Текст книги "Река на север"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Оказывается, у ее мужа просто шевелились уши за едой. Он представил себя со стороны: светлые волосы, выгорающие еще в апреле (скрывающие ушастый недостаток), и черная трехнедельная борода. Он сам стриг ее с помощью толстой расчески и ножниц – постарался забыть армию как дурной сон, хотя она сделала из него бывалого человека. Гарнизонная жизнь наложила свой отпечаток: он научился сдерживаться, смотреть на жизнь проще, – слишком много суеты приводит к тому, что она приедается. Женщины относились к разряду суеты, и он не знал, правильно ли поступает сейчас. "Потом однажды тебе все это надоест", – думал он.

Она беспричинно и зло рассмеялась (обжигающее, дразнящее лицо):

– ...и мы разошлись, нас связывал один секс...

Такое сообщают, когда в самом тебе все перегорит, и, конечно, он предпочел, чтобы она целомудренно помолчала. Вовремя вставлять паузы – целое искусство.

Сообщила накануне непонятно кому: "Бедняга, которому не доверяли ни одну из операций, кроме прыщиков, и у которого в голове сидел счетчик – одна копейка, две копейки, а между дежурствами торговал на рынке обувью и велосипедами..."

– Правда, я потом поняла, что и в этом он слабоват...

Он отвернулся, скрипнув зубами: "Дура". Конец фразы повис в воздухе. Значит ли это, что промолчавший человек осуждает тебя? Губарь переварил и радостно хмыкнул: "Ах!" Вообразил бог весть что.

Сам он не имел права на ее прошлое – к чему расстраиваться? Шокировала ночной откровенностью: "Я каждый день подбриваюсь..." или то, что заменяло ей философию: "Активность в постели тоже неплохая вещь..." Конечно, она даже не предполагала, что и он тоже обладает таким же оружием пошлости, просто он однажды отказался от нее, в армии ее и так хватало, – гораздо раньше, чем она кончила десятый класс. В школе во всех них сидел этот зверек, но потом каждый их них забавлялся с ним как мог, некоторые с ним так и не расстались, а приняли то первое, что предложила жизнь, за стиль поведения.

Горячий воздух гнал песчаную пыль.

Они оставили машину на стоянке, долго, до изнеможения, брели по пыльной дороге. Прежде чем он окончательно растерял остатки душевного равновесия, внизу, под обрывом, блеснула прохладная река, текущая на север, и чистые песчаные пляжи. Сбежали вниз остудить ноги. Он торчал наверху, сторожил вещи. Лес и манящая река лежали перед ним. Он не знал, как этим воспользоваться, чтобы избавиться от неудовольствия собой.

Потом появились: русые макушки, порозовевшие спины; она приняла его помощь – и Иванов отметил, как мелькнули две загорелые коленки, когда она уже на самом верху смело взяла подъем, и он протянул руку, потому что здесь права Губаря как бы кончались. "Скотина!" – чуть не выдал он ему. Белая полоска улыбки, мелькнувшая на ее лице, – была подарена ему в знак компенсации его терпения.

* * *

Сделал вид, что собирает ракушки: три белые и три черные, под ногти набился сырой песок, в ямке начала собираться мутная вода.

Они уже полдня весело болтали. Делали заплыв на тот берег, под наклонившийся ясень, принесли откуда-то вареных раков и пиво. Лежали на спине в тени. В небе между облаками вдумчиво плавал аист. Шумнее всего оказались серебристые тополя – вздрагивали от малейшего ветерка. Он понимал, что глуп. Выглядит как влюбленный. Ему надо было выдержать ее молодость, чтобы утопить в своей опытности.

– Вы были замужем? – Губарь сделал стойку, как легавая при виде дичи. – А вот скажите... – Он открыл было рот, смешно поводя глазами – избитый прием.

"Очаровашка, очаровашка", – сказал бы кто-нибудь. Как все финны – потомки кроманьонцев, несмотря на размеры, он был не опасен, если его, конечно, не дразнить. Подслеповато морщился – очки зарыл, как томагавк войны, – ради юбки, и за невинным вопросом крылись все его приемы, которыми он покорял неопытные сердца.

В его устах фраза прозвучала примерно так: "Вы были на Марсе?" Кто не дрогнет? Ликовал. Никогда и никому не устраивал экзамен с помощью друга, а действовал в гордом одиночестве.

Она ничего не ответила. Он заметил – словно пропустила вопрос мимо ушей. С ним она себя так не вела. Но не надо быть гордым. Он подозревал в ней худшие черты характера.

Поднялась, загребая чистый песок. Выглядела словно рассеянной. Отошла, даже не взглянув на Губаря. Он уже знал эту ее манеру спасаться бегством. Губарь вслед ей забыл закрыть рот. Иванову стало противно. С ближнего плеса наконец-то пахнуло прохладой.

Он еще не научился ее любить, это еще было бременем. Он просто боялся захотеть ее любить. Он не научил ее нырять на дно реки, которое он сам когда-то облазил. Он еще не научил ее видеть то, что видит он. У них все было впереди. Он вдруг подумал, что у них в запасе много времени – месяц лета и целая осень. Приоткрыл счастье, вдохнул неповторимый запах и утешился, что все равно будет жалеть.

– Почему ты не женишься на ней? – вдруг спросил Губарь.

Челюсть свою он уже привел в порядок. Фарфоровые зубы сверкнули, как сервиз на солнце. У него была кошачья улыбка Флеминка – он оттягивал углы губ и всасывал воздух сквозь зубы, словно принюхиваясь к его вкусу.

– Красивая девушка...

Оказывается, друг вещал истины, а сам он сидел на берегу, глупо уставившись в воду.

"Слишком красивая, – чуть не сказал он, – и потому опасная".

Губарь иронически хмыкнул, растеряв свою северную вальяжность: "Подумаешь, меньше страдай..."

– Ты вгоняешь меня в краску, – ответил, чтобы только что-то ответить. – Мы знакомы три дня...

Конечно, он его не просветит, не скажет: "К тому же это девушка сына". Язык не повернется. Пусть думает что угодно. Впрочем, что у него самого написано на лице? Он не знал. Друга так просто не обманешь.

– Прожил половину жизни и ничему не научился, – бросил Губарь. – Посмотри на себя...

Теперь он сам по утрам обнаруживал в зеркале темные круги под глазами – такие же, как и у отца. Глубже он не заглядывал, потому что давно надоел самому себе.

Она помахала им издали. Песок вспыхивал на солнце под ее ногами. Выше, над головами, громоздились округлые купы деревьев.

– Если ты сваляешь дурака, – нотками Королевы произнес Губарь, – кто-то сделает это за тебя. Такие женщины не ходят одинокими...

Он чуть не признался – даже самому себе, кто для нее важнее. Впрочем, теперь он не был уверен. "Надо... надо спросить, – подумал он, – сын или я?"

Он оценивал ее издали. Он забыл, что владел этим телом. Теперь там, словно на другой планете, она принадлежала самой себе. В этом заключался парадокс пространства – удаленный предмет казался недоступным. И в юности, когда он был полон нежности ко всем женщинам, он испытывал то же самое. Простые вещи нельзя объяснить, их надо прожить. Он вдруг испугался, что Губарь угадает его мысли.

– Я не могу бесконечно экспериментировать, – сознался он и перевел взгляд на воду. На ее поверхности то и дело возникали круги. Дно реки было песчаным и чистым, но перед косами течение вырывало ямы. Под корягами прятались налимы. Он знал это.

В общем, Губарь прав – по сути, но не в частном порядке. Теперь, конечно, не всякая женщина способна свести тебя с ума. Если бы только он не знал, каким счастливым можно быть с ними.

Губарь крякнул от досады, по-прежнему не отрывая глаз:

– Ты глуп...

– Перестань меня учить... – ответил он.

– Ну-ну... – Губарь выпростал затекшую руку. – С новым годом...

Кожа у него никогда не загорала, а к вечеру отваливалась чешуйчатой, как у ящерицы.

Она позвала их издали:

– Мальчики, перестаньте ссориться, идемте купаться...

– Жарко, – примирительно сказал Губарь, то ли давая ему шанс исправиться, то ли действительно устав. – И жалко не ее, а тебя.

– Брось, – ответил Иванов. – Прибереги для другого.

– Дурак! – констатировал Губарь.

Он начал с того, что оперся руками о песок, подтянул ноги и только потом вскочил.

– Последний совет, – произнес он, – закрой глаза и прыгай, не прогадаешь.

Когда-то в школе он имел привычку густо краснеть – до корней волос, отвечая урок. Впрочем, учился он хорошо, пока не увлекся театром и Королевой.

Иванов не успел ответить. Губарь уже бежал, увязая в песке и разбрасывая его, как уборочная машина. Регулярное употребление пива отрицательно сказывалось на его фигуре, однако при его росте это было еще не так заметно.

Вода почти не освежала. Утром, когда сверху, из водохранилищ, спускали ее излишек, течением поверху несло снулых лещей.

В воде она бросила короткий взгляд: "Только не при всех..." У него отлегло на душе. Губарь ничего не заметил. А он сразу же все понял: она так же, как и он сам, боится выдать себя. И у него возникло обманное чувство, словно, что бы они ни делали, что ни говорили, они все время думали друг о друге, и все, что они сегодня произносили, предназначено только им двоим, а все остальное – игра. Он не поверил себе. Он вспомнил то немногое: "У меня в роду были венгерки", – что она успела сообщить сегодня. И: "Я ужасно неразборчива в еде"; или: "Из верных друзей я предпочитаю саму себя..."; и понял, что в число их еще не попал, и сразу испытал легкое сожаление, потому что она забегала вперед – лично он никогда бы так не говорил, – зато попал к оракулу. Но прежде они целовались в подъезде. За ночь, которую проспал дома, он успел истосковаться, и у него было время, чтобы усомниться в себе и в ней. Он подумал: "Как она далеко зайдет в откровении?"; прежде чем он примет ее прошлое, он изведется – единственное, что не должно отражаться на его лице. "У меня был сын..." – чуть не объявил он. Пусть она расскажет о нем. И еще она сказала, положив ему на плечи руки и проникновенно глядя куда-то в грудь: "Я хочу, чтобы ты мне верил..." Он ничего не успел ни пообещать, ни обнадежить. Она чувствовала грань откровения и своего скепсиса, и момент был упущен, может быть, потому, что чрезмерная прагматичность в женщинах его отталкивала (он всегда приписывал им свои черты характера), а может быть, из-за того, что на ней был полосатый халат на лямках и он чувствовал, что в подъезде она замерзла, и из-за того, что у нее были чуткие шершавые губы и она их не подкрасила. То, что она любит светлые вина, он уже знал. Прежде, чем Губарь настиг их в городе и потянул на пляж, он добился еще одной фразы: "Я соскучилась...", но не более. Старый першерон! "У тебя такие всезнающие глаза, я хочу, чтобы у меня были такие же..." Признание, брошенное второпях. Если бы она понимала, что за этим почти, почти ничего не стоит, кроме вселенской грусти. Чего он хотел? Добившись точности чувств, вернее, сведя их к минимуму, ты одновременно выигрываешь и проигрываешь. Он и сам пока не знал. Предпочитал думать не до конца. Слишком это большое удовольствие – находить в себе куски льда. Потом Губарь все испортил, кричал, что знает совершенно потрясающие места и вел машину, как пьяный, и ловил мух в салоне. День был посвящен чисто физическим упражнениям.

Они проплыли водовороты соседней протоки, мимо рыбацких сетей и пауков. Сами поленовские рыбаки в габардиновых пиджаках и ситцевых рубахах сидели за столиками под деревьями и смотрели на реку.

Иногда он поворачивался, струи обтекали его спину, и тайком следил за нею. На ее бесстрастном лице, словно она забыла утренние слезы, блестели капли воды, и волосы, налипшие на лоб и виски, стали темно-бронзовыми. Она хорошо умела плавать и не боялась воды.

Потом они миновали остров и, выйдя на отмель, молча брели по колено в воде, и он тайком рассматривал, как брызги раскатывались по поверхности вокруг ее ног и пугали болотную живность и мальков, разбегающихся перед ними. Только один раз Губарь воскликнул: "Ага!.." и длинной розовой ногой отбросил в осоку серую гадюку. На той стороне берега зарослями стояли ивы, и ветер, пробегая по ним, играл листвою. Немилосердно палило солнце. После отмели они снова вошли в воду. Из глинистых обрывов, слева, вылетали ласточки и зимородки. Как только они подплывали ближе, они начинали шипеть, как кошки. Потом они снова попали на отмель и снова брели по чьим-то таинственным следам, стараясь на наступить на перловицы. На гребнях песок жег подошвы. После отмели они снова вышли на глубину, поплыли, почти не шевелясь, по течению. Берега поднялись круче. Лес стоял поверху, и листва дубов глянцево блестела на солнце, сквозь воду проглядывали илистые намывы, которые они старательно избегали. Наконец впереди открылось пространство, сведенное небом и стеной зеленоватых гор в широкую долину, и они выплыли на слияние двух рек. Вдоль стремнины тянулись переливающиеся солнцем бугры волн, и они вышли на берег и, словно заговорщики, не успевшие составить план, шли следом за длинноногим белокожим Губарем через остров, по колким заросшим тропинкам, переплыли две протоки и вернулись на то место, откуда стартовали.

Вечером, расставаясь, она прижалась, сложив уже знакомым движением руки на груди.

– Твой друг... – сказала она, и на мгновение он увидел, что глаза у нее очень серьезные, – нахал...

Он даже не позволил себе улыбнуться.

– Сделал мне недвусмысленное предложение...

Иванов удивился: "Когда Сашка успел?"

Вряд ли она просила у него защиты, она и сама справилась. Но Сашка рисковал, и он знал это. Так или иначе, но он невольно сделал ему большое одолжение. Гд. нашла бы в этом спектакль с подмигиванием и ужимками страсти – как мартышка. Саския – тему о морали, разговор с намеками, чтобы только, для начала предаваясь мысленному блуду, самой не спать всю ночь. Гана? Девочка, которая ничему не успела научиться. Даже любить. Нет, теперь о ней он ничего не помнил, и себя, в том прошлом состоянии, – тоже. Теперь он с большим интересом разглядывал ее – чего она хотела? Однажды он уже пытался контролировать действия Бога – это ни к чему не привело и ничего не доказало.

– Это его рабочие фразы, – успокоил он ее. – Не поздоровайся пару раз. Он привыкнет.

Он не позволил себе испытующе глядеть на нее. Пусть она сама разбирается в его друзьях – при чем здесь он?

– Нет, я не хочу... – сказала она с подозрением в голосе, наклонив свою, отливающую бронзой, голову, волосы, которые она подобрала лентой так, как ему нравилось, плотно и натянуто, – чтобы вы ссорились...

Конечно, она не добавила многозначительное: "Из-за меня".

– Хорошо, – пообещал он, улыбнувшись, чтобы она ничему не придавала значения. – Я и не думаю ни с кем ссориться.

Уж он-то знал Губаря лучше – в вопросе женщин на него никогда нельзя было полагаться, прежде всего, конечно, из-за его роста и еще потому, что он был специалистом по очень худым и высоким женщинам.

Она засмеялась обиженно:

– Ладно, у вас там свои дела, я не вмешиваюсь. – И отвернулась.

– Почему? – спросил он вслед ее взгляду на легкие вечерние облака и желтые освещенные улицы.

– Потому что мало ли кому я нравлюсь, – заметила она, – потому что это не в моих правилах.

"Ах, у нас есть правила..." – прокомментировал он и миролюбиво произнес: – Не стоит...

Она быстро повернулась к нему:

– Как благородно, как красиво... – И больше ничего не добавила, а смотрела с укором.

– Что с тобой? – спросил он.

Это не было искренним вопросом. Он ждал, что она ответит. Он не верил еще ей.

– Что со мной? – переспросила она, и ноздри ее затрепетали, словно она вкладывала в это особый смысл. – Мне думалось, мы друзья...

"Ладно..." – подумал он про себя, избегая ее быстрого взгляда. Ее льдистые глаза будили в нем желание. Прежде чем поцеловать ее первый раз, он испытал к ней глубокую нежность, которая и сейчас дремала в нем под панцирем утреннего разговора, и он пытался избавиться неизвестно от чего, от ее власти над собой, что ли.

Потом она все равно выберет себе оружие, подберет под него ключик. Заставит его сожалеть о минутной слабости. Разве кто-то из них мог сравниться с Ганой? Впрочем, она его тоже один раз предала. Не с этого ли началась его болезнь?

– Может быть, я действительно другой... – сказал он и улыбнулся, ничего не добавив.

– Ты хитрый искуситель, – ответила она, весело сощурив глаза.

Это была ее среда, она чувствовала в ней себя как рыба в воде. Сколько ее обучали этому: прятать дневники от родителей, обещать и не являться на свидания, судачить о чужих мужьях и проводить время в бесконечных разговорах с приятельницами. Все однажды кончилось – она оказалась на мели, потому что за всем этим ничего не стояло, если ты не усматриваешь в этом стиль жизни.

– Не имею привычки, – возразил он и притянул ее к себе.

Позвоночник у нее был под его ладонью, как клавиши пианино. Она была хорошо сложена, и он вспомнил, как у нее очерчены ноги – с единственной меркой из тысяч женщин.

Она ответила очень серьезно, словно решившись:

– У нас с тобой бульварный роман, и я хочу эту его часть быстрее закончить. – Она повернулась и пошла – прочь по аллее сквера.

Лето скользило к закату по белесо-выгоревшему небу. Вокруг города висело рыжее кольцо испарений. Заводы по инерции еще дымили.

"Ну и болван, кажется, я", – подумал он и шагнул следом.

X.

Галерея портретов шестидесяти шести женщин, которых он любил начиная с младенческого возраста. Казалось, от рождения уже был таким: с тоненькими альфонскими усиками – напомаженными в стрелочки, словно в подражание известной двуполой испанской личности, но только словно застывший искушенным филином оттого, что редко выставлялся, – а это порождало сомнения в собственных силах. Правой мраморной рукой, разминая, помахал в воздухе и спрятал за спину (в черно-траурном мешочке) – берег для шедевров, как пианист для клавиш. В ушах у него были треугольные дырки, в каждую из которых легко можно было продеть бублик с тмином.

– Сюда не садитесь, здесь не стойте, а в эту сторону не смотрите... – Его высокий женский голос диссонансом врывался в разговор. – ...не терплю присутствия... ап-ап-ап... жен... – жен... —жен... Ап-па-ап... посторонних-х-х... тоже.

Агрессивная категоричность не предполагала спокойного течения беседы. В поисках платка по карманам вытеснил животом за дверной косяк под вереницу портретов. Все же они успели заметить соляристического мальчика с сетью – "Ловля тунца" – волнистые синие линии и струящуюся кровь. Космонавт, напрягая силы, вылезал из трясины женской груди, вырывал ноги из тестообразной массы, отряхивал прах великих импульсов – всеобщая критическая паранойя Фрейда, высмеянная великим швейцарцем Карлом, – скрытая причина их ссоры.

Кто во снах не нырял в океан, висящий над дном, как одеяло? Фокус, который происходит, потому что надо чем-то дышать. Не в этом ли сокрыты заблуждения вековых находок психоаналитики?

– Женщин? – переспросила Изюминка-Ю и часть вопроса переадресовала Иванову.

Он услышал, как ее голос отразился в обеих концах коридора и заставил нервно моргнуть художника.

– Нельзя ли потише? – поспешил отгородиться высоким тембром. – Я хорошо слышу!

Кричащий на одной ноте. Все свои картины он помещал в пышные тяжелые золоченые рамы, чтобы преодолеть цветовую нерешительность и ошеломить контрастом. Он так долго страшился времени, что наконец перестал его замечать – сделался абстрактно-плоским, выкинул все мелкие детали, занялся украшательством. Его куртка, как та, что подарена Довлатову, была испачкана клеем и акварелью.

– Мы и дышать не будем, – пошутил Иванов, вызвав минутное замешательство, кончившееся нервным предчихом: "Ап-ап-ап!.." и росчерком в воздухе – траурный мешочек на правой руке невольно приковывал взгляд.

– Будьте здоровы, – пожелала из-за его плеча Изюминка-Ю, оборвав художника на рыбьей зевающей немоте, как у агонизирующих тунцов там, на холщовой плоскости, переделанной на трехмерность.

Негодующе удивился – зря моргал, словно она, девушка, не стояла здесь же в коридоре и не дышала Иванову в спину. Сам он уже привык к этой ее манере – прятаться за него от странных личностей. А как же Губарь? Несомненно, он ревновал ее и к нему. Иногда она тыкалась в его предплечье, как жеребенок. Кто осудит? Как много им еще надо пройти. Умозрительность – однобокий советчик, особенно одинока ночью. Ему нравилось, что они стояли здесь, в темном пыльном коридоре, где сам художник с его нервно застывшим лицом, на котором горели безумные глаза, смотрелся законченным психопатом с больным желудком. Другой картины он и не представлял – августовская темнота, дышащая влажной рекой за пыльными окнами, город, раскинувшийся в пространстве, как брошенный из космоса кафтан. Ни одно из ухищрений человечества не вызывает столько чувств, как забытая кем-то вещь – пусть даже она тебе и не по плечу.

– Почему вы здесь ночью, один? – спросила невинно, словно невзначай (воспользовалась своим правом, правом красивой женщины).

– Работаю, – буркнул, едва сохраняя остатки душевного равновесия.

– Завели бы кошку, что ли... Так одиноко... – Поежилась.

Было такое ощущение, что она посоветовала несусветную глупость, – кадетских корпусов художник явно не кончал – споткнулся о собственную ярость – с минуту безумно вращал глазами, вдруг схватил окурок с пола и остервенело стал превращать его в порошок. Лицо странно исказилось, словно он мгновенно погрузился в себя, сделалось больным, отсутствующим, тем, что должно безвременно сгореть, углы рта под альфонскими усиками поехали вниз, словно он боролся с незримым соперником. Он выкрикнул тоскливо скороговоркой:

– Наконец-то я нашел тебя! Прочь, прочь, прочь! Ф-р-р-р! – Прокрутился на одной ноге, отгоняя невидимого противника. – Я тебя! Я тебя! Не боюсь пустого холста!

– Да он же... – догадалась она.

Иванов нащупал ее руку за спиной и сделал шаг назад. "Не хватает пластики, – посоветовал бы он, – а вот чувства в избытке, как у плохого актера".

Художник продолжал исполнять танец на одной ноге, безумно истирая окурок ладонями. Его мышцы явно работали на пределе. Кожа на шее и от углов рта превратилась в меха для гармошки, уши заострились, как у книжных гоблинов, а углы рта трагически опустились к подбородку. Голова на шее, в которой явно была пара лишних позвонков, задергалась в такт онанистическим движениям. "Раз, два, три, раз, два, три..." – чуть не подсказал Иванов. Впрочем, художник и сам справлялся – окурок успешно прекратился в труху и вот-вот должен был вспыхнуть, но волдырь художник себе точно натер. Потом внутри у него что-то сломалось, словно кончился завод, и он застыл с разинутым ртом. Глаза сосредоточенно навелись на них обоих. Теперь он полагался только на свои зримые "ап-чхи" и картины за спиной, словно это было его последней соломинкой, связью с реальностью.

– Ха! – воскликнул он, и бумага и табак посыпались на пол.

Лицо его приняло прежнее выражение недовольного жизнью человека.

– Не будем вам мешать, – вежливо произнес Иванов, с укоризной прослеживая, как мусор падает ему на брюки. – Нас не интересует ваша картины, и мы не лазутчики из вражеского лагеря.

Он шагнул назад, к Изюминке-Ю.

Вряд ли художник поверил. Но дыхание выровнялось, глаза посветлели. Даже улыбнулся – возможно, в тайной надежде, что они уберутся побыстрее. Только в углах рта белела полоска пены. Его безумие еще предполагало контакт с окружающим. Возврат произошел почти бесследно, если бы только не трагические морщины на висках. Теперь он походил на самого себя, изображенного перед мольбертом, выбрасывая руку в зрителя шокирующим жестом. На указательном пальце сиял кровоточащий рубин. Кого-то он им напомнил?

Кредо жизни. Слыл стопроцентным авангардистом. Взять банку с засохшими в ней кистями, облить бронзой и назвать застывшей вечностью. Картина, выставленная в салоне, была сделана из красителя, воска и канифоли – смесь, которая была подогрета лампой и размазана по холсту, на сером фоне, черным, куцее: "Нет!" – по-клерикански. Формально он отразил происходящие события в некогда великой стране с тайной надеждой, что его заметят и поднимут на щит хотя бы националистические силы. Кто-то из провидцев высказал предположение, что однажды он повесится за этой картиной. Нечто подобное происходило и в литературе. Одна из картин у него называлась "Взгляд из ванной", потому что была нарисована автором, лежащим по горло в воде: в углу, по диагонали, всплывала нога и нечто розовое торчком из-под белоснежной пены. Наискосок в двери двигалась женская фигура. Не в этом ли тайна его розоватой плоти? Сублимация – слишком явная, чтобы не попасть под известные теории. Эксплуатация модных идей, выраженных в двухмерии с помощью кисти. Сама теперь ставшая игрой воображения. Стоит один раз показать игрушку, как теперь с ней возможны бесконечные варианты, па. Думал ли об этом великий немец, обрекая поколение на известные стереотипы, и не над этим ли посмеивался Набоков?

Опомнился окончательно. Даже улыбнулся. Вернее, попытался – мучительно, словно без остатка пролил на лицо все свои чувства. Стал похожим на одно сплошное негодование. А может быть, просто оскалился. Сделал шаг. Вытолкал-таки в коридор, загораживая комнату, – с одной стороны темнели зарешеченные окна, с другой несло общественным туалетом.

– Так, я понимаю, вы его ищите? – осведомился и сосредоточенно замолчал.

Напрасно было искать в нем признаки раскаяния Истребителя окурков, скорее он походил на годовалый тульский пряник – черствый и старый.

Изюминка-Ю вздохнула и в нетерпении снова просунула руку под локоть. Рука была теплой и приятной.

Художник молчал. Женщины – тема колье в рисунке платьев – такие разные, со стен разглядывали их. Казалось, он забыл, зачем они пришли, а может, его мучило раскаяние за проявленные чувства. Иванов кашлянул.

– Вначале я его видел, – вдруг заговорил он. – Это был глас свыше... Вы знаете, что это такое? – Художник сочетал в себе черты популиста и затворника. – Он сказал мне: "Иди и прерви серебряную нить..."

– Какую нить? – простодушно перепросила Изюминка-Ю.

– Небесную! – Палец ткнулся в потолок, а голос прозвучал, как из подвала.

Истребитель окурков, не глядя на них, перешел на проникновенный шепот:

– Ибо сами не ведаете, что творите! А там... – потыкал в потолок, – там все видно... и ниспослано...

Его убежденность стала их забавлять. Он запнулся.

– И все же? – спросил Иванов.

На лице Истребителя окурков опять появилось выражение нетерпения:

– Я эмоционально на десять лет моложе, чем интеллектуально. – Он предпринял последнюю попытку избавиться от них.

– Прямо как из учебника по психологии, – вспомнил Иванов.

– И я о том же... – упрямо произнес художник.

Кончики его ушей налились малиновым цветом.

– Расскажите нам еще что-нибудь, мы тоже психи, – сказал Иванов, – только тихие.

Художник смешался:

– Ладно, синий у меня вторник, красный – четверг. Дайте подумать. Да, желтый. В желтый я, конечно, бездельничаю. Значит, в желтый... – Последней фразой он не выдержал тона – сорвался петухом: – Я их всех вижу! Каждое утро вижу! Кто знает, пусть ответит! Зачем они приходят?!

Замолчал, осоловело уставившись пустыми глазами, обведенными черными впадинами бессонницы. Казалось, он снова пребывал в вечном трансе, откуда его можно было вытянуть только встряхнув хорошенько.

– А что такое желтый? – осторожно выдохнула Изюминка-Ю, и он услышал, как ее дыхание щекочет ему шею.

– Это было позапозавчера, – поведал художник, взгляд его погас, он мельком оглядел комнату, стол, усыпанный растертыми окурками, пеплом, – захватанные стаканы, исходящие селедочным запахом, и груду истребленных журналов. – Полбанки еще стоит, – добавил он – нижняя губа в задумчивости отвисла. – Не допили... Впрочем, – подобрался, – не помню... С тех пор не видел. Больше его здесь не было. Нет, нет, не заглядывайте. Не надо – сглазите!

Иванов почувствовал, что Изюминка-Ю разочарована. Все, что окружало художника, было связано лишь с врачебной тайной.

– Что там насчет серебряной нити? – осведомилась она дружески. – Очень интересно...

Истребитель окурков слыл и художником-коллажистом: компоновал картины из старых фотографий, например, женское чрево с вылезающим космонавтом – шлем блестит под солнцем. Что-то от Сислея, только на современную тематику. Странно, что интеллектуальность не продляет жизнь. Один из парадоксов жизни. Уравнивает шансы – не в этом ли таится религиозность. Уж здесь-то природа явно дала маху, снивелировала всех под одну гребенку. К счастью, никто не в обиде. В юности ты фаталист, в зрелости – прагматик, но что-то от фаталиста в тебе все-таки остается, потому что так просто приятнее жить.

– Отправляйтесь лучше к его другу Савванароле. – Повернул голову так, что свет лампы теперь бил им в глаза, – окончательно избавил их от попытки что-либо разглядеть.

– Савванарола? – переспросил Иванов. – Это тот сумасшедший? – чуть не осведомился вслух.

– Синий в крапинку, с орнаментом по черепу, здесь и здесь. – Лицо художника осталось невозмутимым, как отмершая кора.

– Чудной... – прошептала на ухо Изюминка-Ю.

Художник быстро показал:

– Рот от скальпеля, капустный чуб и... забыл, – мучительно потер лоб, упал на дно собственных догматов, – с метками Виньона...

Изюминка-Ю радостно потыкала в бок – что я говорила?!

Много бы он отдал, чтобы они оказались здесь одни. Неужели опытность заключается в том, что тебе снятся одни и те же сны, а женщины волнуют только в определенных ситуациях?

– Идите... идите... к нему, – художник беспардонно подтолкнул их к выходу, – к этому... всезнайке...

– Ах, да... – вспомнил Иванов. – Он еще... – но не сказал, что значит "еще". Изюминке-Ю лучше было этого не знать.

В этом "еще" заключалось стремление стать духовным лидером группы бездельников. А он не хотел представлять сына дураком. Может быть, это было возрастным увлечением, через которое проходят если не все, то многие, а может быть, он родился таким и по-иному не видел мир. Иногда чувства мешают жить.

– Вниз по лестнице, направо. – Художник с облегчением захлопнул за ними дверь.

В окнах коридора было видно, как он вприпрыжку бежит по длинному коридору, вдоль шестидесяти шести портретов любовниц, размахивая черным мешочком на правой руке и трясся дырявыми ушами.

– Как ты думаешь, он сумасшедший? – спросила Изюминка-Ю. – Зачем он сидит по ночам?

– Чтобы истреблять окурки в одиночестве, – ответил Иванов. Нечто подобное он не раз видел на квартире у сына. – Юродивые всегда в почете.

Когда они выбрались из здания в липкую августовскую ночь, первым делом он ее поцеловал.

– Ты, ты, ты... – начала она в темноте.

– С-с-с... – произнес он и поцеловал ее еще раз. В своих романах он чувствовал себя уверенней, чем с ней. Но ответить себе на этот единственный вопрос он не мог.

* * *

У человека, которого надо было найти, не работал телефон, и Саския, провожая, даже накормила обедом: борщом и жареной картошкой. Квартира, где даже селедки кажутся голодными. В воздухе плавали аппетитные запахи. Дулась по-прежнему – неизвестно на кого и почему, и даже собиралась уезжать к матери в Нижний. Впрочем, она давно катилась туда, куда ее подталкивала жизнь, – к одиночеству. Выдумала новую историю. Железнодорожники бастовали, и отправиться можно было только на крыше столыпинского вагона.