Текст книги "Встреча на далеком меридиане"

Автор книги: Митчел Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Я возьму такси и отвезу вас домой.

Девушки быстро переглянулись.

– Мы-то в Москве не заблудимся, – сказала Валина подруга, – поэтому давайте сначала мы отвезем вас. Ведь вы же, в конце концов, наш гость.

Это значило, что через несколько минут он опять останется один, а ему страстно хотелось побыть с людьми, пусть даже хоть полчаса.

– Я еще ни разу не заблудился в Москве. Я достаточно знаю русский язык, чтобы сказать водителю: "Гостиница "Москва", пожалуйста!".

У Валяной подруги нашлось другое возражение: они с Валей живут в разных концах города и обеим ехать отсюда гораздо дальше, чем ему до гостиницы.

Валя жила на Ленинградском шоссе, далеко за ипподромом, а ее подруга на Фрунзенской набережной.

– Это ничего, – сказал Ник, не желая сдаваться. – Зато проедемся вдоль реки.

Он быстро нашел такси, и спор закончился сам собой, как только они покатили по Садовому кольцу. Наступило, однако, немного напряженное молчание, и Ник не знал, чему это приписать – тому ли, что все трое не находили, о чем говорить, или же тому, что под давлением одиночества он сделал то самое, чего все время страшился: навязался им, а они не посмели ему отказать из вежливости и уважения к нему как к почетному гостю.

У Крымского моста такси свернуло с Зубовского бульвара в тихую темноту набережной. Ник не мог себе представить, о чем сейчас думают девушки.

– Люблю Москву ночью, – задумчиво сказала Валя. – Она становится совсем другой.

– А я люблю смотреть на реку, – таким же тоном откликнулась ее подруга. – Города и деревни кажутся такими грустными, когда проезжаешь по ним ночью. Улицы пустые, дома темные, будто совсем необитаемые.

– Лучшее время – ранний вечер, – заметила Валя, – когда еще не наступила ночная тишина.

– Мне ночь никогда не кажется тихой, – сказал Ник. – Я все время ощущаю этот ливень субмикроскопических частиц, который льется сверху, проникая в нас, в наши дома, даже в землю под нашими ногами, словно наш мир и все, что в нем есть, сделано из какого-то темного стекла, освещенного изнутри лучами, которые беспрерывно струятся сквозь него.

– Космические лучи занимают вас и днем и ночью, – тихо засмеялась Валя.

– Не всегда, – просто сказал он. – Недавно поздно ночью я поехал во Внуково попрощаться с одним другом. Было около пяти утра. Я опоздал самолет уже поднимался в воздух. Я стоял один на пустом аэродроме. Вот тогда ночь была по-настоящему темной. Самая темная ночь, какую я когда-либо видел.

Такси свернуло с ровной мостовой и запрыгало по колеям грязной дороги, петлявшей между новыми жилыми корпусами и подъемными кранами возле строящихся зданий, которые в темноте казались развалинами. Здесь еще не было ни улиц, ни деревьев, ни газонов – только изрытая и вздыбленная земля огромной московской равнины. Прежде чем выйти из машины, девушка сбросила легкие лодочки и достала из сумки коричневые башмаки на толстой подошве, без которых нельзя было обойтись в некоторых кварталах города. Ничуть не стесняясь, она надела их, обменялась с Ником рукопожатием и улыбнулась ему.

– Я провожу вас до дверей, – сказал он.

– Нет, не нужно. Спасибо. Валя, может, ты останешься у меня ночевать? Ты позвонишь своим, а утром вместе поедем в институт. От меня ведь гораздо ближе.

Валя ответила не сразу. Ник не шелохнулся. Если он и вправду навязался, если ее это тяготит, то вот прекрасный предлог отделаться от него.

– Нет, спасибо, – сказала Валя. В голосе ее чувствовалось чуть заметное колебание – намек на то, что подруга, возможно, вкладывала в свои слова и другой смысл. Валя улыбнулась и поцеловала ее в щеку. – Спокойной ночи.

Она назвала шоферу свой адрес. И снова оба замолчали, но ощущение, что ей, может быть, неловко с ним, совершенно покинуло Ника.

Они нарушили молчание какими-то незначительными фразами, потом Валя неожиданно спросила:

– Какой самолет отходит из Внукова в пять часов утра?

– Самолет на Вену.

Валя помолчала, потом опять спросила:

– А в какой книге женщина бросает мужчину потому, что боится его потерять?

– Не знаю, – сказал он и, порывшись в памяти, добавил: – Не могу припомнить ни одной такой книги.

– Может быть, в пьесе?

Ник опять покачал головой.

– Их, должно быть, много.

– Я думала, вы знаете такой случай, – сказала Валя. – Так мне показалось по вашему тону.

– Я знаю только одно: я голоден, – заявил Ник, чтобы переменить разговор. – Где можно было бы поесть?

– Сейчас поздно. Я бы пригласила вас к себе, но боюсь, это не совсем удобно.

– Может, пойти в ресторан или кафе? – Он взглянул на часы. – Еще нет одиннадцати.

Валя промолчала.

– Что делают москвичи после театра? Знаете, я здесь всегда голоден, потому что в Москве едят совсем в другое время, чем у нас, и я никак не могу к этому привыкнуть.

– После театра мы идем домой или в гости, – коротко ответила Валя. – А что делают в Америке?

– То же самое, только мы часто ходим в рестораны. Но видите ли, я не хочу ехать домой, потому что я голоден, и не могу пойти в гости, потому что у меня нет знакомых. Значит, я должен умереть с голоду?

– Нет, – негромко рассмеялась она.

– А что же мне делать?

– Да, трудная проблема, – согласилась Валя.

– Но рядом с этой проблемой стоит и ее решение. Или, может быть, это другая проблема?

– Что вы имеете в виду?

– Понимаете, это довольно трудно сказать, – медленно произнес Ник. Должно быть, любой иностранец в любой стране считает, что все, что с ним происходит, объясняется тем, что он иностранец.

– И что же?

– И больше ничего.

Немного помолчав. Валя сказала:

– Вам следовало бы объясниться точнее.

– Ну хорошо. Вы не пойдете со мной в ресторан только потому, что я иностранец?

– Вы именно это и хотели сказать?

– Да, именно это.

– Тогда я отвечу – вовсе не потому.

– А почему же?

– Потому что вы меня не приглашали. Вы все ходили вокруг да около, но так и не сказали: "Пожалуйста, пойдемте в ресторан".

– Хорошо, пожалуйста, пойдемте со мной в ресторан.

– С удовольствием, – просто сказала она, пожав плечами. – Я тоже очень хочу есть. – Но они уже проехали и площадь Маяковского, и только что миновали Белорусский вокзал. – Надо повернуть обратно, – заметила Валя. Дальше ресторанов нет.

– Можно пойти в гостиницу "Советская". Вам нравится там?

– Мне – в "Советской"? – Валя взглянула на него. – Да я никогда там не была. Право, у вас очень странные представления о том, как мы живем и что мы делаем.

– Я не имею никакого представления о том, как вы живете и что делаете. Откуда мне это знать?

– Скажите, – спокойно спросила Валя, – в каком городе вы живете?

– В Кливленде.

– Это большой город?

– Да. Около миллиона жителей.

– И там есть большие отели?

– Да.

– Ну так скажите мне, пожалуйста, часто ли обыкновенные девушки ходят в рестораны этих отелей? Я не говорю о дочерях богачей или знаменитостей. Просто самые обыкновенные девушки?

– Понимаю ваш вопрос, – сказал он.

– У меня есть еще один, – настойчиво продолжала Валя, и Ник понял, что его подозрения были не лишены оснований. – Многие ли кливлендские девушки ходят в эти или другие рестораны с приезжими советскими учеными?

– Нет, немногие.

– Ведь очень немногие, верно?

– Очень, очень немногие. Победа на вашей стороне.

– Мы с вами не воюем, – спокойно сказала она.

Ресторан был почти полон, оркестранты ушли отдохнуть, поэтому Ник не сразу понял, что здесь танцуют. Валя пошла позвонить домой.

– Это необходимо, – смеясь, объяснила она. – А то мама будет волноваться.

В зале, кроме Ника, было еще двое иностранцев, они сидели за столиком в углу, увлекшись разговором; отодвинули в сторону маленький французский флажок, чтобы он не мешал жестикулировать, и не слушали музыку, не обращали внимания на танцующие пары.

– Советские люди и французы переменились ролями, – сказал Ник Вале, указывая на них. Валя засмеялась.

– Почему бы советским людям не потанцевать? – спросила она. – У нас теперь это принято. Я сама люблю танцевать.

– Я не танцевал много лет, – сказал Ник. – И никогда не был хорошим танцором.

– Опять-таки будьте точнее, пожалуйста, – взмолилась Валя. – Вы хотите пригласить меня танцевать?

Ник заколебался, потом со смехом сказал:

– Да. Почему бы нет? Давайте потанцуем?

– С удовольствием, – ответила Валя.

Он встал из-за столика и, ожидая, пока она подойдет, совершенно неожиданно для себя ощутил такое острое волнение, что ему пришлось отвести глаза в сторону.

В его объятиях она двигалась так же свободно и с такой же естественностью, с какой шла рядом с ним по улице. Рука ее, которую он держал в своей, была легкой и сухой, талия – тонкой. Валя касалась плечом его плеча, потому что была высокого роста, и это прикосновение походило на ласку, все тело ее было гибким и послушным. Они танцевали в полном молчании, и он почти не сознавал, что движется, и не слышал музыки. Вернувшись за столик, они опять долго молчали. Ник думал о только что испытанном ощущении. Это могло быть лишь чувство благодарности, обостренное отъездом Анни, но он вдруг увидел в Вале женщину.

Они сидели в ресторане больше часа, потом вышли в ночь и пошли по пустынной, окаймленной деревьями дорожке – узкому зеленому островку на краю широкого шоссе. Впереди, насколько хватал глаз, уходила в темноту прямая бесконечная вереница желтых фонарей на столбах, таких же высоких, как деревья. Дорожка была безлюдна, на пустых скамьях не было ни души. Ник и Валя медленно шли рядом, изредка перебрасываясь словами; ее рука легко лежала на сгибе его локтя. Время от времени по шоссе проносился раскатистый грохот – это бронетранспортеры спешили к центру на полночную репетицию. В промежутках, когда стихал лязг и стук, ярко освещенное шоссе опять становилось пустынным. Ночь была холодная, и Валя слегка вздрагивала, чуть-чуть сжимая пальцами его руку выше локтя.

– Уже очень поздно, – сказала она. – Мне пора домой. Я живу совсем недалеко отсюда. Спасибо за приятный вечер.

– Вечер был чудесный.

– И, может быть, он отвлек ваши мысли от того самолета на Вену? – мягко спросила она.

Ник помолчал, потом кивнул головой.

– Я рада, – проговорила Валя и добавила с оттенком огорчения и наивной грустной откровенности: – А я, наоборот, думала о нем все время.

Как отнесется Гончаров к этой подстроенной Ником встрече с Валей, станет ли еще более замкнутым, и вообще есть ли какая-либо связь между тем, что он видится с Валей, и холодностью Гончарова – Ник не знал, да, впрочем, это ему было теперь безразлично. Он очень злился на всех за свое одиночество, а Валя была единственным человеком, у которого нашлось для него время. Он испытывал к ней благодарность, но на другое утро с таким же нетерпением стал справляться, нет ли ему письма, и был так же удручен, узнав, что ничего нет. Он приехал в институт, настроенный воинственно, ожидая от Гончарова чего угодно, только не виноватого смущения, с которым тот подошел к нему перед началом работы. Гончаров, по-видимому, даже затруднялся начать разговор, подыскивая слова, но затем внезапно сказал:

– Чувствую, что должен извиниться перед вами. Я совсем вас забросил в последние дни, пока моя... – он заколебался, ища подходящего слова, – моя гостья... Видите ли, моя гостья уже уехала. Исследования показали, что ей сейчас не грозит опасность. Она очень боялась, хотя не признавалась в этом никому, кроме меня. Во время войны она проявляла удивительное мужество, но ведь известно, что худшие пациенты – это врачи. – Он нахмурился, явно недовольный собой. – Это моя теща, – отрывисто сказал он и продолжал уже совсем откровенно: – Единственный близкий ей человек – это я, она потеряла всю семью: и мужа и детей. Мы редко переписываемся, иногда говорим по телефону, но, когда одному из нас плохо, он зовет другого. Когда-то только она одна знала, что у меня в душе, и только я знал, как она тогда страдала. В то время мы могли говорить откровенно только друг с другом. Поэтому мы очень близки. Она уехала к себе в Харьков на работу, и никто, кроме ее начальника, не знает, что она поехала в Москву без всякой надежды вернуться домой. Понимаете, я хочу, чтобы у нас с вами не было недоразумений.

– Я понимаю, – кратко сказал Ник, по примеру Гончарова не придавая значения тому, что Гончаров впервые сам упомянул о своей жене, хотя это косвенное упоминание порождало множество вопросов, тем более что, по глубокому убеждению Ника, ни одна женщина никогда не жила в этой столь прозаически обставленной квартире, без занавесок на окнах. Где же и когда он жил с ней и почему ему так трудно говорить обо всем, что связано с его браком?

– Так вот, – продолжал Гончаров, – я хочу спросить вас, свободны ли вы в субботу вечером? У меня опять соберутся друзья, и я очень хотел бы, чтобы вы пришли тоже.

Ник обещал, и они принялись за работу, но оба чувствовали некоторую скованность. Гончаров заставил себя сказать больше, чем ему хотелось, а у Ника было такое ощущение, словно ему позволили заглянуть в глубину чужой души, а он так и не понял, что там, в этой глубине. Злость, которую он носил в себе, стала затихать, она уже не распространялась на Гончарова, он злился только на себя и Анни.

На письменном столе, за которым работал Ник, стоял телефон, и это решало проблему, как поговорить с Валей, не подкарауливая ее при посторонних. Ему стоило лишь набрать ее добавочный номер. Сознание, что в любую минуту он может услышать дружеский голос, уменьшало его тоску по Анни. Он уже не совсем одинок.

Он подождал до конца дня, когда позвонил ей, она сказала, что сегодня вечером занята.

– А завтра?

– И завтра тоже. – Ник чувствовал, что она чуть-чуть улыбается. – Мне очень жаль, – добавила она.

– Вы теперь всегда будете заняты? – спросил он. – Потому что я ведь здесь не навсегда.

– Я знаю, – сказала Валя. – Я думаю об этом очень часто.

– И продолжайте думать, пожалуйста, а я позвоню вам через несколько дней.

Однако, когда он, выждав два дня, снова набрал ее номер, она явно обрадовалась, услышав его голос, но сказала, что, к сожалению, сегодня тоже занята.

Он положил трубку. Быть может, она дает понять, что между ними стена? мелькнуло у него в голове, но тут же он совсем забыл о Вале, потому что слово "стена" вызвало у него совершенно неожиданное представление: не камень, не железная решетка, а электрическая стена против некоторых сильно проникающих частиц, которой Гончаров огородил свой прибор. То, чего нельзя остановить, можно по крайней мере сделать неощутимым – таков был принцип этого устройства. Нежелательные частицы свободно проникали сквозь эту стену, но электрический импульс, возникающий при их прохождении, служит сигналом для прибора ничего не регистрировать в момент их прохождения. В мире физики это называется схемой антисовпадений, в человеческой душе этому соответствует действие сдерживающих центров при слове "_нельзя_".

Ник понял, что уже много дней его преследует мысль, что если в приборе Гончарова есть уязвимое место, то его надо искать в конструкции электрической стены – и только там. Если эта стена содержит слишком большое электрическое напряжение, она уничтожит те самые частицы, которые обладают наибольшей энергией, – подобно не в меру усердной службе государственной безопасности, которая в своем безудержном стремлении поддерживать видимость порядка не только карает явную государственную измену, но и борется против любого проявления интеллектуальной жизни.

– Я уверен, что избыточного напряжения тут нет, – утверждал Гончаров. Но через секунду он из чувства справедливости добавил: – Разумеется, очень легко попасть в такую ловушку и даже не заметить этого, тем более что мы проектировали это для определенного устройства, а потом вносили множество изменений, забывая каждый раз делать поправки. – Он испытующе поглядел на Ника и, озабоченно нахмурясь, спросил: – А что, вы нашли что-нибудь такое, что вызывает эти подозрения?

– Пока нет, – признался Ник. – Но поскольку мы стараемся обнаружить такие мелкие и нечастые явления, то я хотел бы видеть более подробный расчет, чем тот, что мне показывали.

– Сказать по правде, более подробного у нас нет. – Подойдя к доске, Гончаров быстро сделал приблизительный расчет допускаемых ошибок в существующем устройстве. Ответ получился в его пользу, но расчеты сошлись еле-еле, и он был вынужден признать, что у Ника все же есть основания затронуть этот вопрос. Он, видимо, был серьезно озабочен. – Человек, который проектировал эту часть прибора, сейчас в горах. Но Валя помогала ему в разработке схемы, а Антонов работал по конструированию прибора. Насколько я понимаю, вы с ним знакомы. Он один из тех, кто конструировал интегратор.

Ник потратил целый день, чтобы найти правильный, с его точки зрения, подход к проблеме. Несколько раз ему пришлось совещаться с Валей; еще недавно он искал любой возможности поговорить с ней наедине, но сейчас был так поглощен своим делом, так стремился найти какой-то ответ, что ее помощь была для него важнее всего остального.

Он с головой ушел в решение этой задачи, она не давала ему покоя ни днем, ни ночью, ни за едой, ни во время прогулок. Он никогда не брался за карандаш в бумагу, прежде чем не проникался проблемой настолько, что ее решение само складывалось у него в уме целиком, если не считать мелких деталей. Он терзал проблему, уносил ее с собою домой, разглядывал со всех сторон, ощупывал, переворачивал и так и этак, стараясь придать ей простейшую, но и самую точную математическую форму. Даже если ему удастся выяснить, что в эксперименте Гончарова имелось избыточное напряжение, он докажет только, что Гончаров не вправе исключать возможность ошибки, но и такого сомнения достаточно, чтобы подвергнуть проверке результаты опыта.

В пятницу утром Ник наконец свел всю задачу к уравнению с четырьмя неоднородными членами с убывающей амплитудой. Он вызвал Валю, велел Грише Антонову принести маленькую счетную машину и объяснил им, что остается сделать.

– Теперь нужно всего-навсего проставить в уравнении надлежащие цифры и посмотреть, что получится в результате вычислений. Если решение окажется... – он заглянул в свой блокнот, – меньше 43,74, то все благополучно. Если окажется больше, тогда дело серьезное. Валя, помогите мне табулировать эти числа. Гриша, подставьте их в формулу и зарядите машину. Мы должны получить ответ через несколько часов.

Прошло около часа, пока был вычислен первый член уравнения, результат равнялся 33,75, что было сравнительно немного, и с опытом, казалось, все обстояло благополучно. Потом лязгающая и жужжащая машина выдала значение второго члена – 8,32; это оказалось больше, чем они ожидали, так как увеличило множитель до 41,07. В запасе оставалось только 2,67, а счетной машине предстояло вычислить еще два небольших члена уравнения, и Ник заволновался.

– Два, запятая, ноль, один, – прочел Гриша показания счетной машины. Сколько получается всего?

Пока что сумма равнялась 43,0; – на волосок меньше критического значения 43,74. Значение последнего члена должно быть очень близко к нулю, ближе, чем это было возможно. Все трое знали это, и каждый выказывал волнение по-своему. В небольшой комнате стало жарко. У Вали было напряженное лицо, но она работала спокойно, ровным, деловитым тоном диктуя Грише одну цифру за другой.

Машина щелкала и жужжала, щелкала и жужжала. С грохотом поворачивалась рукоятка. Машина получила следующий ряд цифр, зажужжала, защелкала, остановилась, когда Гриша обнаружил ошибку, щелкнула, когда он ее поправил, и снова зажужжала; громыхнула рукоятка, завертелись валики, и наверху выпрыгнул отпечатанный ответ: 45,03... Слишком много, слишком много, сказали их взгляды, хотя никто не произнес ни слова. Лица у Гриши и Вали были встревоженные, но Ник видел, что до них еще не совсем дошел катастрофический смысл происшедшего. Он пошел к Гончарову, тот мгновенно понял все, хотя тоже не сказал ни слова. Он как-то сразу осунулся и казался очень усталым, однако в его неподвижном взгляде не было ни страха, ни отчаяния. На него обрушился удар, но, прежде чем определить размеры катастрофы, он хотел ясности. Этот человек умел владеть собой.

– Скажите точно, в чем дело? – немного погодя спросил он.

– Вы превысили предельное значение, – сказал Ник. – Ненамного, но все же процентов на семь.

– Это немного, – согласился Гончаров, но честность ученого не позволила ему воспользоваться лазейкой, которую предлагал ему сочувственный голос Ника. – И все же любое превышение есть превышение, и ничего тут не поделаешь. – Он глубоко засунул руки в карманы и, задумавшись, быстро зашагал по комнате взад и вперед. На душе у него было тяжело. – Очень трудно поверить, – произнес он наконец. – Все-таки, прежде чем обсуждать это, разрешите, я сам еще раз проделаю вычисления.

На следующее утро они сравнили результаты. Гончаров работал почти всю ночь.

– Сомнений быть не может, – сказал он, даже не взглянув на вычисления Ника. – Я проверял разными способами, применяя разные критерии. И все равно выходят, что я превысил предельное значение. Как это случилось – не знаю, но давайте подумаем, что это означает.

– Это означает, что вы уже не можете утверждать, будто я ошибаюсь, тихо произнес Ник, как бы расшифровывая постигшую этого человека беду. Вы больше не можете утверждать, что энергии, которую я обнаружил, не существует. Вы можете сказать только, что _вам_, с помощью _вашего_ прибора, не удалось ее обнаружить.

– С другой стороны, может быть, я все-таки прав, – медленно сказал Гончаров. – Я не могу утверждать, что вы ошибаетесь, но и вы пока что не можете утверждать, что я абсолютно неправ.

– Возможно, но вы еще должны доказать это. Если вы уменьшите напряжение смещения и получите те же результаты... – Ник пожал плечами, – то мы очутимся там же, откуда начали... Послушайте, Дмитрий... – В порыве глубокого сочувствия он перешел на более интимное обращение. – Быть может, вам вовсе незачем тратить целые месяцы на повторение опыта с самого начала. Нет ли у вас сейчас надежного человека там, на станции?

– Там Коган. Сегодня или завтра он должен выехать в Москву.

– А нельзя ли ему позвонить?

– Прямой связи нет.

– Может быть, через кого-нибудь передать?

– Я могу позвонить в местный институт, там штаб-квартира нашей горной станции. Они держат связь по радио. А что вы, собственно, хотите предпринять?

– В данную минуту – ничего. Но, вероятно, можно каким-то образом снизить напряжение смещения хотя бы на одной-двух работающих сейчас установках. Пусть они продолжают записи еще несколько дней. Если показания будут такими же, как и сейчас, при избыточном напряжении, тогда, значит, напряжение не играет никакой роли и все измерения верны. Конечно, есть несколько способов уменьшить напряжение – давайте поработаем над этим день-два. Но надо немедленно передать вашему человеку, чтобы он не уезжал, пока вы с ним не свяжетесь. А кто там остался, если он уже уехал?

– Только постоянный обслуживающий штат и несколько студентов-практикантов. Все недостаточно опытны для такой работы. Пожалуй, нужно звонить сейчас же, – сказал Гончаров, хватаясь за трубку.

Была суббота, и после двух часов здание почтя опустело. Ник и Гончаров работали вместе, стараясь разрешить проблему, всеми возможными способами найти решение. Валя и еще несколько человек тоже задержались, на случай если понадобится их помощь, но в четыре часа Валя, извинившись, попросила разрешения уйти. Ей необходимо кое-что сделать до вечера. Гончаров отпустил ее рассеянным кивком.

– До вечера? – вдруг повторил он через некоторое время, будто ее слова только что дошли до его сознания. – Мне тоже нужно кое-что сделать до вечера. Как вам известно, у меня сегодня гости. Давайте кончать, предложил он вставая. Вид у него был измученный, но он улыбнулся, взглянув на Ника. – Ну вот, за этим ведь вы и приехали. И теперь добились своего.

Ник тоже поднялся.

– Хотите знать правду?

– Разумеется.

– Я бы солгал, если бы стал уверять вас, что мне не стало легче.

– Да, понимаю, – коротко сказал Гончаров.

– Но вы должны поверить, что при этом я не испытываю никакого удовлетворения.

Гончаров сдержанно усмехнулся.

– Вы же знаете, у вас есть полное право, выйдя отсюда, разослать в лаборатории всего мира телеграммы о том, что вы выбили у меня почву из-под ног.

– Знаю.

– И немногие на вашем месте остались бы тут, чтобы помочь беде.

Ник ничего не ответил.

– Поэтому я хочу, чтобы вы знали – я очень вам благодарен. – Он протянул руку, Ник крепко пожал ее. – Надеюсь, я смогу сделать для вас то же, если мы когда-нибудь поменяемся ролями, – добавил он, улыбаясь спокойно и упрямо. – Ведь еще может случиться и так.

Разноголосый шум внезапно обрушился на Ника, едва только Гончаров открыл перед ним обитую толстым войлоком дверь, словно гости именно в эту секунду заговорили и засмеялись все разом. Голоса и смех из соседней комнаты продолжали звенеть и журчать в передней, пока Ник снимал пальто. На вешалке, по два-три на каждом крючке, громоздились пальто приехавших раньше гостей, занимая половину тесной передней.

Через открытую дверь Ник увидел Валю. Сейчас она была для него лишь товарищем по работе, с которым он делал напряженный труд, поиски и открытия последних дней; но, когда она встретилась с ним взглядом, словно чего-то ожидая, он вспомнил ту непостижимую девушку, которая была так гибка и податлива, когда он вел ее в танце, которая долго шла с ним по пустынному, залитому электрическим светом Ленинградскому шоссе, а потом почему-то не захотела уделить ему ни одного вечера. Она смотрела на него через открытую дверь и, казалось, нарочно выбрала такое место, откуда можно было сразу увидеть его, когда он придет. Ник улыбнулся ей, но подойти не смог – Гончаров уже тащил его знакомиться с гостями, которых он не встречал тут в прошлый раз.

Гул голосов стал еще громче, когда они вошли в комнату, и если Гончаров был расстроен событиями последних дней, то не подавал и виду. Он знакомил Ника с гостями, и притом так быстро, что тот не успевал различать имена и лица, хотя все смотрели на него с живым любопытством, словно желая удостовериться, что он тот самый человек, о котором только что шел разговор. Все это вызывало бы досаду, если бы не было так непринужденно, бесхитростно и исполнено искреннего дружелюбия. Здесь знали какую-то его тайну, и Ник не мог себе представить, что бы это могло быть, но, по-видимому, ничего такого, что говорило бы не в его пользу. Гончаров был необычайно весел и добродушен, называл всех ласковыми уменьшительными именами и сыпал остротами, пока Ник, улучив удобную минуту, не спросил его:

– Удалось вам договориться со станцией?

Лицо Гончарова на мгновение помрачнело, и сразу стало видно, что на самом деле его не оставляла нервная напряженность.

– Все уже устроено. – И тут же потрепал Ника по плечу. – Не волнуйтесь, – сказал он, словно из них двоих нуждался в утешении Ник. – Беспокоиться не о чем. В понедельник мы начнем все сначала и найдем решение. А сегодня надо только отдыхать. – Взяв себя в руки, он заговорил более оживленно и весело: – А вон там мой друг, который весь вечер ждет встречи с вами.

Ник вместе с Гончаровым подошел к человеку, в котором на первый взгляд не было ничего примечательного. Низенький, круглый, он держался очень прямо. Лысая голова его была гладко выбрита. У него были небольшие слегка раскосые голубые глаза. Ник подумал, что эти глаза, вероятно, способны выражать необычайно глубокие чувства, но умеют также и прятать эти чувства за внешней приветливостью. К одежде он, по-видимому, относился равнодушно: все было ему чуточку велико, воротник широк, рукава длинны, пиджак слишком свободен, на лацкане его алел эмалевый значок. Но у этого человека оказалась удивительно изысканная манера речи и легкая грация в движениях рук, хотя левая рука была искалечена – на ней не хватало двух пальцев, мизинца и безымянного, а указательный был всегда вытянут и не сгибался. Ушаков заговорил по-французски, словно не сомневаясь, что Ник не знает русского языка.

– Мне очень хотелось познакомиться с вами, – сказал он. – Я был в Америке во время войны, в очень недолгой командировке.

Ник читал и понимал по-французски неплохо, зато говорил с еще худшим акцентом, чем по-русски.

– Недавно в Нью-Йорке вышел мой роман, – продолжал Ушаков. – С тех пор как я там был, прошло много лет, но я хорошо помню Вашингтон, помню Нью-Йорк, помню Питсбург... Пока вы здесь, мне бы очень хотелось отплатить вам таким же гостеприимством, какое мне оказывали в Америке, – с немного чопорной любезностью добавил Ушаков. – Это мой давнишний долг.

Ник поблагодарил, но не стал продолжать разговор, его начинало тяготить неотступное внимание гостей, которое он ощущал как теплую, влажную тяжесть. В прошлый раз ничего подобного не было. Тогда он чувствовал, что его сразу приняли как своего. Что же сейчас происходит, черт возьми? Он обернулся, ища глазами Валю. Она сидела сзади него. Увидев, что она одна, Ник быстро сел на пустой стул рядом с нею.

– Я не знал, что вы будете здесь, – заговорил он. – Почему вы мне не сказали?

– Хотела сделать вам сюрприз.

– И это вам вполне удалось. А тогда утром, когда вы сказали, что вечер у вас занят, вы уже знали, что будете здесь?

– Нет, меня пригласили позже.

– А если бы я вас спросил, вы бы мне сказали?

– Не знаю. – Ник заметил, что они почему-то говорят полушепотом, будто слова их имели другой, более глубокий и тонкий смысл. – С тех пор вы десять раз могли бы пригласить меня куда-нибудь.

– Разве вы не понимаете, почему я не приглашал?

– Понимаю. Вам было не до того, – просто сказала она и засмеялась. Видите, вам не удастся сделать из этого _трагедию_. – Валя говорила по-английски, но это слово прозвучало у нее в русском произношении. – Я была около вас почти все время и видела, как вы работаете. Вы больше ни о чем не могли думать.

– Это неверно, – возразил Ник. – Вы забыли, как сами старались меня отвадить.

Валя не поняла этого слова по-английски и сдвинула брови.

– Вы не хотели меня видеть, – по-русски сказал Ник.

– Я этого не говорила.

– Но говорили, что заняты.

– Я действительно была занята. Но ведь вы хотели сказать что-то другое.

Ник попытался построить русскую фразу:

– Всегда говорить "Я занята", когда вы не так Заняты... – Нет, это не совсем русская конструкция. Он попробовал сказать иначе: – Если кто-то говорит опять и опять "Я занята" и... – Валя ждала, не сводя с него пристального взгляда. Он объяснил по-английски: – Отвадить – значит отстранить.

– Отстранить? На время?

– Навсегда, – произнес он.

– О, не надо, – умоляюще сказала Валя. – Зачем нам спорить, да еще сегодня?