Текст книги "Река на север"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

XIII.

– У меня еще одно дельце, – сказал он Савванароле, открывая ему дверь, когда тот явился для очередного священнодействия, и сбежал – пора было ублажать господина полицмейстера. Но вначале он хотел разобраться сам, и, прихватив папку, отправился к Королеве.

Дверь ему открыла Леся Кухта. В этот раз она была непомерно накрашена и, как всегда, играла роль девочки-подростка, потому что была одета в рваные джинсы и голубую рубаху, завязанную узлом на талии.

– Можно войти? – спросил он, заглядывая за ее спину и ожидая, что там появится Королева.

Она безразлично пожала плечами и молча пошла в глубину квартиры, рассеянно стряхивая на дорожку пепел сигареты. Он прошел следом на балкон и увидел, как она вдавливает окурок в цветочный горшок. У него, наверное, сделалось удивленное лицо, потому что она потрудилась объяснить:

– Вета не любит, когда я курю... – Она сообщила это так, словно посвящала его в личную жизнь, но, может быть, она просто не умела скрывать своих чувств?

Ее бывший муж периодически звонил из-за океана, справляясь о детях. С тех пор в жизни она считала себя обиженной и не утруждалась поисками причин своего несчастья, однако все, что она теперь говорила, звучало азбучной истиной.

– Мне все равно, – почти поспешно сказал он. – Вы давно здесь?

– Три дня и две ночи. – Она вытащила из пачки новую сигарету. – Вам-то что?!

Она жила ниже на той же улице и с детства была тихой, спокойной девочкой с затаенными вопросами в глазах. Но у кого их тогда не было? И кто на это обращал внимание? Поэтому, наверное, она не вписывалась ни в дворовые, ни в школьные компании, – обитала где-то на окраине их интересов, и Иванов ничего конкретного не мог о ней сказать, кроме того, что балетом она занималась по настоянию свой матери, и особым талантом не блистала.

Иванов протянул ей зажигалку:

– Я вас не выдам... – Он даже улыбнулся, гася в себе скользкую неудовлетворенность разговором и ее присутствием в квартире Королевы.

Где-то на задворках памяти у него хранились странные воспоминания, связанные с этой женщиной. Он не мог вспомнить. Что-то, что могло оказаться сейчас важным, а могло и ничего не значить.

– Не надо, я сама, – не люблю, когда за мной ухаживают. – Она даже сделала движение, которым отстранила его руку.

– Простите... – Он вопросительно поднял брови и все-таки вложил зажигалку в ее ладонь. – Вы на меня обижены?

У нее было такое настороженное лицо, словно она ежеминутно ожидала подвоха от окружающих.

– С чего бы это?! Просто стоит перед мужчиной повилять хвостом, как он начинает думать о тебе бог весть что.

Конец фразы носил явно пренебрежительный оттенок. Он не нашелся что ответить. Наверное, в юности она была даже миловидной, а теперь пыталась скрыть следы времени под слоем косметики.

– Вот так! – Она затянулась, держа сигарету так, как ее, наверное, учили когда-то в подворотне, зажав сигарету между большим пальцем и ладонью, и Иванов понял, почему дальше квартиры в дружбе с Королевой она не шагнула – слишком вызывающе она это делала и слишком много в ней было напускного, словно она все еще пыталась обратить на себя внимание, словно будущее для нее – лишь повторение прошлого и она знать не знает ни о жизни, ни о ком-то из окружения ее подруги.

– Не люблю пустых комплиментов... – Она покачнулась, и он понял, что она слегка пьяна.

"Закусывает имбирным орешком", – вдруг понял он. Это была старинная привычка Королевы, еще с давних времен, – закусывать имбирным орешком. Он вдруг вспомнил это так ясно, словно очутился в тупичке школьного коридора, и радостные блестящие глаза Королевы, от которой вот так же пахло имбирным орешком и чуть-чуть, самую каплю, – кисловатым вином, которое она с подругами только что выпила в туалете. Это была еще одна его картинка, но присутствовала ли в ней Леся Кухта, он не помнил. Помнил лишь улыбающиеся глаза Королевы, смотрящие на него, словно из их молодости, из того, что уже не вернешь. Можно было зайти в эту школу и постоять в том тупичке. Но он знал, что это будет уже не тот тупичок и не те стены, в которых когда-то звучали их голоса.

– А-а-а... – протянул он. – Понятно...

И наверное, его голос прозвучал слишком странно, потому что она восприняла его как слабость и спросила с вызовом:

– Что понятно?

– Что вы любите задевать мужчин.

– На здоровье. – Теперь она враждебно взглянула ему в глаза.

– Я ищу Вету, – напомнил он ей. Он нашел в себе силы спросить: – Когда она будет? – глядя на ее перекошенный ротик.

– Ненавижу, – одними губами вдруг произнесла Леся Кухта. – Ненавижу! Суете всюду нос. Пачкаете воздух своим присутствием. Вам никогда ее у меня не отобрать! Никогда! Нечего сюда ходить!

– Ба-а-а... – удивился он. – Что с вами?

Теперь он вспомнил: ее дикие драки с мальчишками. Кажется, в десятом она лишила одного из них глаза. После этого самые отпетые ухажеры оставили ее в покое.

– Именно... – произнесла она так, словно он был в чем-то виноват.

Иванов так ничего и не понял. В этот день он Королеву не нашел. Не нашел он ее и на следующий, потому что Мэрия и Дума были блокированы полицией и в городе уже в открытую поговаривали о Втором Армейском Бунте. Это было утром, и он попробовал найти Губаря. На студии ему сообщили, что Губарь где-то пропадает уже три дня, и дали телефон.

* * *

Его запои. Они никогда не носили плановый характер. Впрочем, в последнее время Губарь даже это сумел испортить – в его действиях проявилась странная закономерность: после особенно удачной программы ему требовалось расслабиться. Он начал терять легкость в общении. Порой угрюмость владела его сознанием дольше, чем требовали обстоятельства. Это стало заметно с тех пор, как Королева отстранила его от предвыборной кампании одного толстого кандидата (толстого – в смысле кошелька), набрав с свою команду куда более прагматичных мальчиков. Он даже заскучал. Впрочем, это было предвестником куда более сложных коллизий в его душе – на нем тихо поставили крест. Только вначале он этого не замечал, и никто не замечал, кроме Королевы.

В их классе был санкюлот по фамилии Мышелов. И дед его, и отец – все были Мышеловами. Династия Мышеловов. При приеме на работу где-нибудь в отделе кадров с ним происходила одна и та же история: "Я спрашиваю не профессию, а фамилию..." Они всем классом, как маленькие зверьки, замирали в ожидании развлечения. Обычно он краснел как рак, но однажды взорвался: пролил– таки чужой кофе кому-то на колени. Это стоило ему разбитого окна над его головой от запущенного в спину дырокола и пятнадцати суток, в течение которых он регулярно бегал в гастроном за бутылкой для охраны. В жизни он боялся трех вещей: милиционеров, электричества и собак. Позднее он так и застрял в санитарно-эпидемиологической службе города. Нашел свое призвание. С одной стороны, выдумывал новые яды и капканы, а с другой – боясь остаться не у дел, разводил грызунов и наводнял ими окраины. Он стал виртуозом своего дела и не примкнул ни к одной из партий. Впрочем, у него была мечта создать Общество грызунов. Не в смысле животных, а в смысле потребителей. Он сотворил новый жевательный концентрат, но пока не имел успеха и делал ставку на Губаря. Но Губарь был уже не тот. Весь свой задор он израсходовал на Королеву, телевидение и политику.

В седьмом классе Генка написал в сочинении: "Жили они бедно, ели капустку да с хлебушком квас".

Однажды они втроем умудрились забраться на Ай-Петри. Оттуда их снимали спасатели. Оказалось, что спускаться тяжелее, чем подниматься. С тех времен у Иванова осталось чувство, что Губарь до сих пор не может понять, как правильно двигаться не только в горах, но и в условиях пыльного города, – он потерял чувство равновесия, и это стоило ему клейма неудачника.

Зато он стал умеренным пьяницей. Эти его: "Который час? Я здесь, понимаешь, совсем закис..." возвращали к школьным годам. После неудачного подъема на Ай-Петри они не общались целую четверть, словно не учились в одном классе и даже некоторое время не сидели за одной партой. На переменах курили в разных углах. Завели себе новых приятелей. Генка Мышелов, который виртуозно играл в "мартынку", подспудно использовался обоими в качестве связного информатора. Но потом, на одной классной пьянке, они осторожно нашли общий язык, великодушно делая вид, что ничего не помнили или не придавали значения произошедшему, и он точно так же, расхрабрившись, губато твердил: "Понимаешь, что мне Королева... я закис..." Иногда Иванов думал, что Королева – это высшее достижение друга. Но сегодня он явно ошибся, ибо с тех пор вторым достижением Губаря стали взаимоотношения с бутылкой. Впрочем, порой он отдавался чувственности, и тогда его увлечение очередной пассией брало верх над всем остальным, даже над чувством самосохранения, ибо он всякий раз терял голову. Это было подобно вулкану.

– Слушай, у тебя в доме творится бардак, – сообщил он ему, – какая-то женщина чуть не выцарапала мне глаза...

Уж он-то знал, что там, в осенних сырых горах, Губарь, Мышелов да и он сам впервые поняли, что они смертны. В общем, им повезло. И если для него самого и для Мышелова это было лишь эпизодом, случайностью, которое не стоило повторять, а лишь, трезво оценив себя, ответить, что и ты не всегда все можешь (изобрести новый яд или справиться с задуманным романом), то для Губаря это был такой удар по самолюбию, что он с тех пор не мог оправиться. Они никому не говорили, что, когда их обнаружили, Губарь от стыда едва не покинул козырек, на котором они застряли. Его спас прочный ремень, за который его вытянули. Впрочем, забрались они туда явно не от большого ума, и это тоже надо было признать.

– Какая женщина? Я ничего не соображаю... – простонал Губарь. – Мне надо сделать два пальца...

Иванов услышал звук брошенной трубки. Потом трубку кто-то взял и произнес, приятно грассируя:

– Вы меня слышите? Вы можете пр-р-иехать?

– Могу, – ответил он.

– Пр-р-иезжайте! Знаете куда?

– Догадываюсь, – ответил он и добавил. – В общежитие...

Их комната! Они получили ее на двоих. И в те годы это было так шикарно, что пару семестров, которые Иванов проучился в институте, пока его не "съел" сопромат, она была перекрестком всех их приятелей и подруг. В памяти остался (не образ, а черты, конечно, – скрытый философ) любимый преподаватель – Вениамин Аронович Зельдин по кличке Фраймович: "Мужчины любят женщин изящных". Формула сопромата, зашифрованная столь странным образом. "Кому не нравятся изящные женщины, может запомнить следующее: "Малявина любит жесткие ириски"". Потом он благоразумно сбежал оттуда в медицинский, сменив формулы и карандаши на формалиново-трупный запах "паточки". И даже некоторое время был счастлив. Даже в армии ему иногда снилось, что он спит в общежитии, и просыпался от ужаса, ибо в "их комнате" стараниями Губаря ему ни разу не удавалось побыть одному.

Он надеялся, что этот странный разговор с женщиной еще ничего не значит, не значит, что кто-то уже охотится за его папкой. В ближайшем шопе купил пива и сел в душную маршрутку. Папку с документами положил на колени трезубцем вниз. За окнами мелькали желтеющие деревья и пустынные улицы. Над пластилиновым асфальтом раскаленный воздух дожигал последнюю траву. После Севера он с трудом привык к этому климату – летом обливался потом, зимой дрожал от пронизывающих сырых ветров.

Дверь ему открыла высокая босая девушка. Он вопросительно посмотрел на нее. У нее было длинное анемичное лицо с рябинами на щеках и выразительные серые глаза.

– Это я с вами разговаривал? – спросил он, заглядывая ей за спину в пыльный коридор: на ближнем плане валялись красно-зеленые туфли, брошенные в пыль словно впопыхах, словно в порыве страсти, торчала пара цветных заколок, воткнутых в обои рядом с веером телефонных счетов, а дальше на полу громоздился целый джентльменский набор: банки из-под кильки с рассыпанными из них окурками, пучки женских волос, зацепившиеся за плинтус, и батарея пустых бутылок под балконной дверью.

Она уступила ему дорогу мимо ванной с грязной посудой на полу, мимо обшарпанных обоев, мимо своей судьбы, выказывая всю неприязнь женщины, которая не особенно пользуется успехом у мужчин.

– Ну что вы смотрите? – Вызывающе махнула рукой: – Он там...

Она была высокая и худая, почти светящаяся, с пепельной кожей, но с развитыми крупными икрами. Как раз в стиле Губаря, ибо в таком состоянии он всегда предпочитал все нестандартное.

– Хм!.. – Губарь – последний взгляд на себя, лежал на диване, зеленый, как покойник. Даже его знаменитый подбородок с ямочкой, которым он так гордился и из-за которого в школе его прозвали Жаном Маре, выражал апатию. – А... привет, – он вяло пошевелил пальцами.

Лицо его было неподвижно, как алебастровая маска, на которой жили лишь страдальческие глаза.

– Я привез тебе лекарство. – Иванов поставил на стол бутылки, ему нечего было больше сказать.

– Это ты молодец... – похвалил его Губарь с той безнадежностью, на которую был способен в таком состоянии.

– Вы сума сошли, – буркнула за спиной девушка.

– А то она ничего не понимает... – Он апатично махнул рукой, словно отсылая ее прочь.

– Ну да... куда нам... – произнесла девушка. – Больной пришел в себя – сдувает пену с лекарства... – прокомментировала она.

Голос у нее стал бесцветным, как вода из крана.

– Знаю я женщин, – вдруг заявил Губарь одними губами, – умные мечтают стать красивыми, а красивые – умными...

Фраза, отнявшая у него последние силы. Он застыл, притворился спящим, так и не взглянув на девушку. Иванов почувствовал, что она обиделась. Он посмотрел на нее и виновато пожал плечами. Она сделала вид, что не заметила его солидарности.

– Ленка, иди домой, мне уже хорошо. – Он открыл глаза, словно проверяя, изменилось ли что-то в комнате за эти несколько мгновений, и знакомо дернул щекой: "Вон!"

Она задохнулась от возмущения: "Смена кар-раула!" и с минуту буравила невозмутимое лицо Губаря, потом схватила Иванова за руку и потянула за собой. Он едва поспевал за ней, спотыкаясь о яростно мелькающие ноги в красно-зеленых звучных туфлях, которые она успела надеть, пока Губарь философствовал. "Кто выбирает такие цвета?" – успел удивиться он. Вытащила в коридор и так резко повернулась к нему, что платье на ней, цвета ящерицы и с большим круглым вырезом, протестующе шурша, покрылось складками. Он поймал себя на дурашливости: чуть не сделал глупое лицо – иногда это спасало его в подобных ситуациях.

– Вы должны мне помочь, – зашептала она, глядя сверху вниз, и от нее можно было зажигать спички.

– В чем? – удивился Иванов, настойчиво отцепляя свое запястье от ее анемичных пальцев и жалея, что только что солидаризировался с ней.

– Мне надо, чтобы он ее бр-росил.

– Кого? – спросил он.

– Послушайте, я знаю, кто вы... – Она наклонилась (пахнуло дешевой пудрой и цветочными духами). – Он все р-равно ее не любит. Он сам мне пр-ризнался. Я хочу, чтобы он больше не виделся с ней. Я хочу, чтобы он был р-рядом со мной!

– Вы давно его знаете? – спросил он осторожно, чувствуя, что морщится.

– Какое вам дело?! – ответила она, сбавляя темп.

– И все же?

– Месяц... – Она отвернулась, нетерпеливо покусывая губу.

"Хоть понимает, что говорит", – решил Иванов.

– Надеюсь, вам еще повезло... – заметил он.

Ему даже не было смешно.

– Но вы мне поможете? – Она снова вцепилась в его руку.

Пальцы у нее были холодные, как ледышки.

– Помогу, – пообещал он, делая шаг назад.

Она сделала умоляющее лицо: "Я тр-русиха, да еще с нежной совестью..." – Должно быть, ее откровенность и подействовала на Губаря, а он произнес еще раз: "Я помогу..." "Надеюсь... – одаривая пепельной улыбкой, добавила она, – не люблю оставаться в долгу..." И вдруг удивила его: по одной только ей понятной причине вдруг сделал шаг по направлению к нему, так что он ощутил тепло ее тела, и произвела телодвижение гусеницы, словно отделяя все то, что было под платьем, а потом как бы между делом бросила на него короткий оценивающий взгляд. И он понял: ее вздорность – вот что воспринималось Губарем как шарм, но позднее, когда она станет терять привлекательность, худшие черты ее характера начнут проявляться особенно отчетливо, точнее, они просто станут ее гротеском и ничем иным.

– Ну, конечно, – сказал он, невольно отстраняясь, – я помогу... – И вернулся к Губарю.

Он уже переключал телевизионные каналы, цедя пиво, как лекарство, и явно прислушивался к процессам внутри себя. Наконец сообщил, косясь:

– Говори. – И тембр его голоса походил на царапанье гвоздя по стеклу, – мне легче. – И вздохнул, но так, словно каждая фраза стоила ему неимоверных усилий.

Девушка его больше не интересовала, и угрызений совести он явно не испытывал, но глаза прятал.

Иванов молча покачал головой. Может быть, он спутал его с посыльным из соседнего кафетерия. Впрочем, он знал, что под этой нагловатостью кроется то, что принято называть старой дружбой.

– Слушай, смешная вещь произошла со мной на прошлой неделе, – поведал он почти бодро, – я понял, что не умру молодым. – Закрыл глаза и, казалось, полежал умиротворенно. – Ну? Что, что, что... мать родная? – Он почти вскочил, расплескав пиво. – Ладно, все... все... все... Ты же знаешь...– Губарь покосился еще раз. Лицо его на мгновение сделалось просящим.

– Знаю... – согласился Иванов.

– Ты не все знаешь, – многозначительно заверил его Губарь, возвращаясь на диван.

У него был слабый желудок. Вернее, желудок не давал ему возможности напиваться до положения риз. Иногда это его спасало.

– Где Веста? – спросил Иванов, делая вид, что его больше не волнует состояние друга.

– Сие мне не ведомо, – флегматично ответил Губарь, делая глотательное движение. Лицо его, кроме укоризны и страдания, теперь ничего не выражало. – Смотри, смотри! – Он вдруг подпрыгнул. – Что я тебе говорил!

Где-то в центре желтоглавой махали флажком и поливали себя бензином. Неслось над толпой любопытствующих: "Клерикания для клерикан!" Полиция беспомощно топталась в переулке.

Иванов подождал. Пиво явно действовало. Губарь оживился от собственной прозорливости:

– С этого все и начнется!

– Не вижу связи, – ответил Иванов.

Начинать бессмысленные разговоры? Он и так поднаторел в этом. Криво ухмыляясь, ткнул пальцем в телевизор:

– А это?! Ха-ха-ха...

Вертлявое лицо премьера, дающее объяснение от имени нации: "Отдам под суд!"

– Ты знаешь, в детстве я думал, почему африканцы в своей Африке не дадут всем своим колонизаторам под зад, ведь они же все черные?

– Ну и что? – спросил Иванов.

– До сих пор не знаю ответа. – Он кивнул на экран: – Видал кретина? Когда человек говорит, что радеет за всю страну, то он где-то подворовывает. Меня уже тошнит... Наверное, сам и нанял мальчиков...

Он почти жалобно посмотрел на Иванова. Должно быть, его действительно тошнило. На другом канале Бодров-младший снимал драку на базаре.

– Пора сваливать, – заключил Губарь, – в Хельсинки...

В следующее мгновение, когда Иванов отвернулся, а потом снова взглянул на экран, там шли индийский титры, почему-то вперемешку с русскими и английскими. Это было похоже на авангардный прием, но потом он понял, что это Губарь слишком быстро переключает каналы.

– Послушай, пошел ты к черту. – Казалось, он сдался под его взглядом. – Вот что я тебе скажу: по вторникам, четвергам и субботам я верю в себя, а по понедельникам, средам и пятницам – не верю. Ты не знаешь, что это значит?

– Сегодня – воскресение, – напомнил Иванов.

– В этом-то и все дело, – глубокомысленно вздохнул Губарь и оторвал взгляд от экрана. – Ну, ладно... – покривил губами, – я с ней больше не живу. Я теперь живу здесь... – вдруг произнес он.

Казалось, силы оставили его и он больше ни о чем не хочет говорить.

Иванов услышал, как девушка, должно быть, на цыпочках, сделала два осторожных шага по коридору, удовлетворенно притворила дверь, пока не щелкнул язычок замка, и уже после этого в коридоре послышался стук ее каблучков.

– Брось, – удивился Иванов. – Где здесь?

– Там, где я зализываю раны – в нашем номере... – Губарь осторожно вздохнул, делая вид, что не услышал, как ушла девушка. – В нашем старом, вонючем номере. – Он повторил это по складам, он явно был настроен на философский лад, потому что это фраза о "нашем номере" была призвана напомнить о дружеских отношениях.

– Мне надо было самому догадаться, – признался Иванов, случайно наступив на раскатившиеся под столом бутылки и чудом сохранив равновесие.

– Погоди... я лягу, – сообщил Губарь. – Меня опять тошнит, – пожаловался он.

И двадцать лет назад под столом точно так же перекатывались бутылки, когда к ним заваливали шумные компании.

– Должно быть, я не ко времени, – сказал Иванов и вспомнил так ясно, словно еще раз очутился на лекции, как Фраймович, излагая материал, подпрыгивал. "Вы будете старыми, забудете нашу тему, но то, что я прыгал, вы будете помнить всю жизнь". Блестящая дальновидность.

– Погоди... – Губарь погрозил пальцем в воздухе. Взгляд его стал бессмысленным и одновременно сосредоточенным, – погоди... – Потом вскочил, мотнув головой так, словно центр тяжести теперь был сосредоточен только в ней одной, и с искаженным лицом убежал в туалет. Через секунду оттуда раздались тягостные звуки, потом стихли. Потом раздались снова, но с нотками страдания. Было слышно, как в соседнем номере гудят трубы – кто-то принимал ванну. Потом из крана полилась вода, потом его снова рвало еще раза два, потом он выглянул оттуда, прислонившись для равновесия к косяку двери. – Боже, где бы повеситься?.. – Лицо его было мокрым и печальным. – Что б я еще... – произнес он раздельно, – что б я еще раз... еще раз... мешал...

Но Иванов так и не узнал, что мешал Губарь. Впрочем, он никогда не исповедовался на эту тему, а каждый раз экспериментировал, ища волшебный эликсир. Он сделал два ковыляния по направлению к холодильнику, бормоча:

– Где-то у меня здесь... где-то у меня здесь...

В его кабинете висел лозунг: "Страха нет!" Но сегодня он явно перебрал. Когда его спрашивали, как он поживает, он отбивал поползновения к расспросам одной-единственной фразой:

– Хуже... – И ждал реакции, ехидно улыбаясь.

Из-за этого в последнее время он потерял нескольких щепетильных партнеров, но ему было наплевать: "Всем не потрафишь!" Вокруг него, как вокруг вселенского центра, вращалось множество людей, и это ему нравилось.

Он открыл холодильник и пошарил внутри. Застыл, погрузив пальцы в банку с капустой. Взгляд его выражал сомнение.

– Кто это? – спросил Иванов, невольно кивнув головой на дверь.

– Погоди, погоди, какая глубокая мысль. Дай подумать... – С минуту, закрыв глаза и наморщившись, сосредоточенно молчал. Лицо его замерло, словно он прозрел внутренним взором. – О чем ты? – Казалось, он все еще прислушивается к своему желудку. Дышал он часто и мелко.

– Я спрашиваю, кто эта девица?

– Отстань, она и так обходится мне слишком дорого. Контрацептивы по пятьдесят гривен! Видел когда-нибудь такие? И я тоже, пока не подцепил ее. А я-то думаю, почему мне так тошно...

– Почему? – осторожно спросил Иванов.

– Потому что... постой. – Он снова замолчал, бездумно уставившись на банку с капустой, словно его кто-то, как в боксе, "болтанул" и он находился в состоянии гроги, а потом глубокомысленно произнес: – Главное, иметь мужество не обдумывать свои решения. – Он улыбнулся неуверенно, одними углами рта, словно подбирая это выражение к своему лицу, потом – глубже, так, что блеснули зубы, и произнес: – Украли кусочек счастья. Украли не все, не целиком. Украли лишь маленькую частицу... Благородные воры! Оказывается, украли сердце[54]54
  Стихи Сергея Винничука.


[Закрыть]...

– Я не знал, что ты пишешь стихи, – удивился Иванов.

– Я тоже не знал, – ответил Губарь, – до последнего времени... – все еще думая о чем-то своем, а потом добавил: – Жить стало так скучно, что самое интересное, что может с тобой произойти, это только смерть.

– Ну да? – удивился Иванов. – Сейчас тебя развеселю. – И бросил папку на стародавний диван, на котором от удара дружно подпрыгнули хлебные крошки.

– Что это? – меланхолично спросил Губарь, обронив короткий взгляд. – Ты меня отвлекаешь. – Рука его все еще находилась в банке с капустой.

– То, что тебе сейчас необходимо.

– Ты уверен? – Губарь снова поморщился, все еще пребывая в чувствах.

– Вот твоя ближайшая цель, – указал Иванов.

– Ну да? – снова удивился Губарь и, не вытирая рук, потянулся к папке. – Женщины живут с мужчинами не по любви, а по недоразумению, – вдруг на полпути философски изрек он, бездумно уставившись на иероглифический трезубец. Его мысли были явно заняты другим. – Не вижу нужды возвращаться к прошлому. Ты ведь за этим приехал? – Он чуть не упал, опершись на стол.

– Слушай, что-то происходит?.. – высказал предположение Иванов.

– Однажды ты понимаешь, что есть разница между тем, что ты знаешь, и тем, что тебе говорят, – изрек Губарь.

Он произнес это так, словно сделал открытие и на этом держалось все мироздание.

– Ты это всерьез? – не поверил Иванов.

Впервые за много лет он что-то новенькое открыл в своем друге – способность к обобщению.

– Я и раньше догадывался, – признался Губарь, выказывая ту тоску, за которой следовала злость, которая только и заставляла его что-то делать в этой жизни. – Прошлое можно понять только назад, а прожить жизнь надо вперед. Вот в чем разница.

– О чем ты? – снова спросил Иванов удивленно.

Губарь уставился на него невидящим взором.

– О моей женушке. Мы расстались. Точнее, она меня бросила из-за этой обезьяны.

– Не утрируй... – Смутная догадка колыхнулась у Иванова в голове.

– Да, да... – подтвердил Губарь, – маленькие радости... меня снова сменили на дамочку... у них даже одно дилдо на двоих...

– Ух ты! – произнес Иванов как можно честнее.

– У некоторых людей чувство собственного достоинства, как аппендицит, – произнес Губарь, – который надо вовремя удалить, а то он переходит в гордость.

– Ух ты... – еще раз произнес Иванов, но теперь с нотками недоверчивого удивления.

– Да! – подтвердил Губарь, сжимая тонкие губы. – Пока ты служил в своей чертовой армии, здесь произошло много событий, и та Вета, которую ты знал, уже не прежняя Вета. – Он упал на диван. – Прости, я не хотел тебя огорчать. Все эти годы я безуспешно боролся с ней...

– Вот откуда эта холодность, – догадался Иванов.

Он все еще не верил, словно ему нужны были куда более весомые аргументы.

– Да, представь, и оттуда тоже. – Губарь налил себе водки. – Будешь? – И, не дожидаясь ответа, давясь, выпил, потом решил отрезать кусок колбасы. – Ну и ножи! – Бросил один и взял другой. – От тоски не зарежешься. – Вытер руки о майку. – Ты меня поймешь...

– Тогда я пойду? – предложил Иванов.

– Ага, – промычал Губарь. – Ты думаешь, что сумеешь меня провести. Давай бумаги.

– Они у тебя в руках.

– О... черт, – произнес он и снова открыл папку. – Где мои очки?

Дойдя до списка членов правительства, он поднял на Иванова глаза.

– Я чувствовал это... Я чувствовал это...

Иванов пожал плечами. Что он мог поделать? Он даже не мог найти Королеву, чтобы выслушать и ее.

– Выпьешь? – спросил Губарь, словно взял тайм-аут в долгих разговорах. – От водки еще никто не умирал.

– Нет, – ответил Иванов, – но перекусить перекушу.

– Это не еда, а закуска, – сварливо напомнил Губарь, отрываясь от бумаг и придвигая тарелку с колбасой к себе.

Он его хандры не осталось и следа.

Потом он произнес ворчливо, оторвавшись от бумаг:

– От тебя, как от работы, одни неприятности...

Бросил на него проникновенный взгляд своих серых глаз, в которых, казалось, теперь не было сомнения.

Потом, заметно покраснев, важно добавил:

– Сейчас я позвоню одному человечку, он снимет, а завтра выплюнем в эфир. Я им все скажу!

Потомок древних викингов, Губарь был лишь их бледным отражением, но Иванов понял, что на этот раз Губарь не отступится.

* * *

– Три минуты, – профессионально произнес человечек и принялся сворачивать аппаратуру.

– Но какие! – патетически воскликнул Губарь.

Он отбросил все сомнения. Именно таким его и любили. Оператор поколдовал над видеокамерой, светильники медленно остывали, в комнате становилось душно.

– Витек, – сказал Губарь оператору, – на сегодня все. Завтра смонтируем – и в эфир. Текст я подброшу утром.

У Витька была явно нездоровая асимметричность в теле, потом Иванов понял – правое плечо было шире и висело ниже левого.

– Что с ним? – спросил он, когда они с Губарем помогли вынести и погрузить аппаратуру в машину.

– А... – Губарь махнул рукой, – увлечение молодости – ручной мяч.

Витек козырнул и уехал.

– Оставь папку мне, – попросил Губарь. – Никто не будет знать, где она.

– А он? – почему-то шепотом спросил Иванов.

– Он свой парень...

Они вышли на угол Драйзера и Шнитке. Гостиница на углу, разрушенная во время Первого Армейского Бунта, стояла в лесах.

С другой стороны, чуть ниже, за стволами деревьев, проносились трамваи – звенели на повороте, группы людей спешили по блестящим, скользким плитам в подземный переход. Даже дождь теперь стал не просто дождем, а клериканским дождем.

Трое, засунув руки в карманы и покачиваясь (контур женской головки врывался в разговор), ловили такси. Потом один из них, отвернувшись, стал мочиться на бордюр.

Со стороны сквера вынырнул патруль, и троица чинно отступила в тень подворотни. Проходя мимо, полицейский козырнул Губарю.

Губарь ухмыльнулся. Глаза хищно блеснули в темноте. Он любил, когда его узнавали на улице.

– Завтра я их потрогаю за вымя, – сказал он, кивнув на город.

– Не переусердствуй, – удивляя самого себя, заметил Иванов.

Он вдруг понял, что то, что они делают, вообще не имеет никакого смысла – ни плохого, ни хорошего. Словно они оба вырваны из небытия и помещены сюда, под никлые деревья, в августовскую ночь, чтобы стоять и говорить о том, что кажется простым и естественным, но почему-то вызывает оскомину неудовольствия. Можно было забросить эту проклятую папку и жить так, как тебе нравится. Но для чего все это, он не знал и не представлял, а был опустошен и устал и не хотел думать, что совершил ошибку. Купы зелени, сливаясь с темнотой, громоздились со всех сторон, придавая ночи неопределенные очертания. Дорога, уходящая вверх и в переулок, казалась дорогой в черное небо.

– Пока... – буркнул Губарь.

Это было обычное его прощание, и Иванов не сосредоточился на нем, словно то, что существует во всех словах и жестах, в этот момент сделалось для него закрытым или очень сложным или, напротив, – однобоким, пресным. Может быть, он тоже сомневался в содеянном? Не разобрался – ослеп, оглох? Пожал ему руку и пошел через сквер, прочь от общежития, где они когда-то жили в одной комнате, прочь от странного переулка, упирающегося в небо, прочь от самого себя, от того прошлого, где они были счастливы, но забыли об этом, прочь от того, что невольно, в конечном итоге, заставило их предавать самих себя, прочь от жизни, прочь – чтобы спуститься в подземку, чтобы хотя бы таким способом еще раз убежать, как убежал он в армию или в свою литературу. В лицо ударил влажный мертвенный ветер, и он подумал, что никогда не испытывал сладострастия, разоблачая кого-то. "Если б не было последствий, то не было бы и сожалений, а значит, и морали", – утвердился он в своем решении. Не удержался, больше по привычке. Пробегая мимо книжного магазинчика, работающего допоздна, с жадностью скользнул глазами по корешкам. Взгляд выхватил знакомые имена. Переводной Набоков – все равно что суррогат вместо марочного вина. Купил сразу две книги: Сол Беллоу "Планета мистера Сэммлера" и "Сексус" – Генри Миллера. И в предвкушении оскопленного удовольствия спустился в метро, хранящее былое величие и помпезность обваливающейся лепнины, трясся до своей станции, разглядывая обложки. Сола Беллоу начал читать сразу, как только включил свет и скинул обувь. Ходил по квартире, оставляя одежду то там, то здесь, сразу попав под очарование старого мастера, и почти забылся.