Текст книги "Тигр скал"

Автор книги: Мирон Хергиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

ГИВИ ЦЕРЕДИАНИ:

От нашей площадки поднимается узкий внутренний угол. Товарищи атакуют его. Кверху он расширяется, принимая форму воронки. Пройти его там будет трудно.

Воронка глазурованная: когда дневные лучи прорывают толщу облаков и падают на стену, влажная поверхность воронки сверкает. Мы напряженно следим за ушедшими вперед. Веревка между нами все удлиняется, надежность страховки уменьшается.

Скорость падения и вес падающего с десятиметровой высоты человека возрастают в геометрической прогрессии. Удержать его на десятом метре от опорной точки веревки и хоть немного приостановить падение практически невозможно, даже современные капроновые веревки не всегда выдерживают такой груз. А еще не исключено, что расшатается опорный крюк либо обрушится скальная порода.

Человеку не дано знать, где и когда он сделает свой последний шаг. Тем более не знает этого альпинист. Но первейший долг альпиниста – выполнять свою обязанность до последнего вздоха. Остальное – дело судьбы. Может, он рожден под счастливой звездой? И этого тоже никто наперед не знает.

– Ну-ка, сколько метров, посчитай...– окликает меня снизу Михаил.

– Десять... да, десять метров...

Сверху лишь изредка доносится стук молотка. Между нами опускается плотный туман, и стук почти не слышен.

Молчание длится. Проходит минута за минутой, проходит десять минут, двадцать, тридцать... Еще двадцать. Час. Ребята исчезли из поля зрения.

И вдруг снова – точно яблоки с дерева посыпались – наверху застучал молоток!

Мы даже не утираем с лица дождевые капли – до того ли, когда такая радость!.. Наверное, сейчас они проходят воронку.

– Сколько метров? Посчитай, сколько метров!..– снова кричит снизу Михаил. Он и его тезка управились с упаковкой багажа, подготовились к «транспортировке» и с замиранием сердца ждут сигналов сверху.

Интонация Старшего кажется нам странной. Чего он волнуется, ведь пока все в порядке, дело, слава богу, идет хорошо – ребята проходят воронку...

– Стук доносится издалека... Вероятно, они проходят воронку...– кричим вниз.– Видимость плохая, но стук слышится издалека...

Как раз в это время задул восточный ветер, содрал со стены завесу тумана, и мы увидели невероятное – штурмующая связка оказалась всего лишь в каких-то нескольких метрах от нас! Они топтались на освоенной полчаса назад высоте. А мы-то воображали, что они проходят воронку! Какое разочарование! Наша радость оказалась напрасной, преждевременной. Во всем виноват был туман. А ведь мы не были новичками!

– Десять метров!..– крикнул я вниз.– Они опять там!

– Тьфу, черт! – чертыхается Джумбер. Я тоже чертыхаюсь – от стыда и злости.

– Необходимо помочь! Ребятам трудно!..– кричит снизу Старший.

Через несколько минут он у нас. Не вытерпел, сам пошел на помощь. Он связывается основной страховочной веревкой и идет к штурмовой двойке.

– Не люблю я эти воронки... Никак к ним не подступишься. Попробую обойти сбоку,– сказал он нам и скрылся в новом наплыве тумана. Лишь по колебанию веревки понимаем, что он продвигается вперед. А ребята замерли. Видно, выбились из сил. Или потеряли надежду преодолеть воронку и ищут другой путь?

Проходит несколько минут, которые кажутся вечностью.

– Все остаемся на своих местах, пока что-то выяснится,– доносится сверху голос Старшего.

Через несколько минут снова застучал дятел. Стук доносится слева. Значит, идут по смежной скале.

Веревка задрожала, дернулась туда-сюда, потом, словно набравшись, сил, тихонечко сдвинулась с места.

Мы выдохнули с облегчением.

Я посмотрел на Джумбера, На лице его вновь проступила едва заметная улыбка, оно как бы осветилось радостью. Вероятно, то же было и со мной.

– Ребята, что слышно, как дела? – кричит снизу наш носильщик, оставшийся без пары, Михаил-Младший.

В его голосе – нотки уныния. Несомненно, одиночество действует на него скверно. Человек в горах может преодолеть множество трудностей, но рядом он должен чувствовать плечо товарища, который делит с ним радость и беду.

– Веревка двинулась!.. Я думаю, они штурмуют...– ответил Михаилу Джумбер.

– Ты там, часом, не загрустил? – крикнул я.

– Загрустил? – отозвался он с подчеркнутым удивлением.– Я прекрасно себя чувствую, вот вы-то сами как?

– Чего ты пыжишься, можно подумать, у тебя званый вечер!

– Ага, вот именно, я развлекаюсь в свое удовольствие.

– Никак медом балуешься, а? Подожди, я крикну им наверх, что ты открыл фляжку с медом!..– пригрозил изрядно проголодавшийся Джумбер.

– А вот и не угадал!.. Ну-ка вспомни, что мы с тобой уложили в кожаную сумку?

– В кожаную сумку? – задумался Джумбер.– Яблоки... яблоки «кехура», пожертвованные семейством Чартолани... Ты брось там копаться, в этой сумке, понял?

– Это почему? Меня жажда мучит, должен ведь я глотку промочить...

– Вот еще! Какое мне дело до того, что тебя жажда мучит!

– Так вот, я тебе говорю, что если у человека есть на Ушбе вода и пища, ему и не грустно и не голодно... И не холодно – у меня здесь целых шесть спальных мешков!

Да, положение наше не ахти какое блестящее: вся провизия у Михаила-Младшего, и снаряжение у него, так что с ним лучше идти на мировую, чем спорить и препираться.

– Что нам ссориться – мы ведь соседи, нас разделяют каких-то два этажа, и подъезд у нас один,– начинаю я мирные переговоры,– как говорится, брат для брата – в черный день, то же самое и о соседях можно сказать, верно ведь?

– Это уже другое дело! – смеется Михаил-Младший и, чтобы подразнить нас, аппетитно хрустит кехурой.

– Милостивый государь, простите нас, неразумных, явите милость, помогите истощенным и голодающим! – У нас и вправду уже слюнки текли, так захотелось яблок.

В это время я почувствовал, что веревка качнулась. Потом она с силой дернулась раз, другой, словно выловленная в речке форель затрепыхалась в руке, и постепенно заскользила.

Несомненно, ребята прошли целину и поднимаются выше.

Мне хочется кричать от радости, но я встречаю спокойный взгляд Джумбера, и мое возбуждение спадает. К его влажному лицу прильнули клочки тумана. Я уверен, что Джумбер так же рад, как и я, но он сдержан, он владеет собой.

«Удивительно все же, как ему удается сохранять хладнокровие в такие минуты?» – подумал я. Джумбер Кахиани выглядел таким спокойным, деловым и собранным, каким я редко его видел. В эти минуты он был похож на Михаила, о котором говорили, что, мол, не понять, слева или справа у него бьется сердце.

«Я же знаю, что и ты рад, почему ты не кричишь? Крикни!» – обращаюсь я мысленно к Джумберу. Но товарищ мой будто не замечает моего пристального взора, он упорно смотрит вверх. В каске пожарника он до смешного напоминает белый гриб. Лицо мокрое от дождя, капли стекают по щекам, по подбородку... У него характерное для альпиниста худощавое лицо, глаза, привыкшие глядеть далеко вперед, слегка прищурены. Он крепко держит веревку, на другом конце которой – ушедшие вперед товарищи. И если что-то случится и я не смогу помочь,– я уверен, что он сумеет. Если растеряюсь я, Джумбер не растеряется. Если мне придется туго, первым на помощь мне придет мой товарищ по связке, он разделит со мной все. Он сделает все, только бы спасти мне жизнь. И если его крюк сорвется и сам он последует за мной в бездну, я уверен, что, летя в лабиринт утёсов, он прокричит мое имя...

Внезапно мной овладело теплое, необычайно теплое чувство, и странное волнение сдавило глотку. Я не знаю, что случилось в те минуты, но что-то мягко и горячо щекотнуло щеку – то была невольная слеза...

«Кого, кого я могу любить больше этого человека? Братьев, родственников? Неужели только кровное родство рождает высочайшую любовь между людьми, а не их взаимопонимание и духовная близость?» – думал я. Мне вдруг страстно захотелось заключить в объятия моего друга и расцеловать его, но, разумеется, я сдержал свой порыв. Я только отнял одну руку от веревки и положил ее на плечо моего друга.

Он взглянул на меня, но вряд ли заметил ту слезу, да и как можно было ее заметить среди бесчисленных капель дождя, струившихся по моему лицу!

– Поднимайтесь по вспомогательной веревке,– услышали мы в это время приказ сверху,– осторожно поднимайтесь...

Первым иду я. Джумбер должен следовать за мной, но он категорически отказывается. Я останусь, говорит он, помогу Михо тащить груз. Михо был один, и ему приходилось труднее всех. Труднее уже потому, что он понятия не имел о том, что происходило в нескольких шагах над ним: основная веревка доходила только до нас.

Шлямбурные крючья, точно серьги, висели на мокром граните, веревка увлекала меня вверх. Другой ее конец крепко-накрепко держали мои товарищи, и я не думал ни о какой опасности. Вскоре я миновал неприступную воронку. Ее гладкие, словно отполированные стены. На гребне меня встречают ободряющими возгласами Шалико и Джокиа. Прильнув к скале, они, словно рыболовную сеть, тянут вверх капроновую веревку.

– А Михаил? Где Михаил? – спрашиваю я, едва снявшись с основной веревки и оглядевшись. Старшего нигде не видно.

– Михаил? – Шалико посмотрел на уходящую вправо трещину.– Он пошел вдоль этой трещины, чтобы хоть наполовину выполнить сегодняшнюю норму.

Трещина представляет собой пояс полутораметровой глубины, уходящий на северо-восток. Метрах в трех от места, где мы стоим, он теряется в густом тумане. Туман поглотил и нашего руководителя. Мы не знали, где он и что с ним, но, уверенные в его мастерстве и сноровке, не особенно беспокоились о нем. А вскоре над нашими головами застучал «дятел». Паузы между ударами и отдаленный шорох обозначали преодоленные шаги и метры. Какую радость приносит сознание того, что упрямая скала все-таки подчиняется воле человека!

Наконец появились и Джумбер с Михо, который один тащил все наше походное снаряжение, весь наш провиант.

– Послушай, чего ты смотришь, помоги ему...– окликнул я Джумбера.– Вроде ты для того и остался внизу?

– Хе-хе! А ты знаешь, что он сделал?

– В чем дело? – заинтересовались Шалико и Джокиа.– Что натворил этот бедняга?

– Если бы вы знали, что он натворил!

– Он сожрал целую сумку чудесной кехуры! – изрек Джумбер.– Целую сумку! Когда мы с Гиви его засекли, было уже поздно. В этот момент он дожевывал последнее яблоко. Он не оставил нам даже огрызка!

– Ах, вот оно что! Так бы сразу и сказал, мы бы его угостили хорошеньким осколком скалы. Ай-яй-яй!..– Шалва проглотил слюну.

Михо с преспокойным видом извлек из заднего кармана брюк краснощекое яблоко и звучно откусил добрую половину.

– Глядите, глядите на этого нахала! На этого обжору! – завопил Джумбер, уличая преступника.

– Обжора! Действительно обжора! – единодушно подтвердили остальные.

– Однако!.. Нам тоже не повредило бы сейчас полакомиться яблочком,– неожиданно смягчившись, миролюбиво проговорил Джокиа.– У меня во рту словно пустыня – сушь и жар!..

– Подождите, придет Михаил, он вам покажет! – крикнул кто-то.

Мы все знали чрезмерную требовательность и даже суровость Старшего во время восхождений, все наши дурачества он счел бы нарушением режима питания и вообще неуместными.

И в это время веревка дрогнула. Сверху донесся шум. Следом по желобу соскользнул мокрый с головы до пят Михаил. Клочья тумана обвивали его фигуру, точно дым.

Шутки разом прекратились.

Михаил спускался молча. Это означало, что дела неважные. Если бы он решил идти наверх, он не спускался бы, а позвал нас к себе.

Михо сразу все понял и стал молча распаковывать груз. Остальные стояли в оцепенении.

– Чего вы застыли, давайте искать трещины для крючьев,– крикнул нам снизу Михо.

Это была обязанность Шалвы и Джокиа. Я с Джумбером стоял на страховке, и, поскольку команды снять страховку не последовало, мы изо всех сил сжимали веревку и во все глаза глядели на Старшего.

Каминная полка, на которой мы находились, оказалась удобным местом для ночевки. На ней свободно могли уместиться шестеро. По всей видимости, трещины здесь должны быть. Обнадеживал нас и желоб, по которому спустился Михаил.

Наличие желобов и поясов в горах, тем более у вершины, обычно говорит о мягкости грунта. Потому альпинисты рады им, они являются как бы залогом того, что можно будет вбивать крючья, минуя трудоемкую и утомительную работу – бурение скалы шлямбурами. Работа эта схожа с трудом каменотеса, но с той огромной разницей, что каменотес работает на земле, сидя либо стоя, альпинисту же об этом и мечтать не приходится,– ведь шлямбурные крючья применяются в основном на гранитных стенах отрицательного уклона, где человек лишен минимальной опоры. Повиснув на раскачивающейся над бездной веревке, альпинист стучит молотком. Порой, когда окрестность окутывает туман, поглощая и пики и пропасти, скрывая и трещины и выступы, ощущение опасности притупляется, но ведь в действительности ничего не изменилось. Может, это и хорошо – туман на какое-то время дает сознанию отдохнуть от огромного напряжения.

– Гамаки, и – спать! Утро вечера мудренее, с новыми силами найдем и дорогу,– говорит Михаил.– Камнепадов можно не бояться, крыша надежно защищает нас!

– Господи, помоги! – бормочет кто-то.

Пока мы все устраивались и укладывались на ночь, сверху почти дотемна раздавался стук. Это Старший не выдержал – еще раз поднялся наверх, к предвершинному гребню...

***

Я сижу на обломке скалы. Вглядываюсь в даль – на север. Ничего не видать – плотный туман скрывает Сванэтский Кавкасиони.

Моросит.

Там, наверное, идет снег. Там, на Ушбе, никогда не моросит, там только снежит...

У моих ног начинается Чатинский ледник. Изрезанная глубокими трещинами срединная часть его тоже скрыта туманом. Ледник шумно дышит, словно живое существо.

Целый день сижу я на этом обломке скалы и гляжу на север, гляжу во все глаза... Я жду ракет – нет, одну ракету, белую ракету. Но вокруг лишь непроглядный серый туман. Сегодня уже девятое, но ни белых, ни зеленых, никаких ракет нет!

Дождь усиливается. Капли становятся крупнее. Я продолжаю сидеть. Уже девять, а я все сижу... Идет снег. Не видно ничего, совсем ничего. Пусть идет дождь, пусть падает снег – только пусть загорится ракета, белая ракета!

Половина десятого. Темный занавес падает с небес. Мрак поглощает окрестность. Я силюсь преодолеть, победить этот мрак, эту тишину, натиск мучительного ожидания, силюсь взнуздать невидимые секунды и минуты, которые мчатся, текут, как песок сквозь пальцы, неудержимо, необратимо – по лабиринтам бесконечной Вечности...

А я все жду, жду, когда загорится ракета... Белая или зеленая!..

ОТ ШЕСТИ ОТНЯТЬ ОДИН, ОТ ПЯТИ ОТНЯТЬ ДВА...

– Удивительно устроена наша жизнь, правда? – останавливаясь на каждом слове, чтобы перевести дух, спрашивает меня Михо.

– Что ты сказал? – я погружен в размышления об Илико, о его семье.

Никогда еще я не чувствовал себя таким опустошенным, выпотрошенным, безжизненным. Внезапно я ощутил слабость в коленях. И впервые в жизни кольнуло сердце.

Никогда прах грузина нехоронили на такой высоте, никогда не оставляли на произвол вершин, снегов и ветров. Илико Габлиани отныне останется здесь. Как встретят в Местиа это ужасное известие?..

Сколько сванов, уходя за Кавкасиони либо на заработки, либо на жительство, умирали на чужбине, но родственники и друзья никогда не оставляли их прах погребенным в чужой земле – любой ценой, во что бы то ни стало перевозили на родину, несли крутыми звериными тропами, рискуя собственной жизнью на каждом шагу, и предавали священной земле предков. И вот древний неписаный закон должен быть нарушен. Что же будет, когда вместо пятерых в Тбилиси вернутся четверо и в Местиа вместо троих – двое?..

В какой-то миг явственно услышал я звуки траурного песнопения... Мороз прошел по коже, я содрогнулся...

– Да, удивительна наша жизнь...– повторил Михо. Я   очнулся.   Опомнился   и   устыдился   собственной слабости.  Пока дышу, надо бороться и действовать, двигаться, сопротивляться.

– Ты это о чем? – спросил я Михо.

– Она преподносит тебе тысячу сюрпризов, чинит тебе тысячу совершенно неожиданных препятствий, и ты никогда не угадаешь, когда и что будет. Помнишь, как я упал в Энгури и обещал ловушку на дроздов тому, кто меня оттуда вытащит? Сколько мы смеялись потом... Но тебе-то я ничего не обещал, ничего не сулил, почему ты меня не бросаешь, почему не отстаешь от меня?

– Замолчи, понимаешь, замолчи, глупости ты говоришь!..

...Таких, как ты, со свечой искать – не найти, о горе нам!..

Из рода отцов и дедов славного, горе нам, горе!

Из рода отважного Габлиани, горе нам, горе! – причитали в глубине мачуби женщины в черных одеждах. Причитали, царапали ногтями щеки свои, плакали, окружив широким кольцом ложе, покрытое саваном. Но пусто было оно...

– Что ты говоришь, тебе не стыдно? – повторяю я.

На его лице – чуть заметная горькая улыбка. Он уставился на снег и не собирается подниматься. В его улыбке я читаю: «Все равно я не смогу дожить до земли. Какой же смысл имеет все остальное? Зачем ты столько мучаешься, зачем...»

Я обнял его за талию, заставил подняться. Потом как можно ловчее и крепче ухватил его, и мы двинулись в путь. Черепашьим шагом продвигаемся по подъему к Западной вершине. Кто бы мог подумать, что этот изматывающий километровый гребень мне придется проходить вторично? Кто мог подумать, что пятеро обессилевших, больных людей, подавленных скорбью о погибшем товарище, будут вынуждены расходовать последние силы на преодоление этого гребня?..

Вскоре и остальные нагнали нас.

Когда мы все вместе, идти как-то легче. Правда, мы не можем помогать друг другу, но тем не менее. На середине подъема я чувствую, что мне становится трудно дышать. Надо отдохнуть. А вдруг Михо не захочет потом встать? Что делать, сейчас выхода нет, я должен отдохнуть. Этот проклятый гребень никак не кончается. Интересно все-таки, сколько же еще нам осталось?

Минуты отдыха проносились с молниеносной быстротой. Мы полной грудью вдыхали ледяной воздух Тянь-Шаня. Тело предавалось блаженному покою. Но увы, на снегу нельзя лежать долго – это блаженство чревато роковыми последствиями. О, как отяжелело тело! Надо во что бы то ни стало преодолеть эту тяжесть, во что бы то ни стало побороть проклятое искушение валяться на снегу... надо, надо!..

Михо растянулся на снегу и, прикрыв глаза, твердит одно и то же:

– Оставь меня в покое, прошу тебя, оставь меня в покое!..

Темно-каштановая борода, которой он оброс, подчеркивает бледность продолговатого лица, странно удлинившегося от худобы. Нос совершенно красный, видимо, отморожен. Он глубоко дышит. Порой вместе со вздохом из груди его вырывается тихий стон. Его фигура с раскинутыми в обе стороны руками чернеет на белом снегу, точно крест. Черный крест на белом гребне Западной вершины...

...Крест вечного упокоения...

– Чего ты ко мне пристал? Оставь меня в покое!..– тоном человека, которому надоедают, кричит на меня Михо, вернее, почти шепотом выговаривает эти слова.

– Если ты не будешь меня слушаться, знай, я снимусь с верёвки и брошусь в пропасть.

Он открывает глаза, смотрит наменя с испугом и, словно боксер, очнувшийся после нокаута, медленно, тяжело поднимается. Страх за меня, за мою жизнь заставляет его подняться.

Потом дело пошло немного лучше. Правда, через каждые три-четыре шага мы падали в снег и отдыхали, но все равно мы продвигались вперед. Не знаю, как долго мы шли до вершины, но в конце концов поднялись на неё и начали спуск. Спускаться было легче, намного легче. И Михо почувствовал себя лучше.

Вот наконец внизу показалась палатка вспомогательной группы. Они встречали нас. Наверное, и пересчитали, и поняли все: один... два... три... четыре... пять... а шестой? Где же шестой? – недоумевают внизу товарищи. Вот кто-то нервно расхаживает перед палатками. И другие засуетились, бегают туда-сюда... Вид лагеря приводит нас в какой-то экстаз. Начинает мерещиться вода... пылающий костер... Языки пламени взвиваются кверху, осыпаются искрами. Мы протягиваем руки к огню, греем их... Увы, это лишь игра воображения!.. Лагерь далеко от нас, очень далеко внизу, как на дне глубочайшей пропасти...

Размышления, размышления... Видения, полные искуса... Темнеет. Спускается ночь.

Все это, такое желанное, родное, теплое, уютное, исчезает из глаз, меркнет, поглощается ночной мглой. Между нами и товарищами внизу пролегает кромешный мрак, между нами и нервно расхаживающим перед палаткой человеком, который – увы! – ничем не в силах нам помочь.

И опять мы остаемся одни. Ночь стала нашей властительницей, ледяная, кромешная ночь Тянь-Шаня.

Снова начнется бред, начнутся крики и стоны, мольбы: «Воды... скорее воды!» Снова будут терзать нас мысли о доме, о близких... И еще – о женщинах. Как знать – быть может, то будут последние наши мысли и мечты, последние желания, обращенные к этому миру...