Текст книги "Река на север"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Старый тактический прием – добро торжествует над злом, через боль, кровь, унижение, но торжествует: мистер Сэммлер наказал негра-вора, может быть, даже слишком жестоко, но наказал. Впрочем, это прочитывалось с самого начала романа, и сделано было виртуозно.

Ночь проспал как убитый и утром первым делом под крики молочного муэдзина: "А вот ком-у-у... молоко-о-о?.. молоко-о-о?.." включил телевизор и просмотрел все каналы. "Наверное, это случится в десять", – решил он. Подспудно прислушиваясь к телефонному звонку и поглядывая на часы, проглотил несколько страниц лимоновского Генри Миллера, пропуская все отступления, больше трети страницы. Слишком механистично, словно автор делал паузы внутри себя, осознанно или неосознанно, кто знает? Иногда он озвучивал банальные истины. Скользил поверх. Поверх смысла. Но все равно хорошо, словно тот Миллер в тексте искал что-то необыкновенное в чувственном мире и удивлялся, что не может ничего найти ни в себе, ни во всех своих женщинах, наивно изумляясь собственной слепоте. Но ни в десяти-, ни в одиннадцати-, ни в двенадцатичасовых новостях Губарь так и не появился. Не появился он и позже, когда Иванов безуспешно пытался его вызвонить хотя бы по одному из номеров. Ни к Солу Беллоу, ни к Генри Миллеру больше он в тот день не притрагивался. Шум за окном предвосхитил все ожидания – гудки машин раздражали больше обычного и уже перешли в синоним неудовольствия, когда к вечеру услышал в телефонной трубке странное признание:

– Сегодня меня преследуют сплошные неприятности...

Что-то произошло с его дикцией, в которой появились старушечьи нотки, или что-то мешало ему говорить, и от этого он словно жевал слова.

– Нет, отчего же... – произнес Иванов, еще боясь подумать о самом худшем.

– Ты только ни о чем не спрашивай, – попросил его Губарь, издавая странные пришептывания, и опять многообещающе замолчал.

– Не буду, не буду, – пообещал Иванов. Ему вдруг все стало ясно – слишком хорошо он знал Губаря. Можно было ошибиться только в деталях. – Я сейчас приеду! – крикнул он в трубку со смешанным чувством облегчения, еще не думая, что предпримет, и вдруг у него появилась мысль: "Бежать!" Бежать через все границы, через заставы, все равно куда, но бежать, и все кончится разом. И слава богу!

Когда он спускался в метро, начинались сумерки, а когда выскочил из него, было уже почти темно и фонари перед общежитием не горели. Откуда-то сверху неслось о том, что "никто не хочет ее тела..." и что (и в это глупо было верить) "девушка опять созрела...".

– Что случилось? – спросил Иванов, когда Губарь открыл ему дверь.

Впрочем, можно было и не спрашивать. Все было написано на его лице. Под всегдашней бравадой – смущение и неуверенность. В руках – сковорода с кроваво-красной отбивной, залитой яйцом. Сам весь розовый, крупнотелый, в одних трусах, с помятой идиотской прической а-ля кирпич.

– Ужинать будешь? – спросил Губарь, странно шепелявя и пропуская его вопрос мимо ушей. – Тогда марш за стол.

Не глядя, вывалил ему на тарелку половину. Его породистое лицо Жана Маре, с ямочкой на круто закрученном подбородке, и серые глаза были странно неопределенными, словно в нем чего-то не хватало, что было с избытком в оригинале, а здесь терялось под напором реальности и делало его недоуменным или лишенным целостности и заставляло распадаться на отдельные части, которые жили сами по себе, не сливаясь в общую картину.

– По рецепту Второго Армейского Бунта, – засмеялся он, намекая на красный цвет, но смех у него вышел странным, словно он одновременно прочищал горло и думал о мироздании.

За сутки стол приобрел признаки аскетического быта – пропали привычные рюмки и дежурная бутылка. Впрочем, вся комната носила следы уборки, словно ее обитатель желал подчеркнуть изменение стиля жизни. Пропали банка с окурками и женские пучки волос. Бутылки чинно были выстроены вдоль батареи отопления, и даже на столе вместо обычных газет красовалась видавшая виды скатерть, но к ногам по-прежнему прилипал мусор.

– Сегодня ночью чуть не подавился челюстью, – поведал Губарь, энергично орудуя вилкой и ножом, – отклеилась, сволочь. Проснулся в ужасе от того, что она у меня уже в горле. До сих пор боюсь... – Он заботливо потрогал кадык и сделал глотательное движение, словно действительно проверяя, все ли на своем месте. – Боюсь даже вспомнить...

– Какой челюстью? – удивился Иванов. – Ах, да...

– Вот именно, – горячо подтвердил Губарь, – той самой, у которой гарантия два года. В общем, весь день ремонтировался. Не могу же я в таком виде...

– Не можешь, – односложно согласился Иванов.

– Ну вот видишь, – обрадовался Губарь. – Я знал, что ты меня поймешь!

Не подымая глаз, он нервно поглощал еду.

– Не пойму! – заявил Иванов, отодвигая тарелку – отбивная оказалась жесткой, а яйцо – несоленым.

В открытую дверь балкона с улицы волнами вползали ночная прохлада и звуки города.

– Брось! Ты же знаешь, что этого нельзя было делать, – поведал он, не отрывая взгляда от тарелки.

Казалось, он хочет убедить самого себя.

– Нельзя было, – согласился Иванов.

Его давняя привычка резко менять свои убеждения. Сколько раз он о нее спотыкался. Некоторые вещи никогда не меняются.

– Тогда ты меня поймешь! – горячо повторил Губарь. Но в голосе у него не было уверенности.

– Едва ли, – признался Иванов.

– Я понимаю, что это мой звездный час, – заговорил Губарь быстро, наклоняясь через стол и размахивая вилкой так, что Иванову показалось, что он ткнет ему в лоб, – что такое бывает раз в жизни. Но дай мне хоть раз побыть самим собой!

– На здоровье, – сказал Иванов. – Но почему? – спросил он.

– Что почему? – переспросил Губарь. Вилка, нацеленная в Иванова, недоуменно замерла в воздухе.

– Почему ты ничего не сделал?

– Тьфу ты, черт! – Губарь сморщился, как от зубной боли. —Я ж тебе говорю – пропала кассета, по крайней мере... Ни Витька, ни кассеты. Звонила Вета...

– Что она тебе сказала? – На мгновение он даже закрыл глаза и почувствовал, как мышцы на лице разгладились и успел подумать, что совершил глупость, но еще не понял, какую, и что надо что-то предпринимать.

– Ничего. Сказала, чтобы я не рыпался.

Вот откуда проистекала его слабость – от его Веты, он не учел этого.

– А-а-а... – догадался он, – это твой Витек.

– Витек, – согласился Губарь. – А что делать? Что делать?

"Бежать", – чуть не посоветовал Иванов.

– Если бы я только мог... – начал Губарь, – если бы только мог. – Он снова впал в философствование. – И бумаги твои тоже пропали... Все перерыли. Пришлось уборку делать.

Иванова передернуло.

– Никогда себе не прощу, – добавил Губарь, ничего не замечая. – Только сейчас, только сейчас я понял...

Иванов поднялся. Надо было что-то делать. "С меня достаточно!" – чуть не бросил он ему.

– Погоди! – Губарь вскочил. – Я тебе не все рассказал. —Он натягивал штаны, не попадая ногой в штанину.

Иванов, играя желваками, молча пошел к двери.

– Да погоди ты! – крикнул Губарь.

Он нагнал его уже на улице, нервно застегивая рубашку.

– Дай слово сказать! Я только сейчас понял, что наконец-то стал самим собой, что только в сорок лет ты мыслишь трезво и ясно, что у меня такое ощущение, что только сейчас я начал жить... что...

Они вступили в переулок, а Губарь все разглагольствовал, воздевая длинные руки в темное небо, похожий в своей безутешности на плакальщицу. Они почти пересекли переулок, когда сверху, из упирающегося в небо переулка, беззвучно надвинулось что-то черное, огромное. Но Иванов ничего не заметил, потому что в этот момент повернулся к Губарю и увидел, как Сашка с искаженным лицом потянулся к нему и как бы на излете своего движения, почти падая, ударил в грудь. В следующее мгновение он уже сидел на газоне и ощупывал свою голову, которая, казалась, готова была лопнуть. У него было такое ощущение, что он пропустил что-то чрезвычайно важное. Он сидел и тряс головой и не мог ничего вспомнить. В доме напротив стали зажигаться окна и послышались голоса – вперемешку женские и мужские. И вдруг понял, отчего у него в ушах все еще стоит страшный грохот и визг тормозов, и в ужасе вскочил. Сашка лежал на мостовой лицом вверх, и из его затылка текла черная кровь.

XIV.

Крался вдоль стен. Перебегал улицы. Сторонился неизвестно кого.

Машина, вывернув из переулка, ждала, когда прохожие достигнут тротуара. Иванов увидел только шевелящиеся рыбьи губы на вялом лице водителя и фигуры за его спиной. Автоматически перевел взгляд вправо, где должна сидеть женщина. Какова она должна быть с таким мужчиной? С удивлением узнал Саскию – накрашенную и яркую. Она с вызовом посмотрела на него. "Ах, вот как!" – воскликнул он про себя и в этот момент увидел все ее будущее: хищно изогнутая шея и подбородок, торчащий, как клюв хищной птицы. Она повернула голову и что-то сказала водителю. От ее вечной маски раздражительности не осталось и следа – показалась ему даже веселой и беспечной. Такой он давно ее не видел. Забыл. Водитель с рыбьим лицом дал газ, и машина, взвизгнув шинами, помчалась дальше. В открытое окно на прощание еще раз мелькнул рыжий клок волос. Последнее, что он заметил, оборотившись вслед, – ее торжествующий взгляд в боковое зеркало и нервный жест, которым она поправила свисающую прядь: "Ах, волосы лежат не так!"

* * *

Ночью прилетала птица и кричала: «Фух-хх...» На рассвете с реки наползал туман. Днем звенели мухи, в траве перепархивали воробьи. Под завалинкой пел сверчок. Келарь бродил по дорожкам в сатиновых трусах. Налетающий ветер вздымал ободок седых волос. Кожа на лице у него была, как черепица на крыше. Заговорщически косясь, спрашивал:

– Изволите писать?

Любопытство делало его похожим на краснеющего студента.

– Изволю, – отвечал Иванов.

– Мой сын тоже...

Иванов вопросительно задирал брови.

– Стихи... Однако, жарко. – Конфузясь, он снова уходил в сад, чтобы через полчаса поставить на подоконник банку с малиной и прошептать:

– Ягодки не ходите?

– Премного благодарен, – кланялся Иванов.

– Тебе-то самая выгода. – Вдруг по-свойски наклонялся Келарь и понимающе кивал головой.

– В чем? – интересовался Иванов.

– Слышал же... – таинственно сообщал он, многозначительно замолкая.

– Я тоже... – улыбался Иванов.

– Ищут? – спрашивал Келарь.

– Ищут, – обреченно сознавался Иванов.

– Не найдут, – убежденно говорил Келарь, – пока ты здесь, не найдут.

– Спасибо, – отвечал Иванов.

– Эпроновцы своих не сдают, – он подымал сжатый кулак. – Никто не пройдет.

– Правильно, – соглашался Иванов и смотрел вдаль.

Город. Ты знаешь его, думал он. Его характер, привычки к перемене погоды. Он даже кажется тебе живым, потому что ты вкладываешь в него свои мысли. Но однажды ты понимаешь, что ошибаешься – слишком много чувств ты потратил на него и не оставил себе ни капли.

– Сегодня во сне свистел, – сообщал Келарь, – собак поднял по округе...

– Это я воевал, – отвечал Иванов, – с бюрократами...

Он был вполне безобиден – отец Мышелова, старый водолаз, ныне на пенсии играющий в индейцев, шпионов и резидентов.

Иногда он особенно громко начинал разговор у калитки, и тогда Иванов, прихватив машинку и бумаги, на цыпочках перебирался в мезонин, жаркий, как чрево печки, где с трудом пересиживал незваного гостя, если таковому удавалось перебороть упрямство Келаря.

Бодрящий закат изнуряющего лета. Ветка яблони, скребущая в окно. Сон на полу. Под утро с реки чуть заметно вползала прохлада. Ночи – худшая часть суток, если тебя мучает липкая бессонница. Гана, которой нет с тобой уже двадцать лет. Одно время он изгнал ее из своих воспоминаний. Теперь он этого себе простить не мог. Мозг услужливо подсунул – дом и корабль и даже причал, по которому он куда-то брел в запахах водорослей и прели. "Все дело в том, – подумал он о себе, – что ты всю жизнь способен любить только одну женщину, и от этого уже никуда не денешься" и тут же представил Изюминку-Ю рядом с сыном. Открыл глаза и в те несколько мгновений, пока осознавал мир, увидел из серии снов: "Ах, страшно!", – как стена шагнула назад и заняла свое место – штучки, к которым давно привык и которые, тем не менее, всегда поражали. Вдруг он проснулся окончательно: плакал младенец. Приподнял голову, ловя пришлое и непонятное. Звуки шли из подушки. Затем он услышал, как разговаривают мужчина и женщина. Гортанно, почти узнаваемо, с той интонацией, что делает речь почти знакомой, но, тем не менее, все же неразборчивой, речь странно-пульсирующую, как из приемника, с тем ощущением, от которого становится не по себе, – фразы, слишком необычные, проистекающие из ничего, словно из резонатора – из огромного, пульсирующего чрева, словно одновременно – издали и вблизи. Потом в подушке снова, жалуясь, заплакал младенец, и все стихло. Тотчас же стал записывать в темноте, закругляя то, о чем так долго думал: "Самая интересная мысль: что..." И вдруг рассмеялся самому себе: настал день, когда он стал осторожно относиться к метафизике, ибо метафизика давала ложное чувство всезнания, а это ему переставало нравиться.

Он старался не думать, как и что надо сделать с доктором Е.Во. У него просто не хватало воображения – так близко и знакомо все было, и он никак не мог решиться, а просто сидел на даче Мышелова и выжидал. О Губаре он почему-то не думал. Келарь сообщал очередную новость: "На могиле убиенного конкурента появилась надпись: "Гена, я тебя жду!". Или: "Санкюлоты становились такой же редкостью, как и евреи".

Раза два он уходил в соседний лес, где мишенью ему служили бутылки. Пистолет щелкал сухо и несерьезно, словно в костре лопался шифер, и он быстро пристрелялся, так что с десятка шагов попадал в горлышко бутылки – меткость, сохранившаяся со времен армии. Все сроки господина полицмейстера давно вышли.

– Тра-ля-ля... – пел Келарь, волоча за собой шланг, и у окна: – Все заплело паутиной, даже очко в уборной. Дела!

Шумела вода. Над деревьями висела радуга. Запахи сада вплывали в комнату. Иванову хотелось выйти и самому покопаться в огороде.

– Треть прививок не принялась... – доносились причитания. – Морковь не родит...

Соседка, повязав косынкой волосы, трясла на крыльце половики – слишком долго и слишком бестолково. Поворачиваясь, крутила маленьким обтянутым задом в коротких шортах с нитчатой бахромой. Пропадала, чтобы через минуту появиться то с мусорным ведром, то с коромыслом.

Все, что ниже талии, у нее было сложено невыразительно: немного больше сырости, чем надо, во всех округлостях, как у перезревшей вишни.

– С кем это вы все разговариваете? – интересовалась как бы ненароком.

– С-с-с... – отвечал Келарь, отводя глаза. И спохватывался: – Племяш... диссертацию долбит. А чего?

Конспиратор из него был аховый.

Иванов старался не замечать, как она потягивается, и как при этом сквозь ткань проступают темные большие соски, и как говорит:

– Скучно что-то...

– Это потому, что молодая, – покровительственно объяснял Келарь, – нет в тебе понимания, не подводной ты закалки.

– Какие уж там понимания, – соглашалась она и с тоской шарила по окнам, так что Иванов прятался за штору и принимался работать. Она портила утренние и послеполуденные часы, в которые он привык писать. У нее были светлые чухонские глаза, выгоревшие волосы и бесформенные коленки. Однако загорелая кожа и пунцовые губы выдавали в ней принадлежность к степным женщинам.

Вечерами Келарь занимался радиоперехватом и, сменив калоши на сандалии, уезжал на вихляющем велосипеде на станцию. Возвращался перед закатом.

Иванов выходил подышать воздухом под большой куст аргентинской полыни и виноград, оплетающий дом.

– Я, сынок, когда-то на глубины сто десять метров на одном воздухе ходил, и ничего... А эта... глянь, глянь, тьфу ты, смотрит... а ты даже пальцем не пошевелил...

– Гм? – удивлялся Иванов.

– Я по старой водолазной привычке все с закрытыми глазами делаю, потому что две трети погружений – в полной темноте... даже с женщинами – одно удовольствие, а ты сейчас для них полная загадка...

– Ну да... – невольно соглашался он.

– Я их хорошо знаю, интересуются... Мною тоже интересовались...

На третий день разглядел-таки бабочек. Роились под коньком соседского дома. Словно вуалевая тень расселись на проводах и ветках, опустились на ажурные воронки лаковых водостоков. "Чур, чур меня", – прошептал он.

Со стороны города висели тучи и сверкали зарницы.

Приснилось, что одна из знакомых ему поэтесс вдруг по макушку провалилась в какое-то болото и он с небывалой легкостью, одним движением, вытаскивает ее из грязи, где она, между прочим, почему-то даже не замочила блузку, и следом – сумку с драгоценными ее сердцу реликвиями, как-то: разнокалиберными визитками, исписанными крупным почерком блокнотами, прошлогодней давности билетами и фотографиями их общего знакомого – мэтра-писателя, с которым она спала, когда вырывалась на Чеховские чтения в Ялту. Тайна, которая его не интересовала, но на которой в течение года невольно строились их взаимоотношения и которые привели его к мнению, что она в своей непоследовательности: "Ах, мой второй муж – единственный герой!" – крайне последовательна. Впрочем, вещи, которые стоит простить женщине по причине от лукавого. Во сне его долго мучил кладбищенский запах цветов, и он оглядывался, пока не увидел Сашку. Его поразила легкость, с которой он приблизился к нему, и вдруг с тихим ужасом понял, что его друг ведет себя как живой. А сам он силится раздвинуть губы, чтобы сообщить ему об этом. Друг – в школе, друг – на пляже и друг в гробу. Это было уже слишком, и он проснулся.

Проснулся тяжело, с ощущением липкого неудовольствия, и в первое мгновение показалось, что он смотрит в упор на свое отражение. В следующее мгновение Сашкино лицо, испугавшись, плоско, не меняя выражения глаз, отпрянуло, превратившись в черный мохнатый ком, и сквозь занавеску и стекло окна выпорхнуло наружу, и он сразу все вспомнил: запах увядающих цветов и сон – без всякого утешения, и повод – утюг, тяжелый, без шнура и вилки, повернутый боком в ее вопрошающей руке, и его малодушное, но со слабым интересом согласие, неуклюжую возню в узком коридоре, где она неожиданно (да почему же неожиданно?) прижалась и, просунув колено между его ног, беззастенчиво и грубо полезла целоваться; и чувство отстраненности от происходящего (узнавание происходящего, оживление происходящего, выдох происходящего), словно с потолка, словно из темного, паучьего угла, откуда веером падали веселые лучики; нелепое раздирание одежд, под которыми она оказалась молодой и теплой, как дыня на солнце. Разнобой в движениях, пока они приспосабливались друг к другу, ускользание глаз вначале, стоя, тут же в коридоре, в котором он остался холоден, как сугроб, словно кто-то второй отмечал за него каждый ее жест, наклон головы и полузакрытые желтоватые веки в мягком свете заката, подрагивание груди с большими сосками, о которых невольно думал и которые мешали все эти дни, вздохи и почти картинные стоны, которые, прежде чем прозвучать, предвестниками мыслей бродили и в нем самом, ее расставленные ноги с подергивающимися мышцами и сброшенные на пол шорты; и в своих мыслях ни разу не потерял контроля. Потом уже в натяженном приближении к чему-то звериному, затаенному, с затяжкой каждой фазы сближения – словно все происходило по странно обоюдному плану – касание подбородком плеча, – прощение укуса, напряженные скулы на ее лице, под копной мелких блестящих волос, пока она бесшумно и молча двигалась от окна к окну, задергивая шторы, – обнаженная загорелая фигура (неожиданно крепко сбитые ягодицы и ямочки на крестце) в теплом летнем воздухе, взгляд оттуда прищуренных потемневших глаз, незнакомые терпкие запахи сухих трав – почти как там, на кладбище, размытые коричневые предметы, запирание дверей, ставень, душистый полумрак, – потом отчаянная, возбуждающая борьба (на контригре по наитию), с внезапными предложениями жестами и глазами, в которых он, представляя ее то Изюминкой-Ю, то почему-то Саскией, почти довел до позывов, до перевертыша в чувствах – от изумления к чисто физическим приемам, напряжение, без переходов и пауз, которым на несколько минут отдался совершенно бездумно. Потом – сквозь сон – досадливое кряхтение под окнами Келаря с упоминанием подводных течений. И теперь – после макушки поэтессы с ее рассыпавшимися визитками и лица Губаря – взгляд светло-прозрачных степных глаз, как дно осеннего озера, словно издали, отдельно от тела, – изумившая его сосредоточенность, как будто они проходили тест на выживание, покорность событиям, и надо было вот так, прежде всего честно, довести дело до конца во всем его разнообразии и не забыть ничего, и в манерно зажатом нетерпении степной дикарки получить все сразу, одним махом. И он еще раз попался – проскользнул, не поняв, как, – как ледышка, в чужие руки, и вдруг почувствовал кислый запах постели, вспомнил язык ее тела, несмотря ни на что, лишенный целомудрия и стыдливости, словно заимствованный из какого-то чудовищно пошлого фильма, и понял, что чувства к этой женщине у него лежали где-то в области пупка.

Так и ушел – с обмакнутой крайней плотью, чувствуя в трусах холодное и липкое. Шарил в темноте, ища одежду и собирая с пола ступнями сор. В лунном свете окна вдруг выхватил глазом название книги и прочитал, уже не в силах оторваться: "Необходимое руководство для Агентов Чрезв...", подкрепленное литературной безвкусицей эпиграфа Плутарха: "К своим молитвам спартанцы присоединяют также просьбу даровать им силы переносить несправедливость". Невольно бросил взгляд в совиный разворошенный угол. Сдвинул бумагу в квадрат света и краем глаза, как бы ненароком, продолжил: "Главные вопросы, на которые всегда должны быть готовы ответы у сотрудника:

1) Кто из более активных работников в данный момент ему известен и как и где его можно взять под наблюдение".

По спине пробежали холодные мурашки.

"2) Какие сведения имеются у него о всех неблагонадежных лицах, соприкасающихся с ним, для чего следует расспросить о прошлой и настоящей деятельности лица не только в отношении работ, но и семей...

3) Строение организации или партии от верха до низов.

4) Литература же, как-то: повременные или периодические издания иных партий, но и цензурованные, которые распространяются в одинаковой степени с целью пропаганды.

...

7) Кто выехал, кто приехал, с какой целью, куда и на какой срок, а также по каким связям.

8) Что известно о складах и хранении оружия и т.п.

9) Что известно о деятельности других партий и лиц, принадлежащих к ним.

...

11) Каково настроение лиц, соприкасающихся с антигосударственной средой, антигосударственными организациями на окраинах городов и в сельской местности. К какой организации примыкал.

С подлинным верно.

Секретарь".

Подпись сиреневыми чернилами.

Перевернул страницу и, выхватывая кусками:

"...с сотрудником должны быть обставлены наибольшей конспирацией", "...беседа должна вестись в виде серьезного разговора, отнюдь без шуток и фамильярностей, и всегда с глазу на глаз".

"...что всякая неправда и провокация, даже слабой степени, повлекут за собой не только прекращение работ по розыску, но, кроме того, сотрудник отвечает по всей строгости, вплоть до расстрела".

Боясь оглянуться, кожей почувствовал враждебность дома и оставленной постели.

"...изъятию также подлежат крупные суммы денег, золото в слитках и в монетах, серебро в слитках и в монетах, документы личные... торговые книги, векселя и пр., представляющие интерес для следствия".

"...смотря какой обвиняемый – иногда задавать вопросы быстро, смело, решительно, записывать все ответы, задавать вопросы таким образом, чтобы потом, при разных ответах, путем логических выводов обнаружить противоречия, таким образом смущать обвиняемого и стойко, твердо настаивать на сознании...".

"... не допускать пыток, не кричать на обвиняемого, не угрожать ему, быть выдержанным, вежливым, корректным...".

"...стремиться как можно больше собрать сведений о виновных...".

"... избегать всячески вокзалов, быть также осторожными на почте...".

"...на улице при встрече никоим образом не выдавать своего знакомства: не кланяться, не подавать руки и проч. ... не ходить по улице вдвоем...".

"...слежку вести, передавая "дичь" из рук в руки не только в поле зрения от квартала к кварталу, но и чередуя с другими приемами – через параллельные улицы, забегая вперед и проч., запоминая, где "дичь" теряется, чтобы быть ближе к цели... определить район конспиративной квартиры и выйти на нее как можно быстрее... применять дублирование и тех. способы..."

"...шпионами часто служат дворники, таксисты, продавцы мелкооптовой торговли, киоскеры, секретарши, машинистки... и т.п. ...".

"...организация должна время от времени устраивать собственный надзор за своими членами, чтобы убедиться, насколько они "чисты", т.е. "не засвечены" ли они... и при необходимости переводить на другую работу, в иную местность...".

"...в другом городе должен помнить что, как бы далеко ни был этот город от его прежнего местожительства, он нисколько не гарантирован от того, что его не узнают...".

"Заповеди доблестного шпиона:

1) неустанно тренируйте память;

2) не обнаруживайте своих лингвистических знаний, что поможет вам быстро ориентироваться в различных ситуациях;

3) действуйте по возможности самостоятельно, не доверяете местному населению; по обстоятельствам чаще меняйте место жительства, проверяйте и страхуйте себя тем, что ложь должна максимально походить на правду; рассказывайте только то, что можно рассказать; продумывайте различные варианты событий и будьте всегда готовы к ним, однако не комплексуйте, будьте самим собой;

4) избегайте случайных связей, из-за которых можно попасть в сети вражеской контрразведки;

5) вести переговоры с выбранным агентом следует только в назначенном вами месте; использовать малейшую психологические нюансы, а именно: не давать агенту сосредоточиваться; беседовать с ним по возможности сразу после дальней дороги, то есть лучше, если он будет уставшим; не считать зазорным, если агент будет вас бояться; вы же должны быть всегда сосредоточенным и готовым к действию; не напускать на себя таинственность, кроме случаев психологической обработки агента, и то по выбору и в соответствии с обстоятельствами и личностью агента;

6) не сосредоточивайтесь на "охоте" за одним каким-нибудь сведением, ибо это лишает видения "горизонта", не гнушайтесь малоценной, на ваш взгляд, информацией, будьте терпеливым; не выказывайте интереса к любой информации;

7) фиксируйте данные в виде записей расходов: например, если вы увидели 5 броневиков, отметьте, что истратили 5 рублей на горчицу, и тому подобное;

8) при сжигании рукописей необходимо растереть пепел;

9) избегайте излишней оригинальности в передаче информации, будьте абсолютно уверенными в методе передачи, иногда полезнее вернуться к старому способу;

10) следует ограничивать число половых партнеров и не раскрываться никому из них при любых обстоятельствах; если вы можете обойтись без секса, то для дела это лучше;

11) при слежке не двигаться в такт с объектом;

12) читайте Библию".

Шевельнулась. Подперевшись рукой, разглядывала молча, со слепым равнодушием, стороннего человека: все мужчины рано или поздно должны уйти, так устроен мир. Ей ли не знать. Бессловесная покорность утюга. С ужасом вспомнил, что за все время оба не проронили ни слова. Такого с ним еще не бывало. Ресницы вяло колыхались, как занавес под неумелой рукой.

Ведьмины замашки. Подхватив в охапку вещи, искал выход. Тыкался сослепу по углам сеней, громыхая ведрами и роняя лопаты. Ему в спину бесстрастно моргали пустые, всепрощающие глаза.

И в какой-то суетливой, нервной панике, не найдя калитку, без единой царапины преодолел шиповник и забор и, сам не зная почему, замер в самом неудобном месте – на углу, под фонарем. В чернеющем проулке что-то протяжно ухнуло, и он в первый момент, уловив лишь шорохи улетевшего звука, ничего не понял, но перестал дышать. С реки тянуло прохладой и сыростью, а там, между домами, происходило какое-то движение.

"Воруют, что ли?" – решил Иванов.

Раздалось еще раз: "Бух-х-х!", словно сбросили мешок цемента, и в предрассветной темноте вдруг стало расплываться зеленовато-фосфорическое облако, высветив углы домов, острые карнизы и разросшиеся кусты малины вдоль дороги, и он увидел странные, почти забытые, как с картин Эль Греко, – канонические фигуры.

* * *

...шли жутковато невесомо, как будто формируясь из темноты, из ее леденящей части – осколки сущего, прирожденного безволия, и через мгновение их оказалось трое: две – высокие, в капюшонах, словно монахи, с неестественно прямыми, удлиненными торсами, словно выстроенные из одних параллелей и углов, – чужеродные окружающему, без теней и звуков, словно привиделись, словно – не касаясь земли и ее веков, а над вечным прахом, и тут же – маленькое, катящееся на ножках, с большими щеками-яблоками и задранным носиком – коротышка – единственный, кто заинтересованно блеснул глазками, и даже, кажется, подмигнул; а следом, на расстоянии десятка шагов, еще один – четвертый, – кряжистый, ловкий, как попрыгунчик, круглоголовый, в светлых брюках и ботинках на толстой негнущейся подошве, у которого при каждом шаге из-под ног летели искры и звенела цепь.

Иванов застыл, одеревенело сжимая в руках одежду и уже не чувствуя, как тянет с реки туманом.

Женщины вошли в круг света и прошествовали мимо, даже не повернувшись в его сторону, словно Иванов не стоял голым на их пути. Его поразило: были они с болезненно-вытянутыми лицами, устремленными вперед, не по-земному большеглазые, тонкогубые, горбоносые, в анфас плоские, словно вырезанные из картона, похожие как сиамские близнецы и синхронные в движениях, как маятник. Даже складки юбок у них от резких движений ног двигались одинаково. И только у той, что оказалась поближе, в ухе вдруг жадно блеснула толстая серьга. А щекастый коротышка, словно заигравшись, подпрыгнул и поменял ногу.

Троица прошествовала, и следом явился человек. Подступив как-то незаметно, он остановился, и бряцание цепи прекратилось.

– Ты чего здесь? – спросил он, то ли делая движение вперед, то ли просто невзначай резко качнулся всем телом, как боксер, имитирующий удар.

Цепь пошевелилась, как затаившаяся змея, и глаза его цепко сверкнули.

– Да вот... – почему-то вяло реагируя, ответил Иванов.

Он все еще силился разглядеть эту странную цепь, одновременно ощущая спиной, как женщины и коротышка с шуршанием все дальше удаляются по улице.

– А... – догадался человек, – баба! – И рассмеялся мелко и лениво, как бывалый и щедрой души человек. – Дай закурить.