Текст книги "Миллионы в пещере"

Автор книги: Мирра Лилина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава 17
ПОД БОЙ БАРАБАНОВ…

На рассвете жителей города будил грохот тысяч барабанов – это начинались военные учения многочисленных обществ, братств и других штатских соединений. Под утреннюю барабанную побудку хозяйки доили коров, вечером доили под вечернюю зорю. Коровы так к этому привыкли, что, когда в праздничный день учения не проводились, ни одна корова не доилась.

Из всех дворов доносилось жалобное мычание бедных животных, и никто не догадывался, что с ними происходит. Только на следующий день, когда вновь забили барабаны, все разъяснилось. Но у госпожи Ахтмайер корова пала – не выдержала.

Некоторые говорили, что корова пала потому, что у госпожи Ахтмайер не хватало для нее корма, а трава вокруг была вытоптана во время учений и маневров. Так или иначе, но госпожа Ахтмайер стала требовать возмещения убытков. Она пришла с этим к мэру, но Букель сказал, что тот, кто нанес ей ущерб, пусть и расплачивается. Букель посоветовал обратиться к «Союзу черепа с костями», проводившему свои учения на лужайке, соседней с домом госпожи Ахтмайер.

Но почтенная дама все перепутала и пришла со своими претензиями к нам. К этому времени она успела сильно распалиться, требовала за свою корову компенсации в десятикратном размере и при этом выкрикивала горькие истины.

– Думаете, они пойдут воевать, ваши ветераны? – кричала нам госпожа Ахтмайер. – Они только на ваш счет жрут и пьют и вас же в дураках оставят. Спросите парикмахера с нашей улицы, он к вам недавно записался, он уже воевал, с негс^ довольно, он сам мне сказал, что скорее подохнет, чем снова влезет в окоп. Ну их к дьяволу! – это он о вас так отзывался, – злорадствовала разъяренная женщина.

– И он прав! – выкрикивала госпожа Ахтмайер, не давая нам и слова вставить. – Скажите, пожалуйста, почему это, как только кто-нибудь хочет воевать, так я должна из-за этого терпеть убыток? Смотрите, кого я потеряла в прошлую войну! – И госпожа Ахтмайер дернула висевшую на ее полной шее золоченую цепочку. Из недр ее пышного бюста выскочил нательный крест, рядом с ним висел большой медальон. Она открыла его и, не снимая, а наклоняясь то ко мне, то к Гарри Генту, обдавая нас сложным запахом парного молока и мыла, совала в лицо фотографию бравого мужчины с круглыми, как будто оловянными навыкате глазами и с усами, пиками торчавшими вверх.

– Когда началась эта проклятая война, я ему сразу сказала: «Михель! Пусть они себе там воюют, а мы с тобой в это вмешиваться не будем». Но его призвали! Видите, какой мужчина! – совала нам по очереди свой медальон госпожа Ахтмайер. – С таким мужем можно было еще лет двадцать прожить в свое удовольствие! А его убили… А мне что же делать? Мне уже поздно замуж выходить, и так невест девать некуда, но взгляните на меня, могу я без мужа?

– Не можете, дорогая госпожа Ахтмайер! Вы еще достаточно молоды и так привлекательны, – я говорил почти искренне. Внезапно я подумал, что мне стоило бы обзавестись такой подругой. Пышная вдова казалась мне вполне достойной моего выбора.

– А какие письма он мне писал,– продолжала она тем временем.– «Скоро я тебя осчастливлю, моя малютка, мы скоро завоюем весь мир, и я привезу тебе столько добра, что на всю жизнь хватит». А что получилось? Ни его, ни добра. А теперь еще несчастье с этой коровой, едва концы с концами свожу…

Госпожа Ахтмайер всхлипнула.

– Сколько стоила ваша корова? – спросил я.

Госпожа Ахтмайер назвала цену, за которую можно

было купить среднего размера слона.

– Такой суммы у меня не найдется, – притворно вздохнул я. – Но если вы удовольствуетесь меньшей…

Я отсчитал немного денег.

Бедная женщина растрогалась:

– О, дорогой господин…

– Друльк, – поспешно подсказал я ей.

– Дорогой господин Друльк, вы пожалели бедную вдову…

Госпожа Ахтмайер вынула белоснежный с кружевами платок, чтоб скрыть свои поблескивавшие огнем любопытства сухие глаза.

Мы расстались друзьями. Госпожа Ахтмайер кокетливо улыбалась и томно смотрела на меня. Прощаясь, она пригласила нас к себе.

Я записал ее адрес.

* * *

Во все века для того, чтоб деньги стали течь в ваши карманы, надо найти тот поток, по которому деньги текут, а найдя, войти в него. Великие люди – те, что дают начало этому потоку, прокладывают его русло. Человечество им обязано более, чем открывателям новых земель, – эти люди дают начало новым делам, новым миллионам. Помню, когда я еще пребывал в Эллсе, некто Нокфиллер, сын скромного бакалейщика, однажды отправил за границу совершенно бесплатно сотни тысяч новых керосиновых ламп. Деньги он брал только за керосин для этих ламп. И стал миллионером. Более того – он проложил русло нефтяному потоку, породившему миллионные состояния. На мой взгляд, Нокфиллер со своими бесплатными лампами сделал для прогресса и цивилизации гораздо больше, чем те, что открыли нефть, продуктом которой Нокфиллер наполнял свои лампы. Миллионы-это же и есть конечная цель всех открытий, иначе их не стоило бы и совершать.

Как я заметил еще в начале моего пребывания в этом веке, наиболее широкий поток денег проходил там, где продавали и покупали оружие. В этом смысле Ристландия напоминала водоворот. Сюда устремлялось из всех стран оружие, сюда устремлялись и деньги. Здесь деньги превращались в оружие, а оружие – в деньги. И стоило мне коснуться этого бурлящего водоворота, как у меня появились деньги.

Я зарабатывал неплохие деньги на поставках братству «Черные молнии» автоматов, пулеметов и минометов. Понемногу я стал распространять свою деятельность и на другие братства ветеранов. Впрочем, ветеранов в этих обществах было меньше, чем молодежи.

– Главное – молодежь! – говорил генерал Фаренваг. – Она должна воспитываться в отчаянно боевом духе!.. – И Фаренваг многозначительно поднимал вверх толстый указательный палец.

В том смысле, который имел в виду Фаренваг, отличным воспитателем оказался Штакльгросс. Он обучал юнцов маршировке, обращению с оружием, а главное, своей муштрой он наглухо забивал им головы, оставляя в них одну очень узкую щель. В эту щель могла проникнуть только очень маленькая мысль, которая тем не менее обладала удивительным свойством – она немедленно вытесняла все другие. Это была мысль о том, что они, эти юнцы, принадлежат к высшей расе… И как только эта мысль проникала сквозь оставленную для нее щель в их головы, они уже требовали жизненного пространства и уже намеревались присоединить к пивной, где они собирались, весь мир.

Братство ветеранов «Черные молнии» было на хорошем счету у начальства. Однажды генерал Фаренваг устроил смотр нашим ветеранам и остался очень доволен.

Великолепен был шедший впереди почему-то с обнаженной шашкой в руке Штакльгросс. Площадь сотрясалась от слитного топота подкованных тяжелых башмаков.

Генерал Фаренваг смотрел своими глубоко посаженными маленькими глазами на марширующих, и видно было, что под его черепом с огромным нависшим над лицом лбом, как жернова, ворочаются какие-то важные государственные мысли. Наконец Фаренваг дал им выход.

– Если бы они даже не умели стрелять, – показал он на печатавших шаг ветеранов, – а только так здорово ходили, то и это оправдало бы расходы. Такой могучий топот внушает доверие, он поднимает дух нации.

– Глубокая мысль, – донесся до меня полный убежденности голос Гарри Гента.

Мэр города Букель растроганно сморкался в большой платок:

– Каковы молодцы, каковы герои! – кивал он на ветеранов. – Что вы скажете? – И не дожидаясь, что скажут, снова сморкался.

Потом генерал Фаренваг долго хлопал по плечу Штакльгросса и говорил, что он, Штакльгросс, и его друзья призваны спасти весь мир от красной опасности.

Штакльгросс стоял, вытянувшись, крепко прижав свои огромные руки по швам.

– Очень благодарен! – рявкнул он, когда Фаренваг протянул ему открытый портсигар. – А чтобы спасать мир, так можете на нас положиться, мы его так спасем, что он у нас и не пикнет! Жизненное пространство и место под солнцем… это мы всегда! – окончательно расхрабрился Штакльгросс.

Я мигнул Гуго Кнуту, и он быстро увел своего не в меру разговорившегося приятеля.

После смотра мы пригласили Фаренвага и Букеля на банкет.

В «Золотом местечке» гремела музыка. За столиками, уставленными пивными кружками, блюдами с сосисками и колбасой, сидели наши бравые ветераны, они громко переговаривались, пели и время от времени со звоном сталкивали кружки. Когда они промахивались, кружки стучали о головы их соседей.

В дверях появился генерал Фаренваг. Все притихли. Оркестр заиграл что-то торжественное. Все встали. У Фаренвага было внушительное выражение лица. Тут вскочил Штакльгросс и крикнул что-то насчет высшей расы и спасения цивилизации.

– Правильно! – произнес Фаренваг и сел. Потом он что-то вспомнил и заорал: – Ура!

Его возглас подхватили, и все потонуло в шуме и криках.

В это время Штакльгросс, уже изрядно пьяный, вытянул свои огромные ноги и, ощутив какое-то препятствие– то ли он уперся ими в стену, то ли в ноги соседа, невероятно рассвирепел и закричал, требуя жизненное пространство.

Что тут поднялось! Все вскочили со своих мест и кричали. По залу летели тяжелые пивные кружки. Тех, в кого они попадали, немедленно выносили, энтузиазм был столь велик, что пришлось вмешаться полиции и развезти по домам и больницам неудержимо рвавшихся в бой ветеранов.

Когда всех развезли, Гарри Гент вспомнил о Штакльгроссе. Он лежал в задней комнате связанный и, не имея возможности двигать руками и ногами, отчаянно плевался.

– Отличный кадр! – обрадовался Гарри Гент и щелкнул фотоаппаратом.

На следующий день в «Кессельбургских новостях» было отмечено, что в «Золотом местечке» кессельбуржцы показали свою верность традициям и высшую степень любви и преданности идеалам свободного мира.

«Необходимо, – писала газета, – чтоб в нужный момент каждый кессельбуржец, подобно нашим славным ветеранам, знал свой полк и своего ефрейтора».

Тут же была помещена фотография связанного Штакльгросса. Под фотографией стояло: «Зигфрид в плену у Нибелунгов», и задавался туманный вопрос, долго ли будет длиться этот плен.

Глава 18
ПРОИСШЕСТВИЕ В КАФЕ

Я поехал в город Элленштадт. Здесь мне предстояло заключить некоторые важные и весьма выгодные сделки.

Возвращаясь в отель, я увидел впереди себя широкую полную спину и кокетливую шляпку со множеством ярких цветов, колыхавшихся при каждом шаге грузно ступавшей женщины. Это несомненно была госпожа Ахтмайер. Она еще больше расплылась, лицо ее приобрело желтый оттенок, а мешки под глазами и потускневший взгляд свидетельствовали о том, что у нее много забот и огорчений.

– Госпожа Ахтмайер! Не ожидай вас здесь встретить, – сказал я как можно любезнее.

– О, господин…

– Друльк,– подсказал я.

– Господин Друльк, я тоже так рада вас встретить,– заверила меня вдова, хотя я ничего не сказал по поводу своей радости видеть ее.

Но что же вас сюда привело?

– О, господин…

– Друльк…

– Господин Друльк, всюду несправедливость, и каждый хочет воспользоваться беззащитностью бедной вдовы и ограбить ее. Да, да, именно ограбить, – Глаза госпожи Ахтмайер сверкнули, и полная рука в перчатке сжалась в крепкий кулак. – Вот уже три недели я здесь обиваю пороги, я требую возмещения убытков…

– Как, опять корова? – неосторожно вырвалось у меня.

– Но почему же корова, господин… Неужели вы полагаете, что у меня не может быть более значительных дел, чем какая-то корова, – госпожа Ахтмайер обиженно пожала плечами.

– Но я не предполагал… – и не объяснив, чего именно я не предполагал, я взял ее под руку, и мы вошли в кафе.

Госпожа Ахтмайер сияла. Кокетливо оправляла она перед зеркалом свою сложную прическу, истово пудрила нос, после чего долго отряхивала с воротника пудру – госпожа Ахтмайер священнодействовала.

Она священнодействовала и тогда, когда уже сидела на стуле и, далеко отставив мизинец, мелкими глотками пила кофе. После каждого глотка она откусывала кусочек пирожного с кремом.

За второй чашкой, порозовевшая и оживленная, госпожа Ахтмайер стала мне рассказывать, что привело ее в Элленштадт. Рассказывала она обстоятельно, не забывая ни малейшей подробности, но их я опущу.

У госпожи Ахтмайер, как у всех людей, некогда была мать, которую звали госпожа Миллер. Госпожа Миллер всю свою жизнь прожила в деревне, носившей поэтическое название Фогельзанг, что в переводе означает пение птиц.

Случилось так, что в конце войны на Фогельзанг упала бомба. И она угодила в дом госпожи Миллер. По счастью, госпожа Миллер была в это время в церкви. Но дом был уничтожен.

– А потом бог призвал к себе мамочку. Это было в пасхальное воскресенье. – Госпожа Ахтмайер подняла к потолку глаза, потом вытерла их белоснежным с кружевами платочком. В другой руке она держала дымившуюся чашку кофе. Вдруг с силой брошенный кем-то башмак выбил из рук госпожи Ахтмайер чашку, и кофе залил ее обтянутую шелковой материей пышную грудь.

Госпожа Ахтмайер вскочила и завизжала. Поднялся невообразимый шум. Из глубины зала шел, круша по дороге стулья и опрокидывая столики, виспутинский офицер. На лице его блуждала пьяная улыбка, спутанные редкие волосы спускались на потный лоб, в руке он держал бутылку, на одной ноге у него был хорошо начищенный башмак, другая нога была в светлом носке. Офицер шел прямо к столику, за которым мы сидели.

– Из-з-звините, миледи, – заплетающимся языком произнес офицер, обращаясь к госпоже Ахтмайер и прижимая руку с бутылкой к сердцу. – Извините, миледи, я целился в вашего кавалера, а попал в вас. Недолет. Эт-то бывает…

Госпожа Ахтмайер неистовствовала.

– Вы испортили мое лучшее платье! – кричала она. – Его же теперь нельзя носить!

– С удовольствием сниму его с вас, – потянулся офицер к госпоже Ахтмайер.

Госпожа Ахтмайер взвизгнула и с неожиданной ловкостью отскочила. Офицер обернулся ко мне.

– Ты, ристландская свинья, почему здесь находишься? Это кафе для нас, для виспутинских офицеров, или ты не видишь?

– Но я… – пытался я возразить.

– Молчи, – сказал офицер. – Сюда вход ристландцам, цветным и собакам воспрещен. Понял, свинья?

Все это офицер говорил размеренно, не повышая голоса.

– Господин офицер ошибается, – вмешался откуда-то появившийся толстый, лысый хозяин кафе. – Господин Друльк ваш соотечественник, господин офицер. Господин офицер может быть спокоен, после того неприятного случая мы следим, чтоб кафе посещалось исключительно вашими соотечественниками.

– То-то, – погрозил офицер пальцем и, громко икнув, ударил меня по плечу и сказал: – Ас тобой, Друльк, мы сейчас выпьем, но только отошли ты свою толстую… – И тут он назвал непристойным именем почтенную вдову. – Зачем она тебе, пойдем, я тебе таких девчонок покажу! – Офицер сложил пальцы горстью и со вкусом их чмокнул.

Подхватив находившуюся близко к обмороку госпожу Ахтмайер, я вместе с ней выскочил из кафе.

– Каков хам! Каков грубиян! – причитала госпожа Ахтмайер.

Моя спутница была безутешна.

– Но, господин Друльк, если я сию минуту не смою горячей водой и мылом это ужасное пятно, мне останется только выбросить платье. А ведь оно мне так идет! – причитала она, повиснув на моей руке.

– Вы далеко живете? – спросил я.

– О, боже мой, за городом. Я остановилась у моей кузины, это час езды по железной дороге.

– Тогда ничего другого не остается, как идти ко мне. В отеле найдется и горячая вода, и мыло, да вот мы уже и пришли.

Госпожа Ахтмайер колебалась всего одно мгновение, потом она взглянула на меня с вызовом и, гордо подняв голову, отчего цветы на ее шляпе стали стоймя, и выпятив грудь, об руку со мной переступила порог отеля. В эту минуту госпожа Ахтмайер являла собой воплощенную добродетель, которой не могло коснуться подозрение.

* * *

– В чем же я останусь, пока платье будет сохнуть? – спросила госпожа Ахтмайер.

Я подал ей свой утренний халат.

Из ванной долго доносился плеск воды, потом наконец госпожа Ахтмайер вышла, одетая в мой халат, едва на ней сходившийся. Ее шея была обнажена, грудь едва прикрыта. На шее поблескивала золоченая цепочка, на которой, я помнил это, висел крест и медальон с портретом бравого Михеля.

Пока госпожа Ахтмайер возилась в ванной, я велел принести ужин. Стол был уставлен всяческой снедью, было и вино. Госпожа Ахтмайер окинула стол быстрым взглядом, на лице ее вспыхнул румянец.

После первой рюмки моя гостья вспомнила, что еще не закончила свой рассказ.

Это был очень длинный рассказ о том, как госпожа Ахтмайер безуспешно отстаивала свое право на наследство, оставленное ее мамочкой, госпожой Миллер.

Впрочем, никакого наследства не было – дом со всем имуществом уничтожила бомба. Но остался клочок земли, на котором когда-то стоял дом, и госпожа Ахтмайер непременно хотела войти во владение этой землей. Случилось так, что в Фогельзанге расположилась виспутинская воинская часть и он стал «военной зоной», и теперь госпожа Ахтмайер не могла доказать свои права на землю, она не могла даже навестить могилу своей мамочки – госпожу Ахтмайер и близко не подпускали к ее родной деревне.

– Представляете, у меня спрашивают пропуск! Я же там родилась, там замуж вышла!..

Разволновавшаяся госпожа Ахтмайер залпом выпила рюмку вина. Лицо ее пылало, глаза блестели, она была положительно недурна.

– Можете себе представить, господин Друльк, там так много самолетов, и они так гудят, что все птицы улетели! Может быть, в роще и поет какая-нибудь, так ведь кто ее услышит, когда все гудит. А ведь наши места славились птицами, недаром же деревня и вся долина называется Фогельзанг! Я, знаете ли, если бы не соловей, может быть, и замуж не вышла, в старых девах осталась. Михель, он был не очень решительным, ухаживал, ухаживал, а о том, чтоб жениться, – ни слова. А тут засиделись мы как-то в сквере, у нас посреди деревни чудный сквер был, засиделись мы там до самой зари, и вдруг – соловей. И так он пел, так пел, что Михель не выдержал и сделал мне предложение, и я, конечно, тут же согласилась. А теперь как же в любви объясняться? Они и деревья вырубили, и птиц разогнали! Как же объясняться под гудение самолетов?

– Под радио… – сказал я. Из радиоприемника в комнату врывались громкие звуки джаза. – Под джаз, – сказал я и, пересев на диван рядом с моей гостьей, не без труда обхватил ее могучую спину.

В голову мне ударил запах парного молока, смешанный с мылом, все это мешалось еще с винными парами,– в этот миг на всем свете была одна женщина, госпожа Ахтмайер, и она должна была сию же минуту принадлежать мне.

* * *

Непостижимо, что в ночь любви мне приснился столь страшный сон. Это был даже не сон, а видение – я точно помню, что не закрывал глаз.

В неверном свете ночника виднелся переплет окна… Вдруг в окне появился Фаренваг и сказал:

– Друльк, я взорвал такую бомбу, что земля стала вертеться в обратную сторону, назад! Подите, взгляните!

Я бросился к окну. Земля вертелась в обратную сторону.

В одно мгновение передо мной промелькнули века, вспыхнуло и промелькнуло Возрождение, яркими точками промчались костры средневековья, ворвались и затихли крики гладиаторов на римской арене, пылает храм, воздвигнутый Соломоном, еще несколько поворотов вокруг своей оси, и землю залил всемирный потоп, и на горе Араратской уже не Ной, а Фаренваг посылает голубя с привязанным к ноге радиолокатором.

– Теперь вы все поняли? – спросил Фаренваг. – Мы, ристландцы, очистим землю и все начнем заново… Взгляните сюда.

Я увидел преисподнюю. Два больших мохнатых черта играли в оловянные шахматы. Фигурами служили солдатики, одетые в ристландские мундиры.

– Поняли? – нетерпеливо спросил Фаренваг.

– Так это же оловянные! Мертвые! – закричал я.

– Живые! – прикрикнул на меня Фаренваг. – Живые станут мертвыми. Все одинаковы!

– А что с нами будет? – Задыхался я от страха.

– С вами… С вами…– надвигался на меня Фаренваг.

Я вытянул руку, чтоб защититься от него, и схватил

что-то гладкое и холодное. Я сжал это и сорвался вниз, в темень и мрак. Я летел спиной вниз и ждал, что разобьюсь насмерть. Но запахло парным молоком и мылом, и я понял, что спасен.

Госпожа Ахтмайер замычала во сне и зачмокала губами. Я с трудом разжал пальцы, как будто прилипшие к ее медальону. Наверное, я нажал на нем кнопку, медальон раскрылся, в синем свете ночника я увидел остановившиеся глаза навыкате и усы пиками. Так мы смотрели друг на друга. Потом Михель подмигнул мне одним глазом и по-тараканьи зашевелил усами. Я захлопнул медальон и прижал рукой его крышку. Явственно слышалось, как в медальоне что-то шуршало, это все еще шевелились усы Михеля.

Тогда я осторожно положил медальон на его место и, зажмурив глаза, уткнулся в мягкое плечо госпожи Ахтмайер.

Проснувшись, я не мог обнаружить никаких следов пребывания госпожи Ахтмайер. Ничего. Даже запаха не осталось, в открытую форточку лился холодный, влажный воздух.

Не приснилось ли мне все это? Была ли ночь любви?