанином и столько лет прожила в Лондоне, что об этом как-то забываешь. А когда ее муж был еще жив, они очень часто бывали здесь.

– Ах, вот как! – сказал Ник. Ему хотелось прекратить этот разговор, но он все-таки не удержался и спросил: – Вы его знали?

– Робинсона? Ну, конечно. Прекрасный был человек. Удивительно честный и прямой. И очень смелый – был готов поехать куда угодно – немножко сумасшедший, конечно, но в лучшем смысле слова. И если так можно выразиться о подобном человеке – очень добрый. Необыкновенно добрый! Да, никому не пришло бы в голову спросить: и что она в нем нашла?

– А она? – спросил Ник.

– Анни? – удивился его собеседник. – Для нее существует только одно определение – чудесная. Правда, она американка, но все равно она чудесный человек. А вот с кем она заговорила сейчас, я не знаю. Судя по виду, кто-то из ваших соотечественников.

Ник обернулся. Анни была на прежнем месте, но разговаривала теперь с каким-то штатским, который стоял спиной к нему. Это был худощавый, безупречно одетый человек с седыми, гладко прилизанными волосами вокруг лысины, придававшей ему еще более лощенный вид. Даже до того как он оглянулся и Ник увидел худое лицо и сложенные в иронически любезную улыбку губы, сердце его упало – он узнал Хэншела.