Текст книги "Триумвиры"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

XXVI

Помпей между тем гнал Митридата, совершая большие переходы, и, настигнув его на берегах Евфрата, завязал битву ночью. Увидев, что понтийцы дрогнули под яростным напором римлян, царь в отчаянии прорвался с несколькими сотнями воинов сквозь ряды неприятеля и погнал коня, стараясь уйти от бешеной погони. Но в пути отряд рассеялся, и Митридат скакал во главе нескольких человек рядом с своей смелой наложницей Гипсикратией. В широких персидских штанах и военном плаще, она, одетая по-мужски, мало была похожа на женщину: выдавали только смугло-розовые щеки, улыбка и черные маслянистые глаза. На привалах она ухаживала за царем и его лошадью, развлекала повелителя рассказами о жизни наложниц старого Тиграна. Но Митридат был не весел.

– В крепости Синорах, где он остановился ненадолго, царь дал приближенным яду – спасительное средство, чтобы не попасть в руки неприятеля.

– А теперь к Тиграну, – шепнул он, но Гипсикретия покачала головою. – Что? Ты сомневаешься в нем? Разве Тигран не друг и родственник?

– По слухам, царь, – осторожно вымолвила наложница, зная его вспыльчивость, – твоя голова оценена Тиграном в сто талантов…

Лицо Митридата исказилось.

– Кто говорит? – вскрикнул он, едва владея собою. – Назови имя, и я прикажу содрать со злодея шкуру и бросить его в раскаленную печь…

– Прежде чем ты это сделаешь, царь, пошли к Тиграну приближенного с просьбой о гостеприимстве…

Недолго ждал Митридат Ответа – слухи подтвердились: посланец, прибывший от Тиграна с отказом, был в ужасном состоянии: с отрезанными ушами и носом, с отрубленными руками, привязанный к лошади, Голодный, он долго не мог вымолвить ни слова. И наконец объявил страшную весть. Митридат захохотал.

– Боги, слышите? Ты, Зевс, и ты, Митра, испепелите вероломного царя, подлого клятвопреступника, связанного со мной узами родства! Да не будет ему покоя в жизни и после смерти, пусть злые духи терзают его днем и ночью, пусть жены изменят ему с его сыном, а наложницы – с рабами! И пусть кинжал сына погрузится в сердце отца и трижды повернется в нем! О Зевс, о Митра!..

Проклятья успокоили его – -верил в их силу. Вышел из шатра и, вскочив на коня, крикнул:

– В путь!

Он решил бежать в Колхиду, а оттуда пробраться в Пантикапею.

«Новую, новую войну я начну с проклятым Римом… Подыму скифов, пэонцев и весь Восток, вторгнусь в Италию, подобно Аннибалу… А тогда…»

Он захохотал и стегнул коня бичом, оставив позади себя Гипсикретию.

Старый Тигран, потерпев несколько поражений, понял, что борьба с Римом немыслима, если даже Митридат не в состоянии дать отпор железным легионам противника. Надеясь на милосердие римского полководца, он окончательно порвал с Митридатом и объявил,, что спасение Армении зависит от перемирия с неприятелем. Молодой сын его был против решения отца, но царедворцы поддержали старика, и пришлось, скрепя сердце, покориться. Однако, желая предупредить события, молодой Тигран восстал против отца и послал гонцов к Помпею, приглашая его вступить в Армению. Он надеялся, что римлянин отнимет престол у старого царя и передаст ему, царевичу, но старик, вздумав предупредить его, сам выехал ночью в лагерь Помпея.

Войдя в шатер полководца, он увидел сына и – побледнел, Сорвав с головы своей китару, он нагнулся, чтобы положить ее к ногам Помпея и упасть перед ним на колени, но полководец приветливо взял его за руку и посадил рядом с собою, а царевичу указал место по другую сторону.

– Царь, клянусь богами, не я виноват в твоих несча стьях, а ты сам и Лукулл: ты поддерживал врага римлян Митридата, а Лукулл отнял у тебя Сирию, Финикию, Галатию и Софену… Если желаешь владеть этими землями – владей, но ты должен быть наказан за враждебные действия против Рима; поэтому выплати мне шесть тысяч талантов и передай трон Софены своему сыну.

– Да будет благословенно богами твое справедливое решение! – радостно вскричал старик.

На надменном лице Фавста Суллы мелькнула улыбка; он пригладил рукой непослушные вихры рыжих волос и, толкнув незаметно Помпея, указал глазами на царевича. Помпей пожал плечами и, поднявшись, вымолвил:

–   Поздравляю тебя, Тигран, царем Армении, а тебя, царевич, повелителем Софены.

– Боги слышат твои слова, величайший полководец, – ответил старик, – и я молю их, чтоб они исполнили мои пожелания о награждении тебя и доблестных твоих легионов воем, что вы помыслите. А я сверх шести тысяч талантов,,которые ты назначил, выдам твоим воинам по полумине, центурионам – по десяти мин, а военным трибунам по одному таланту…

– Объявляю тебя другом и союзником римского народа, – сказал Помпей и повернулся к Деметрию: – Позаботься:, чтобы обед, на который я приглашаю царя и царевича, был вполне приличен их высокому положению…

Царевич встал, глаза его злобно сверкали.

– Благодарю тебя, римлянин, за кость, которую ты мне бросил, как собаке! – засмеялся он, не глядя на отца.-

– Что? – вспыхнул Помпей. – Про какую кость лепечешь ты, глупый щенок?

– Про Софену. Царствуй в ней сам, а я поищу себе более справедливого судью.

Помпей побледнел.

– Взять его, связать… – выговорил он трясущимися губами. – Зорко стеречь… Он пойдет за моей колесницей во время триумфа… Слышишь, Фавст Корнелий Сулла?

Оставив легата своего Афравия поддерживать порядок в Армении, Помпей двинулся на Кавказ. Легионы проходили по местам, памятным подвигами Язона и аргонавтов, жизнью Медеи… Разбив албанцев и иберийцев, он переправился через Кирн и вступил в Гирканию. Но не Гиркания соблазняла Помпея, – он мечтал о покорении Сирии и Аравии и о дальнейшем походе до Красного моря.

– Разве, воюя в Африке и Испании, я не дошел до Атлантического океана? Разве не могу достичь Тирканского моря? Я должен увидеть воды Красного моря и стать победителем на берегах Океана, окружающего всю землю.

Покоряя заветные земли, он послал гонца в Рим с напыщенным, хвастливым донесением.

«Гней Помпей Великий, император – сенату и римскому народу.

Милостью богов доблестные легионы совершили нечеловеческие подвиги и украсили бессмертными победами римское оружие, внушив ужас побежденным. В Талавре я захватил сокровища бежавшего Митридата, а в одной из крепостей – пергаменты с описанием способов приготовления ядов, а также непристойную любовную переписку царя с Монимой… Сирия, не имевшая законной царской династии, объявлена римской провинцией, Счастливая Аравия покорена, и город эрембов Петра открыл нам свои ворота. Также покорена Иудея, и Аристобул, сдав Иерусалим, припал к нашим ногам, моля о пощаде. Только кучка изуверов, засев на крутой скале, где стоит храм, воздвигнутый иудейским царем Соломоном, защищалась три месяца. Узнав от соглядатаев, что в субботний день иудеям воспрещена всякая работа, я двинул войска на приступ и овладел святыней. Я не пощадил ни одного варвара из двенадцати тысяч: кто не пал от меча, тот попал в руки ликторов. Я вошел в святое святых, куда имеет право входить верховный жрец один только раз в год, и не тронул драгоценностей святыни. Должен упомянуть, что больше всех отличился при взятии Иерусалима сын великого диктатора Фавст Корнелий Сулла, который первым взошел на городскую стену – вечная слава храбрецам, достойным своих отцов!..

Но самое главное, чем могу порадовать Рим, заключается в радостном известии, привезенном гонцами с берегов Понта. Еще издали по копьям их, увитым лаврами, я узнал, что боги с нами: Митридат Звпатор, непримиримый враг наш, кончил жизнь самоубийством в Пантикапее, вследствие измены своего сына Фарнака.

Слава бессмертным! Враг, боровшийся с нами полвека, мертв!.. Теперь, когда рубеж римского государства про*,а ходит по ту сторону Низибида; когда Тигран укрощен, а Фарнаку отдана часть Понтийского царства, расположенного на берегах Понта Эвкеинекого и названа Боспорским царством, а другая часть обращена в римскую провинцию, – я могу окончательно закрепить мир на Востоке и способствовать процветанию городов, земель и благосостоянию народов, которые ликуют и восхваляют богов, получив таких честных, справедливых и могущественных владык».

Кончая эпистолу, Помпей едва сдерживал насмешливую улыбку: много лжи и самовосхваления было в его донесении, но так было лучше.

«Разве я не строю городов, не объявляю их свободными? – думал он, прохаживаясь по шатру. – Разве не решаю споров между ними и царями? Слава о моем могуществе, нравственных качествах и человеколюбии гремит по всей Азии… Но зачем я прикрываю алчность, насилие и разврат друзей? Не следовало ли бы обуздать их железной рукой, заставить стать римлянами?.. Ах, Деметрий, Деметрий! Что он делает!.. Не успел я еще вернуться в Италию, как он купил уже в Риме роскошные дома и лучшие места для прогулок… А вчера похваляйся, что нанял у Красса садовников, чтобы к моему приезду были готовы «Деметриевы» сады… О боги! Он воспользовался моим увлечением и с лихвой получил плату… за тело своей жены…»

Кликнул Деметрия.

Вольноотпущенник вошел, пошатываясь, и, не дожидаясь приглашения, нагло разлегся на ложе.

– Я пришел. Что тебе, Великий? – -спросил он пьяным голосом..

– Сейчас отправляется гонец в Рим, – оказал Помпей, плохо скрывая свое раздражение, – не пошлешь ли родным эпистолы?

Деметрий расхохотался.

– Родным? Скажи лучше – жене! Но теперь она едва ли будет спать с тобою… теперь…

Помпей побагровел.

– Молчи, – сдавленным топотом вымолвил он, – не доводи меня до бешенства…

– А ты щадил меня? Но я, раб, должен был подчиняться, теперь… Ну, не раб, а вольноотпущенник, – не всё ли равно? Ты взял у меня жену, а потом…

– Молчи, – повторил Помпей, едва сдерживаясь.

– Ты награбил в городах сотни тысяч талантов, ты получил от Тиграна…

Лицо Помпея исказилось – бросился к ложу и ударил Деметрия по лицу с такой силой, что тот, обливаясь кровью, свалился на пол.

Вольноотпущенник лежал не шевелясь. Помпей растерянно смотрел на него. И вдруг хлопнул в ладоши.

– Отлить водой, – приказал он взбежавшим рабам, – отнести в шатер и позвать лекаря.

Через час врач, римский вольноотпущенник, доложил Помпею, что у Деметрия выбиты два передних зуба и глубоко рассечена губа.

– Ничего, – засмеялся Помпей, – зубы вставит в Риме, – золота у него много, а губа заживет.

XXVII

Если первый заговор против республики кончился неудачей и замешанных в нем мужей спае Красс, то вторая попытка, после тщательной подготовки, могла удасться. Так думал Цезарь, договариваясь, года два спустя, с Крассом. Теперь богач почти не хитрил и смело стал на его сторону.

В Риме считали, что мысли Красса сосредоточены на способах обогащения, однако золото и серебро были средством для достижения власти. Железное упорство; с которым Красс шел к цели, удивляло Цезаря: казалось, ничто не могло остановить богача: где бессильно было золото, там решали лесть, хитрость и заманчивые обещания магистратур, а если и это не помогало – оставался удар кинжалом в темноте. Поэтому, когда Цезарь сообщил ему однажды, что Катилина готов выступить, глаза Красса засверкали:

– Пусть он станет во главе движения, – сказал он, – а мы будем руководить издали… Скажи ему, что средств на это дело я не жалел, не пожалею и впредь. Пусть он торопится, пока Помпей в Азии…

– А устоим ли мы против Помпея, если заговор удастся?

– Помпей опьянен на Востоке царскими почестями, и мы укротим его прежде, чем он высадится в Италии. Но не это меня беспокоит, – боюсь выборов. Если консу лами не изберут верных нам мужей, борьба станет трудной и опасной…

– Нужно поддержать Катилину…

– Верно ли, что на его знамени написана анархия? Цезарь пожал плечами:

– Он готов бороться за плебс и, борясь, опираться на него.

– Неужели он популяр?

– Он ратует за неимущих и положит за них голову на жертвенник Беллоны… Хочешь увидеться с ним?..

Красс задумался.

– Сначала сам поговори с ним, а я появлюсь в нужную минуту…

«Хитрит, – подумал Цезарь, мельком взглянув на упитанное лицо сенатора, – но и я не дурак… Посмотрим, кто кого перехитрит».

Простившись с Крассом, он вышел на улицу. Было уже поздно – проходила третья стража. Рабы, освещавшие факелами дорогу, держали наготове мечи, опасаясь нападения из-за угла (случаи ночных убийств были нередки). Женщины избегали появляться по ночам на улицах, а мужи окружали себя вооруженной стражей.

Несколько домов на Палатине были еще освещены, и из одного из них доносились звуки кифар и флейт, разгульные песни женщин, пьяные голоса мужей.

Цезарь остановился: «Не зайти ли к Катилине? Если он пьян – незаметно уйду, а если трезв – узнаю его замыслы». И, оттолкнув раба, стоявшего у двери, заглянул в атриум. Амфитрион дремал на ложе, и Аврелия Орестилла, матрона с мужественным лицом и большими зеленоватыми глазами, пыталась разбудить его легкими ударами веера по голове.

«Завтра», – решил Цезарь и поспешно зашагал по улице.

Задумавшись, Цезарь полулежал в таблинуме. Светильни догорали, но он не замечал полусумрака, обволакивавшего предметы. Приказав рабам не беспокоить себя; он размышлял о Римской республике, потрясаемой борьбой сословий, и видел, что истинных аристократов уже не осталось, а все преимущества, которыми они пользовались, отошли в вечность; теперь каждый квирит мог добиваться любой магистратуры, « если он был богат, то и получить ее. Место прежних аристократов, заняли хищники, старавшиеся захватить доходы и сокровища республики. Что с того, что сыновья бедняков поступали на военную службу, обогащались в походах, а затем занимались торговлей, покупали себе виллу и рабов? Они не становились состоятельнее нескольких золотых мешков, подобных Крассу, но могли получить .подряды на общественные работы или военные поставки, переселиться в провинции, добиться в Риме трибуната, эдилата или квестуры. А против них стояли пролетарии – нищие, обреченные на скудную помощь республики: одни продавали голоса, другие становились клиентами, иные – соглядатаями, работавшими на аристократов и демократов. Подкуп и раздача милостыни праздной толпе стали законом: от власти грубых и скупых волопущенников-ростовщиков зависели плебей, торговец и сенатор, и можно ли было оздоровить общество, влить в его жилы спежую кровь, примирить сословия, когда зажиточные фамилии переходили на сторону аристократии, а популяры искали точек споры в среде италийского плобса и мелких торговцев?

Он видел закат республики уже при Цинне, а когда пришел Сулла, страшный распад охватил государство и перевернул жизнь. Борьба кредиторов и заимодавцев увеличила число недовольных, и Катилина кричал: «Аграрный закон, уничтожение долгов, отнятие у полководцев награбленной добычи, помощь охлосу хотя бы путем насилия!..» А оптиматы совещались о государственном перевороте и полном захвате власти: учреждение олигархии казалось единственным выходом из положения. Светильни потухли, но Цезарь не замечал темноты. – Красс будет добиваться избрания консулов, которые нас поддержат, – шептал он, – из сем<и кандидатов я твердо уверен в Гибриде потому, что он запутался в долгах и заложил имения…

«А популяр Цицерон хитрит, обещая .поддержку Катилине и готовясь перебежать к аристократам. И, если он изменит нам, аристократы напрягут все силы, чтобы поддержать своего сторонника… Но – слава богам! – у нас есть Красс, муж хитроумный и всесильный, который обещает бросить на форум всех своих клиентов, вольноотпущенников и разорившихся откупщиков; есть у нас также Лабиен и Рулл, которые бредят трибунатом…»

Встал, и лишь теперь обнаружил, что в таблинуме темно. Хлопнул в ладоши, – вошел раб и зажег светильню.

– Убери свиток пергамента, – приказал Цезарь, – а я прилягу. Разбуди меня чуть свет.

– Господин, до рассвета остался, только один час.

– Хорошо. Сделаешь, как сказано. И Цезарь направился в кубикулюм.

XXVIII

Шли месяцы. Как рассчитывал Цезарь, так и случилось – Цицерон перешел на сторону аристократов, а Каталина, кандидат популяров, добивавшийся консульства, не был избран. Консулат получили Цицерон и Антоний Гибрида.

Неудача не сломила упорства Цезаря и Красса.

«Остаются народные трибуны, – думал Цезарь, наблюдая за волнениями в Риме, – и, если власть будет наша, попытаемся опрокинуть олигархию».

Избрание Рулла и Лабиена было толчком для ротаций.

Публий Сервилий Рулл появлялся на форуме как беднейший пролетарий; босиком, с нечесаннымй волосами, растрепанной бородой и в грязных лохмотьях, он произносил зажигательные речи, упоминая, что со времени диктатуры Суллы никто не смел говорить об аграрном законе.

– Квириты, – кричал он, надрываясь, – кровавые времена прошли, и не пора ли беднякам получить, наконец, то, чего они были безбожно и незаконно лишены? Цицерон предлагает нам, народным трибунам, свою помощь, но можем ли мы принять ее от мужа, который был с нами и перебежал из-за личной выгоду в лагерь аристократов? Нет, квириты! Мы отказались от поддержки человека, не понимающего, что будущее в руках народа, а не презренной кучки оптиматов.

И он прочитал закон, устанавливавший избрание децемвиров семнадцатью трибами, сроком на пять лет, с чрезвычайной властью.

– Эти мужи, ни в чем не зависящие от народных трибунов, смогут продавать в Италии и за ее пределами виллы, попавшие в число общественных земель с 666 года от основания Рима и утвержденные к продаже сенатом в 675 году; они составят опись добычи всех полководцев, кроме Помпея, которому мы доверяем, потому что он популяр; они потребуют возвращения захваченных богатств, чтобы приобрести земли для беднейших квиритов…

Народ рукоплескал. Аристократы поглядывали на сухощавого длинноносого Цицерона, который, опустив голову, ехидно улыбался.

«Конечно, Рулл подкуплен Крассом, – думал Цицерон, – и стоит только пройти аграрному закону, как децемвиры, в число которых попадут несомненно Красс и Цезарь, возбудят вопрос об Египте: имущество Птолемеев, завещанное Александром II вместе с Египтом, стало после 666 года частной собственностью, следовательно; это имущество нужно взять, а чтобы взять, следует объявить войну Египту. Красс умен. Народ тем более поддержит его, если он пообещает купить земли для плебса».

Цицерон видел, что его сторонники испуганы: нобили боялись децемвирата, который считали скрытой диктатурой популяров; полководцы – посягательств на богатства, захваченные в недавних войнах, а публиканы, взявшие на откуп общественные земли в Вифинии и Понте,-продажи их.

Еще накануне были распущены слухи, что аграрный закон уничтожит государственную и частную собственность – и все общественные земли Эллады и Азии, завоеванные Суллой после 666 года, и имения, отнятые у проскриптов. И всадники, во главе с Аттиком, требовали от сената принять решительные меры.

Выступил Цицерон -он произнес две блестящие речи «Об аграрном законе», восхваляя Гракхов и превознося их земельные законы, но тут же заявил, что несвоевременная рогация Рулла только ухудшит положение бедняков.

Напрасно Красс и Цезарь разжигали страсти подкупом, угрозами, обещаниями благ, а народный трибун Лабиен, горой стоявший за Цезаря, обвинил старого сенатора Рабирия, тридцать семь лет назад осудившего Сатурнина без провокации, – всё было напрасно: Рабирия защитил Цицерон, а отмена долгов не прошла.

XXIX

Пользуясь огромной популярностью среди недовольных, вождь угнетенной голи, как величали Катилину его враги, имел сторонников не только в столице, но и во  многих муниципиях: ветераны и колонисты Суллы, во главе с Гаем Манлием, обнищавшая знать, к которой примкнули Публий Лентул Сура, Гай Цетег, и, наконец, толпы голодных пролетариев, готовых на всё, лишь бы сбросить со своих плеч вековые унижения и нищету.

С обеих сторон ненависть переходила в едва сдерживаемую ярость. Катилина возбуждал толпы пролетариев, а оптиматы кричали на форуме, что республике угрожает заговор промотавшихся гуляк, и шопотом называли имя Красса, поддерживавшего их деньгами.

Катилина совещался с Цезарем и Крассом.

– Подлая собака Цицерон угрожает мне судом, – говорил он, бегая по атриуму, – но я – клянусь Олимпом! – разрушу замыслы этого шута, лизоблюда и льстеца!

– Не доверяй Целию и Квинту Курию, – сказал Красс. – Фульвия, любовница Курия, часто видится с Цицероном, а твои речи известны всему Риму. Зачем ты сказал избирателям: «Несчастные не могут рассчитывать на богатых для улучшения своей участи»? Зачем Манлий смеялся над рогацией о долгах, говоря, что «должники могут освободиться только при помощи мечей»? Вошли Гай Манлий и Сальвий.

– Вот они, надежда угнетенных! – вскричал Катилина, подбегая к ним и пожимая руки. – Как дела, коллеги? Готовы ли жители Транспаданской Галлии нас поддержать? А ремесленники Рима? Хорошо, я так и думал. Оставайтесь же в Риме до выборов.

– Вождь, со мной приехала моя любимая жена, – возвестил Сальвий, – и она сумеет склонить жен знатных плебеев на нашу сторону.

– А мы не пожалеем своих голов для блага республики, – оказал Катилина. – Только военная диктатура способна установить порядок в Риме!

– У нас есть мечи, – подхватил Манлий, – есть копья, сила в мышцах и мужество в сердцах. И, если мы дружно ударим, сам Марс содрогнется на ложе Венеры!..

Он засмеялся и прибавил:

– Цицерон стремится помирить всадников с сенатом. Он распространяет слухи, обвиняя нас в заговоре против республики. Но, если этот длинный гадкий червь начнет нам вредить действиями, мы безжалостно растопчем его…

Августовские выборы кончились/неудачей для Каталины. Консульство получили Люций Лициний Мурена и Децим Юний Силан. Цезарь был избран претором, а Метелл и Катон – трибунами.

Катилина был взбешен неуспехом. Посылая в Этрурию Манлия и.Сальвия, он говорил:

– Увеличьте войско отверженными людьми, призовите под наши знамена беглых рабов и ждите моей эпистолы. Да помогут вам боги!

А Цицерон, не имея доказательств виновности Каталины и желая ладить с народом, не знал, что делать. Аристократы требовали ввести военное положение, а он колебался.

Прошло два месяца, и Цицерон, побуждаемый нобилями, вынужден был созвать сенат.

– Знаю все, – говорил он, и, хотя утверждал, что имеет доказательства виновности Каталины, – это была ложь: он действовал на основании слухов и сведений, доставляемых Фульвией, любовницей Курия. Но можно ли было верить легкомысленной женщине, которая заявляла, что Катилина замышляет убийство сенаторов?

Объявление военного положения вызвало волнения в Риме. Граждане ожидали, что консул призовет к оружию сенаторов и всадников, как это было во времена Гракхов и Сатурнина, но этого не случилось: не те были времена и нравы!

В городе были расставлены караулы, и Катилина, вызванный консулом оправдаться, отвечал дерзко, высокомерно и насмешливо. Одни сенаторы утверждали, что Цицерон солгал, чтобы возвыситься; другие – что он опасался принять чрезвычайные меры по праву консула, боясь навлечь на себя ненависть черни. А Красса и Цезаря почти не было видно: привыкшие действовать исподтишка, они притаились, выжидая, готовые вмешаться, если успех будет на стороне заговорщиков.