Текст книги "Сладкий роман"

Автор книги: Мила Бояджиева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Но цвела сирень и жасмин, буйствовали кусты пионов, а стол, выставленный под яблони, ломился от еды, будто меня и впрямь принимало семейство баронов в своем венском поместье. При этом – никакого светского этикета – сплошное радушие и свобода общения.

Наташа, Натали... Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты выглядела похуже. Мой зоркий женский глаз уловил небольшие переборы в косметике, чересчур нарядный для садового приема фасон крепдешинового платья и не слишком ухоженные ноги в открытых туфлях. Но ямочки на щеках! Губки бантиком, чудная, детская улыбка и соблазнительная пропорциональность невысокой, подвижной фигурки.

Она радушно щебетала, заставляя мужа переводить, пододвигала мне блюда, прося отведать. Немыслимо – ведь все это приготовила она сама! А ещё убрала в домике, сделала прическу и, наверно, уже налету успела мазнуть короткие ногти перламутровым лаком. Мне захотелось сделать этой женщине что-то приятное и я достала коробочку "Коко Шанель" и браслет с чеканными эмблемами парижских достопримечательностей. Интересно, я не думала о ней, покупая эту вещь, а любимые духи взяла на всякий случай, но теперь радовалась, глядя, как русская женщина ахала над моими незатейливыми подарками.

– А у вас, Натали, замечательный муж. Он, наверно, рассказывал про наши приключения... Это чудо, что мы оказались родственниками.

– Муж хороший, – она погладила рыжую голову и на мгновение прижалась к сидящему рядом Майклу. И он нежно поцеловал её в щеку. – Миша просто замечательный. Он очень талантливый и очень скромный.

– Я не буду переводить: жена меня хвалит. (Так раньше дублировали у нас иностранное кино: "беседуют" или "ссорятся" в то время, как на экране проходил огромный диалог.) Наташа добрая и мужественная женщина. Чтобы иметь семью, наша женщина должна быть сильной и жертвенной, – он посмотрел на жену и что-то сказал ей с улыбкой. Посмотрел преданно и ласково. Майкл гордился своей Натали. Я, наверно, заметно взгрустнула от вида семейных радостей, и чуткий Артемьев тут же изменил тон. – У нас есть такой анекдот: к русскому приходит в гости иностранец и восхищается: "У вас прекрасная горничная – дом в полном порядке". Они выходят в сад: "У вас отличный садовник", – говорит гость. Садятся за стол и гость не удерживается от комплимента: "Великолепный повар!". Да что вы, – вздыхает хозяин, – это все моя жена". Я любезно засмеялась над этой жуткой шуткой, а Майкл что-то сказал Натали. Та тоже засмеялась и зашептала мужу на ухо, касаясь его губами. Он стал возражать.

Солнце садилось и появились надоедливые комары. Майкл вынес из дома шерстяную кофту, набросил на плечи жены, задержав руки и слегка поглаживая плечи:

– Наташа хочет спеть русскую старинную песню. Но не решается. Знаете, Дикси, она действительно неплохо поет. Врожденный слух. Иначе бы я не позволил ей и рта открыть.

Он подбодрил жену и та запела что-то очень печальное, старательно выводя мелодию слабеньким, но приятным голоском. На втором куплете Майкл поддержал и они стали петь в два голоса – тихо, слаженно и очень грустно.

"Извела меня кручина, подколодная змея..." – перевел Майкл и объяснил: одинокая крестьянка грустит в избе, за окном воет ветер. А змея – это ревность, гложущая её сердце.

– Не весело, – заметила я коротко, заподозрив намек в словах кузена. Но очень, очень музыкально.

Они потом немного поспорили и спели ещё один романс – бурный, страстный. Это были знаменитые "Очи черные".

Мне показалось, что если я исчезну, супруги Артемьевы и не заметят, будут сидеть здесь под темнеющей сиренью в обнимку и петь свои полные тоскующей страсти песни. Я поднялась, объясняя, что уже поздно и пора возвращаться в отель.

Майкл недоуменно посмотрел на меня:

– Что ты, Дикси? Я же немного выпил, за руль сесть не могу, телефона тут нет, такси тоже. У тебя безвыходное положение – ты примешь наше предложение переночевать здесь. Тем более, Наташа заранее устроила тебе лучшее место на веранде. – Он вдруг усмехнулся. – Вместо душа могу предложить ведро холодной воды, а санузел в конце сада. Ты что? Хлебни нашей местной экзотики, раз уж отважилась посетить Россию, да к тому же имеешь туземных родственников. Будет, чем пугать парижских снобов.

– Перестань. Мне приходилось жить в индийских джунглях. А там ещё были кобры и скорпионы.

"И очень горячий любовник", – хотела добавить я, но постеснялась Наташи, которая все равно ничего не понимала.

Потом мы долго сидели в полутемной комнате под оранжевым абажуром над круглым столом. В углу белела деревенская печь, а по стенам висели букеты сухих трав. Наташа показывала старые фотографии, где был представлен сын Саша, удравший в Москву, чтобы не мешать приему иностранки, а также Микки в коротеньких штанах, со скрипочкой и светлыми локонами на белом, отороченном кружевом, воротнике.

– Эту курточку мне бабушка из своего бархатного платья перешила. И воротничок крючком обвязывала. А я плакал и сопротивлялся, потому что боялся быть похожим на девочку. Ой, как ненавидел я тогда эти кудряшки. Даже кусок ножницами выстриг и был выпорот.

– Тебя били? – спросила я просто так, чтобы не выдать, как мне понравился этот восьмилетний Паганини с голыми коленями над белыми гольфами, а ещё то, что его костюм перешит из платья бабушки, как, наверняка, бархатный пиджачок того, испанского 2тореадора".

Наташа что-то грустно сказала, обращаясь ко мне.

– "Неужели мы и вправду сможем жить в Австрии, да ещё в собственном доме? – плаксивым тоном дословно "продублировал" Майкл, и добавил: – Натали нам завидует.

– Наташа, мы постараемся не упустить законного везения. Ведь мы не такие уж плохие, чтобы не заманить жар-птицу, – дипломатично успокоила я.

– Бывшие "совки" не верят в жар-птицу. И в лояльность своего законодательства относительно изменяющих Родине лиц, – объяснил Майкл жестко.

Наташа прижалась к мужу и стала успокаивать его, называя "Мишенька". А потом они разом засмеялись.

– Мы решили, что сделаем Сашу народным депутатом, он введет в законодательство титул барона и узаконит наше владение титулом и родовым поместьем. – Фу, я устал "дублировать". Да и гостья наверняка хочет спать. – Положил конец нашим затянувшимся посиделкам Майкл.

Меня ждала чистенькая скрипучая постель у деревянной стенки, граничащей со спальней. Звенели комары. Ужасно хотелось спать, но на душе было смутно и тревожно. Найти, что ли, в шкафу оставшееся вино и надраться? Я нащупала в сумке таблетку снотворного и не запивая, проглотила. Как хорошо, что привыкла таскать эту пакость с собой, как и кое-что другое, увы, здесь совсем не нужное.

За стеной тихо шептались. Я прислушалась. Чужой язык, совсем чужой. А интонации знакомые. Короткая переброска фразами, смешок. Еще – разливистей и призывней. Мычание и долгая пауза. Пауза поцелуя. Скрипнула кровать, женский голос ойкнул. Затихли и снова зашептались. Голос Майкла сказал что-то властно, по-мужски, Наташи проворковал нечто нежное, прерываемое хохотком. Разом взвизгнули все пружины в матрасе и понеслось! Кровать скрипела все громче, отчаяннее, не заглушая короткие стоны. "Миша, Мишенька", – почти вскрикнула Наташа. Что-то стеклянное свалилось на пол, потекла вода и все стихло.

Мое сердце колотилось в каждой клеточке тела, даже в кончиках пальцев, которыми я зажала уши. Не помню, чтобы когда-нибудь эротика производила на меня большее впечатление. Эх, Рута! Я села в кровати, нащупывая ногами туфли – тело пылало, хотелось в сад, окунуть лицо в бочку с водой, бежать босиком по колкому гравию... За окном прошуршали шаги. Я увидела огонек спички, на секунду осветивший знакомый профиль. И снова потемнело, а потом из черноты, в которую я вглядывалась до боли в глазах, выступила прозрачная, беззвездная синева, светлеющая к горизонту, а на её фоне силуэт Майкла. Он курил, прислонившись спиной к дереву с задранным к небу лицом к единственной белевшей на нем низкой звезде. Наверно, такой же голый, как тогда на балконе Чак, и такой же победный. Неужели это осанка всех самцов после удачной схватки? Майкл, Микки... Что же мне надо от тебя, Мишенька?

Он на миг исчез и вновь появился – в руке смычок, к подбородку прильнула скрипка. Я сжалась в комок, узнав мелодию. Второй раз за сегодняшний день мне хотелось плакать. Увы, я уже давно не умела делать этого, и потому сердце разрывалось о боли – Майкл играл "Травиату", – её главную, прощальную тему. Выть, я же могла выть! Обняв плечи руками, я раскачивалась на кровати, тихонько подвывая скрипке, и проклиная застрявшие в горле, не желающие проливаться слезы...

ЧАО, МИККИ!

Утром у всех были виноватые лица. Потому что над городом и окрестностями нависли плотные, непроницаемые, накрапывающие дождем тучи. Мы пили кофе в комнате, обсуждая культурную программу на предстоящий день. Вернее, обсуждали супруги Артемьевы, а я помалкивала, не требуя перевода.

– Где же ваша собака? Майкл говорил, что у вас живет симпатичный спаниель. Мне показалось, что ночью под верандой кто-то скулил, попыталась я переменить тему.

– Эмма все лето живет у родителей Наташи в деревне. Никто не скулил это я играл на скрипке, – коротко отрезал Майкл, даже не став переводить жене наш многозначительный диалог.

На прощание мы обнялись.

– Спасибо, Наташа, все было великолепно. Обязательно увидимся... Надеюсь, встретимся у нас, в Вальдбрунне, – сказала я, целуя госпожу Артемьеву в щеку.

Еще вчера днем я была убеждена, что немедля приглашу их в Париж, в свою заново отделанную квартиру. Черта с два! Не видать вам, дорогой кузен, моей голубой "королевской" спальни!

– Что, нескладно вчера вышло? – спросил меня Майкл, когда мы выехали на шоссе. Не глядя и будто вскользь.

– Нормально. У вас хорошая семья.

– Ты точно знаешь, что номер забронирован в "Доме туриста"?

– Я улетаю домой. Сейчас же. Вспомнила о важном деле.

– Хорошо, – сразу согласился Майкл и круто развернул машину.

Мы молчали всю дорогу. А это очень длинный путь – по шоссе вокруг Москвы. Наверно, мы проехали Бельгию, Голландию и Люксембург, вместе взятые. Майкл внимательно смотрел вперед, а я сочиняла обидную фразу. Чтобы сразу стало ясно, что он в подметки не годится моим дружкам, что я ни капли не поверила его трепу в Гринцинге про обреченность любить, что мне вовсе не было весело болтаться в мокрой резиновой лодке и подыгрывать его школьным шуточкам... Что весь этот месяц я прожила монашкой просто из лени. А его скрипка... его скрипка... А его скрипка хороша для семейных дуэтов. Может, и для концертов, только я в этом ни бельмеса не смыслю...

...Мне пришлось купить билет на брюссельский рейс, потому что он вылетал прямо через полчаса и я решительно направилась к уже опустевшей стойке билетного контроля.

– Подожди! – Майкл схватил меня за плечи, оттаскивая в сторону от удивленной контролерши, и развернул к себе лицом. Но сказать ничего не мог, только губы дрожали, а в глазах металось отчаяние. Он разжал руки и пробормотал, словно диктуя себе смертный приговор: – Богатая, красивая, нежная... Такая нужная и такая чужая...

– А ты – талантливый и сильный. Безжалостный и счастливый. – Я повернулась, чтобы уйти.

– Дикси! Не сильный и очень несчастный, – прошептал его голос мне в спину. Но это было уже в прошлом. Изящно и уверенно Дикси Девизо удалялась в аэропортовские недра, к другой, теперь уж я точно знала, – к совсем другой жизни.

Хризантемы Рут ещё стояли как ни в чем не бывало, а в жизни Д. Д. сменилась целая эпоха. Она в сердцах пнула ногой освобожденный от бремени бронзового венка чемодан и, не разбираясь, сунула в шкаф тщательно подобранные для поездки в Москву вещи. Платьица и белье, которыми намеревалась смущать Майкла: темный костюм для визита на кладбище, гипюровое вечернее платье для театра, туристические брючки и пуловеры и, конечно, небрежно-элегантный пеньюар, крайне необходимый в непредвиденных обстоятельствах.

"Что произошло с тобой, Дикси? Примчалась домой через Брюссель, будто удрала от Интерпола? В глазах – сплошное презрение и патлы торчат как после плохой "химии", – тусклое жеванное мочало. Что напугало тебя, бесшабашная искательница приключений?" – недоумевала она, рассматривая свое отражение в высоком зеркале холла. Из глубины замутненного временем стекла, видавшего ещё юную хохотушку Сесиль, смотрела усталая, рассерженная дама неопределенного возраста (это когда дают меньше, чем на самом деле, но больше, чем хотелось бы). Костюм в "гусиную лапку", классифицированный Майклом как "клетчатый голубой". Сизый, дорогой мой, сизый. А блузку этого легонького кусочка перламутрового шелка, – ты, брат мой, вообще не заметил, поскольку представляет она практически одно декольте. И загорелую шею с тяжелой серебряной цепью, убегающей в "соблазнительную ложбинку" (как обычно выражаются беллетристы) – упустил из виду. "Соблазнительную"! Дикси собралась саркастически расхохотаться, но буквально скорчилась от спазмов жалости к себе: "Здорово же провели тебя, дуру!"

Рут сразу подняла трубку, очевидно, придерживая её подбородком и облизывая пальцы:

– Ты уже в Париже?! Что стряслось? – Она перестала слизывать крем. Где-то в глубине её дома пел Джо Дассен.

– Что у тебя там происходит?

– Делаю торт с банановым суфле. У нас вечером гости и, конечно, потребуют мое коронное блюдо.

– Меню ты правильно рассчитала. А вот со мной ошиблась. Кроме демократии, Кремля и описанных тобой факторов, в России есть секс и тараканы. Причем, их-то как раз больше всего. Тараканы мирно сосуществуют с людьми, имеющими библиотеку, роль и портрет Баха, а люди постоянно трахаются. Причем, не стесняясь гостей.

– Дикси, может, мне заехать? – Рут испугалась, уловив истерический звон в голосе подруги.

– Не надо. Я валюсь с ног от усталости. Постарела на десять лет. Как там у Александра Пушкина: "Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей". Ладно, пока. Корми гостей.

Опустив трубку Дикси решительно направилась к бару, но телефон тут же зазвонил вновь. По-видимому, Рут не на шутку обеспокоили бредовые заявления вернувшейся из Москвы путешественницы.

– Перестань паниковать. Все нормально, – заверила её Дикси, откупоривая бутылку виски. – Не забудь полить суфле ликером. Я все вспомнила, это из "Евгения Онегина". "...И тем её вернее губим средь обольстительных цепей". Правильно? По-моему, отличный перевод и очень точная мысль: чем меньше любим, тем больше нравимся! Это как раз про легковерных идиоток...

– Дикси? Ты готовишь новую роль? – в трубке звучал незнакомый мужской голос.

– Простите?!

– Не узнаешь? Еще бы – лет пятнадцать протикало. А это помнишь... хриповатый голос напел шлягер из "Берега мечты".

– Ал?!... Не может быть! Ты где? Фу, как я хочу тебя видеть! прошептала Дикси севшим от волнения голосом

– Послушай, детка, заехать сейчас не смогу – в страшном закруте. Я в Париже. У меня катастрофа, нужна твоя помощь. Не отказывай другу – график горит!

Опустившись с бокалом виски на пол у телефона Дикси минут десять слушала историю Ала и в конце концов сказала: "Да".

После серии средненьких ролей "белокурого бестии", покоряющего пустыни, дебри, прерии, лошадей, женщин, сердца мирных жителей и воинственных дикарей, Алан Герт почувствовал позывы к "большому кино". Ему удалось найти продюсера для первого проблемного фильма, явно претендовавшего на элитарного зрителя. "Голодный холод" (или "Холодный голод") Алана Герта с треском провалился. Ехидно писали о том, что незадачливый режиссер застрял меж двух стульев – коммерческого плебейского вкуса и вымученной претенциозности, метя в номинацию "самый серьезный фильм года". В фильме, поднимающим проблемы расовых конфликтов, присутствовали индейские гетто, палестинские беженцы, арабские террористы, пухнущие от голода чернокожие дети и все то, что должно было, по убеждению Ала, заставить человечество схватиться за голову и взвыть от отчаяния. "Славный малый Герт" и в режиссуре остался прекраснодушным и не слишком мудреным "ковбоем". Хотя изо всех сил метил в интеллектуалы.

Потом появились ещё две ленты полудокументального плана, снятые в паре с хорошим документалистом. Их заметили, похвалили, поощрили какими-то призами и Алан воспрял. Теперь он снимал самостоятельно трехчасовой фильм о Второй мировой войне, исходя из новых представлений о русско-американском союзничестве. Было в нем и французское Сопротивление, и концлагеря и советские воины, гибнущие за Сталина.

Алан сгорал от нетерпения завершить последние части и был уверен, что на этот раз его фильм получит заслуженные лавры. Здесь, в Париже, среди прочих французских "хвостиков" он должен был доснять прощание русского офицера с женой.

В роли Аси снялась русская актриса, но для поездки в Париж её виза почему-то задерживалась. И тут Алан вспомнил о Дикси: чем черт не шутит! Русская актриса Алферова сразу напомнила ему давнюю подружку, отлично сыгравшую в "Береге мечты". Правда, карьера "дикарки" не сложилась, но Ал пару раз видел Дикси в эпизодах и убедился, что она могла бы стать первоклассной актрисой, если бы, допустим, Старик Умберто не передумал снимать продолжение своей жизнеутверждающей притчи. Увы, прошло не мало лет, для иных женщин весьма губительных.

"Какова теперь пылкая синеглазка? Поговаривали про неё всякое", ? думал Алан, отыскивая парижский телефон мадмуазель Девизо.

На третий день он, наконец, застал Дикси дома. Тороплив изложил свои проблемы, не упустив возможность прихвастнуть, и получил согласие.

Повесив трубку, Ал даже присвистнул – так тревожно сжалось у него сердце. Завтра он увидит её и, возможно, пожалеет об этой встрече. Тот месяц в джунглях стал едва ли не лучшим временем в жизни Герта: блистательное начало актерской карьеры, сказочная партнерша, сочетающая полнейшую невинность и страстную готовность постичь все премудрости греха. Впрочем, тогда у них это был совсем и не грех, а святейшая мудрость матери-природы... Да, много воды утекло и, наверно, не стоило омрачать печальными впечатлениями чудесные воспоминания юности.

В шесть утра он подкатил к её подъезду и вышел навстречу выпорхнувшей из подъезда пышноволосой блондинке.

Они обнялись, а рассмотрев друг друга, хмыкнули, – раннее утро не лучшее время для встречи через прорву лет.

– Ты ещё хоть куда, детка! – слишком горячо для натурального восторга воскликнул Ал. И отметил про себя: "увы, увы..."

– А ты стал ещё "рекламней". Только жвачкам и сигаретам придется отдохнуть. Мистер Герт может снизойти лишь... – Дикси окинула взглядом поджарую фигуру пятидесятилетнего "ковбоя", его жесткие, выгоревшие под солнцем медвежьи патлы, веселый кураж в голубых, прищуренных глазах: – Для выборной кампании в президенты!

– Эх, Дикси! – Ал распахнул перед ней дверцу пижонского автомобиля. Не той власти я стражду... не той! В большое кино прорываюсь. Такие глубины копаю! Фильм запустил совместно с русскими. О Второй мировой – грандиозный замах! Минимум, Золотая пальмовая ветвь. Команда первоклассная. Героиня сплошной разрыв сердца. Вот погляди. – Он бросил на её колени пакет с фотографиями. – Как, похожа?

– Поразительно! Такое впечатление, что я вижу родную сестру или собственные забытые фотопробы...

– Русская. Потрясающее сходство! Я подписал с ней контракт в Москве. На площадке все в боевой готовности. И тут – задержка с визой. Представляешь, какие бабки летят в трубу? Ну, прямо озверел! А потом схватился за голову: ведь есть же Дикси! Буду снимать Асю со спины: ты бежишь за вагоном, машешь платком. Шум, гам – сойдет...

– Сойдет... – не удержала вздох Дикси.

– Но ведь хотелось крупный план! Слезы, синие глаза в мокрых ресницах, полные ужасного предчувствия...Они, эти двое, больше не увидятся. Сергей погибнет на фронте и Ася (она его безумно любит) это чувствует. Да ты все поймешь... Сергея играет американец – Джон Бредбери. Типичный русак...

– Боюсь... я давно не снималась... И настроение поганое... Ты... Ты ведь все про меня знаешь?

– Плюнуть и растереть. Порнуху забывают быстрее, чем "Унесенных ветром". – Ал подмигнул Дикси и подбадривающе сжал её локоть. Сейчас он точно знал, что будет снимать эпизод в первоначальном варианте: с долгой панорамой и крупным планом. Дикси уже не та, но именно такой – погасшей, едва сдерживающей отчаяние, ему нужна сейчас обезумевшая от горя Ася.

На съемочной площадке, несмотря на ранний час, кипела работа. У старательно замусоренной платформы стоял пригнанный из депо состав археологической ветхости в "гриме" славянских надписей. Толклись у своих приборов осветители, ассистенты давали последние указания массовке, обряженной в соответствии с исторической достоверностью в тряпье беженцев украинской национальности.

Поставив ногу в армейском сапоге на нижнюю ступеньку вагона, грустил высокий "русский офицер", покусывая травинку. Он явно входил в образ.

Костюмерша испуганно ахнула, услышав парижскую речь Дикси и все время потом кудахтала о невероятном сходстве дублерши с мадам Ириной. Гладко причесанная, с тугим пучком на затылке, в костюме из штапеля в белый горох и туфлях на толстых каблуках, Дикси с непривычным для неё волнением ждала команды. В голове все смешалось – бред какой-то: она снимается у Алана Герта! Возможно, что-то подобное Дикси воображала тысячу раз, мечтая взять реванш у растоптавшей её судьбы. И теперь, когда чудо и в самом деле явилось, хотелось бежать, спрятаться, исчезнуть.

– Дик! – Окликнул Ал вышедшую из костюмерного фургончика "Асю". – Я всегда знал: ты должна была стать звездой. Жаль, что не вышло...

– Жаль... – Она улыбнулась одними губами. – Многое не вышло. Только не советуй утопиться в море слез. Я давно разучилась плакать...

Алан задумчиво посмотрел на её сжатые губы, на какие-то застенчивые ноги в белых хлопчатобумажных носочках и скомандовал:

– Пора! – Фраза о неудавшейся актерской карьере была брошена не зря: теперь она либо окаменеет, либо взорвется.. Подозвав "Сергея", Алан представил ему Дикси. Тот изумленно посмотрел на режиссера.

– Ты не ослышался, Джон, это не Ира. Мадемуазель Девизо француженка. Я же говорил, что у меня не бывает безвыходных ситуаций. Не сомневаюсь, Дикси отлично справится... Значит так: эпизод без текста, будет идти под фонограмму вокзальных шумов – крики, гудки, толпы беженцев – война. Немцы наступают. Вон там написано по-русски (он кивнул на фанерную выгородку, изображающую вокзальное строение), что это город Киев. Сергей уезжает на фронт. Вы много страдали, и совсем недавно поженились. Два не очень молодых человека наконец нашли друг друга и теперь должны расстаться. Он шепчет: "Я вернусь, я обязательно вернусь". Но она знает, что видит его в последний раз. Чутье любящего сердца... Поезд гудит, трогается, они не могут оторваться друг от друга, просто стоят, держатся за руки и смотрят.

Поезд набирает скорость – они расходятся, как льдины в океане. Понимаете, – здесь перекличка символов: те разводящиеся мосты в Питере, ваши руки, уходящий состав, уходящая жизнь... Ася остается в толпе, Сергей вспрыгивает на подножку последнего вагона. В кулаке зажат её шарфик. Ты, Дикси, ещё долго бежишь за поездом и остаешься одна. Все... Понятно?

– Может, прогоним без камеры? – предложил "Сергей", с сомнением глянув на партнершу.

– Некогда, ребята, у меня до вечера три ответственных эпизода. Давайте, сосредоточимся, соберемся! Вы же профессионалы... Да посмотрите друг на друга! Вспомните своих возлюбленных! Сейчас, на этом месте, война убьет вашу любовь!

Алан поправил фуражку "Сергея" и зашагал к камере.

Актеры стали в меловой круг, отмечавший начальный "кадр".

– Начали!

Хлопушка, фонограмма. Сзади рванулась массовка, с воплями осаждая поезд; истошным басом заревел паровоз, Сергей и Ася взялись за руки.

– Стоп. Все на место! – Рявкнул в мегафон Алан. – Массовка! Мы что здесь – снимаем Версаль? Вы спасаетесь из осажденного города, вас гонит ужас! Толкайте их, сметайте, топчите, а не обходить за метр, как английскую королеву. Ясно? Тогда вперед!

И снова все рванулись к поезду, теперь уже так и норовя затолкать героев под колеса. Они с ужасом вцепились друг в друга. Сергей прикрывал телом Асю от "беженцев", но их сорвало с места и понесло в толпе, волокущей тюки и чемоданы. Люди яростно осаждали переполненный состав, причитали бабы, бородатые мужики пытались втиснуть в окна какие-то сундуки, посыпалось разбитое стекло, заплакал ребенок. Дикси прижалась к партнеру, пряча лицо на его груди. Капитанская фуражка "Сергея" напомнила вдруг ту, московскую, продававшуюся у пацанов на Ленгорах, а это прощальное объятие вернуло её в Шереметьево, где никакого объятия не было, а лишь остался стоять, опустив ослабевшие руки, брошенный ею навсегда Микки.

– Не уезжай! – Взмолилась Дикси в жесткий погон. – Ведь я сумела... Я сумела полюбить тебя!

Паровоз истошно взвыл, заглушая её голос. С лязгом дернувшись, поползли мимо вагоны. Сергей оторвал от своего кителя руки жены и его торопливые жадные поцелуи покрыли запрокинутое лицо женщины.

– Не уезжай! Это судьба... Ты – моя судьба, Микки!

Сергей пятился, боясь отстать от поезда и не в силах выпустить руки жены. Они двигались вместе, не отрывая друг от друга испуганных глаз... Предпоследний вагон, последний. Сорвав с шеи косынку, Дикси вложила её в ладонь русского офицера. Она чувствовала, что задыхается, тонет и этот синий шелк, этот прощальный взгляд Сергея – последняя ниточка, связывающая её с жизнью... И вот она порвалась – пальцы Дикси выпустили кончик платка. Догнав последний вагон, офицер впрыгнул на ступеньку. Дикси рванулась вслед, пробиваясь среди вопящих людей, а поезд набирал ход, унося любимого. Она не могла больше сделать и шага, сжатая со всех сторон обезумевшей толпой, а над головами, над криками, над ужасом этой смятенной войной жизни, мелькал поднятый Сергеем платочек – крохотный флажок цвета её глаз.

По щекам Дикси катились слезы, она утирала их тыльной стороной ладони, не отрывая взгляда от удаляющейся синей точки и продолжала беззвучно молить:

– Ты нужен мне, Микки...

Софиты погасли и только тут она увидела уставившуюся ей в лицо камеру, а за ней счастливого Ала.

– Потрясающие слезы! Кабирия в финальной сцене. Молодчина! – Он кинул Дикси смятый носовой платок. – И знаешь, девочка, я, оказывается, впервые видел, как ты плачешь... Это, скажу тебе, что-то особенное.

– Специальный трюк для старого друга, – вытащив шпильки, она мотнула головой. Взгляд Ала остановился на рассыпавшихся солнечных волосах. Какая-то растерянность, может, явившиеся не кстати воспоминание о жарких днях под южным солнцем, застыла в дерзких голубых глазах. И тут же растаяла:

– И на кой черт я связался с русскими, надо было сразу приглашать тебя.

– Спасибо, Ал. Это достойный финал нашей лавстори.

– Я позвоню сразу, как освобожусь, детка. Посидим в ресторанчике, поделимся планами. И ты мне шепнешь между прочим, что за тип этот Микки?

– Микки?... – Губы Дикси дрогнули и черные тени метнулись в глубине зрачков – призраки не утихающей боли. Она улыбнулась: – Пустяки! Считай, я сбрендила от Микки Рурка, – чмокнув Ала в щеку, она быстро зашагала проч.

ЗАПИСКИ Д. Д.

БЫВАЕТ И ТАК

Я здорово поработала, а день только начинался!

Мою лазурную спальню заливало яркое утреннее солнце. Я задернула шторы и с удовольствием погрузилась в голубой полумрак. Топать босиком по ковру было приятно, а также сбросить на него костюм, белье и открыть краны в заново отреставрированной ванной. Вода шипела, взбивая пену с моим любимым запахом орхидеи. Я уже занесла ногу над бушующим морем, но спохватилась, набрав номер телефона ближайшего магазина цветов: "Будьте добры, букет васильков, 421-15-87. Нет, пожалуйста, только васильков. Поищите. Да, очень большой. Оставьте под дверью и запишите на мое имя, Дикси Девизо".

Я заслужила эти цветы. И, наверно, ещё многое. Сегодня я доказала кое-что человеку, которого когда-то считала единственным мужчиной на свете. Сегодня Алан Герт – "славный ковбой" понял, что Дикси Девизо осталась актрисой. Актрисой и женщиной. Несмотря ни на что!

Чудесное утро... Я с наслаждением погрузилась в горячую, благоухающую ванну, не отгоняя сладкую дрему. Поступать так крайне опрометчиво. Но я отключилась, видимо, не надолго, отметив четкую линию покраснения, проходящую по верхушкам грудей и на предплечьях, возвышавшихся над водой. Это оказалось даже красиво – ритуальная раскраска индусских новобрачных. Я ещё понежилась в ванне, вспоминая проказы с Аланом. Ну и отчаянным малым он был! Обезоружиающе-естественным. Наверно, поэтому на нас не покусились кобры – он был для них своим, как Маугли.

Предстоящее свидание меня радовало. Я старательно растерла тело массажным кремом, сделала витаминную маску, а когда сняла полотенце с влажных волос, благодарно подмигнула своему изображению – кудри так и вились, прямо как у маленького Микки. Черт, опять он! Я категорически запретила своим мыслям вторгаться на территорию господина Артемьева. Завтра же оформлю документы по наследованию во французском отделении Международной коллегии и постараюсь выкорчевать из разгулявшегося воображения ростки интереса к русскому Паганини.

Реанимировав свою красоту до двадцатипяти – ну, максимум, тридцатилетней отметины, я забрала ждавший меня на лестничной клетке букет и завалилась спать под его кустистой сенью. Увы, или, наоборот, – к счастью, – эти васильки были так же не похожи на московские, как Алан на Майкла. Огромные, крепкие, заботливо вскормленные удобрениями в теплице, они властно раскинули полуметровые стебли над моей подушкой. А пахли почему-то резедой! Да ведь этих оранжерейных бедняг, конечно, спрыснули одеколоном... Я уснула, раздумывая о том, по какому принципу подбирают запахи для непахучих тепличных цветов...

Алан заехал за мной в полдесятого. Он постарался привести себя в форму, но было заметно, что, в отличие от меня, ему не удалось не только вздремнуть, но и основательно перекусить. Постарел, но хорош. Даже морщины на смуглой коже в сочетании с выгоревшими бровями и небрежно взлохмаченными ржаными патлами выглядели очень мужественно. А зоркие, какие-то по-птичьи внимательные голубые глаза казались совсем светлыми и очень опасными. Да, Алан был обречен на пожизненную роль ковбоя. Он прямо тащил за собой атмосферу "вестернов" – лихой скачки с перестрелкой, благородных подвигов, а сильное жилистое тело так и просилось в "упаковку" из грубой рыжеватой кожи, широченных поясов и мешковатых клетчатых рубах.

На Алане был вечерний костюм и он даже попытался причесаться. Я протянула руку и взлохматила эти очень жесткие, словно шерсть медведя, так любимые мной когда-то пряди.