Текст книги "Встреча на далеком меридиане"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Прощай, мой дорогой, – упавшим голосом торопливо сказала она. – Я... я не могу говорить. Не могу! Все стоят возле будки, смотрят на меня и удивляются. Надо бежать. Может, мне написать тебе?

– Да, пожалуйста, – произнес он. – Очень прошу.

– Люблю тебя, – еще раз сказала она. – Люблю! – и сразу повесила трубку.

А Ник все еще прижимал к уху замолкшую телефонную трубку, стараясь овладеть собой. Жжение в глазах постепенно проходило, дышать стало легче.

– До свиданья, – сказал он в молчавшую трубку и глубоко перевел дыхание.

Гончаров, усмехнувшись, покачал головой.

– И все это из-за какого-то билета на самолет! Ну ладно, позвоните мне вечером.

– Я приду, – медленно сказал Ник, не подымая глаз. – Я только что сообразил, что буду свободен.

Гончаров, остановился у двери; Ник почувствовал, что он удивленно обернулся и смотрит на него, начиная о чем-то догадываться, но не двигается с места.

– Вот как, – негромко сказал Гончаров; тон его не оставлял сомнений, что он все понял. – Очень хорошо. Приходите в восемь.

Гончаров сам открыл ему дверь; он был без пиджака, в рубашке с открытым воротом; ботинки он сменил на сандалии. На лице его была едва заметная, почти рассеянная улыбка; слегка взмахнув рукой, он сделал насмешливо церемонный жест, приглашая Ника войти.

– Мне думается, на правах давнего знакомства я могу принять вас по-домашнему, – сказал он. – В домашнем костюме, за домашним ужином, и поговорим мы с вами запросто. – Он провел Ника в большую комнату и остановился, заложив руки в карманы. – Что вам можно предложить вместо полагающегося у вас коктейля?

Ник выразил желание выпить рюмку водки. Гончаров холодно, но с веселым недоумением следил, как он пьет.

– Никогда мне не понять, как у вас могут так пить, – сказал он. – Вы прихлебываете водку, словно англичанин – чай. Вас интересует самый процесс питья, а нас – результат. Ну, все равно, – снисходительно махнул он рукой. – Угощайтесь.

Ему, очевидно, не очень хотелось разговаривать – он был слишком занят своими мыслями. Он достал несколько пластинок, на которые пал его случайный выбор, и включил радиолу. В комнате запрыгали звуки штраусовского "Перпетуум мобиле", и Гончаров поморщился от несоответствия этой музыки его настроению. Он поставил следующую пластинку – это оказался Оффенбах, который тоже был прерван на полутакте; потом зазвучал Дебюсси выяснилось, что и он не подходит. Наконец, Гончаров остановился на чем-то, совсем незнакомом Нику, – это была медленная, расплывчатая мелодия, исполняемая струнными инструментами, простая, как шелест дождя. Гончаров слушал, словно позабыв о госте. Потом долил полупустую рюмку Ника и поднял свою.

– За взаимное просвещение, – кратко сказал он. Дотронувшись краем своей рюмки до рюмки Ника, он осушил ее.

Ужин был простой: селедка, вареный картофель, жареное мясо, черный хлеб и масло. На столе стояли стаканы, большой чайник, незамысловатый пирог и никелированный электрический самовар.

– Над чем вы намерены работать после этого? – спросил наконец Гончаров. Вопрос был случайный – на самом деле мысли его были заняты чем-то совсем иным.

– После чего? – спросил Ник.

Гончаров сделал неопределенный жест.

– Ну, когда мы уладим это. У вас уже намечены дальнейшие опыты?

– Пока нет, – сказал Ник. – Я надеялся, что результаты вашего опыта, каковы бы они ни были, подскажут дальнейшие шаги.

– Это как-то на вас не похоже, – заметил Гончаров и потянулся через стол за куском хлеба. – Мне казалось, у вас должна всегда быть обширная программа на несколько лет вперед.

– Правильно, должна, – согласился Ник, – но у меня ее нет. Впервые у меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с космическими лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим мы с вами, гораздо лучше проводить в космосе с помощью спутников, ракет и зондов. Вы готовы к этому?

– Почему бы нет? – сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. А вы?

– Технически – да, – ответил Ник. – Морально – нет, и я даже не представляю себе почему. Мы ставим опыты в воздушных шарах, на высоте девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но шагнуть с нашей планеты в космическое пространство – это совсем другое дело: словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено.

– В физике? – удивленно спросил Гончаров.

– Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость – мы с вами беспокоимся о согласовании событий, случившихся на расстоянии ста световых лет от нас. Наши правительства не могут договориться по поводу обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды!

– Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет.

– Вы в этом уверены?

– Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь. – Он исподлобья взглянул на Ника. – А вы – нет?

Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, – спросил он в упор, – приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, – никакая не тайна.

– Да, это не тайна, – медленно произнес Гончаров. – Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников. – Нахмурившись, он налил, себе вина. – Скажите, вам непременно хочется говорить об этом? – осторожно осведомился он. – Дело в том, что мне – не хочется.

– Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, – сказал Ник. – Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам – просто как людям – испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить?

Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.

– По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка...

– Ждем звонка?

– Да, ждем звонка, – спокойно сказал Гончаров. – Я распорядился, чтобы они позвонили, как только "ТУ" приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров. – Он взглянул на часы. – Они должны позвонить с минуты на минуту, если только "ТУ" не запоздал. Или если их еще никто не встретил.

– А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?

– Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, – сказал он. – Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает...

– Вы забыли о браке.

– И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена... – Он запнулся. – Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, отрывисто сказал он. – Я никогда о ней не рассказываю.

– Тогда не надо.

– Слишком трудно, – повторил он. – И это даже странно... Ничего в ней не было выдающегося – ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел... то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной. – Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд. – Я даже и не надеюсь на это.

– Я бы, например, не мог сказать, чего именно я ищу в женщине, заметил Ник. – Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили?

Гончаров быстро взглянул на него.

– Вы об этом знаете?

– Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне кое-что в вас стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы.

Гончаров не обратил внимания на этот намек.

– Это было весьма необычное время в нашей истории, которое никогда не должно повториться, – сказал он решительно. – Множеству людей оно обошлось чересчур дорого.

– Я был бы переполнен ненавистью, если бы что-либо подобное случилось с человеком, которого я люблю.

– Я и был переполнен ненавистью, – твердо сказал Гончаров. – Откуда вы взяли, что у меня нет ненависти? Я всю свою жизнь буду ненавидеть то зло, которое вошло тогда в нашу жизнь.

– Но все же вы работаете...

– Вам, наверно, не понять, как все это с нами было. Почему я не должен работать? Вы же работаете, а ведь сознаете вы это или нет, но вы тоже полны ненависти, хотя и другого рода. И эта ненависть так сильна, что почти парализует вас. Я свою ненависть направил на нечто определенное. Я ненавидел зло, те конкретные дела, которые творились у нас в стране, и людей, которые их совершали. Я ненавидел зло, которое так меня страшило. Для человека с чистой совестью так унизительно все время чего-то бояться! Но вы должны понять, что наряду со злом было много хорошего. И хорошее не делалось хуже оттого, что рядом существовало плохое, так же как и плохое не становилось лучше от соседства с хорошим. Быть верным самому себе – вот в чем нельзя было идти на уступки. Часто и в мое нутро заползал червь страха. Изо дня в день я ждал, что меня могут арестовать. Я не был уверен, что дело, которое начато утром, не придется прервать к вечеру. Засыпая, я всегда мог ожидать, что ночью меня поднимут с постели.

– Как же вы могли так жить?

– А как живете вы там, у себя? Я жил потому, что в душе был уверен: настанет время, когда все это кончится. Что бы я себе ни говорил, какая бы ярость во мне ни бушевала, эта уверенность пропитывала все мое существо, как кислород пропитывает землю, по которой мы ходим. И я оказался прав. Она вернулась, и пусть мы прожили с ней только год, все же у нас был хоть этот год. И если того большого, что было у нас с нею, уже не может быть у меня ни с какой другой женщиной, что ж, пусть будет меньшее. Ненамного меньше, – упрямо добавил он. – Но точно такого же быть не может и не должно.

Раздался телефонный звонок, и Гончаров вскочил из-за стола.

– Слава богу! – воскликнул он по-русски. – Наконец-то!

Телефон находился в передней, поэтому до Ника доносилась лишь некая скороговорка. Через несколько минут Гончаров стукнул трубкой о рычажок и вошел в комнату, нахмуренный и мрачный.

– Коган не приехал, прислал кого-то вместо себя. Они не узнают, что с ним, пока не доберутся до станции, то есть до завтрашнего утра. Но, может, дорога займет и больше. В горах сильный буран.

– А если он не в состоянии работать?

Гончаров бросил на него острый взгляд.

– Тогда придется ехать кому-нибудь другому.

– Кому же?

– Кому? – сухо повторил Гончаров. – Мне, разумеется. Само собой, продолжал он, тщательно выбирая слова, – это значит, что мы будем вынуждены отказаться от наших планов. Или же я тут договорюсь о том, чтобы вы продолжали работу в мое отсутствие, если вы все еще намерены остаться.

Ник умышленно промолчал, затягивая паузу: мысль о том, что его опять хотят отстранить, привела его в холодное бешенство. Он выждал, пока Гончаров не взглянул на него.

– Я остаюсь, – сказал Ник.

– Как вам угодно.

– И я хотел бы поехать с вами.

– В горы? Это невозможно.

– Вы обещали показать мне станцию. За этим я и приехал.

Гончаров развел руками, как бы желая сказать, что настаивать бесполезно.

– Ведь вы обещали, – бесстрастно сказал Ник, решив не сдаваться. – Это для меня очень важно. В вас чувствуется та уверенность, которую я уже утратил. А мне она необходима.

– Уверенность? – Гончаров окинул его злым, но недоверчивым взглядом. Вы в своем уме? У меня вот-вот полетит к чертям вся моя трехлетняя работа, а вы толкуете о какой-то уверенности.

– Да. Потому что, как бы ни сложились обстоятельства, вы не отступитесь и вас не остановишь.

Гончаров раздраженно махнул рукой.

– Вы не сможете работать в тамошних условиях, – сказал он. Предупреждаю – обстановка там далеко не комфортабельная.

– Да кто гонится за комфортом, черт возьми? То, чего я ищу, в миллион раз важнее, и вы это знаете!

Лицо Гончарова чуть смягчилось, но через секунду опять стало суровым.

– Я поговорю о вас, – сказал он, но тон его не обещал ничего, кроме отсрочки отказа. – Завтра поезжайте в Дубну, посмотрите циклотрон и лаборатории. Это я могу устроить без особого труда – два-три телефонных звонка и все. До Дубны всего восемьдесят миль на машине; там будут рады повидаться с вами и поговорить. Давайте денек отдохнем друг от друга. А когда вернетесь, я уже получу ответ насчет вас.

– Тот ответ, который вы мне в свое время обещали?

– Я вам ничего не обещал. Но вы должны помнить, – сказал он с внезапным гневом, который, видимо, подавлял в себе много дней, – должны помнить если вы поедете, то поедете работать. И ни за чем больше. Только работать.

– Что же там может быть, кроме работы?

– Валя, – резко сказал Гончаров.

– По-моему, нам сейчас не стоит говорить о Вале.

– Нет, стоит, – твердо сказал Гончаров. – Я _должен_ говорить о ней. Она молодая девушка, вот в чем дело. У нее нет опыта, который мог бы подсказать ей, как вести себя с таким человеком, как вы. Это не мое дело, но вместе с тем все-таки мое. Я за нее в ответе. Послушайте! – вдруг вспыхнул он, и в голосе его слышалось: "я люблю ее, люблю", но произнес он совсем другие слова: – Эта девушка еще нигде не бывала, ничего не видела. Вы объездили полмира. Для вас сейчас, кроме вашей работы, ничто не имеет особого значения. Разумеется, очень приятно проводить время в обществе красивой девушки, но ведь вам все равно, видитесь вы с ней или нет. А для нее это значит очень много. Она впечатлительна, ее надо оберегать. Она... – Он оборвал себя и устало потер рукою лицо. – Ах, да к черту! – сказал он по-русски. – Простите, я погорячился. Но, видите ли, я обязан все замечать... – Он положил руку ему на плечо. – Слушайте, друг мой, вы должны меня извинить. Я немного расстроен; мне еще надо звонить в несколько мест. Завтра утром за вами заедет институтская машина и отвезет вас в Дубну. Постарайтесь выехать в семь тридцать, самое позднее – в восемь. К вашему возвращению, как я уже сказал, будет получен ответ. – Тон его совершенно изменился и стал приветливым. – И еще вот что: могу сказать вам, что у нас есть физики, своими глазами видевшие атомный взрыв, и это не вселило в них отчаяния. Нисколько!

Ник покачал головой.

– У меня на родине тоже есть такие физики, – сказал он. – Но я знаю только, какое впечатление это произвело на меня и каково сознавать, что ты помогал этому делу. Что касается Вали, то я решительно отказываюсь говорить о ней и моем отношении ко всему этому и могу сказать только одно, Митя: я хочу поехать в горы, чтобы работать вместе с вами. Работать, вот и все!

– Ладно, Ник, – спокойно ответил Гончаров. – А я могу сказать, что постараюсь... И я действительно постараюсь!

Сидя на кровати, Ник снял галстук и начал расстегивать рубашку, как вдруг зазвонил телефон. Он взял трубку, продолжая расстегивать пуговицы, он был уверен, что звонит Гончаров насчет завтрашней поездки в Дубну, – и, когда в трубке послышался мучительно знакомый теплый голос, он не сразу узнал его и только через несколько мгновений, вздрогнув от неожиданности, понял, кто это.

– Анни? – не веря себе, спросил он.

– Ну конечно! – засмеялась она, немного смущенная тем, что он ее не узнал. – Я прилетела в Москву сегодня около девяти вечера и с тех пор звоню тебе каждые полчаса. Ник, нам необходимо поговорить до твоего отъезда! Прошу тебя!

Все эти долгие недели, пока ее не было, он, не желая в том признаваться даже самому себе, носил в душе горькую обиду, но потом постепенно смирился; теперь же, когда Анни снова была здесь, хоть и не рядом, вся его злость вспыхнула с прежней силой.

– Прошу тебя, Ник, – повторила она. – Когда ты уезжаешь?

– Уезжаю? Куда? – спросил он, не сразу поняв, о чем она: ведь с тех пор, пока она уехала с Хэншелом, столько всего произошло. Когда он сообразил, что она имеет в виду, ему захотелось грубо выругать ее, но он сказал только: – Сейчас я жду, разрешат ли мне лететь на Кавказ и поработать там.

Невозможно было не заметить отчужденности в его голосе. Он сам это почувствовал, но другим тоном говорить с Анни не мог, а притворяться не было смысла. Ему нечего сказать ей, не в чем оправдываться. Он решил не вступать в объяснения, но не успел подумать об этом, как тотчас же какие-то затаенные чувства взяли в нем верх и у него стремительно вырвались негодующие слова:

– Почему ты мне не писала? Почему не позвонила? За все время от тебя ни слова! Ни единого слова!

– Ник, дорогой, пожалуйста, поверь мне, я чуть не сошла с ума, стараясь прийти к какому-то решению, – тихим покаянным голосом отвечала она на его атаку. – Ах, не сердись на меня, Ник! Пожалуйста! Я писала тебе письма и сразу же их рвала. Я заказывала разговор с тобой и отменяла прежде, чем меня успевали соединить. Но что бы я ни собиралась сказать, мне нужно было сказать тебе это лично, до твоего отъезда, поэтому я и вернулась. Если сейчас для тебя не очень поздно, может, ты приедешь ко мне?..

Месяц назад он помчался бы к ней даже за час до рассвета, но теперь злость встала стеной между ним и его готовностью откликнуться на ее зов. Он был в таком смятении, что не мог выговорить ни слова.

– ...или у тебя на утро назначено какое-нибудь дело? – продолжала Анни, чтобы нарушить молчание, которое, впрочем, было неполным, потому что в трубке переговаривались отдаленные голоса, проникшие из соседних линий городской телефонной сети. Их неясное бормотанье покрывал тоненький голос, который, казалось, принадлежал человечку ростом в дюйм. Он, как игрушка, пищал по-русски: "Ты мне не говори! Я знаю, что я ей сказал! Я знаю, что я ей сказал!"

– Рано утром я уезжаю в Дубну, – произнес наконец Ник.

– Понимаю, – ответила она и помолчала, а в это время маленький человечек пронзительно пропищал: "Хоть он мне и брат, а все равно сукин сын!"

– Тогда, если хочешь, я сейчас приеду к тебе, – сказала Анни.

– Нет, – резко бросил Ник, но тут же смягчился: – Я приеду к тебе. Еще не поздно. Буду через полчаса.

Но его резкий отказ и холодный тон сделали свое дело, и Анни со спокойным достоинством, без всякого, впрочем, упрека и так же ласково сказала:

– Пожалуй, все-таки лучше отложить до завтра. Я не посмотрела на часы. До завтра, Ник.

– Я приеду, – настаивал он. – Еще совсем не поздно.

– Нет, поздно, и станет совсем уж поздно, если мы начнем разговаривать. Нет, – продолжала она, – тебе нельзя ехать туда не выспавшись. Ты должен быть в форме. Приходи завтра вечером, когда вернешься в Москву.

– Но я не знаю, когда я вернусь.

– Это безразлично, – сказала Анни, и Ник почувствовал, что ее теперь не уговоришь. – Я буду ждать. И, пожалуйста, не сердись на меня.

Он положил трубку с тревожным ощущением, что, выиграв одно очко, потерял неизмеримо больше.

Он думал о ней всю дорогу до Дубны, сам не зная, рад он ее возвращению в Москву или нет. За время ее отсутствия жизнь его пошла по иному руслу и переплелась с жизнью других людей.

В Дубне Ника встретили сердечно, но по-деловому, и он почувствовал облегчение оттого, что может говорить о физике без всякой личной подоплеки, чего давно уже не бывало у него с Гончаровым. Здесь жалели лишь о том, что он так скоро уезжает, но тем более торопились повести его в лаборатории, познакомить с научными сотрудниками и показать, чем они занимаются. Нику и самому не терпелось начать – так не терпелось, что он только через некоторое время заметил, что, кроме сердечности, здесь было и нечто другое, проявлявшееся в быстрых испытующих и любопытных взглядах, которые он ловил на себе, в случайно перехваченных им полуулыбках, которыми обменивались окружающие, в затаенных вопросах, которые как бы носились в воздухе, но так и не были высказаны. У него появилось то же чувство, что и в день его рождения, у Гончарова: как будто, перед самым его приездом о нем судачили, только здесь все это было как-то мрачнее, а почему – Ник не мог определить.

Руководители в этом не участвовали – они были безупречно корректны. Их интересовало прежде всего впечатление Ника от всего виденного, а также возникавшие у него вопросы, но он безошибочно чувствовал, что эта странная атмосфера окружает его и в циклотронных лабораториях, где ему показали пятнадцать различных экспериментов, проводимых одновременно, и в огромном, похожем на просторную пещеру здании в дальнем конце участка, где шли последние работы по монтажу синхрофазотрона. Ник ощущал это, спускаясь и подымаясь по ажурным железным лесенкам и галерейкам, перекрещивающимся в полумраке высокого над плоским гигантским полым кольцом из стали, латуни, меди и стекла, которое должно было создавать частицы с энергией в десять миллиардов электрон-вольт.

К трем часам, когда Ника пригласили к обеду и он сел во главе длинного стола среди местных руководителей и приезжих советских ученых, он уже еле справлялся с острым ощущением неловкости, хотя обстановка была очень комфортабельна – в чистой столовой было много воздуха и света из длинного ряда окон, светлое дерево и синий плюш с бахромой, сверкающие приборы, безупречно белые салфетки в синих граненых бокалах. За столом шел разговор, который на первый взгляд мог показаться непринужденным; он как будто бесцельно перескакивал от ядерных реакций к охоте на крупного зверя в Арктике, от альпинизма к музыке и снова к физике, пока наконец Нику не задали прямой вопрос. И тогда он тотчас же понял, что вся эта беседа была не чем иным, как хорошо замаскированной словесной борьбой между теми, кому хотелось задать этот вопрос сразу же, и теми, кто с не меньшей решимостью удерживал их, считая, что гостя не следует ставить в неловкое положение. Но все эти дипломатические ухищрения оказались напрасными: человек, так ловко задавший этот вопрос, был в Дубне таким же гостем, как и Ник, а о важности его вопроса Ник догадался по тому, как внезапно стих разговор за столом.

– Скажите, верно ли, будто вам удалось доказать, что Дмитрий Петрович ошибся на несколько порядков?

В тоне, каким он произнес имя Гончарова, несмотря на кажущуюся небрежность, мелькнуло насмешливое удовлетворение и даже скрытое злорадство. Ник бросил на него острый взгляд, стараясь вспомнить фамилию этого человека с лицом аскета. Его поразила жадность, с какою тот ждал подтверждения своих слов, – жадность настолько неприкрытая, что хотелось невольно отказать ему в этом удовольствии.

– Нет, это не совсем верно, – осторожно сказал Ник, борясь с собственными чувствами, чтобы сохранить хотя бы подобие объективности. Есть некоторые сомнения в правильности устройства его прибора, но и основательность этих сомнений еще нужно доказать.

– Вы чрезвычайно снисходительны к Гончарову, – возразил его собеседник по-английски. Его изысканная ирония обратилась теперь и на Ника. – Однако я слышал, что дело куда серьезнее.

Ник оглядел сидящих за столом. Сейчас было ясно видно, кто к какой группе принадлежит: одни улыбались, другие сидели с каменными лицами. Ник не знал, по какому поводу произошел раскол или в чем именно заинтересованы те и другие и даже он сам, но с каждой секундой ему становилось яснее, куда инстинктивно влекут его собственные симпатии. Он повертел в пальцах стоявший перед ним бокал, стараясь побороть свою предубежденность. В душе он не сомневался, что Гончаров неправ, решительно неправ, и все же, чтобы там ни случилось, как бы он его ни раздражал и ни злил, о не может иначе: что-то заставляет его взять сторону Гончарова, а взять его сторону значит выступить против человека, который старается показать, что он союзник Ника.

Все это касалось чего-то гораздо большего, чем безличные числа, которые в конце концов определяются людьми, большего, чем научная обоснованность, которая в конце концов меняется со временем, – это касалось живых людей, человеческих взаимоотношений, и Ник вдруг столкнулся лицом к лицу с тем фактом, что по-человечески Гончаров ему ближе, ставит он его выше и дружба с ним для него дороже, чем поддержка соседа по столу.

– Цифры Гончарова, быть может, потребуют пересмотра, – уступил Ник, но больше никаких уступок делать не намерен. – Вполне вероятно, что питающее напряжение у него немножко велико.

– А если велико, то придется произвести перерасчет?

– Возможно.

– И он приведет к совпадению его результатов с вашими?

– Возможно, – сухо ответил Ник.

– И это означает, что опубликованные им цифры чересчур малы?

– Возможно, – повторил Ник.

– Иначе говоря, они неверны, так ведь?

– Нет, не так, – с той же невозмутимостью сказал Ник, и это вызвало общий смех.

– Вы хотите сказать, что хоть он, очевидно, ошибается, но тем не менее прав? – бросился в атаку еще один человек. – Любопытная двойственность!

– Эффект Гончарова, – засмеялся кто-то.

Ник выждал, пока веселье уляжется само собой. Он понимал, что логически он не прав, ну и пусть. Он занял такую позицию намеренно, почти из озорства, но теперь он знал, что по какому-то большому счету он прав, и поэтому был уверен в себе.

– Я хотел сказать совсем другое, – начал он. – Незачем доказывать, что любой эксперимент – это нечто гораздо большее, чем численный результат.

– Согласен, – сказал человек, задавший ему тот, первый вопрос. На его тонком лице было выражение ленивого добродушия, но глаза смотрели настороженно.

– Самое главное – общая идея. Только она может быть верной или ошибочной, а идея Гончарова правильна.

– Тоже согласен, но ведь это только первый шаг.

– Хорошо, второй шаг – это осуществление идеи на практике посредством прибора. Тут тоже можно пойти верным или неверным путем. А Гончаров подошел к этому по существу правильно.

– Ах, по существу? – усмехнулся его собеседник. – "По существу" очень похоже на "совершенно", но между этими понятиями есть значительная разница, не правда ли?

– Да, правда, – согласился Ник, сохраняя прежнее хладнокровие. Возможно, он ошибся в уровне питающего напряжения, но эта ошибка поправима. Таким образом, третий шаг – истолкование данных, полученных с помощью прибора, – тоже вполне поправим. Я хочу сказать, что это тот случай, когда первые результаты огромной работы, быть может, потребуют проверки, но нет никаких оснований зачеркивать всю эту огромную работу.

– Но позвольте, вы же в конце концов соглашаетесь со мною! – сказал человек. – С большим тактом, конечно, с большой добротой и, простите, весьма уклончиво. Но что неправильно, то неправильно. Видите ли, по здешнему обычаю мы очень ценим прямоту. – Лицо его стало жестким. Он и в самом деле ненавидел Гончарова, а теперь стал ненавидеть и Ника. Дипломатические тонкости – это очень мило, но в данном случае бессмысленно. Разрешите мне сказать вам напрямик: Гончаров в течение двух с половиной лет ставил себя и всех, кто с ним связан, в дурацкое положение! Будь я на вашем месте, я бы честно признался, что в восторге от одержанной победы. Со своей стороны поздравляю вас с такой безупречной работой.

– Спасибо, – сказал Ник, – но если бы вы были на моем месте, вы бы гораздо яснее представляли себе трудности, связанные с такого рода работой, и я первый готов подтвердить, как ценна работа Гончарова, потому что я прочесал частым гребнем все, что он сделал.

Люди, выслушавшие нападки на Гончарова с каменными лицом, теперь глядели на Ника дружелюбно и даже, кажется, с благодарностью, но человек, который задал ему первый вопрос, остался непоколебим. Он стремился свести счеты с Гончаровым и ухватился за этот научный вопрос, как за палку, которой можно ударить его, а так как Ник этой палки ему не дал, он весь оледенел от презрения и злости.

– Если вы такой поклонник Дмитрия Петровича, почему бы вам не отречься от ваших результатов и не предоставить ему поле действия целиком?

– Я слишком большой его поклонник, чтобы пойти на это, – возразил Ник. – Я верю, что в конце концов он заинтересован в правильном ответе несравненно больше, чем в своей репутации. – Видите ли, – продолжал он, я не согласен с вами, что "правильное правильно", а "неправильное неправильно", если вы хотите этим сказать, что может существовать нечто абсолютно правильное или абсолютно неправильное. Во всей природе ничего подобного не существует. Человекоубийство является злом, однако законы допускают оправданное убийство. Брак заключается на всю жизнь, однако законы допускают развод. Разве в науке бывает что-либо неизменное? Числа существуют лишь потому, что мы условились считать, что один и один будет равняться двум. Физические константы? Еще когда нас с вами не было на свете, физики измерили заряд электрона. Эти измерения повторялись миллионы раз, и ответ получался всегда один и тот же. Но верен ли он? Число верное, это правда, но мы до сих пор не знаем, что оно означает, потому что не знаем природы электрического заряда, как не знаем даже, что такое электроны. Так что если числа и неизменны, то значение того, что они собой выражают, подтверждено бесконечными измерениями. И никогда ни один человек не обладал монополией на правоту или неправоту. У Ньютона были блестящие прозрения в области динамики, но он ошибался относительно природы света. Максвелл блестяще определил природу света и заблуждался относительно свойств материи. Кто может быть судьей других? Беря от человека то, в чем он прав, мы должны мириться с тем, что в чем-то ином он неправ.

– Диалектика, хоть бы и в искаженном виде, для нас не новость, последовал усталый ответ. – Тем не менее, если не существует правильного и неправильного, мы скованы по рукам и ногам. Разве можно тогда вообще совершать какие-либо действия?

– Разумеется, можно, – сказал Ник. – Но если вы действуете только по принципу абсолютно правильного или абсолютно неправильного, то вы действуете по догме. Сначала нужно получить возможно более полные сведения по интересующему вас вопросу, потом действовать, но всегда при этом помнить, что сведения ваши могут быть далеко не полными и даже ошибочными и что ваша деятельность всегда будет оцениваться заново. Это единственная точка зрения, которая позволяет человеческую ошибку рассматривать как нечто естественное, а не как умышленное преступление или злодейство. Самый важный урок, который следует извлечь из истории, заключается в том, что человек неизбежно ошибается; второй урок – то, что нет способа искоренять в человеке склонность к ошибкам и нельзя даже пытаться искоренить ее, так как это угрожает обеднить род человеческий, потому что сегодняшняя ошибка завтра может стать истиной. Я утверждаю, что творчески мыслящим человеком, пусть даже глубоко ошибающимся, нужно дорожить больше, чем абстрактными понятиями о правильном и неправильном. И вот, вместо того, чтобы уступить поле действия Гончарову, я надеюсь встретиться с ним на этом поле и вместе довести работу до конца.