Текст книги "Сын шевалье"

Автор книги: Мишель Зевако

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 47 страниц)

И вот он уже на стене. Руки дрожат, сердце колотится, во рту пересохло от жара, но это все мелочи. Главное, что он жив-живехонек! Жеан огляделся вокруг и расхохотался:

– Ну что, опять не вышло? Решительно не везет господину Аквавиве!

Затем он зашагал по стене в сторону предместья Сен-Дени. Удалившись от рокового дома, горевшего у него за спиной, как факел, на достаточное расстояние, Жеан спрыгнул наземь и побежал прочь от города.

Через полчаса он уже был в пещере под Монмартрским эшафотом. Но юноша не радовался, что вновь чудом избежал смерти, – нет, он был обуян невыразимой яростью: быстро ходил по пещере, как по клетке, и бормотал себе под нос нечто невразумительное. Наконец, бросившись на соломенную подстилку, он в гневе прошептал:

– Ну вот, прав был господин де Пардальян: мне все же пришлось тут спрятаться. Однако даже если мне будет угрожать целая армия монахов Аквавивы, я все равно не полезу дальше, туда, где лежат проклятые сокровища!

Глава 63
НОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Наутро чуть свет Жеан Храбрый оставил свое убежище. Спешить ему было совершенно некуда, но лестница, под которой были захоронены миллионы, завораживала и неудержимо манила к себе. Чтобы избежать искушения, Жеан и решил уйти как можно раньше.

Прежде чем выбраться наружу, он тщательно проверил, нет ли кого в подземелье, но площадь вокруг эшафота осмотрел уже не так внимательно.

– К чему таиться? – резонно рассудил Жеан. – Это же не простые шпионы, от них все равно не уберечься.

И он пошел в город, вовсе не думая скрываться. Сначала, разумеется, он хотел направиться в «Паспарту», к Пардальяну, но потом передумал, ибо по дороге сообразил:

– Дьявольщина, еще же совсем рано! Господин шевалье пошлет меня ко всем чертям, если я разбужу его в такой час, и будет тысячу раз прав! Впрочем, нет, он этого не сделает – ведь он сама доброта. Тем более нельзя быть назойливым!

И вот, чтобы убить время, юноша слонялся туда-сюда, выжидая часа, подходящего для визита. Нечаянно он очутился на улице Платриер, против дворца д'Эпернона.

Нарочно, из ненужной бравады, Жеан бы не пошел туда, но коли случай привел его к этому месту, то он не счел нужным ни поворачивать назад, ни торопиться: прошел мимо спокойно, с лукавой улыбкой на губах.

У ворот стояли какие-то три типа с физиономиями висельников; они злыми глазами уставились на Жеана, но с места не сдвинулись. Д'Эпернон, вероятно, сговорился с Кончини и пока тоже решил не трогать юношу.

На улице Сент-Оноре он повстречал Лонваля, Эйно, Сен-Жюльена и Роктая. Тут уж наверняка жди стычки! Но нет: телохранители Кончини прошли мимо совершенно миролюбиво. Мало того: Роктай даже низко поклонился, сняв шляпу. От удивления Жеан не ответил на этот поклон, он только сказал себе:

– Думаю, господин де Пардальян решительно ошибается. Кончини – страшный трус, и он испугался угроз короля.

В гостинице «Паспарту» Жеан застал Пардальяна (тот как раз собирался выходить) и рассказал, что ночью ему удалось избежать очередного покушения. Как ни странно (впрочем, юноша этого не заметил), Пардальян из всего рассказа обратил внимание лишь на одно обстоятельство:

– Итак, события в конце концов привели вас под эшафот, куда вы так не хотели идти?

– Ну да, черт возьми! – огорченно ответил Жеан.

– И что же теперь? – устремил Пардальян на юношу ясный взор. – Вы по-прежнему будете упрямо искать новые ненадежные убежища, которые вмиг раскрывают?

– Нет, сударь. Раз я поневоле попал в это подземелье, думаю, там мне и следует оставаться.

– Да уж, лучше вы ничего не придумаете, – бесстрастно сказал Пардальян.

Затем шевалье распрощался с сыном: по его словам, из-за некоего срочного дела ему придется отсутствовать один, а то и целых два дня.

Он не сказал, куда направился, а, между тем, шел он искать Парфе Гулара, чтобы по его следам добраться до Аквавивы.

Жеан Храбрый весь день проскучал в одиночестве, а под вечер глухими переулками направился к Монмартрским воротам. Проходя мимо церкви Сен-Жак-де-ля-Бушри, Жеан заслышал вдалеке бряцанье оружия, возгласы, крики, ругань… Как ни смутны были эти звуки, опытный слух не мог ошибиться: где-то происходила жестокая схватка.

Жеан поспешно направился на шум – и тут в ночи раздался женский крик:

– Помогите! Убивают!

Странно! Жеану показалось, что в этом сильном и властном голосе не звучало ни страха, ни смятения… а еще ему показалось, что он уже где-то слышал этот голос.

Но юноша кинулся на зов тотчас же – так легко и проворно, как и должен бежать человек, закаленный во множестве суровых переделок. Ни на миг он не задумался, не замешкался: раз зовут на помощь – надо спешить, вот и все.

Узенький переулок… Жеан решительно свернул туда.

И увидел самую настоящую схватку – причем неравную: то ли семь, то ли восемь разбойников сражались на шпагах с одним-единственным человеком, который держался очень мужественно, не произносил ни слова и уверенно и яростно отбивался рапирой и кинжалом.

За ним виднелась неясная тень – то ли женщина, то ли монах; недвижно и молча следил незнакомец за сражением. В стороне – еще одна тень, пониже; это и была та женщина, что с удивительным для подобных обстоятельств хладнокровием время от времени звала на помощь. Даже непонятно было: а вдруг на самом деле она вовсе не хочет, чтобы ее спасали?

В нескольких шагах от этого места находился тупик, и у смельчака, который так замечательно сражался, была, казалось, одна забота: держаться к нему как можно ближе. Видимо, он хотел, чтобы те, кого он с таким геройством защищал, скрылись в тупичке: там, очевидно, было где спрятаться.

Жеан бросил на всю эту картину лишь один мимолетный взгляд, и его немедленно охватило чувство удивления и неясной тревоги. В уме его с быстротой молнии пронеслась мысль: уж не бросается ли он, очертя голову, в искусно расставленную западню?

Но в этот миг женщина вновь позвала на помощь, и Жеан, немедленно отринув все сомнения, вскричал звонким голосом:

– Держитесь, я иду!

Он ловко схватил свою шпагу за клинок – это был один из его излюбленных приемов – и внезапно набросился на разбойников сзади. Молотя стремительно эфесом направо и налево, он расчистил себе путь, приговаривая:

– Тут слишком тесно, расступитесь-ка!

Три человека со стонами упали наземь. Остальные на мгновение растерялись, ошеломленные этой молниеносной неожиданной атакой. Незнакомец, пользуясь их замешательством, сделал ловкий выпад – и четвертый бандит рухнул с пронзенным плечом в лужу посреди переулка.

Жеан тем временем встал рядом с храбрецом, взял свою шпагу за эфес и уверенно бросился вперед.

То ли разбойники не устояли перед его решимостью и напором, то ли они узнали Жеана Храброго, имевшего в Париже репутацию непобедимого удальца, но так или иначе они бросились прочь и скоро растворились в ночи, словно привидения.

Со звонким смехом Жеан вложил шпагу в ножны и повернулся к незнакомцу, которому так вовремя пришел на подмогу, – но вдруг замер от неожиданности.

Перед ним стоял Саэтта!

Женщина, звавшая на помощь, приблизилась к Жеану; он стоял к ней спиной. Она была закутана в широкий бурый плащ с капюшоном, скрывавший всю ее фигуру и лицо. Странная предосторожность: ведь была глухая ночь.

Саэтта поспешно подал ей какой-то загадочный знак, но она или не заметила его, или не придала ему значения. Все тем же невозмутимым голосом она благожелательно сказала:

– Вы спасли жизнь его преподобию и мне, сударь. Мы слишком бедны, чтобы отблагодарить вас по достоинству за столь великую услугу, но останемся вам навек признательны. Смею ли я спросить имя доблестного дворянина, великодушно рисковавшего жизнью ради защиты слабых?

Подошел и его преподобие – его лицо, как и у дамы, было скрыто капюшоном; как и дама, он не открыл его; как и дама, тихо спросил:

– Ваше имя, милостивый государь? Назовите его, чтобы мы могли поминать вас в наших молитвах.

С досады, что его не поняли, Саэтта сердито пробормотал что-то себе под нос.

Жеан повернулся к даме и сказал (в голосе его, как он ни старался сдерживаться, звучала глухая злоба):

– Как мое имя, сударыня? Неужто вы не видели, как Саэтта подавал вам всяческие знаки? Неужто вы и вправду не узнаете меня?

– Жеан Храбрый! – воскликнула таинственная незнакомка.

Поразительно! Эта женщина, только что спокойно и неустрашимо выдержавшая нападение бандитов, внезапно задрожала и испугалась, рассмотрев лицо своего спасителя. Даже монах утратил прежнюю невозмутимость. Оба они шагнули было вперед, но затем поспешно попятились назад.

Столь очевидно было их смятение, что Саэтта решительно встал между ними и Жеаном, положив руку на рукоять рапиры.

Жеан все понял, засмеялся тихонько и громко крикнул:

– Узнали, вижу, что узнали! Ступай отсюда, Саэтта… мне надо поговорить с синьорой и с преподобным отцом. Говорю тебе – ступай отсюда и не вынимай шпаги. Знай, что я могу убить тебя наповал собственным твоим ударом – тем знаменитым ударом-молнией, который ты изобрел, да которому все забывал меня научить. Ну, а теперь я научен ему, а впридачу и еще нескольким, тебе не известным. Например, мне показали, как можно разоружить прославленного фехтмейстера, вроде тебя. А кто был моим учителем – я думаю, говорить не стоит, ты и сам это понял.

Услышав прозрачный намек на свой поединок с Пардальяном, Саэтта чуть не зарычал от гнева и стыда. Жеан все знает, подумал Саэтта. Знает, что он сын Пардальяна; знает, как его, Саэтту, разоружили, словно мальчишку!

Но он ошибался, как нам известно. Жеан не знал ровным счетом ничего. Пардальян действительно показал ему все эти удары, но не сказал, что Саэтта уже испытал их на себе.

А Саэтта меж тем испугался. Не смерти – он был отважен, да и жизнью не дорожил, но позора. Он испугался, что его разоружат на глазах у тех, кого он обязан защищать своей шпагой, слывшей непобедимой, и предпочел отойти в сторону, как и велел Жеан.

Тогда тот приблизился к Леоноре Галигаи и Клоду Аквавиве (вы, конечно, догадались: это были они). Мужчина и женщина попятились от него, как от призрака.

– А ведь я, сударыня, – продолжал свою речь Жеан, – сразу признал вас обоих. Хотите, я вслух назову ваше имя? А вы не хотите, ваше преподобие, или, может, преосвященство?

Аквавива и Леонора не смогли, как ни старались, сдержать дрожи. Жеан опять рассмеялся:

– Сами видите – ни к чему вам прятать лица.

В один миг монах и дама скинули капюшоны. К ним вернулось то самое изумительное спокойствие, в котором и был источник их силы. Аквавива принялся жадно и испытующе всматриваться в честное и открытое лицо юноши – и вскоре на губах иезуита зазмеилась еле приметная улыбка. Он незаметно пожал руку своей спутнице, давая понять, что сам поговорит с Жеаном.

А тот с усмешкой сказал:

– Будьте спокойны! Я спас вам жизнь и убивать вас не намерен. И я не донесу на вас; палачам я не помощник. Но вы… -Жеан опять заговорил сердито и возбужденно. – Вы, сударыня, хотели сделать меня цареубийцей – а когда вам с вашим супругом это не удалось, пытались меня убить не сочтешь сколько раз! Вы же, преподобный отец, хотели меня застрелить – однако не вышло. Хотели отравить – не получилось. Обрушили на меня потолок мансарды и огромную каменную глыбу; наконец, подожгли дом. где я ночевал – к счастью, опять неудачно! Правда ли это?

– Истинная правда, – хладнокровно отвечал Аквавива.

– И за все зло, что вы мне сотворили, разве не имею я права сейчас уничтожить вас? Ведь вы в моей власти!

– Имеете, – твердо сказал Аквавива – и тут же добавил с присущей ему необыкновенной кротостью в голосе:

– Но не уничтожите.

– Почему?! – возбужденно воскликнул Жеан. – Кто мне помешает?

– Да вы сами, – сказал монах.

Жеан даже рот раскрыл от изумления, а иезуит объяснил:

– Вы не поднимете руки на женщину, ибо это создание слабое и беззащитное. Не поднимете и на меня, ибо я хилый старец, стоящий одной ногой в могиле. А таким, как вы, сударь мой, честь велит защищать слабых – таких, как мы; вы попросту не способны их обижать. И теперь ответьте: правда ли это? Справедливо ли я рассудил?

Жеана взбесила проницательность кардинала.

– Да уж справедливее не бывает! – вскричал он. – Черт побери! Вы, видно, шутите, монсеньор! Мадам богата и могущественна. Вы сами – глава огромного монашеского ордена, в ваших руках сосредоточена, по слухам, необъятная власть! Говорят, вас боится сам французский король – ни больше ни меньше! Кто я против вас – бедняк, без гроша за душой, не знающий своего роду-племени и повелевающий разве что собственной шпагой! Да вы можете мгновенно раздавить меня.

– Вы рассуждаете справедливо, – ответил Аквавива. – У вас есть только ваша шпага, но зато она длинная и острая. А я сейчас стою перед вами бессильный и безоружный, так что уничтожить меня вам ничего не стоит. И вы это знаете и именно поэтому не убьете меня. И эту женщину тоже – она теперь бестрепетно слушает вас, ибо также разгадала вас. Вот и того, кто защищал нас, вы оставите в живых, ибо понимаете, что сильнее его.

– Что ж, вы правы! – громогласно вскричал Жеан.

Он выпрямился во весь рост и величественно взмахнул рукой:

– Идите! Я дарю вам жизнь!

Аквавива и бровью не повел – он так и знал, что этим кончится.

– Я благодарен вам, – просто сказал он. – Не потому, что дорожу жизнью, – в мои годы, молодой человек, уже мечтают лишь о вечном покое, но потому, что я должен прожить еще несколько лет, чтобы довести до конца некоторые дела, предпринятые ради вящей славы Божией.

Он обернулся к синьоре Галигаи – та, повинуясь его знаку, за все время разговора не проронила ни слова – и любезно сказал:

– Ступайте, сударыня. – не беспокойтесь обо мне. Я уверен: благородный господин Жеан не откажется проводить старика.

Сын Пардальяна сделал протестующий жест.

– Я понимаю, что несколько злоупотребляю вашим великодушием, – обратился к нему Аквавива. – Но я вас надолго не задержу: мой дом тут, на углу.

Жеан поклонился с видимой неприязнью – он и не пытался ее скрыть. Аквавива чуть улыбнулся. Он был рад: его орлиный взор, привыкший видеть в потемках чужих душ, справедливо оценил этого юношу, который не понимал еще сам себя.

Леонора ответила генералу иезуитов легким кивком головы.

– Мы очень виноваты перед вами, сударь, – сказала она Жеану. – Но вы, несомненно, заметили: вот уже несколько дней муж мой никак против вас не злоумышлял.

– Должен признать вашу правоту, сударыня.

– Надеюсь, так будет и впредь; я полагаюсь на вашу рыцарскую честь.

– Дай-то Бог! – холодно проговорил Жеан и тотчас же поправился: – Дай вам Бог!

Леонора улыбнулась ему, надвинула капюшон и, охраняемая Саэттой, спокойно направилась в сторону улицы Сен-Дени.

Аквавива повел Жеана к тому загадочному дому с подземным ходом, что стоял на углу улицы Вьей-Монне.

Он постучал условным стуком, и дверь тотчас бесшумно отворилась. Монах, однако, вошел внутрь не сразу. На пороге он обернулся и сказал:

– Должен просить у вас прощения, сударь мой, что подумал, будто вы на меня донесете. Знал бы я вас – так и сам бы не опасался, и вас бы избавил от тех покушений. Я теперь раскаиваюсь в сделанном, ибо не было в том нужды. Я вас увидел, оценил по достоинству, и, как видите, не колеблясь, показываю место, в котором укрываюсь.

Жеан молчал и только думал раздраженно: «Чума бы взяла старого болтуна! Где мне теперь ночевать?! Ворота все давно закрыты – значит, придется остаться в городе! И что я не шел своей дорогой? Вот бы как раз и избавился от Галигаи с этим противным монахом… Поет-то он сладко, да я не верю ему! Черт, какой же я дурак!»

Аквавива тем временем поднял полу сутаны, пошарил в кармане, достал странным образом распиленную монету и дал ее Жеану.

– Из-за меня, – сказал он, – вы опоздали к закрытию ворот, и я обязан искупить свою вину. Какими воротами вы хотите выйти из города?

Жеан удивленно ответил, не подумав:

– Монмартрскими.

– Тогда просто позовите сержанта, покажите ему эту монету и скажите: «Рюйи». Он тотчас откроет вам, и вы спокойно отправитесь спать в ту пещеру, где укрывались после чудесного своего спасения из огня.

Жеан уже мало сказать, что удивился, – таинственная власть, которой обладал этот смиренный монах, начинала весьма и весьма тревожить его. Но Аквавива не получил удовольствия прочесть смятение на лице юноши: Жеану удалось сохранить непроницаемый вид, и кардинал непроизвольно залюбовался им.

Итак, юноша молчал. Тогда Аквавива ласково заговорил вновь:

– Вы спасли мне жизнь. Само по себе это, может, ничего и не стоит, но повторяю, благодаря вам я смогу довести до конца свою важную миссию. Итак, я должен что-то сделать для вас.

– Я от вас все равно ничего не приму, – высокомерно объявил Жеан, – и вы ничем мне не обязаны.

– Знаю, – невозмутимо отвечал Аквавива. – Вы поступили по велению совести – так позвольте и мне поступить так же. Вот что я могу сделать для вас: с этой минуты я не буду больше покушаться на вашу жизнь.

– О черт! – усмехнулся Жеан. – Велика услуга, нечего сказать! Премного вам благодарен.

Аквавива ничуть не обиделся, но ответил на редкость сурово:

– Однако запомните, молодой человек: вы мешаете некоторым моим планам. Да, я не буду больше преследовать вас – но берегитесь попасть мне в руки!

– А если такое несчастье все же случится – тогда что?

– Тогда вам не жить! – бесстрастно сказал Аквавива и скрылся за дверью.

Глава 64
ЖАН-ФРАНСУА РАВАЛЬЯК ПОПАДАЕТ В АД, А ПОТОМ В РАЙ

Теперь вернемся к Пардальяну, который отправился следить за братом Парфе Гуларом. Пардальян давно уже понял: это один из главных агентов Аквавивы. Кроме доверенных лиц из грозного общества Иисуса, шевалье один, вероятно, знал, кто этот мнимый пьяница на самом деле, и понял: тайный агент должен быть очень тесно связан со своим начальником. Значит, следя за ним, он выследит и генерала ордена. Что он тогда предпримет, Пардальян пока точно не знал, но был уверен, что ему удастся заставить Аквавиву отказаться от преследования его сына. (Жеан Храбрый, спасший старого иезуита от бандитов, добился этого сам, причем невольно, однако Пардальян предвидеть такого случая не мог. )

В поисках Парфе Гулара шевалье пустился обходить все таверны и кабаки столицы – изображая пьяницу, монах наверняка обретался в каком-нибудь из этих мест. И в самом деле – брат Гулар сидел в грязном кабаке на улице Трусс-Ваш. Найдя его, Пардальян уже не спускал с него глаз.

Выйдя из заведения, монах тут же повернул направо, на улицу Труа-Мор, пересек улицу Ломбар и по улице Вьей-Монне дошел до углового дома. В этом доме он и скрылся.

Пардальян тотчас заметил: у дома есть другой вход, с улицы Вьей-Монне, а напротив находится кабачок, из которого видны обе двери, Он зашел туда, взял бутылку вувре и уселся за стол, незаметно, из-под полуопущенных век, наблюдая за интересующим его домом.

Тем временем Парфе Гулар подземным ходом прошел во временное жилище Аквавивы, переговорил там с генералом ордена и спустя полчаса покинул его; чтобы выйти на улицу, он воспользовался тюремным подъездом! Было около одиннадцати вечера.

На улице Омри монах задумался: направо повернуть или налево? Поверни он налево, он был бы непременно замечен изнывающим на своем посту от скуки Пардальяном. Шевалье все понял бы, и поиски его весьма бы продвинулись.

К несчастью, монах свернул направо к улице Сен-Дени. Миновав Шатле, он перешел через мост Менял, пересек Сите и оказался в предместье Сен-Жак.

Там он остановился перед скромной гостиницей, именовавшейся «Пять полумесяцев». В ней жили простолюдины. Схоронился там и Равальяк – он вовсе не уехал в свой Ангулем, как сказали Жеану в «Трех голубях». Его-то и разыскивал монах.

Что он сказал Равальяку, мы не знаем, однако спустя минуту Парфе Гулар уже шагал назад, к тюрьме, рядом с которой поселился Аквавива. Его сопровождал рыжий ангулемец. Они вместе зашли в ту маленькую комнату, куда монах, как мы помним, приводил Аквавиву через потайную дверь.

Комнатка была крошечная, без окон: слабый свет проникал сюда только из коридора. Скудную меблировку составляли две узенькие кушетки, стоявшие друг напротив друга, некрашеный стол и пара табуретов.

На столе был сервирован весьма скромный ужин: хлеб, вода в глиняном кувшине, отварные овощи. Равальяк с монахом наскоро перекусили: Равальяк, привыкший к посту и воздержанию, – с удовольствием, Парфе Гулар – через силу, кряхтя и стеная.

Равальяк отпил прямо из кувшина большой глоток воды – холодной и вкусной, сказал он. Гулар с невыразимым отвращением поднес кувшин к губам и брезгливо отставил его в сторону, едва прикоснувшись к краю:

– Тьфу, какая гадость! Хоть убей, не могу мараться этой мерзостью.

Засвидетельствовав свое отвращение к воде, он тут же улегся на кушетку и пригласил товарища занять другую. Равальяк, посмеиваясь над монахом, так и сделал. Раздеваться он не стал и через минуту уже спал мертвым сном.

Тогда Парфе Гулар, стараясь не шуметь, поднялся, нащупал на стене у себя в головах пружину потайной двери и нажал ее.

Дверь открылась; тотчас явились два дюжих монаха. Они взвалили крепко спящего ангулемца себе на плечи и куда-то понесли. Гулар безмолвно следовал за ними.

Не прошло и пяти минут, как все они были уже в другом доме и другой комнате – точно такой же, как и первая. Самый наметанный глаз не заметил бы ни малейшей разницы: точно те же размеры, тот же гладкий, как стекло (или металл – сталь, например), пол, то же окошко над дверью, через которое пробивался тот же слабый свет, тот же некрашеный стол с остатками скудной трапезы – их Гулар перенес с собой, тот же самый кувшин – в нем только поменяли воду.

И те же две кушетки. На одной крепко спал Равальяк, на другой – притворялся спящим Парфе Гулар.

Равальяк пролежал в забытьи около часа. Проснувшись, он не заметил, что находится в другом месте, не осознал, что спал довольно долго. Ему показалось, что он только что лег. Вот только голова была тяжелая, однако же он не понял, отчего.

Ангулемец опустил на пол ноги и, снисходительно улыбаясь, посмотрел на огромную груду жира, раскинувшуюся напротив. Прислушавшись, он уловил мерное посапывание.

– Уже уснул! – прошептал Равальяк.

И грустно и добродушно покачал головой:

– И это он называет покаянной молитвой! Так-то он понимает свой обет! И к себе не строг, и к другим! Он маловер, но славный человек. Что ж – исполню долг за двоих.

Равальяк было встал, но ноги не держали его, и ему пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть. В маленькой комнатке было душно, жарко. Жар как будто шел снизу – особенно от той стены, что против двери, словно там стояла огромная жаровня. С каждой минутой дышать становилось все труднее.

Равальяк схватил кувшин и жадно осушил его; ему полегчало. Он подошел к Парфе Гулару и присмотрелся повнимательнее: монах не шевелился, но по лицу его струился пот, дыхание было тяжелым. Равальяк решил, что все понял, – не удивляясь и не тревожась, он сказал вслух:

– Видно, гроза собирается!

Вернувшись опять к своей койке, ангулемец опустился на колени между ней и столом – спиной к двери, чтобы не мешал луч света из коридора, – и начал истово молиться.

Сколько времени провел он так, беседуя с Богом? Часы? Минуты? Он не мог сказать: погружаясь в мистическое безумие, Равальяк всегда терял чувство реальности.

Но он не просто молился: совесть его страшно терзалась – впрочем, он уже привык к этой муке. Он закрыл глаза – а открыв их, обнаружил, что находится в кромешной тьме.

Мурашки пробежали по спине у Равальяка. Поверни он слегка голову – и увидел бы: просто снаружи кто-то занавесил плотной занавеской окошко в двери, через которое прежде пробивался свет. Но он нашел другое объяснение темноте – то, что подходило к состоянию его духа. Равальяк ударил себя в грудь и громко простонал:

– Это вечный мрак! Страшный мрак, где будет томиться душа моя во веки веков! Господи, Боже мой, помилуй меня!

Он закрыл глаза и тотчас вновь открыл их, словно желая убедиться, не грезит ли он. Увы, нет! Это был не сон. Мрачная, таинственная тьма окружала его со всех сторон: в ней множились причудливые образы – плоды воспаленного воображения Равальяка, и оттого последние остатки здравого рассудка тонули в пучине ужаса и отчаяния.

А вокруг становилось все жарче и жарче. Колени Равальяка, казалось ему, просто поджариваются, как на плите. Невольно он потрогал пол рукой – и тут же отдернул ее с воплем:

– Мрак! И пламя! Это ад! Я горю в огне! Горе мне, горе!

И, не желая смириться, он тяжко вздохнул, выдавая тайну страшной борьбы, происходившей в его душе и рвущей ее надвое:

– Господи! Но я не могу его убить! Ведь он ее отец!

Парфе Гулар тихонько повернулся на своей кушетке, пошарил по стене рукой и нащупал неприметный выступ. Рядом с ним разверзлась темная дыра; во тьме кто-то притаился. Монах просунул голову в дырку; человек за стеной подставил ухо, и брат Гулар прошептал ему несколько слов.

Затем дыра в стене исчезла, а монах снова замер без движения.

Равальяк ничего не заметил. Парфе Гулар проделал все с изумительной осторожностью, но он мог бы, надо сказать, и не таиться вовсе, ибо в бреду Равальяк вообще мало на что обращал внимание.

Его колени стало печь с невыносимой силой, но он не попытался встать или хотя бы перейти на другое место. К чему? Ведь он в аду – а в аду всегда жарко повсюду. Куда бы он ни» подался – нигде ему не укрыться от огня преисподней…

Прошло несколько минут. Равальяк стонал, молился, томился, бормотал о чем-то, ему одному известном… Парфе Гулар внимательно вслушивался, но не мог разобрать ни слова.

Вдруг стена, к которой Равальяк был обращен лицом, куда-то пропала, а на ее месте воссиял яркий свет. Разноцветные языки пламени с шипением поднимались до самого потолка, грозя сжечь все вокруг, потом внезапно гасли и взлетали снова…

Бледный, смятенный, со вставшими дыбом волосами, Равальяк вскочил и издал жуткий придушенный вопль.

Парфе Гулар приподнялся на локте, сонными глазами обвел комнату и недовольно пробурчал:

– Слушай, Жан-Франсуа, что ты ревешь, как телок на бойне? Ни минуты покоя с тобой нет! Чего это ты уставился на стену, словно там дьявол сидит да тебя дразнит? Ложись-ка, братец, поскорее спать. Честное слово, спасибо мне скажешь… а я тебе.

Дружелюбный голос монаха на некоторое время привел несчастного в чувство. Он по-прежнему видел ослепительный свет, слышал гул пламени, чувствовал страшный жар, стоял на раскаленной плите. Но при всем том Равальяк не желал верить собственным чувствам; ему непременно хотелось убедиться, что он стал жертвой галлюцинации.

Он подбежал к Парфе Гулару, растолкал его и, заикаясь, пробормотал:

– Что это? Что это? Вы видите?

– Как что? Стена!

– Но там что-то сияет!

– С ума ты сошел! Ведь тут в двух шагах ничего не видно.

– Разве вы не видите пламени? Разве не чувствуете, что мы горим?

– Ну да, и впрямь жарковато… Должно быть, гроза собирается.

– Это ад, это адское пламя! А раз вы ничего не видите, значит, я один погиб и осужден!..

Чем дальше, тем быстрее и безнадежнее говорил Равальяк, а закончил он свою речь жутким стоном отчаяния. Монах же отвечал ему совершенно спокойно, только чуть удивленно.

При последних словах Равальяка Парфе Гулар с силой встряхнул его, вырвался из его объятий и гневно закричал:

– Да пошел ты ко всем чертям, ненормальный! Только спать не даешь со своими выдумками!

– Я вижу! – стонал Равальяк. – Я горю в огне! Верьте мне: мы с вами в аду!

Взбешенный монах, поднялся, взял Равальяка за руку, подвел прямо к тому месту, где бушевал огонь, и хмуро сказал:

– Ну что, видишь теперь, что тут просто стена?

– Нет! – вскричал Равальяк. – Тут пламя! Я вижу бездонную пропасть, страшную огненную бездну!

Так оно и было: стена и вправду давно пропала. На месте ее теперь был ров – необычайно глубокий, длиной во всю комнату, а шириной – в целый туаз. На дне же рва жарко горел костер; все это вместе и впрямь создавало впечатление огненной бездны.

Но монах, пожав плечами, проворчал:

– Надоел ты мне, Равальяк! Шел бы лучше спать. Не забывай: тебе завтра в дорогу, да притом долгую.

Равальяк, отпрянув к самой двери, в ужасе глядел на огненный ров. Тут комнату сотряс страшный громовой удар. Равальяк так и подскочил:

– Слышите?

– Что я могу слышать, когда нет ничего. Все это твое дурацкое воображение. Вот что я тебе скажу: не хочешь спать – дело твое, только от меня отстань. Поедем мы с тобой вместе, как и договорились, но перед дорогой мне нужно выспаться.

И давая понять, что разговор окончен, монах опять улегся на кушетку и с головой накрылся плащом.

В тот же миг какие-то голоса – отдаленные, но очень ясные – закричали:

– Жан-Франсуа! Жан-Франсуа! Где ты?

– Здесь! – пролепетал несчастный, вне себя от ужаса.

– Гляди, Жан-Франсуа! Внемли! Вот что ждет тебя за робость, за страх покарать тирана! Ты будешь наш, пойдешь туда, где мы!

И вот во рву, прямо посреди красных, зеленых, лиловых языков пламени Равальяку явились некие существа в уродливых личинах. Они скакали, корчились, стонали, извивались в судорогах страдания… Он никак не мог отвести глаз от этого ужасного кошмара, а все эти существа зловеще хохотали, с угрозой тянули к нему когтистые лапы и кричали:

– Ты наш! Ты наш! Иди к нам!

Но вдруг в один миг все мгновенно пропало, словно сметенное чьим-то могучим дыханием. Осталась лишь одна женщина – молодая, красивая, с кротким, невыразимо печальным лицом. Она стала посреди рва, устремила на Равальяка взор, исполненный ни с чем не сравнимого отчаяния, и тихим скорбным голосом обратилась к нему:

– Посмотри на меня, Жан-Франсуа! Я – мать Бертиль… Той самой Бертиль, из-за которой ты не смеешь поразить еретика, клятвопреступника, богохульника, ибо он ее отец. О ты, трижды безумец! Я осуждена на вечные муки – и все из-за него! Он обесчестил меня, он стал отцом моего дитяти благодаря страшнейшему, гнуснейшему преступлению, ибо он взял меня силой! Разве отец он ей после этого? А я здесь оттого, что по вине проклятого злодея убила себя! Ты понял, Жан-Франсуа?..

Осужденная грешница замолчала, словно ожидая ответа, а потом продолжала со слезами на глазах:

– Нет, его нельзя считать отцом, и дочь моя сама им гнушается! Я надеялась, Жан-Франсуа: ты отомстишь за меня, за всех нас, это облегчило бы наши муки. Но ты трус, ты робеешь, ты хочешь отступить! Проклинаю тебя! Все мы, жертвы его, тебя проклинаем! А ты за трусость свою будешь с нами!

И тогда Равальяк вскричал – громко, отчаянно, бия себя в грудь:

– Я убью его! Клянусь Богом и Мадонной, я не знал ничего! Но раз он злодей, а не отец ее – он погиб!

Тотчас раздался глухой рокот, и адское наваждение исчезло: яркий свет потух, костер погас, стена встала на место, а через окошко над дверью вновь пробился тусклый лучик.