Текст книги "Триумвиры"

Автор книги: Милий Езерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

XVIII

Воспользовавшись хорошим настроением Цезаря, Оппий пригласил его на празднество в загородную виллу.

– Господин, там отдыхая от государственных дел, ты будешь веселиться, ни о чем не думая. Да поможет мне твоя покровительница Венера убедить тебя!

– Когда состоится празднество? – спросил Цезарь.

– До Сатурналий, господин мой! – поспешно ответил Оппий, боясь, что император откажется.

Цезарь кивнул, и обрадованный Оппий, возвратившись домой, тотчас же послал гонца к Эрато, приказав готовиться к пиру.

В таблинуме остались Антоний, Бальб, Кассий, Брут и Цицерон.

Цезарь был весел. Обращаясь к Цицерону, который, как ему было известно, скорбел о республике, он сказал:

– Не пора ли, друзья, дать полную амнистию (это твое слово, Цицерон!) помпеянцам? Теперь они для нас не опасны, а я забочусь о мире в Италии и провинциях. Поэтому я хочу разрешить им вернуться в Италию, а вдовам и сыновьям погибших возвращу часть отнятого имущества.

Кассий, Брут и Цицерон захлопали в ладоши. Молчали только Антоний и Бальб.

– Что же вы? – обратился к ним Цезарь. – Разве вы не согласны с моим решением?

– Не будь доверчив, император, – твердо сказал Антоний. – Помпеянцев мы знаем, – они готовы предать тебя…

– Или убить, – покосился Бальб на Цицерона. Оратор побледнел, встретившись с ним глазами.

– Я не думаю, чтобы император и диктатор нуждался в советах даже друзей, – вымолвил он, едва владея собою. – А слово Цезаря – тверже камня и для нас закон.

– Это так, – согласился Бальб, – но император выразил свою мысль не в виде окончательного решения…

Цицерон поспешно прервал его:

– Общество давно ждет содружества всех сословий в работе на пользу отечества. И, конечно, Цезарь помнит мои слова в благодарственной речи за помилованного Марцелла: «Мне больно видеть, что судьба республики зависит от жизни одного человека…» Ибо республика, Цезарь, не может оставаться в том виде, как она есть…

– Я предпочитаю смерть жизни тирана, – перебил Цезарь, – но почему ты, консуляр, знаменитый оратор и писатель, повторяешь всюду, что всё потеряно, что тебе стыдно быть рабом и совестно жить? Ты несправедлив, подвергая насмешкам полезные мероприятия и справедливые действия. Не ты ли насмехался над исправлением календаря, над магистратами, которые работают по моим указаниям, а не по своему усмотрению, над ограничением власти жадных правителей, грабящих провинциалов? В речи «За Марцелла» ты умолял меня беречь свою жизнь, а когда сенат приказал поставить мою статью рядом со статуями семи царей, ты ехидно заметил: «Очень рад, видя Цезаря так близко от Ромула!»

– Цезарь, я сказал без злого умысла…

– Лжешь! – резко перебил Антоний. – Ты намекал на убийство Ромула сенаторами!.. Ты осмелился задеть божественного императора…

Побледнев, Цицерон направился к двери. Никто его не удерживал – даже Брут, любивший его, молчал.

Когда оратор вышел, Цезарь говорил, пожимая плечами:

– Всегда он был такой, не имел своего мнения, метался между мной и Помпеем, присматривался, на какой стороне выгоднее, и вечно ворчал, порицая и осмеивая своих друзей. Но что сказано – решено: я дарую амнистию помпеянцам и позабочусь, чтоб они были допущены к магистратурам, а права народа уважались…

Помолчав, взглянул на друзей:

– Не забудьте о пиршестве в загородной вилле Оппия…

Все поняли, что беседа кончена, и, толпясь, прощались с Цезарем: одни целовали ему руки, другие грудь, шею, третьи щеки и лысину.

– Останься, – удержал император Антония, – ты мне нужен.

Поглаживая черную окладистую бороду, тучный краснощекий муж стоял веред Цезарем, не смея сесть без приглашения.

– Садись, друг, – приветливо сказал диктатор, – ты, конечно, понял, почему я делаю уступки аристократам. Отправляясь в Парфию, я не должен иметь врагов в Италии. Поэтому, прежде чем даровать амнистию помпеянцам, я хотел бы удвоить число квесторов, с тем, чтобы одна половина выбиралась народом, а другая предлагалась мною комициям; что же касается консулов, то право назначать их останется за мною, а народ пусть избирает курульных эдилов…

– Обе стороны должны быть довольны, – заметил Антоний.

– Кроме того, я предложу рогацию о восстановлении угасших патрицианских фамилий… Но все эти мероприятия намечены на будущий год. А теперь, когда я имею право предлагать комициям кандидатуры магистратов, пусть народ утверждает их.

– Кого же ты наметил, император? – с затаенным дыханием спросил Антоний.

– Брут и Кассий должны быть награждены. Ты, Антоний, будешь моим коллегой по консулату., твой брат Гай получит претуру, а брат Люций – народный трибунат.

– Ты мудр, император! – повеселев, вымолвил Антоний. – За заботы о государстве сенат должен утвердить тебе высшие почести.

Цезарь не возражал.

Распределение должностей вызвало возбуждение в столице.

– Как, один муж назначает магистратов? Какое он имеет право? – роптали аристократы. – Неужели республика перестала существовать?

– Республика? – ехидничал Цицерон. – Лысый говорит, что она умерла… А если это так, то разве диктатор с наследственным титулом императора не является единодержавным правителем, или царем?

– Позор!

Однако намеченные лица были выбраны. Видя всеобщее неудовольствие, Цезарь объявил об уступках, и все, казалось, были довольны.

– Ты ошибся, Марк Туллий, – говорил Цицерону Требоний. – Плебс и аристократия получили права, а это значит, что…

– Не обольщай себя надеждами, – сказал оратор, – лысого мы знаем – хитроумный демагог! Не удивляйся, если он даст амнистию помпеянцам, а потом передушит их поодиночке… Не так ли поступил он с Марцеллом?

– То, чего нельзя доказать, спорно. Разве твой друг Брут не защищал его с жаром от этого обвинения?

– Брут… Брут… Он ослеплен милостями Цезаря… Не забывай, что уступками нельзя купить республиканское общество. Нобили боятся, что Цезарь, возвратившись из Парфии победителем, станет автократором, а ведь это, друг, опаснее диктатуры… Что? Ты уверен в его победе? Нет, он погибнет так же, как Красе: боги жестоко карают тех, кто нарушает мирные договоры ради корыстолюбия.

Подошли Кассий и Брут. Цицерон несколько смутился. После взаимных приветствий Кассий спросил:

– Беседа, кажется, была о Цезаре? Да, великий муж. украшение нашего века… Парфянская война, без сомнения, возвеличит его еще больше…

– Парфня, Парфия! – едко прервал Цицерон. – О боги! Если он сначала женится на Клеопатре…

– А разве египетская царица приезжает в Рим? – вскричал Брут.

– Неужели вы не знаете? Впрочем, диктатор не обязан делиться всем с бывшими помпеянцами?

Кассий и Брут вспыхнули, потом побледнели.

– А известно ли вам, – продолжал Цицерон, – что после женитьбы на этой египетской простибуле Цезарь перенесет столицу в Илион или в Александрию? Город Ромула станет муниципией, зарастет травой и чертополохом, и по улицам будут бродить мулы, свиньи и ослы – римляне! А управление государством перейдет к царю Цезарю и царице Клеопатре, которые возглавят космополитическую чернь!

Брут хмуро взглянул на оратора:

– Не злословь, Марк Туллий, не оскорбляй великого римлянина!

– Великого? И Сулла велик. Впрочем, Сулла возвратил часть отобранных земель владельцам, а Цезарь вновь отобрал их, чтобы распределить среди ветеранов… Знаешь, некоторых из центурионов он сделал членами сословия декурионов, а иных членами муниципальных аристократий… Что это? Насмешка над обществом или заискивание перед легионариями?.. А заморские колонии? Ха-ха-ха! Не большим успехом они пользуются!..

В конце года, в день празднества в загородной вилле Эрато, в Рим прибыла Клеопатра. Цицерон, проходя с Кассием по Палатину, толкнул его в бок:

– Видишь? Не правду ль я говорил?

Побледнев, Кассий смотрел расширенными глазами на царицу, возлегавшую в лектике, на множество рабов, толпившихся вокруг нее, на придворных, – и мысль, что Цицерон, быть может, прав, заставляла сжиматься кулаки.

– Дорогу царице, дорогу! – кричали рослые эфиопы, расталкивая народ, и над толпами любопытных, сбегавшимися со всех улиц, плыла, точно парус, золотая лектика с белыми занавесками и мелькало чарующим видением прекрасное лицо египтянки.

– Опять во дворец Цезаря? – шепнул Цицерон в удивился, когда рабы, миновав Палатин, направились к Эсквилинским воротам.

Кассий молчал. Он начинал понимать, куда направляется Клеопатра, и, поспешно простившись с Цицероном, бросился вслед за лектикой.

«Очевидно, царица остановится в вилле Оппия, – думал он, усиленно работая локтями и не слушая оскорблений, которыми осыпала его толпа. – Бьюсь об заклад, что у ворот она пересядет в повозку».

Так и случилось.

 Лошади у него не было, и он послал сопровождавшего его невольника домой за жеребцом. Смотрел, как удалялась царица с придворными, и сердце его тревожно билось.

Мимо проскакали Бальб и Антоний, затем Брут и Фаберий, а потом ехали матроны: Сервилия, Тертуллия, вдова Красса Богатого, Терция (Кассий отвернулся, чтоб она его не узнала), Фульвия, супруга Антония, Порция, жена Брута, дочери и жены магистратов.

Уже смеркалось, когда Кассии, сев на коня, выехал за ворота. Не успел он отъехать двух стадиев, как его догнал Требоний.

– Неужели Цицерон прав? – мрачно усмехнувшись, спросил консуляр.

– Прав или нет – что нам до этого? – притворно вздохнул Кассий. – Мы едем на пиршество, а не для того, чтобы заниматься политикой.

Требоний помолчал, потом, сдержав лошадь, перешедшую в рысь, остановил на спутнике раскосые глаза.

– Пусть боги сжалятся над отечеством. Разве благородный Кассий не видит, что тиран (Кассий вздрогнул) стремится к диадеме?

– Зачем повторяешь слова Цицерона? – тихо спросил Кассий. – Сегодня мы ничего еще не видим, а тиран он или нет, стремится ли к царской власти и готов ли жениться на Клеопатре – все это предположения…

– Разве диктатура и единодержавие не тирания?

– Единодержавие ограничено правами народа…

– А диктатура?

– Ты знаешь, он отказывался от нее, но сенат навязал ему… Во всяком случае, нужно быть на страже, и, если позволишь, благородный Требоний, я навещу тебя после нового года.

Впереди сверкала огнями вилла, и они, стегнув бичами коней, помчались вперед, прислушиваясь к голосам, доносившимся из сада, вдоль которого скакали.

Антоний усиленно ухаживал за царицей, возбуждая дикую ревность Фульвии. Цезарь равнодушно прислушивался к их смеху, читая на возбужденном лице и в сверкавших глазах Клеопатры радость и восхищение.

«Антоний женолюб, – думал Цезарь, – и ни одной матроне, ни одной девушке не дает прохода… Но царица?.. Неужели он думает… Нет, не может быть!»

Подошел к ним, когда Антоний рассказывал грубую лагерную шутку, а Клеопатра хохотала, закинув назад голову.

– Повтори, – раскрасневшись, сказала царица, – кстати послушает наш император…

Антоний рассказывал остроумно, со смехом, и борода его прыгала, а зубы сверкали. Непристойные названия вызывали хохот царицы.

Цезарь нахмурился, но Клеопатра, взяв его за руку, спросила:

– Угадай, император, кто бывает неистовее в любви – толстяк или худощавый?

Цезарь не успел ответить, – говорил Антоний:

– Конечно, толстяк; разве жир не вызывает жара в крови, способствуя любви? Взгляните на меня, царь и царица!..

Цезарь покраснел от удовольствия.

– Друг, – сказал он, сжимая ему руку, – хотя ты и величаешь меня царем, остерегайся ярости врагов…

– Врагов? – вскричал Антоний. – Помпеянцев или… Но нет! Парфянская война откроет тебе путь к могуществу и еще большей славе!..

Цезарь шел в глубокой задумчивости по дорожке сада.

– О чем задумался наш господин и владыка? – услышал он греческую речь и, подняв голову, остановился: перед ним была Эрато, а позади нее стоял, низко кланяясь, Оппий.

– Эрато? – спросил Цезарь, любуясь гречанкой и покровительственно похлопывая ее по щеке. – Хороша, очень хороша! У тебя, Оппий, больший вкус, чем я думал…

– Прикажешь, господин…

Мгновение император смотрел на гречанку, на ее толстые бедра, просвечивавшие сквозь прозрачную ткань, потом взгляд скользнул по ее лицу:

– Благодарю, друзья… Нет, вы созданы друг для друга…

Он снял с руки золотой перстень с гиацинтом и надел Эрато на палец.

Гречанка поцеловала ему руку:

– Верная твоя рабыня всегда к твоим услугам.

– Хорошо, друзья, – рассеянно выговорил он, подавляя вздох, – еще раз благодарю вас за пиршество и проявленную заботливость…

Отвернувшись, он быстро зашагал к дому, где толпились его сторонники и откуда доносился веселый хохот Долабеллы.

XIX

Желая назначить Долабеллу перед отъездом своим в Парфню консулом-суффектом, Цезарь объявил об этом в январские календы на заседании сената, но натолкнулся на яростное возмущение отцов государства во главе с Антонием, который ненавидел Долабеллу.

– Как, – кричали с негодованием сенаторы, – чтобы вождь плебеев стал главой республики? Не допустим!

– Он опять будет возбуждать народ против власти, и опять прольется кровь на форуме!

Встав, Антоний поднял руку.

– Император, – громко сказал он, – я предан тебе и готов на все ради тебя, твоей славы и могущества, – ты это знаешь. Но я не могу допустить, ради блага отечества, чтобы легкомысленный муж играл судьбами родины. И я, как авгур, воспрепятствую собраться комициям для утверждения в должности врага порядка и спокойствия…

Цезарь спокойно взглянул на друга.

– Зная твою преданность и любовь ко мне, я уступаю тебе, Антоний! Боги свидетелями, что единственная мысль о благе государства побудила меня выступить с этим предложением.

Спустя несколько дней сенат в полном составе отправился к Цезарю, восседавшему перед храмом Венеры Родительницы, чтобы объявить ему о декретированных почестях.

Император принял сенаторов, не вставая с места, точно имел дело с частными лицами… Все были возмущены.

– Он оскорбил государство в лице сената, – шептали магистраты.

– Божественный император, – сказал princeps senatus, бледнея от негодования. – Римский сенат и народ награждают тебя за твои неустанные заботы о республике. В твою честь будет посвящен храм Юпитеру Юлию, месяц квинтилий назван июлем, даровано право быть похороненным в померии и разрешено набрать себе охрану из всадников и сенаторов…

Цезарь хотел было встать, чтобы поблагодарить, но Корнелий Бальб удержал его:

– Неужели ты, Цезарь, не считаешь себя выше всех этих мужей?

Сенаторы удалились с негодованием.

– Пусть возмущаются, – со смехом сказал Антоний, – а ты, император, делай, что находишь нужным… хотел бы опросить, кого ты намечаешь начальником конницы?

– Лепид должен уехать в свою провинцию, и я думаю назначить Гая Октавия…

Лицо Антония омрачилось.

– Скажи, тебя не удовлетворяет мой выбор? – спросил Цезарь. – Может быть, ты желаешь сам быть начальником конницы? Но я хотел, Антоний, взять тебя с собой в Парфию…

– Император! – радостно воскликнул Антоний. – С тобой – хоть к гипербореям!..

Однажды Лепид, войдя к Цезарю, сказал:

– Зачем ты распустил всю свою охрану? Сенаторы и всадники могли бы защитить тебя если не мечами, то своими телами, а испанские рабы сильны, ловки и выносливы…

– Достаточно с меня ликторов, – пробормотал Цезарь.

– Не забудь, что в разных местах столицы происходят ночные сборища недовольных… Берегись заговора, друг, не доверяй помпеянцам… Они льстят тебе, а за спиной – оскорбляют. А ты поступил с ними как отец, обласкал и возвратил имущество…

Цезарь кликнул скрибов.

– Завтра я издам эдикт, в котором объявлю, что я обо всем осведомлен, а лиц, злословящих на меня, буду привлекать к ответственности…

– Увы, друг! – вздохнул Лепид. – Ты очень мягок… Сулла поступил бы иначе… При нем даже страшно было подумать о заговоре против власти!..

– Но я не Сулла, не враг рода человеческого, – улыбнулся Цезарь, – я хочу управлять гуманно, и горе тому, кто посмеет поднять руку на Цезаря, отца отечества, вождя народа, диктатора и императора!..

– И царя, – прибавил Лепид. – Разве не приветствовали тебя этим именем два плебея?

– Да, но виноваты в этом народные трибуны: они хотели обвинить меня в стремлении к монархии, а когда это им не удалось, они потащили подкупленных плебеев в тюрьму… Я сместил этих трибунов и изгнал из сената…

– И ты был прав! Сколько еще грязи и подлости в сердцах людей!

В день февральских ид в Риме праздновались Луперкалии, торжество в честь бога Фавна, именуемого Луперком, охранителем стад от волков. После жертвоприношения в Палатинской пещере шкуру убитого козла резали на ремни, и нагие юноши бегали с ремнями в руках по городу, направляясь к форуму.

Сидя на трибуне среди форума в одежде триумфатора, Цезарь, недавно назначенный сенатом и народом пожизненным диктатором, имевшим право самовольно объявлять войны и заключать мир, казался всем монархом. И, в самом деле, не был ли он царем, всемогущим властелином Италии и провинций?

Так думали помпеянцы и умеренные цезарьяицы.

Диктатор смотрел на знатных юношей, густо намазанных маслом, которые бегали по форуму с бичами и наносили удары женщинам, становившимся на их пути – древнее поверие, что удары способствуют супружескому благополучию или зачатию.

Цезарь ждал Антония. Еще накануне он сговорился с ним разыграть перед народом пантомиму и размышлял, как отнесутся к этому друзья, сенаторы, всадники и плебеи.

Полунагой, бронзовый от загара, бородатый Антоний появился на противоположном конце форума, с узелком подмышкой, нанося женщинам удары, выкрикивая двусмысленные прибаутки.

Подбежав к трибуне, он громко приветствовал Цезаря, назвав его монархом, и, очутившись у кресла, развернул пурпур: засверкала драгоценными камнями золотая диадема, увитая помятым лавровым венком.

– Позволь, император и диктатор, возложить ее тебе на голову, – громко произнес Антоний.

– Нет, – твердо возразил Цезарь, снимая диадему.

– Ты заслужил, богоравный муж, царские почести, и отказ твой оскорбит сенат и римский народ, – настаивал Антоний. – Не отказывайся же от короны, царь Рима, и помни…

– Нет, нет! – прервал Цезарь и отвел руку Антония.

Форум рукоплескал. Радостные крики вызвали недовольство на лице императора. Раздраженный тем, что народные трибуны срывали венки, символ царской власти, с его статуй, он спустил с плеча тогу и воскликнул:

– Желающий может меня убить!

– Слава Цезарю! – бушевала толпа.

– Молчите вы, бруты и кумцы! – вскричал Цезарь. – Чему вы радуетесь? Благо отечества прежде всего.

Когда шум утих, Антоний, продолжая держать диадему, сказал:

– Вы слышали, квириты, что сказано в Сибиллиных книгах? Квиндеценвир Люций Котта, который стоит здесь, говорит, что парфян может победить только царь… Неужели вы не желаете победы императору? Пусть же он остается диктатором Италии и царем провинций!..

Толпа молчала.

– Я отказываюсь от царского венца, Антоний, и свидетелем моего отказа – римский народ. А так как у нас принято записывать важные события в государственные акты, то… приказываю записать, что в день февральских ид народ предложил мне диадему, а я отказался…

Поднялся ропот. Видя негодование на лицах сенаторов, всадников и плебеев, Цезарь сурово сдвинул брови.

– Это ложь! – крикнул кто-то. Цезарь повернулся к Антонию:

– Скажи, от чьего имени ты предлагал мне диадему?

 – Император и диктатор! – крикнул Антоний. – Я предложил тебе корону от имени сената и римского народа, договорившись с отцами государства и с Долабеллой, вождем плебеев!..

Крики негодования усилились. Цезарь встал и, крикнув ликторов, направился домой среди толп угрюмо молчавшего народа.

XX

Ночные сборища, о которых Цезарь был осведомлен и которых не особенно опасался, веря в свою звезду, таили угрозу его жизни. Существовали два заговора, оба воодушевленные Цицероном, но оратор о них не знал, а только смутно догадывался. Однако эти заговоры, возникшие вскоре после Фарсалы и окрепшие после Мунда, хотя и объединяли один – помпеянцев, а другой – недовольных военачальников Цезаря с умеренными требованиями, но вождя у них не было. Сначала помпеянцы остановились было на выборе Секста Помпея, однако этот муж не мог удовлетворить их, а Гай Кассий, ставший во главе второго заговора, не считал себя представителем республики и свободы, человеком способным на подвиг. И, когда заговорщики обоих лагерей соединились, Кассий предложил искать идеального мужа, которому согласились бы подчиниться все недовольные.

На тайных собраниях Кассий приводил выдержки из эпистол Цицерона, и глаза его горели ненавистью:

– Слышите? Он пишет: «Мне стыдно быть рабом». Его книги вызывают сожаление о прошлом, полны патриотизма и отвращения к тирании… О, если бы он был мужем, не запятнанным подавлением мятежа Каталины, не перебегавшим от Цезаря к Помпею и обратно!

– Будь нашим вождем! – крикнул Требоний.

– Увы, – вздохнул Кассий. – Меня обвиняют в грабежах провинций, говорят, что Сирия предпочла бы гнет парфян, чем подчинение Риму. А я ведь спас ее – всем известно… Есть люди, которые не хотят понять, что варвары и плебеи должны подчиняться аристократам, а Цезарь унизил аристократию, уравнял нобилей с варварами, которых ввел в сенат…

– Нужна кровь, – шепнул Требоний.

– Да, нужна, – подхватил Кассий. – Фарсала, Тапс и Мунд должны быть отомщены: по ночам снится мне немэзида и вкладывает в руку кинжал: «Иди и порази тирана», – говорит она, и я просыпаюсь, полный решимости.

– Мы готовы! – закричали заговорщики, окружив его.

– Готовы, готовы, – проворчал он, – Я где вождь? Нет вождя! А без него мы – стадо без пастыря…

Несколько мгновений он молчал, и вдруг лицо его оживилось, глаза засверкали.

– Нужный нам вождь есть, но его необходимо убедить. Это муж честный, свободолюбивый… Он предан диктатору, а тот величает его сыном… Кто знает, может быть, он, в самом деле, его сын? Разве Сервилия не была любовницей Цезаря?

– Брут? – вскричал Требоний. – Какая счастливая мысль! Сам Цицерон посвящает свои книги его имени, как бы побуждая к спасению родины… О Кассий, Кассий! убеди его помочь республике!..

Громкие голоса, восторженные крики.

– Тише, – топнул Кассий. – Беседу об этом хранить в тайне. А я поговорю с ним.

На другой день после Луперкалий Кассий отправился к Бруту.

В доме Брута собирались члены его кружка: бородатый Аристон, брат Антиоха Аскалонского, оратор Эмлил, работавший над сочинением «Брут», Сервилия, преклонявшаяся перед императором и намекавшая сыну, что он может разделить верховную власть с диктатором, если будет верно ему служить, Порция, дочь Катона, ненавидевшая Цезаря и соперничавшая с Сервилией из-за влияния на Брута, Цицерон со своим «сыном» Тироном, раб-скорописец, подаренный Бруту Цезарем, и семейограф Катона, записывавший речи при помощи знаков.

Брут подозвал семейографа, когда в атриум входил Кассий.

– Тщательно записывай речи мужей, – сказал он, – а завтра перепишешь их и принесешь в таблинум… А, Гай Кассий! – вскричал он, повеселев. – Как я рад, что ты перестал, наконец, сердиться… Иначе ты, конечно, не пришел бы ко мне… Как здоровье Юнии?..

Юния была сестра Брута и жена Кассия.

– Забудем прошлое, – смущенно вымолвил Кассий, не отвечая на вопрос и оглядывая собеседников, которые знали о предпочтении, оказанном Цезарем Бруту, – не претура, дорогой мой, является причиной ссоры, а нечто иное…

Но Брут, не обратив внимания на намек, полуобнял Кассия и подвел к матери и жене, которые сидели на биселле:

– Вот он, беглец, легко порвавший узы дружбы!

– Ты шутишь, Марк! – возразил Кассий. – Разве дружбу можно убить?

– Если не убить, то превратить в равнодушие или…

– …или ненависть? Но это скорее касается любви. Так беседуя, они отошли от женщин к ларарию.

– Я пришел к тебе, Марк, по важному делу…

– Говори.

– …По тайному делу… государственному… Брут насторожился.

– Все надежды народ возлагает на тебя…

– Народ?

В раздумье смотрел на Кассия.

– Но чего хочет народ? Милостей от Цезаря? Пусть популяры обратятся к Долабелле…

Кассий усмехнулся:

– Какой ты недогадливый! – вздернул он плечами. – Ты говоришь, что любишь республику. Да? Но тогда почему же ты спишь? Тиран стремится к диадеме, а предсказания Сибиллиных книг ясно говорят…

– Что? – побледнел Брут, начиная понимать. – Против Цезаря?.. против мужа, называющего меня сыном?.. Против… Он добр был ко мне и к матери…

– Однако твой предок Брут, первый консул республики, пожертвовал своими сыновьями для блага отечества…

– Мой предок? – усмехнулся Брут. – Но кто может доказать…

– Поговори с Аттиком. Он утверждает, что линия рода Юниев не угасала с того времени, как…

– О боги! Не искушай меня, Гай, иначе я разобью себе голову о стену…

Кассий нахмурился.

– Постыдись, Марк! Неужели ты лишен твердости римлянина? Вспомни, что ты писал в эпистолах, посылаемых мне, Катону, нашим друзьям: «Наши предки считали, что нельзя терпеть тирана, если бы он был даже нашим отцом». И еще: «Я не признал бы права иметь больше власти, чем сенат и законы, даже, за родным отцом»… Поэтому скажи откровенно: ты за Цезаря?

– Ты лжешь… На Луперкалиях он отверг диадему…

– Хитрость вероломного демагога!

– Я ненавижу монархию, но Цезарь…

– Цезарь – монарх. Следовательно, ты не должен терпеть монарха.

Брут смотрел на него, сурово сдвинув брови. Глаза его стали оловянно-неподвижными.

«Вороньи глаза, – думал Кассий, наблюдая за ним, – в них нет мысли, только глупое упрямство».

– Вся разница между нами в том, – заговорил Брут надломленным голосом, – что ты, Кассий, против монарха, а я – против монархии. Но так как Цезарь не монарх и не стремится к монархии, о чем он объявил всенародно на форуме, то, прошу тебя, успокойся и не расточай напрасно своего красноречия!

Кассий пожал плечами.

– Мы еще поговорим об этом, и я уверен, что сумею тебя убедить… Но пойдем к гостям. На нас обращают внимание…

Действительно, Цицерон и Порция, тихо беседуя, поглядывали на бледного Брута и возбужденного Кассия.

«Неужели опять ссорятся?» – думала она, и на ее миловидном лице была горесть.

Когда к ним подошли Брут и Кассий, Цицерон сказал:

– Все мы философы, каждый по-своему. Ты, Брут, говоришь: «Для того, чтобы быть счастливым, человек нуждается в самом себе». А я писал: «Замыкаться в себе значит сохранить свою внутреннюю свободу и избегать тирании». Фавоний же утверждает, что лучше выносить произвольную власть, чем способствовать гражданской войне. Кто прав? Думаю, никто. Теперь, когда что-то изменилось, нужно всем нам подумать о республике.

– Я не понимаю тебя, – переглянулся Брут с Кассием.

– Не понимаешь? Вспомни, что я писал: «Республика и ты – вы взаимно потеряны друг для друга»…

Подошла Сервилия. Услышав слова, громко произнесенные Цицероном, она покачала головою:

– Ты ошибаешься, Марк Туллий, утверждая, что республика потеряна для сына, а он – для нее… Разве Брут, помогая Цезарю, не работает на благо родины? Разве Цезарь не популяр и не воевал всю жизнь с олигархами и аристократами, приверженцами их? Разве Брут не доволен претурой? Придет время, и он будет консулом…

– Не находишь ли ты, благородная Сервилия, что положение Брута и сотен нас – это выгодное рабство? – перебил Цицерон. – Быть свободным – вот цель честного мужа, бескорыстно любящего отечество, и что пользы в почестях и магистратурах для убежденного республиканца? Что лучше: пресмыкаться перед тираном, находясь в выгодном рабстве, или поразить тирана?

Сервилия вспыхнула:

– Ты, очевидно, Марк Туллий, зашел к нам после пиршества, где изрядно выпил? Неужели все твои похвальные речи были лестью, низкопоклонством и унижением перед диктатором? Кто же ты? Старый или переродившийся помпеянец? Или цезарьянец пока выгодно?

Круто отвернувшись от побледневшего Цицерона, она взяла Брута под-руку и удалилась с ним к ларарию.

– Не слушай их – оба смущают тебя, вовлекая в подлое дело… Держись Цезаря, и ты будешь счастлив и велик. И, если он, действительно, станет царем, ты разделишь с ним власть…

Брут резко освободил руку и отошел от матери. На мгновение Сервилия увидела искаженное лицо, свинцовые глаза, услышала шепот, но слов не могла разобрать.

Брут шел, тихо повторяя имя Цезаря.

Кассий, настойчивый по натуре, ни на шаг не отставал от Брута: всюду – на форуме", дома, в театре, на пиршествах – он твердил ему, что Брут должен стать во главе заговора.

– Зло необходимо пресечь в корне, – сказал однажды Кассий, – единодержавный правитель Рима – это почти царь, а если квиндецемвиры принесут в сенат старый Сибмллнн оракул и объявят, что парфы могут быть побеждены только царем, Антоний одержит верх, и Цезарь получит диадему…

Брут долго колебался и в конце концов дал себя убедить.

На тайном собрании, состоявшемся в загородной вилле Кассия, Брут впервые столкнулся с заговорщиками и удивился: было много помпеянцев, которых он лично знал, много цезарьянцев и сенаторов, сподвижников Цезаря; Квинт Антистий Лабеон, Гай Требоний, Тиллий Кимбв, Попилий Ленат, Каска, Децим Брут…

«И все эти люди должны убить одного! О боги, справедливо ли наше дело? Столько рук на Цезаря!..»

Холодный пот выступил у него на лбу. Но заговорил Кассий, порицая деятельность Цезаря, проклиная его как тирана, и Брут больше не колебался, – сжались невольно кулаки. Он выступил с краткой речью, призывая месть богов на голову Цезаря.

– Нужно торопиться, – закончил он с виду спокойно, а в душе волнуясь, – пока сенат не провозгласил его царем…

– Кроме Цезаря, нужно убить и Антония, – вскричал Кассий, – Антоний – правая рука диктатора… Это он предлагал ему диадему…

– Нет, – воспротивился Брут. – Убийство двух консулов вызовет в стране анархию, а мы заботимся о благе отечества. Стремясь устранить тирана, мы не должны мстить его приверженцам, которые могут быть нам полезны…

Кассий не сдавался.

– Не забудь, Брут, что Антоний – воплощенная монархия!

Брут резко прервал его.

– Я, ваш вождь, запрещаю убивать кого-либо, кроме Цезаря!

Голос его был тверд и решителен. Кассий первый захлопал в ладоши, а за ним поднялась буря рукоплесканий, криков и топота.