Текст книги "Река на север"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Все равно правильно, – вдруг согласилась она и уверенно засобиралась. – Пошли ко мне?

Он посмотрел за спину, в зал, и нехотя объяснил:

– Меня ищут...

Он сказал то, о чем не хотел думать и о чем забыл, слушая саксофониста.

– Твой сын... Я знаю... – произнесла она, скорбно сдвинув брови.

– Он... он уехал, – поспешно возразил Иванов.

Он не мог просто сказать: "Ты знаешь, я полюбил другую". Он ждал в себе какого-то внутреннего толчка – его не было.

– Неважно, – произнесла горестно. – Дима... – От желания услужить она почти протрезвела.

– Я не хочу говорить, – предупредил он ее, и она чуть-чуть обиделась.

Теперь саксофонист играл с закрытыми глазами. Он неритмично цедил музыку, словно перешагивал через пару ступенек то с правой, то с левой ноги, не намечая остановок, как будто это понималось лишь когда сознание приобретало новый опыт. Через перегиб отчуждения. Через бритвенный край. Словно не существовало ни зала, ни людей в нем. От края сцены, как от бессмертия, его отделяло полшага. Иногда, когда мелодия взлетала, он делал резкое движение корпусом, не меняя положения ног. Но по-прежнему казалось, что дыхания у него в избытке, словно у хорошо отлаженных мехов. Лишь в те моменты, когда должна была следовать пауза, он делал невероятное: находил то единственное, что совершенно не ожидалось, и у публики перехватывало дыхание.

– Я пьяна... – призналась Гд. – Ага?

– Иногда это с каждым случается, – сказал Иванов.

Он понял, что в нем когда-то, так и не родившись, умер музыкант. Но раньше он этого не замечал.

– Хм! – Она еще могла иронизировать, это иногда спасало их отношения. – Бросил бы ты меня, ... – она добавила уничижительное слово и выжидательно замолчала.

– Очень точно, – не удержался он.

Не надо было этого делать, хотя бы из-за уважения к ней, к их многолетней дружбе.

– Не бойся... – жалко и бессмысленно улыбнулась.

Ресницы обиженно дрогнули. Он тихо выругался. Сегодня ей хотелось чувствовать себя униженной. Но после пятой рюмки она иногда становилась агрессивной, и с ней надо было уметь ладить.

– Я давно тебя бросил, – сказал он и пожалел как о свершившемся деле.

– Повтори, мне послышалось? – Она оторопела. Ей желалось услышать другое.

– Бросил, – повторил он.

Она резко повернулась, а потом схватила его за ворот и приблизила глаза, он почувствовал запах ее пудры и то, как трещат нитки на его рубашке. У нее были сильные руки врача-практика.

– И все же?.. – глухо произнесла она.

– Ты порвешь рубашку, – напомнил он.

Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.

– Плевать!

– Пни его в мошонку, – сунулась ее подружка.

– Пошла к черту! – Она не удосужилась даже повернуться. – Вот что, – повторила она. – Не ври! Хоть сейчас не ври!

– Я тебя не учил этому, – примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, – только отпусти меня.

– Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... – Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар – громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.

"Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода", – решил он.

– Ну что мне для тебя сделать? – спросил он. – Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.

Она мотнула головой:

– Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... – она запнулась, сглатывая слезу, – инокиней...

Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.

– Глупо, правда? – спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.

– Пожалуй, тебе хватит... – сказал Иванов.

– Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... – произнесла она так, словно жертва совершилась.

"Хорошо бы..." – подумал Иванов.

– А ты знаешь, как это делается? – голос ее сделался мстительным.

– Нет, конечно, – ответил он, вздохнув.

Она перестала плакать.

– Розгами...

Он тихо засмеялся.

Человек рядом удивленно взглянул на них.

Подружка Гд. весело пояснила:

– После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... – Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.

Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.

– Ну-у... вот видишь... – примирительно сказал он, – вовсе не обязательно... – он не добавил слова "плакать", – не обязательно всех ругать.

– Прости, – попросила она, – прости меня...

"Сколько это еще продлится?" – устало подумал он.

Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: "Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!" Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле "чижика-пыжика". Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.

– Вы спрашиваете, свинг в джазе? – Саксофонист присаживался рядом.

– Я? – удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.

– Ну не вы... – согласился он устало. – Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... – заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. – Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...

– А сейчас? – покосился Иванов, ему было интересно.

Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.

– Просто вы не понимаете, – сказал музыкант. – Никто не понимает...

Артист вещал за двоих.

Какаду выкрикнул:

– Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!

Обезьяна ответила:

– Скоро они станут реликтом!

– Почему же?

– Потому что так решили клерикане!

– При этом одного не отличишь от другого!

– Только по паспорту!

– И по усам!

За сценкой последовала ламбада.

– А в промежутках надо пить? – догадался Иванов.

Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, – как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.

– Правительство выпустило черта! – верещала мартышка.

– Какого?

– Под названием "западный национализм и конституция"!

– Что у вас с глазами? – спросил Иванов.

– Не ваше дело. – Он прихлебывал водку, как пиво.

Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.

– Самый безвредный напиток, – вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.

– Не обольщаюсь, – согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня – класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже – так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, – рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, – он внушал уважение.

– Ладно, – сказал Иванов, – а приставать к чужим женщинам...

Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.

– Женщины... – сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), – разве они знают, чего им надо?

– Не знают, – согласился Иванов. – Ну и что? – Ему не хотелось уступать.

Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.

– Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... – Он закрыл один глаз и объяснил: – Когда тебе наплевать... Понимаете?

– Понимаю, – примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.

– ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!

– Здорово! – искренно сказал Иванов.

– У тебя большое сердце, – саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.

– Здорово? – переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. – Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!

Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.

– Неплохо, – кивнул Иванов, – очень звучно.

– Но никогда не можешь обходиться без них! А это? – Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. – Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?

– Правда, – кивнул Иванов. – Как собака...

– О! Потому что она не предает.

– Когда тебе хочется, – согласился Иванов.

– А потом... чем мы обязаны? Разве что только деторождением.

– Наверно... – сказал Иванов и оглянулся на кукольников.

Женщина в своей облегающей блузке походила на гусеницу.

Так можно согласиться со всем. Он напомнил ему мужа Гд., который умел впадать в мрачное уныние.

– Так он... – поспешила объяснить подружка и подергала Гд. за плечо.

– Я его не знаю, – отреклась она и снова положила голову на стойку.

– А... – понял Иванов. – Ну хорошо, что скажете?

Он сощурился и продекламировал:

– "Я одиночеством своим ни разу не объелся..."

У него был хорошо поставленный голос с правильной артикуляцией, только заплаканное лицо никак не вязалось с отсутствующим видом.

– Бродский? – спросил Иванов.

– Мандельштам... – Саксофонист даже бровью не повел. – Добавь, – попросил он бармена.

– Тоже мне маэстро! – через губу проронила Гд.

Без сомнения, она ревновала.

"Пожалуй, он завладел некоторой свободой, – подумал с интересом Иванову. – Ох!" – только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.

– Ну вот, видите, – заметил Иванов.

Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.

– Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? – вдруг спросил саксофонист.

– Нет, конечно... – сказал Иванов. – Не помню...

– Так вот это... – не слушая, саксофонист потыкал в глаза, – чтобы не попасть в армию... Там... – помахал рукой в сторону зала, – должны были обойтись без меня.

– Обошлись? – спросил Иванов.

Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.

– Валяй дальше... – великодушно разрешила она, – расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.

Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.

"Я тебе не противник", – чуть не подсказал он ему.

– Сплю, с кем хочу, – раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.

Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.

– Тук-тук, – саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. – Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.

Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.

– Смерть не то, что мы предполагаем, это удача... – жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.

– Не обольщайся, – сказала она, устраиваясь удобнее, – ты мне давно надоел заумью.

– Хорошая погода, – заметил Иванов, отводя глаза от лица саксофониста.

В углу пили вино и водку. Оператор-толстяк с бицепсами штангиста был в центре внимания. В девяносто первом Иванов встречал его в Крыму в качестве махатмы, окруженного толпой зевак, и тогда – голубой тюрбан на голове – он пялился на его прекрасную Саскию. Иметь такое тело и пользоваться им по принципу зубочистки.

Артисты, пригубливая вино, рассказывали:

– Двадцать четыре репетиционные точки. По шесть часов, два месяца...

Поэту Минакову мешала шея. Он читал четверостишия:

Она ушла, невинная подружка,

Самцы вослед раззевывали рот.

А завтра я опять возьму пивную кружку

И расскажу похабный анекдот...

У него не хватало передних зубов. Вместо "похабный" получалось "пофабный".

Из угла кричали: "Бис!"

– А если не укладываетесь? – спросил Иванов сквозь голоса.

– Не бывает, – ответил артист, и его жена, которая манипулировала какаду, подтвердила:

– Обязательно вкладываемся...

Улыбаясь, она пыталась удержать его внимание – расплывшееся тело под расплывающимися брюками. Дремлющая кошка.

Оператор-толстяк рассказывал:

– Получил пленку, надо сместить центр и потянуть звук... и получается ... – он произнес сальность, и в углу дружно засмеялись, – получается, что вот это самое уже ничуть не волнует.

– Тебя-то? – не поверили.

– А ты не задавай вопросов, – посоветовал кто-то.

– Сочиняй больше...

Саксофонист перестал созерцать и спросил:

– Ты меня презираешь?

Его лицо всплыло из красок зала, как новогодняя маска, к которой ты испытываешь смешанное чувство любопытства и удивления – что изменилось с прошлой зимы, сдуваешь пыль и обнаруживаешь – в общем-то, ничего существенного – как и через сто лет.

– Нет, – ответил Иванов, – мне все равно.

– Ну да... – сказал музыкант недоверчиво, словно что-то поняв, и пошевелил губами, прежде чем произнести: – Это, наверно, мое последнее... Если ты еще на что-то способен, на какие-то чувства, значит, ты живешь... Все... все... – покрутил рюмкой, – есть признаки жизни, и я тоже ее последний признак.

Он был серьезен, как на тризне, и не искал поддержки ни в ком. Он просто рассуждал. И это надо было уважать в нем.

– Пожалуй... – согласился Иванов, стараясь не глядеть на Гд. – Ничего не имею против.

Он почти, ну совсем почти, чувствовал себя негодяем.

– Однажды и с тобой это произойдет, – поведал саксофонист, отрывая взгляд от рюмки. – Это со всеми происходит. И ты попытаешься доказать себе что-то. Только все попусту. А потом приходит такой молодчик, как ты, и корчит из себя черт знает что.

Несомненно, он хотел открыть ему глаза, он даже не вытирал слезы, чтобы не выказывать слабости.

– Наверное, – кивнул Иванов. – Я об этом не думал. – Ему приятно было сделать маленькую уступку, хотя он даже не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз. Он просто знал, что из этого ничего путного не выйдет, тебе просто дадут по физиономии, и ты будешь считаешь, что это благородно, что и ты наконец причастен к толстовским идеям. Иногда вполне серьезные мужчины расписываются в слабостях, и ему всегда бывало неприятно выслушивать их откровения.

Он подумал, что саксофонист сейчас ударит его.

– Хорошо, – оценил саксофонист и вдруг попросил сквозь зубы: – Смылся бы ты отсюда.

– С этого бы и начал... – сказал Иванов и в упор посмотрел на него.

По лицу музыканта пробежала судорога:

– Смылся бы...

– Ладно, – согласился Иванов и отвернулся, – о чем разговор...

– Смылся бы... – повторил музыкант. – Могу отстегнуть, сколько пожелаешь...

– Заплатишь за мое пиво, – согласился Иванов.

У него возникло такое чувство, словно он подглядывал в замочную скважину.

– Желаю удачи, – произнес он, ни на кого не глядя.

– Сплошное благородство, – хихикнула подружка и потыкала Гд. в бок.

– Да уж... – заметила Гд. – хорош дружок...

– Хочешь, я тебя поцелую?.. – спросил кто-то на ухо, и его позвали к телефону.

* * *

– Ты меня слышишь? Это я.

Он узнал ее. Он узнал бы ее из сотен голосов, и не потому что не думал о ней как о реально существующей в этом мире, а потому что внутри себя отсек все лишнее и еще потому что у него теперь было слишком застывшее лицо. И поэтому не удивился, припасая реакцию на потом. Он сразу с тревогой подумал о сыне и понял, что с сыном как раз все нормально, раз она звонит, но спросить побоялся – если что-то случилось, то уже случилось. Он подумал, что ни о чем не жалеет в этой жизни, ни о чем, кроме Ганы, и, быть может, – Саскии. Ганы, которую он вспоминает все реже и реже. Ганы, с которой было всего роднее. Запоздалая реакция родного свинства. Где-то во второй половине жизни ты теряешь свое прошлое, надеясь на будущее, прошлое, которое ты теперь слишком туманно представляешь, словно что-то забыл и не можешь вспомнить. Легко себя представить одиноким, как перст, – на все будущие годы. Просто однажды все твое прошлое, в котором теперь нет времени, предстает в тебе чем-то общим без разделения выдуманного и увиденного, все твои мысли и ощущения, догадки, сны, придуманное и непридуманное, все, что есть, – становится похожим на один длинный, длинный сон, в котором трудно разобраться и в который уже попала Изюминка-Ю. Было чему удивиться. Вот о чем он подумал и решил, что на этот раз не ошибается: где-то в глубине души он знал, что так и должно случиться, что так просто он с ней не расстанется.

– Да... – сказал он, косясь опасливо, словно кто-то подслушивал его мысли.

Гд. и подружка уже искали его, вытянув шеи. Музыканты снова рассаживались на сцене. Артист-чревовещатель и его жена укладывали кукол в сумки. Маленький господин со склеротическими глазками что-то важно им втолковывал.

– Ты не волнуйся, – сказала она, – я сбежала... осталась... – И выжидательно замолчала.

"Так", – спокойно констатировал он, и у него пересохло во рту. Сколько лет себе это представлял, а теперь растерялся – наконец-то он кому-то нужен. Он даже не подумал, что это могут быть проделки господина Дурново.

У входа в бар происходило какое-то странное движение: толпа нервно колыхнулась.

– Ну скажи что-нибудь, – попросила она.

– Зачем? – спросил он.

– Что зачем?

– Зачем ты осталась? – Он услышал в трубке ее дыхание.

Он пытался понять ее мотивы. Он не хотел ошибиться. Наступает время (и ты вдруг чувствуешь его), когда начинаешь верить только самому себе, а не чужим поступкам, даже если при этом что-то теряешь – плохое или хорошее, – но теряешь с легкостью пловца, от ощущения нового горизонта, от того, что у каждого он свой, как бы ты с этим теперь ни носился. "И слава богу!" – жестко подумал он.

– Не все такие рациональные, как ты, – возразила она, и он представил, как пылают ее щеки. – Я просто подумала, что ты, быть может, уже появился...

"Вот как?.." – удивился он и снова произнес:

– Да... – нисколько не реагируя на ее просящий тон.

– Ты не хочешь меня увидеть? – спросила она, и он понял, что она в отчаянии.

"На это я так просто не попадусь", – упрямо решил он.

– Хочу, – произнес он и вдруг понял, что в самом деле хочет ее увидеть, не только потому, что она что-то значила для него (а он не хотел себе в этом признаваться), но и потому, что вспомнил ту ночь, их разговоры и чувство надежды, которое родилось в нем, словно мелодия, которую ты слушаешь так редко, что она до сих пор не потеряла для тебя своего звучания. – Ты откуда звонишь? – спросил он.

– У меня две минуты, – заспешила она, – я от подруги. Будь осторожен, за мной все время ходят.

– Кто? – спросил он.

– Наш общий знакомый с усами.

– А... понял. – Он даже обрадовался. – Я приду... обязательно...

– Сумасшедший, – произнесла она, и в этот момент в кафе вошла полиция.

– Все, – сказал он, – облава, – и повесил трубку.

– Господа! Никакого волнения, – произнес по-клерикански доктор Е.Во., широко расставив ноги и засунув руки в карманы, – проверка документов. Все лица без оных будут задержаны для выяснения личности. Начинайте, сержант.

Два человека в черных беретах и с оружием в руках прошли в глубь зала. Иванова от них отделяла кабина телефонного автомата и напротив – приоткрытая дверь кухни. Пригнувшись, он проскользнул туда, чувствуя затылком нервозность толпы. Он не знал помещения и, несколько раз наткнувшись на двери с амбарными замками, поворачивал назад. Из зала доносились возбужденные голоса. Он свернул наобум в длинный коридор, где сквозь стекло бара и бутылки увидел происходящее снаружи: людей выстраивали вдоль стен. Бармен проводил его удивленно-философским взглядом. Какая-то женщина в белом халате схватила за руку, потянув в боковой проход, подтолкнула в спину, и он, увидав долговязую фигуру, побежал следом и попал в кладовую. Человек с лицом и фигурой Шварценеггера одной рукой пихнул его в шкаф, а второй стянул с полки мешок и бросил на стол. В следующий момент в дверную щель Иванов увидел, как в комнату вошел доктор Е.Во., лицо человека с фигурой Шварценегера приняло выражение Сфинкса.

– А, господин полицмейстер, сегодня у нас только рыба... – произнес он.

– Не надо так стараться, Влас, я всего лишь помощник...

Рядом с гигантом он казался пигмеем.

– Но скоро станете... – Казалось, обладатель такого голоса должен только посмеиваться: над жизнью, над обстоятельствами, над самим собой.

– Все может быть... Что у тебя здесь?

Знакомый голос, слишком приторный, слишком ненатуральный, словно он в самом деле играл в помощника полицмейстера и никак не мог наиграться. Без пяти минут министр безопасности, и у Иванова по спине пробежали мурашки.

– Мука, господин полицмейстер.

Нотки в голосе великана перекатились чуть-чуть ленивее, чем положено было бы при таких обстоятельствах.

– Помощник, помощник полицмейстера... Так, а здесь что?

– Тоже мука, господин полиц... господин Е.Во.

– А когда-то был товарищем, – флегматично заметил господин Е.Во. – Следы чьи? – спросил, тыча в пол.

– Мои, конечно...

– А-а-а... – наставительно протянул доктор Е.Во. – Чем ты меня прошлый раз угощал?

– Вот из этого ящика. За вашу карьеру, господин Е.Во.

Человек рядом икнул, и Иванов отвлекся.

– Тихо... – прошептал он.

Он впервые подумал о пистолете, который все еще болтался в кармане брюк. За все время он ни разу не вспомнил о нем. Он только подумал, как он хорошо срабатывает, и как лежит в руке – почти незаметно, и какую придает ему власть над доктором Е.Во.

– Дрянной у тебя сегодня коньяк, – произнес доктор Е.Во. и повернулся в их сторону, так что Иванов отпрянул, а потом увидел его в профиль. Вряд ли он являлся его украшением из-за слабого подбородка.

– Зато закуска хорошая, – ответил человек с фигурой Шварценегера.

– Да, закуска хороша. Сознайся, ты меня намеренно спаиваешь? Учти, за сокрытие посторонних я прикрою твою лавочку. Чьи следы-то?

– Ну что вы, господин помощник полицмейстера. Какие?

От человека, который стоял рядом с Ивановым, исходили волны страха.

– Если меня поймают, мне хана, ик-к-к... – Иванов узнал артиста-кукольника. – У меня нет документов, ик-к-к... Меня вышлют...

– Радуйтесь, – прошептал Иванов.

– А жена? – растерянно спросил артист. – Она никуда не хочет уезжать, даже если начнется Второй Армейский Бунт.

– Да не икайте же! – прошептал Иванов.

Их спасало только равномерное гудение вентилятора под потолком.

– Не-не-не могу-у... На полицию у меня всегда такая реакция, ик-к-к...

– Лучше сделайте, чтобы он убрался.

– Я всегда был трусом, – обреченно сознался артист.

– Ну так забудьте об этом на пять минут, – посоветовал Иванов.

– Мне бы вашу уверенность... – артист поднялся. – Ладно, попробую.

Иванов ждал чего-то необычного и подумал: "Не очень-то он..." Но вдруг в фон разговора откуда-то из коридоров вмешались возбужденные голоса спорящих людей и крики. От неожиданности Иванов даже оглянулся. Чревовещатель походил на человека, проглотившего гвоздь и пытающегося от него избавиться. Он очень старался. Затем Иванов снова припал к щели: Доктор Е.Во. оставил коньяк и пробирался к выходу между тележкой с мукой и ящиками.

– Выходите! – Влас открыл шкаф. – Сегодня он обошелся одной рюмкой. Но зато бутылку прихватил с собой.

– Спасибо. – Артист сунул ему в карман деньги. – За двоих, я ему обязан. – И кивнул на Иванова.

– В следующий раз не попадайтесь, – прогудел Влас.

Он выпустил их через черный ход на свежий воздух, где гнили бочки и пахло тухлой селедкой. В предрассветной тишине среди замерших кварталов города угадывалась только река. Иванов чувствовал ее всей грудью. Пожалуй, она была единственным живым существом в мире камня, бетона и несправедливостей.

– Спасибо, – произнес артист. – Если бы не вы... у меня всегда реакция задним числом.

– А как же жена? – поспешно спросил Иванов, всматриваясь в темноту.

– Она местная, – пояснил кукольник, – ей ничего не грозит. А он меня уже и так месяц прячет, – добавил он, забывая отряхнуть муку с брюк. Лицо его снова выражало обреченность.

– Неплохо зарабатывает, – высказал предположение Иванов. – Железные нервы.

– У него такса. – Терзаниям артиста не было предела, словно весь свой запал он израсходовал на чревовещание.

– Ему бы в кино сниматься, – заметил Иванов.

– А он и есть бывший киноактер. – И артист назвал известную фамилию. – Был актером, а стал – пекарем.

– То-то я гляжу, знакомое лицо, – удивился Иванов.

– Никогда, никогда себе не позволял... – вдруг покаялся артист.

– Чего? – удивился Иванов.

– Никогда, никогда себе не позволял... – Артист снова стал икать.

– Да бросьте вы... – посоветовал Иванов.

– Это у меня реакция, – в третий раз пояснил артист, – ик-к-к...

– Я понял... – очень серьезно произнес Иванов, поспешно придавая лицу соответствующее выражение.

– Никогда себе не позволял дурачить людей... – признался наконец артист, – докатился... ик-к-к...

– Вы бы еще повинились... – заметил Иванов, кивнув на дверь, из которой они только что вышли.

– С каждого человека он платит полиции ровно половину, – пояснил чревовещатель, справляясь с минутной слабостью, – ик-к-к... Да что это, господи? – Он старательно сдерживал икоту. – Пойду домой... к жене... ик-к-к...

И они расстались.

* * *

Купы деревьев скрывали верхние этажи. В одном из окон второго этажа ходила узкобедрая блондинка с обнаженной грудью. Жестяной карниз ограничил картинку темно-красной полоской трусиков. Резко очерченные складки углов рта, всклокоченные волосы с черными корнями и породистое изверившееся лицо. Пила: чай, кофе? Пар смешивался с сигаретным дымом, который она выдыхала из нервно-подвижных ноздрей. Сигарета, зажатая между растопыренными пальцами с шиком, который должен поражать неискушенного собеседника, превращалась в пепел. Ложь? Изнутри? От седьмого ребра? Не бывает! Плох был тот Адам. Не верила. Такая милая, нежная сестренка с отполированными коготками... Утешительница сердец и плоти. Только не ради мужчин. Не ради их душ. А, собственно, тогда для чего? Ха-ха... в задницу с вашими сантиментами. Уж я-то, я то-то, я-я то-то... ох, как худо... знаю эту жизнь... «Позвонить, что ли, товарищу Козлу? Нас двое есть...» Инверсная выразительность. Изучая себя в оконном отражении, откинула со лба прядь, провела большим пальцем поперек складок, вздохнула и, заметив седой волос, вырвала с корнем. Замерла от предчувствия одиночества и тоски. «Чтобы себя понять, надо придать лицу соответствующее выражение обреченности. Иначе... иначе... ах, не все ли равно...»

Отвлекли. С пятого этажа бросили сигарету и со вкусом выругались. Оказывается, кричали цикады и в ближайших кустах бунтовала кровь: "К-к-кончаю..." – сообщил кто-то фальцетом. В соседнем переулке, шурша шинами, пронеслась машина.

В темноте липкой ночи, где невидимо дышала привычная река, окруженная влажными лесами и болотами, остывали асфальтовые кварталы города, а бензиновые петли дорог все крепче стягивали его, ближе, в Стритенском переулке, на его липовом повороте, раздались мужские голоса и стук женских каблуков. На фоне редко-блеклых огней Львовской площади, сквозь чернильную зелень, как в густом бульоне, замаячили головы, и невидимый сосед по наблюдению, застегивая штаны, по всем законам тактики, на четвереньках, отползал к стенам детсада.

Из-за колонны выступил человек, и Иванов внутренне перекрестился – недаром он потратил последние полчаса, чтобы незаметно, даже, оказывается, еще для кое-кого, подобраться к дому Изюминки-Ю.

– Свободен, – махнул рукой доктор Е.Во., и человек снова убрался в тень.

Блондинка поднялась из-за стола и стала мыть посуду. Спина у нее оказалась без капли жира – сухая и мускулистая. Трапециевидные мышцы были слишком развиты. "Качается", – решил Иванов и перевел взгляд ниже, на тротуар.

Изюминка-Ю о чем-то спросила доктора Е.Во., спросила резко, словно рассыпала в ночь сухие бертолетовые искры. И снова все на секунду расплылось в теплом ночном воздухе, в котором, казалось, даже дышать было невозможно.

Лицо ее белело в свете уличного фонаря. Ноги смотрелись не менее сексуально, чем грудь у блондинки. Все – от лодыжки до короткой обтягивающей юбки. Бедра – без намека на дефекты, свойственные маленьким женщинам, с единственной пропорцией: одна на миллион, – бедра и продолжение вниз к узким коленям и точеным икрам, – он все помнил и отказался – легко и без сожалений; то, чему давно научился, не давало сбоя и сейчас. Она переступила с ноги на ногу, и он почему-то решил: "Дурак!" Преодоление рефлексий – ассоциировать согласно своей шкале ценностей. Жесткость – форма рационализма. Фыркнул. Ночь проснулась: Изюминка-Ю оглянулась, словно от толчка, охранник сверкнул белками в темноте. Доктор Е.Во. бархатно – в листья – рассмеялся:

– Не откажите в любезности... понять, конечно... охраняем...

Все-таки чуть-чуть – ненастоящий. Ненастоящие усы, ненастоящие щечки. Левый глаз желто-кошачий, поперек разделенный зрачком. Одна говорливость. Кашлянул в кулак вполне официально, словно призывая к вниманию.

– Я вам не верю, – возразила она, и каблук еще раз потрогал мостовую, чтобы издать: "Цок-к...цок..."

– Нет, мы заботимся о безопасности, – серьезно произнес доктор Е.Во. – Ты же не хочешь... не хотите... м-м-м... – заикнулся и сбился: достаточно, чтобы растерять уверенность.

В сущности, так и остался вечным дилетантом, не понимающим ни одной из пословиц о добре и зле, не умеющим вытащить пробку из бутылки, а проталкивающий ее пальцем внутрь – негодяем? Нет, конечно. Один из многих, из нас... – приобщиться к власти и остаться без головы на плечах. Теперь многозначительность казалась ему лучшим выходом из положения.