Текст книги "Тигр скал"

Автор книги: Мирон Хергиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

ДЖУМБЕР КАХИАНИ:

14.18. Участок № 14. Восхождение начинаем в 6 часов 45 минут. Так рано на трассу выходим впервые. Как человек, идущий в потемках, плотью чувствует приближение стены, так и каждый из нас нутром, кожей чувствует возможную опасность, которую готовит нам крыша.

Талая вода крошечным ручейком бежит по крыше, каплет на затылок, стекает на шею, оттуда за шиворот, на грудь. Капли дождя – как тиканье часов: стучат, стучат, стучат...

Желоб, на который мы возлагали надежды, метров через двадцать развернулся в гладкую стену. Ушба обманула нас, и мы – словно птицы, которых приманили к ловушке обильно рассыпанным кормом. Нам необходимо было любыми силами вырваться из этой чертовой ловушки.

Некоторое время мы упорно рассматриваем крышу. Вытянув шеи, молча изучаем ее, ищем ахиллесову пяту. Тщетно!

Погода странная. Туман поредел. Однако все равно метрах в двадцати ни черта не видно. Да, так и есть, через несколько минут на наши лица падают первые пушистые снежинки.

– Страховка на шлямбурных крючьях! Если где-нибудь обнаружится трещина, применяйте и скальные крючья! – командует Старший.

Всем ясно: он решил штурмовать карниз сам. Это смертельный риск.

Некоторое время мы молчим, в замешательстве переглядываемся...

А может, он шутит?

Нет, конечно, не шутит. Сейчас не до шуток.

– Двое идут вперед с помощью веревочных лестниц, бурят стену, когда они устанут, их сменят другие, тех, в свою очередь, сменит следующая пара... пройдет – хорошо, а нет – так что ж...– говорит Шалва. Он окидывает нас растерянным взглядом и от бессильной злости сплевывает сквозь зубы.

Всем ясно – Михаил идет на смертельный риск. Он решил один на один сразиться со стеной и ползком взобраться на крышу. Если сумеет – вся группа выйдет на спокойный предвершинный гребень и выиграет один рабочий день. А если нет?.. Все Львиное ущелье, все болельщики, где бы они ни были, затаив дыхание следят за нашей борьбой и ждут победы. А мы обманем их надежды, их веру... Нет, это совершенно невозможно! Как мы потом посмотрим в глаза односельчанам, товарищам, тбилисским коллегам...

Михаилу вспомнился в эти минуты Белый Старец. «Восходитель – это особый человек,– говорил Тэтнэ Аптол.– Охотник может возвратиться с охоты с пустыми руками, никто, кроме домашних, и знать того не будет. Восходитель не принадлежит себе, за свои победы и поражения он отвечает перед народом... За восходителем по пятам следует опасность, опасность подстерегает его на каждом шагу, и если в минуту испытания чувство в нем возьмет верх над разумом – он будет побежден...».

«Рассудительность, разумность...– думал Михаил,– если бы здесь оказались Белый Старец или отец, что бы они посоветовали? С какой стороны, откуда атаковали бы они гранитную крышу? Может, и они, как Шалико и Михо, предпочли бы возвратиться обратно? Может, сейчас самое разумное – именно повернуть обратно? А что значит разумное? Пусть бы кто-нибудь объяснил мне, что разумно в этой ситуации, сказал бы, как поступить, куда идти, в какую

сторону? Задний ум крепок, когда арба перевернется, легко рассуждать».

Есть такая притча или сказка: некто ехал верхом по горной тропинке. Вдруг конь под ним оступился и, свалившись в обрыв, убился насмерть. Всадник уцелел. Он отсек ногу у своего павшего  коня,  поднялся  на ту тропинку, приложил к ней копыто и говорит: «Эх, бедный  мой  скакун,  ведь  если  бы  ты  поставил  эту свою проклятую ногу поглубже на тропинку, не скатился бы с этой кручи и не отдал богу душу...» Но почему чутье не подсказало ему вовремя, куда и как направить коня? Почему сам он не натянул вовремя поводья?..

Пусть же скажет мне кто-нибудь, как поступить, пусть убедит в своей правоте, и я звука не издам против. Но кто придет сюда, чей голос достигнет этих диких круч! Пусть скажут товарищи. Я поверю им. Говорят, один ум хорошо, а два – лучше, а нас шестеро... Только бы не говорили об отступлении!..»

– Сперва попробуем шлямбурные крючья,– предлагает   Гиви.– Будем   идти   по-прежнему   связками, часто сменяя друг друга. Десяток крючьев вобью я...

– И я десять,– поддерживает его Шалва.

– Я   тоже   вобью   десять,– вступает   и   Джокиа.

– Попробуем на шлямбурных крючьях? – Михаил оглядел хмурые лица.– Поддастся этот чертов гранит?

«Видишь, как она сверкает? Будто затаила что-то недоброе...»– вспомнились Михаилу слова погибшего Мышляева. Они всплыли в памяти, как пузырьки всплывают на поверхность минерального источника.

– Поддастся! Конечно, поддастся! – в один голос отозвались все.

– Ну ладно, пусть так. Может, доберемся до края карниза, и то дело. А потом попытаемся ползком забраться на карниз...

Снова наступило молчание. С помощью шлямбуров они действительно как-нибудь доберутся до карниза, но дальше? Что дальше? Как вбивать крючья снизу вверх? Никто не сможет это сделать, никто на свете. А как они смогут переползти? Если невозможно вбивать крючья, как же можно переползти? По лицу Михаила нельзя определить, что он собирается делать, на что надеется, но если наши догадки верны, ведь это самоубийство! Он идет на самоубийство, думали товарищи.

– Значит, так...– Михаил потер руки.– Наблюдает за страховкой Джокиа. Остальные будут действовать сообразно с обстоятельствами. Сегодня наша штурмовая тактика несколько изменится...

ОТ ПЯТИ ОТНЯТЬ ДВА...

Рассвело утро – утро стонов и плача. Каждого снедала своя боль. И к этой боли добавлялась общая – гибель товарища. Я даже не могу сказать, сколько времени ушло на сборы в дорогу,– обессиленные вконец, мы еле двигались, медленно одевались, сделали массаж, сделали перевязки... Наконец сели «закусить».

– Мне сегодня приснился странный сон, идейный,– пытается шутить Тэймураз.– Кирилл, а тебе снился когда-нибудь неидейный сон?

Кирилл педантичен в вопросах питания, его принцип – во время еды не думать ни о чем другом, кроме как о еде, и не разговаривать. На этот раз он нехотя, но все же отвечает:

– Что же тебе снилось, может, скажешь?

– Будто наши запустили спутник и он сбросил какие-то бумажки над пиком Победы, и на одной из них красными буквами было выведено: «Все за одного, один за всех». Не понимаю, с чего это!..

– Обыкновенный сон,– пожал плечами Кирилл,– мы живем в эпоху спутников...

– Это же наш альпинистский принцип: все за одного, один за всех,– заметил Джумбер.

– Который мы нарушили, да? – возразил вдруг Тэймураз уже иным тоном.

Шутки что-то не получались. И все наши разговоры были вымученные – никому не хотелось говорить.

– Знаете что, давайте-ка отложим на завтра толкование снов и тому подобное. Сейчас бессмысленно и глупо все, кроме одного – спуска,– вставая, решительно проговорил Кузьмин,

– Пусть Тэймураз пойдет с нами,– предложил я Джумберу и Кириллу.– Вам будет легче идти.

– Нет, Минаан, достаточно и того, что мы взвалили на тебя Михо...– возразил Джумбер.– Более чем достаточно. Правду я говорю, Кирилл?

Кирилл ушел вперед и не слышал его слов. Тэмо же сказал мне:

– Ты позаботься о брате. Мы как-нибудь спустимся. Постарайся спустить Михо.

На глаза у меня невольно навернулись слезы. Я и по сей день не знаю, отчего они были, эти слезы. Может, от сострадания к моему товарищу с отмороженным лицом и ногами, такому гордому, такому мужественному, который в самые тяжелые минуты не терял присутствия духа и самообладания... Ведь он провел с Илико целую ночь на кручах пика Победы без палатки и без спального мешка! Его товарищ по связке остался там, ближе к солнцу и небу, а он добрался до нас, выспавшихся в тепле, и не уступал нам ни в чем, даже старался ободрить нас. Мне захотелось нежно обнять его, но не время было давать волю чувствам – нас ждал путь, полный опасностей. Я отвернулся, чтобы он не заметил слез в моих глазах, и, связавшись веревкой с Михо, стал быстро спускаться по склону.

«Один за всех, все за одного» – этот завет мы действительно нарушали. Я не знаю, кто был в том повинен, но, обернувшись назад, я увидел нечто, больно кольнувшее меня: Кузьмин, Джумбер и Тэймураз спускались другой дорогой... Очевидно, тот склон им показался более спокойным. А ведь вместе мы бы шли лучше – сознание близости друг друга каждому придавало бодрости и удваивало силы.

«Я должен спросить Кирилла... Обязательно спрошу, когда спустимся. Почему он не пошел нашим путем? Из каких соображений?..» – думал я. Но ведь я наперед знал его ответ, знал, что он скажет: «Я предпочел ту дорогу, потому что она, по-моему, была более легкой».

«А ты сам? Почему ты не сказал им, чтобы они шли за вами? Почему ты допустил, чтобы они шли другой дорогой? Почему разрешил?» – корил я себя. Что я мог сказать в свое оправдание? Но разве мне было в чем оправдываться? Я вел Михо, тяжелобольного Михо, который почти полностью висел на мне, как тяжелейший груз. И если бы я настаивал, чтобы они пошли той же дорогой, что и мы, я невольно впряг бы их в свое ярмо. А этого я всячески избегал: ведь именно я взялся спустить Михо, и я должен был завершить начатое, потому слово было за ними, а не за мной. Слово было за Кузьминым, и он избрал другую дорогу. Все это я осознал мгновенно и, удрученный, продолжал спускаться – к палатке, к пылающему костру, к фляжкам, полным воды, к человеку, который беспокойно ходил взад-вперед перед палатками и издали воодушевлял и поддерживал меня своим беспокойным хождением, своим нетерпеливым ожиданием...

Вскоре мы спустились на 6000. Я опустил руку, которой держал Михо, и оглянулся назад, надеясь увидеть товарищей. Нигде ни единой точки! Ничего и никого. А внизу, на 5300 метрах,– вспомогательная группа. Я затянул потуже веревку и дернул ее изо всех сил. Я спешил вниз, чтобы узнать там, что случилось.

Склон замечательный, мы мчимся, как на лыжах.

И вот мы внизу!

Ребята из вспомогательной говорят, что они поднимались нам навстречу.

– Дело неважное,– сказал я.– Группа Кузьмина почему-то опаздывает. Надо идти на помощь. Дайте что-нибудь пожевать, и я тоже пойду с вами наверх.

Только-только мы сели, чтобы наспех проглотить кусок-другой, как на восточном гребне появилась фигура. «Либо Кирилл, либо Джумбер... наверное, за помощью. Конечно, Тэмо не может идти»,– подумал я.

Да, это оказался Кирилл.

Он остановился неподалеку, подозвал меня.

– Ребята сорвались в пропасть...– тихо выговорил он.

За целый день мы ни разу не видели солнца, но мчащийся к востоку ветер на миг приоткрыл кусок столь желанного неба, и мы поняли, что это вечернее небо.

«Скорее!.. Что же теперь делать?!» Мы в растерянности посмотрели на Михаила, который продолжал работать у края карниза.

«Может, он и не подозревает, что вечереет?» – думали мы.

– Эге-ге-гей, вечереет уже, смеркается! – крикнули ему хором я и Гиви.

– Повернуть назад? – вопросом ответил он.

– Назад? – Мы опешили. Как можно было возвращаться назад! Мы все равно не успели бы спуститься на ту полку и натянуть гамаки, застряли бы на полдороге.

– А если здесь где-нибудь устроиться? – продолжал Михаил, не отрываясь от работы.

– Здесь?..– Мы огляделись вокруг, но ничего похожего на подходящее для ночлега места здесь не было.

– Тут и вправду можно удобно расположиться, только сперва надо как-нибудь своротить Ушбу...– пошутил Михо.

Старший тем временем разулся, спустил веревку и крикнул нам: – Пришлите английские кеды.

– Кеды? – переспросил Джокиа в нерешительности и посмотрел на нас.

– Да, кеды, английские кеды.

– Послать? А вдруг...– обратился к нам Джокиа.

– Кеды?..– призадумались мы.

Охота шутить пропала. Мы поняли, зачем ему кеды.

– Ну, чего вы там, живее, у меня уж ноги застыли!

– Послать? – снова обернулся к нам Джокиа, потом посмотрел вверх, на Михаила.

Нам видны были только его ноги в серых шерстяных носках.

МИХАИЛ-СТАРШИЙ:

Другого выхода и вправду не было.

Возвращение привело бы лишь к потере времени, потере освоенной высоты, да и настроение бы упало. Отступление сейчас, хотя бы с тем непременным условием, что назавтра мы снова продолжим штурм, было бы почти поражением.

«Нет! Нет! Нет!» – слышалось мне в стуке молотка. И это «нет» означало, что отступления не будет, что мы продолжим штурм, продолжим и победим. Если нет, то что ж... Но назад не повернем, не повернем ни за что! В этих размышлениях я зашнуровал кеды. Они придали ощущение некоей легкости и силы. Сперва продвигался вперед по веревочным лестницам, которые мы с Джумбером успели закрепить до непосредственных подступов к карнизу. Потом начинался самый трудный отрезок этого участка. Так как на отрицательной стене нам пришлось очень тяжко со шлямбурами, подъем надо одолеть ползком. Чтобы продвигаться вперед с помощью крючьев, необходимо перенести лестницу с предыдущего крюка на следующий, но сперва его надо вбить, этот следующий крюк, потом закрепить лестницу и подняться на две-три ступеньки выше, потом снова пробурить отверстие, укрепить следующий крюк и снова перенести лестницу... На карнизе, потолок которого образует прямой угол с вертикалью нашего отрезка, переносить лестницу, вбивать крюк и продвигаться вперед можно было лишь в горизонтальном направлении, что требовало особого напряжения, особой осторожности. Потому мы и выделили человека, который должен был наблюдать за нашими действиями, контролировать вспомогательные веревки и крючья. Это был Джокиа Гугава, самый старший в нашей группе, самый основательный и степенный.

Беспощадная борьба за покорение потолка карниза завершилась. С максимальной осторожностью мы прошли его. С огромнейшим трудом я пробурил скважину и подвесил лестницу. Теперь предстояло перелезть с потолка на крышу. Именно она нагнала на всех нас страху. Но и выполнение этой сложнейшей задачи еще не означало победы, потому что никто не знал, что таится за карнизом – подобные же карнизы или легко преодолимый скальный участок. Кто мог угадать, какие сюрпризы готовит нам Ушба?

Пока я возился с лестницами, ребята вбили еще по одному добавочному крюку и приблизились ко мне на несколько метров, чтобы в случае, если я сорвусь, страховка была более эффективной. Четыре человека стояли на страховке.

И вот он наконец, край карниза! А что за ним? Я встал на лестницу, выпрямился и провел рукой по поверхности. Она была мокрая, и я почувствовал, как влага затекла мне в рукав. Холод пробрал до пят.

Я снова пошарил рукой – поверхность была гладкая, без малейшей неровности. Какое-то время я в оцепенении стоял и раздумывал, как быть. Найти подступ с другой стороны невозможно, а возвращаться назад немыслимо. Нет, тут не о чем думать. Выход один: каким-либо образом забраться на крышу.

Я висел над бездной. Товарищи? Они ждали меня внизу, с замирающим сердцем ждали, чем же кончится этот необычайный цирковой аттракцион.

Я еще больше согнулся, поднялся ступенькой выше. Тщательно, бережно, словно гончар, ощупывал невидимую мне поверхность. Отчаявшись, я уже решил было прекратить поиски, и вдруг пальцы задели за граненый выступ! Он был словно маленькая ступенечка, которую кто-то вырубил там. Эта неожиданная чудесная находка лишила меня возможности рассуждать. Некоторое время я от радости только хлопал глазами. Кажется, даже смеялся как сумасшедший. Наконец я пришел в себя. Быстро проверил надежность выступа и, вцепившись в него обеими руками, втащил свое тело наверх.

Это были, вероятно, самые драматические минуты в моей жизни. Я оттолкнул от себя лестницу и веревки, я отверг страховку, как Геракл отверг бессмертие. Отныне я сам был хозяином своей судьбы. Единственной нитью жизни, которая соединяла мое повисшее над бездной тело с товарищами внизу, была основная веревка.

Отныне руки мои, глаза, моя ловкость, сила и разум были моей опорой, лишь от них зависела моя жизнь. Надо было срочно искать новые захваты для рук, чтобы продвинуться вперед, найти опору висевшим в воздухе ногам и хоть немного уменьшить тяжесть тела, которая теперь     целиком     и     полностью    легла     на     руки. Руки постепенно слабели, утрачивали силу.

А глаза не видели ничего утешительного.

По крыше, во всю ее ширину, струилась талая вода.

Ничего   утешительного   не   подсказывало   сердце.

Ничего утешительного не говорили снежинки... Они падали на мокрую крышу и умирали на ней...

Ничего утешительного – о горы высокие!..

– Хеэ-хеэ-эй!..– непроизвольно вырвалось у меня.– Хе-эй!..

Ужасающим эхом повторили вершины мой крик. Воплем отчаяния прозвучал он в пространстве, звуки заметались в теснинах и вернулись почти погасшими. На минуту сомнение охватило меня: из моих уст вырвался этот крик, или кто-то другой, неизвестный и невидимый, испустил его?..

– Чхвимлиан, хоэ-э, Чхвимлиан, где ты, где?! – услышал я в это время голоса товарищей.

Они отрезвили меня. В тот же миг я почувствовал, как напряглась, натянулась веревка, обвивающая грудь. Кровь побежала быстрее по жилам, тепло разлилось по телу, оно устремилось ко мне по веревке – это было тепло сердец товарищей.

– Веревку!.. Перережьте веревку! – не знаю, насколько громко крикнул я.

Но хорошо помню, отчетливо помню, как, подобно грому, снизу раздались дружные голоса:

– Имваи си, наэ эче! Имваи си!..[24]24
  Где ты—там и мы! Где ты... (сванский диалект).


[Закрыть]Я не знаю, что  произошло в ту минуту,  но  внезапно мне послышался далекий знакомый клич...

ОТАР ГИГИНЕЙШВИЛИ, РУКОВОДИТЕЛЬ ЭКСПЕДИЦИИ: КАК КРЕСТЬЯНИН,   МОЛЯЩИЙ НЕБЕСА...

Тянь-Шань – не Кавказ, и не Альпы, и не Карпаты...

И пик Победы – не Джимарай и не какая-нибудь другая малая вершина Кавказа или Европы.

Все это прекрасно знали.

И экспедиция наша не похожа была на какую-нибудь студенческую экскурсию в древнюю крепость.

Вся группа, включая и вспомогателей, была тщательно укомплектована. Это были ведущие силы грузинского альпинизма.

О ком из участников можно было сказать, что он-де не подходит, не годится для Тянь-Шаня? Кого, которого из них можно было заменить другим – более сильным, более опытным?

Пусть выйдет любой и скажет: чем плохи Михо и Чхвимлиан Хергиани, Джумбер Медзмариашвили, Тэймураз Кухианидзе, Илико Габлиани? Я уже не говорю о Кирилле Кузьмине, который присоединился к нашей группе в базовом лагере на Чан-Торене и у которого был богатый опыт высотных восхождений. Правда, минувший год оказался для него несчастливым: на гребнях пика Победы Кузьмин потерял одиннадцать альпинистов. Но он не потерял страстного стремления к покорению вершин, стремления к победе.

Нет, не потерял, не утратил – он спешил к нам, охваченный жаждой мщения.

Все шло своим чередом. Большая экспедиция расправляла крылья, расправляла плечи, прокладывала путь через барханы и пески, через реки и горы. Разбивала лагеря. Набиралась сил и вновь продолжала путь: продвигалась, продвигалась к желанной цели – к подступам пика Победы.

Большая экспедиция жила своей жизнью. Она оставалась большой экспедицией, пока...

Большая    экспедиция    состояла    из    прекрасных мужей.  Надежные,  стойкие,  сильные  и  настойчивые, выносливые и мужественные, самоотверженные и отважные...

Пусть скажет кто-нибудь: вот этот или тот не годился для Большой экспедиции – был другой, лучше него, и должен был пойти тот, другой. Никто не сможет этого сказать – сказать, положа руку на сердце.

А если кто и подумает, и скажет,– да боже мой! Легко говорить, когда арба уже перевернулась... Выдвигать различные соображения, предложения и готовые решения, когда все уже – post factum. Сказать заранее, предугадать, предположить – хорошо было бы! Если б знать, где споткнешься, и подушку можно бы подложить...

Да, может, и найдется кто-то, кто разложит все по полочкам и увидит ясно, четко, и укажет точно: где, что, как, когда и кто недодумал, промахнулся, споткнулся, какое колесо подвело. Потому что наша арба, к горю и несчастью, уже перевернулась, и большая дорога закрылась за ней. Перевернулась она на спуске, как и случается обычно. На пятый день восхождения, когда с помощью простейшего арифметического действия мы выяснили, что не хватает одного члена штурмующей группы... Одного-единственного человека не хватало, черт побери!..

Кто  был  он,   тот  один-единственный?   На   гребне Западной вершины вместо шести точек в бинокль видны были, двигались пять. Пять черных точек!  Вы понимаете, что это значило? Не хватало одного человека! Куда девался он, один из штурмующей группы? Может, он очутился по ту сторону гребня, в другой стране?..  Который   же   из   шести   рожден   под   несчастливой звездой?

Очень далеко от нас передвигались черные точки. Далеко и высоко.

А может быть, она не умещалась в обзор бинокля, та, шестая, черная точка?

Может, шесть точек одновременно не умещались в бинокле?

Неужели нет другого бинокля, такого, в который можно увидеть одновременно, сразу десять точек? Да ладно, пускай не десять, не надо десять – шесть, шесть точек вместе! Дайте сюда другой, большой бинокль,– пусть он покажет мне шесть движущихся точек, больше ничего!

– Вот, пожалуйста, другой бинокль!

– Но он тоже не годится! Только пять точек... больше ничего не видно! Неужели не существует человеческого бинокля, нормального?! Ни один из этих трех биноклей не годится, уберите их и швырните в пропасть, черт побери!

– Но ведь уже стемнело! Потому ничего и не видно, сумерки окутали склоны. Потому и не видать. Вот рассветет, тогда посмотрим...

– Как стемнело? Правда стемнело? Каким образом?

– Да так пот и  стемнело.  Подождем рассвета...

«Большой бинокль... Надо раздобыть большой бинокль... Но где? Да у охотника, у пастуха, у первого встречного, надо пойти искать...» Эти мысли были подобны бреду, они и были бредом. И не только мысли – кто-то говорил, произносил вслух эти слова, то ли я, то ли кто другой, или все мы вместе. Мы ждали рассвета и бредили. Смежив веки, с закрытыми глазами мысленно искали и высматривали мы того, шестого, и мучительно думали: «Куда же он делся? Куда он исчез? Что с ним стряслось?»

Может, мы ошиблись? Неправильно считали?.. Когда же рассветет, когда рассветет, чтобы пересчитать их снова, эти черные движущиеся точки!

Вот, кажется, и рассветает... темнота стала светлее. Давай выйдем из палатки и посмотрим, что там, на склоне...

– Выйдем, конечно же выйдем, сейчас же!

– Будто рассвело?.. Нет, мрак, глубокий мрак вокруг. И тишина... какаятревожная, недобрая тишина!

– И  все-таки  лучше   встать  и   выйти...   Давайте выйдем   и   будем   ходить   взад-вперед.   Лучше   всего ходить – и незаметно рассветет...

– Да чего легче! Давайте ходить!

И вот мы ходим возле палаток, ходим, топчемся – коротаем предрассветные часы. От шести отнять пять – сколько это, один? Где он, этот один? Может, все же виноват бинокль? Или наше зрение?..

Но теперь не нужен и бинокль – в свете утра невооруженным глазом отчетливо видны пять движущихся точек – пять! Арифметика беспристрастна и безжалостна. От шести отнять пять будет один. И не просто один – теперь мы уже знаем, что этот один – Илико Габлиани. Отсутствующая шестая точка известна: Илико Габлиани. Но как, когда, почему? Эти вопросы остаются в силе.

Они идут по отдельности. Двое впереди. Трое позади – и другой дорогой! Почему пошли двое впереди и трое – позади, другой дорогой? Почему они идут врозь?!

Пусть же придет кто-нибудь и скажет: они не разбирались в элементарных правилах альпинизма, их надо было посадить и заново обучать азбуке горовосхождения, повторить ее. Пусть придет кто-нибудь и скажет,– я взялся бы и обучил их. Эх!..

Ужасно было то, что спускались пятеро: двое впереди и трое – позади. Другой дорогой! Трое спускались с другой стороны.

Спускались... Но спустились ли? Нет! Из этих троих лишь один добрался до лагеря. А те двое, что шли первыми? Да, они спустились, они пришли в лагерь. И тогда получалось так: от шести отнять три будет три. Теперь уже не хватало троих. Один остался наверху. Двое – в виду лагеря, но где они, куда они делись?

Пусть скажет кто-нибудь: я знал, что так случится, если бы там был я, я бы предвидел, что, если они пойдут разными дорогами, добром это не кончится. Что путь тех двоих, которые шли первыми, верный, что надо всем идти этим путем.

Пусть скажет, если есть такой прозорливый.

Но главным было то, что из шести осталость только трое.

 
...Случается порой осенней,
Перед самым ртвели,
На виноградник
налетает
град…
И погибают
Напоенные солнцем гроздья,
Взлелеянные грубыми,
но нежными
руками.
О, вы лицо того крестьянина
видали?!
 

С самой ранней весны без устали, неутомимо ухаживает он за дивным цветком родной земли – благодатной, щедрой, капризной, отзывчивой на ласку лозой, во время засухи потом своим увлажняет землю, во время дождей, проливных ливней со всей страстью сердце взывает к небесам, моля пощадить трепетные зеленые листья и налитые соком тяжелые гроздья... Он готов совершить невозможное, лишь бы спасти свой виноградник, сохранить его, не дать ему погибнуть. Но ничего, ничего не в силах он сделать, он – человек, ачеловек бессилен против стихий.

И он плачет. Загрубелыми, почти коричневыми от солнца руками трет глаза – о, не смотреть бы им на эту беду! – и горько, беззвучно рыдает!

Еще более беспомощные и бессильные, чем тот кахетинский крестьянин, топтались мы у подступов, еще более несчастные – ибо речь шла не о винограднике, а о создателях его – людях. Словно чьей-то могучей рукой смело их в бездну с гребня Западной вершины!..