Текст книги "Река на север"

Автор книги: Михаил Белозёров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Мы поедем к моей тетке. Он работал у нее на даче. – Погладил череп. – Кладезь мудрости! – И поцеловал лобную кость.

Последний раз, когда Иванов его видел, он предрекал раскол города с севера на юг по той причине, что чаще заводы, пока еще работая, дымили именно в этом направлении.

Изюминка-Ю тайком оглянулась. Пылились кувшины среднего Дземона, подставка-скамеечка для шеи и бамбуковая ваза. Кот снова стал котом – обвивая хвостом ноги: "Мур!", пихался головой в руки.

– А дверь?.. – спросила она, не обернувшись, у хозяина квартиры.

– Б-б-б... – Савванарола замотал головой так, что с губ полетела слюна. – У меня даже ключей нет... Не собственной силой, а Его...

– О боже... – раздраженно произнесла она и, наклонившись к Иванову, добавила: – Меня сегодня тошнит от глупостей...

Они покинули квартиру вслед за распевающим гимны Савванаролой. Дверь так и осталась открытой.

В автобусе Савванарола произнес одну-единственную здравомыслящую фразу: "У меня нет денег..." и вместе с черепом отрешенно уставился в окно, за которым мелькали деревья пригорода, а потом начался лес. Но зато принялся перечислять: "Лес... почему он влажный и теплый и производит впечатление существа, задремавшего на солнечном песке, а небо над ним не такое, как над городом, – голубое и весело... три фонаря подряд – это признак трех швов на ране, колеса не переедут рельсов, а расправятся и превратятся в перпендикуляры, и будут правы, птицы умеют летать, потому что у них легкие перья..."

Дорога на Куриневку запетляла между сосен и дач. После этого он сообщил: "Пеленать облака даже не следует..." и, спустя несколько секунд: "У меня спустила левая подвеска..." и с этого момента до самой калитки двигался боком. Они позвонили, и он крикнул, в момент преобразившись в вождя: "Клава – это я!", и подпрыгнул, как и художник из галереи, на одной ноге. Череп чуть не вылете на песчаную дорожку. Из летней кухни вышла седая женщина.

– Я знала, что вы сегодня приедете...

Савванарола выпятил грудь и забыл их представить.

Улыбаясь, она провела их в домик, где на диване сидела еще одна женщина. Оказывается, сын наследил и здесь: в углу притаился знакомый ящик с красками.

– Они не клерикане, – вдруг заверил их Савванарола. – При них можно говорить все!

И та, что сидела на диване, вдруг испуганно замолчала.

– Говорите же! – потребовал Савванарола.

– Да, да, вспомнила... вчера по радио и еще раньше говорили о национальной розне. При коммунизме мы этого не слышали, никого не порицали. Отступники? Что вы скажете? Но ведь для нас это пустой звук. Так ведь? Как вы думаете?

– Мама! – укорила ее дочь и просяще заулыбалась: "Не обращайте внимания..."

Им предложили ветхие стулья. Они сидели посреди чистенькой комнаты, за окном качались ветки сосен. Пахло хвоей и рекой.

– Нигде нельзя без политики, – вежливо согласился Иванов.

Скользнула по ним глазами – у нее была своя истина, и она спешила ее выложить.

– Все давно привыкли. Может быть, мы и в самом деле обречены? Что вы скажете? – спросила она, словно он знал, что ответить.

– Клавдия Ивановна, – вмешался Савванарола, – я с вами не согласен только в вопросах методологии борьбы, по сути вопроса вы правы, но мы с вами поспорим.

– Я не думаю, что это так серьезно, – сказал Иванов, он счел своим долгом защитить женщин.

– И я тоже об этом, – обрадовалась она.

– В партийных вопросах я не потерплю шатания, – невпопад признался Савванарола. – Человек всегда должен оглядываться – а прав ли он? Не ересь ли несет людям? А вы... Для этого есть учителя.

– Которые никогда не ошибаются?.. – не без иронии спросил Иванов. Он не мог не доставить себе удовольствия.

– Нас теперь называют пятой колонной, – по слогам произнесла женщина с дивана. – Я всегда говорила, что миром это не кончится.

Они избегали смотреть на духовного вождя – сегодня он опять оказался на высоте. Савванарола гордо крутил головой – слишком суетливо. Наконец-то кто-то прислушался к его изречениям. "Я еще не так известен, – обычно скромно напоминал он, – но у меня есть последователи..."

Мать вдруг смягчилась на протесты дочери и виновато улыбнулась:

– Молодые люди такие странные. Все-то их влечет куда-то. Вот Димочка, детка, рисовал больную старуху, скажите, зачем это ему надо? Мы все его так любим...

Они замолчали. Изюминка-Ю теребила джинсы, дочь виновато улыбалась, словно извиняясь за больную мать, Савванарола проверял сагиттальный шов на черепе, а Иванов изучал хвою на качающихся ветках. Налетал северный ветер. Может быть, он нес свободу?

Изюминка-Ю поднялась и вышла. Савванарола с искаженным лицом побежал следом. Иванов, для приличия выждав мгновение, вышел за ним. Женщины с изумлением уставились ему в спину.

Миновав узкий коридор, Иванов выскочил на веранду. Савванарола, вытянув руки перед собой, как слепой, на цыпочках нагонял Изюминку-Ю. Иванов молча, ловя его, в такт приседаниям, перехватил протянутую руку и, переломив кисть, с поворотом через плечо, так, чтобы Савванарола не ударил правой, прижал его к двери. В полной тишине он заставил его упасть на колени и только после этого посмотрел в сад. Изюминка-Ю, ничего не подозревая, уже шла по тропинке. Ее рыжие волосы мелькнули за кустами жимолости.

– Ага, – почему-то шепотом торжествующе произнес Савванарола, – это господин, который все-все понимает...

– Все! – сказал Иванов. – Я тебя уволил! Пойдешь в запас.

– Так бы сразу и сказал, – произнес Савванарола и странно пошевелился – оказалось, чтобы не дать упасть любимому черепу, он прижал его животом к двери.

– Еще одно слово, и я сломаю тебе руку, – сказал Иванов. – Зачем она тебе?

– Она подарена мне... – почти торжественно признался Савванарола.

Как фаталист он придавал большое значение словам и знакам, которые сам же выдумывал. "Сколько бы ты ни бросал камень в воду, ты всегда попадешь в центр круга, – иногда говорил он. – Это ли не парадокс". Ему было больно, он закусил губу.

– Кем? – удивился Иванов.

– Твоим сыном.

– Кем? Кем? – удивился Иванов.

– Пошел ты...

– Тихо... – сказал Иванов. – Посиди пока здесь... – и пихнул его в спину.

Череп покатился по коридору. Савванарола, пискнув, как мышь, бросился его ловить.

Иванов вышел в сад. Изюминка-Ю стояла у калитки.

– Не обращайте на него внимания, – зашептала Клавдия Ивановна, нагоняя их и странно улыбаясь. Она за локоть тянула припадающего на ушибленную ногу Савванаролу. У черепа таки отвалилась часть носа, и Савванарола бережно придерживал нижнюю челюсть. – Савва не так плох... – как о постороннем, улыбаясь, добавила она.

– Мы даже не сомневались, – ответил Иванов и заработал брошенный взгляд Изюминки-Ю: "Ну и язва ты!"

Клавдия Ивановна засмеялась. Она давно все поняла.

– Вы ужасно понравились моей маме, – сказала она и, бросив Савванаролу, горюющего над своим черепом, подцепила Изюминку-Ю под локоть и с женским любопытством разглядывала ее – то, чего по душевной тонкости не смела сделать в комнатах, – у нее старческий церебральный паралич.

– Но она вполне логична, – поспешно заверил Савванарола. Он уже оправился от боли и избегал взгляда Иванова. – Она наш финансист...

Он явно гордился этим обстоятельством.

– Что вы, что вы, – произнесла женщина, – конечно, память у нее изумительная. Только иногда теряет речь.

– Это неважно, – заметил Савванарола. – Главное – умение прятать концы...

– Я не думал, что вы так далеко зашли, – признался Иванов.

– Боюсь, что она дальше не справится, – призналась Клавдия Ивановна.

Савванарола рассердился:

– Вот здесь вы не правы! Главное, что человек знает и как чувствует!

– Конечно, конечно... – сразу согласилась женщина.

– Не путайте политику и веру! – Савванарола нервничал.

– Я не буду, не буду...

Казалось, она боится его. Время, когда все помешаны на политике.

– Это только начало, – заверил он. – Мы организуем людей вокруг города! Мы объявим ему войну!

– Все, уходим, – сказал Иванов Изюминке-Ю, и они, не оглядываясь, вышли из сада.

Савванарола и женщина самозабвенно спорили. Временами Савванарола кивал на череп. Это было его излюбленным приемом. Женщина воздевала руки. Савванарола терял слюни и тыкал пальцем в пустые глазницы. Женщина его не понимала. Аргументация была слишком сложна и витиевата. В качестве доводов приводилось количество ступеней крыльца и две трубы – одна над домиком, вторая над летней кухней.

Над всем этим шумел вечный лес.

XI.

Геометрия «Пассажа» – три квартала, заключенные в серые шершавые стены, сверху – прямоугольник неба – косо падали лучи солнца, но и это не уберегало от волн зноя, вползающего с площади от разогретого асфальта. Единственное спасение – в полупустой забегаловке: «Джек Пот на все вкусы».

Но тут его окликнули. Кто-то бесстрашно полез прямо через улицу наперерез несущемуся транспорту, размахивая руками. И он с удивлением узнал в полковнике, похожем на старого индейца, своего однополчанина.

Узнал по мохнатым бровям над серыми глазами, по характерному жесту правой руки, словно он подавал какие-то тайные знаки. Столько лет. Тот, которому однажды делал промывание желудка и выхаживал в течение недели. Постой, постой. Прошлое иногда выкидывает странные коленца, иногда это совершенно ни к чему. И похоже, все-таки выходил, потому что его не списали и теперь он носил на погонах три звездочки, а вместо привычной кокарды со звездой – непривычного теперь орла. Парадная форма, понял Иванов. Страна, в которую ты бы ушел пешком.

– Все-таки я тебя вычислил! – закричал Полковник, облапив. – Звонил, но мне сказали, что ты здесь не живешь. – У него были твердые скулы и прорезанные морщинами щеки.

– Она пошутила... – смешался Иванов.

Ему стало стыдно. Если бы в Саскии осталась хоть капля совести...

Он с любопытством глядел на него, пытаясь припомнить, что же их связывало, помимо желудка и служебных обязанностей.

– Почему ты здесь, да еще в форме? Тебя могут принять за шпиона.

– На минуту выскочил. Я в составе официальной делегации. Не слышал? Военное сотрудничество. Очень модное слово.

Полковник, полковник! Армия, которую забываешь. Армия, которую ты чуть-чуть, но все же любил. Армия, которой ты отдал свою молодость.

– Зарабатываю на генерала и "вольву", дача у меня уже есть.

Хвастливая бравада – тогда еще беспечно-майорская: загнать оленеводам пару мотоциклов, а рыбакам – мотобот. Что Иванова всегда поражало в людях – так это способность к самоуничтожению, в той или иной степени относящаяся и к тебе самому – только, может быть, в иной форме. Полное отсутствие чувства самосохранения. Простодушие! Но иногда в тебе после таких встреч просыпается память – запах карболки и пронизывающий ветер с океана. Сколько лет это жило в нем. Теперь он не чувствует ничего, кроме удивления. Сколько лет инстинктивно убегал. Наконец-то он сам по себе – не вписываясь, не унижаясь. Он отряхнулся, как больной пес.

– Я тоже чертовски рад тебя видеть, – сказал он.

– Еще бы!.. – Полковник был простодушен. – Если бы не ты, гнить бы мне сейчас на два метра под землей.

– Брось, – сказал он, – я-то на что?

Он вдруг вспомнил зимние бураны и замерший колодец, из которого приносил воду. Сруб стоял на возвышении, обледенелый, как ледяная горка. Однажды он поскользнулся вниз – спасла веревка.

– Закопали бы... – засмеялся Полковник и погрозил ему пальцем. Быть может, он вспомнил их прошлое братство, то, что, несмотря ни на что, объединяло, а не разъединяло их. – Я хорошего не забываю, – заметил он.

На Севере отравиться грибами так же сложно, как на Юге объесться черникой. Единственное, что его спасло: на восьмидесятой минуте реанимационных мероприятий, когда они его уже теряли, он пришел в себя и произнес: "Грибы..."

Они заняли два места у окна, за которым по раскаленному Хрищатику улице изредка пробегали прохожие.

– Мой Сережка... ровесник твоего Димки... – сказал Полковник, и на мгновение его лицо перестало быть сильным и мужественным. – Вот за них и выпьем... Жить бы им не так, как нам...

Он сходил к стойке, принес стаканы и закуску. Теплый спирт из фляжки пился, как касторка.

– Прости, я не знал... – сказал Иванов.

Полковник уже оправился, и с него по-прежнему можно было печатать профили на монетах.

– Я и сам не знал. Был на учениях. Аневризма. Лег спать, понимаешь, захрипел и умер, вслед за Ксенофонтовной, аккурат через три недели. Такие дела... А старший служит... – Он доверительно наклонился: – Ты понимаешь, в его смерти есть что-то мистическое...

Люди снаружи были порождением города. Когда-то они были счастливы, построив город, теперь они жили, чтобы прятаться от него в своих квартирах и домах. Наверное, они думали, что так легче выжить. Но иногда они считали, что одиночество не лучший выход, и начинали бродить по улицам.

– Тебе бы с Саскией пообщаться, – заметил Иванов.

– Кто это? – удивился Полковник.

– Моя вторая жена... – Ему нечего было добавить.

– А... – понимающе крякнул Полковник, – бывает... А я не женился... Не поверишь, была у меня любовь, но пила и меня приучала. Дошло до того, прихожу домой, а там сидят какие-то люди. Спрашивают: "Ты кто?" – "Я? Я хозяин квартиры... А вы кто?" – "Мы друзья. Наливай!.." Или рассует по квартире бутылочки, бродит, вроде убирает, а потом вдруг – запах. Откуда? Уже и ловил, и кодировалась – бесполезно. В ногах валялась – без толку. Или сядет на перила балкона и угрожает, что бросится вниз, если не налью.

– Наливал? – спросил Иванов.

– Наливал, – сознался Полковник. – А куда денешься? Жалко. Другие женщины, понимаешь, кобелей предпочитают. Я в этом не разбираюсь. Постоянно путаю миттельшпиль с миттельшнауцером. Пришел к одной – у нее боксер, а когда разделась, то здесь и здесь синие полосы. Я манатки хвать и бежать. Теперь охотой увлекаюсь. Внука воспитываю. Дачу строю. А это... – он скосился на погоны, – последние гастроли.

– Отставка? – спросил Иванов.

– Точно! В десятку! Но, может быть, стану генералом, тогда еще десять лет...

Господин-без цилиндра ткнулся в стекло двери. Нос расплющился, как пластилиновый. С минуту подслеповато вглядывался внутрь. Обнаружил-таки. Набрел в своих бесцельных поисках. Уставился, засунув руки в карманы и разинув рот. Покачивался с пятки на носок. Бессмысленная улыбка не сходила с потного лица.

– Поздравляю, – сказал Иванов.

Взгляд соглядатая сверлил затылок. По его лицу было видно, что его мучает комплекс неполноценности.

– Служу... а кому, не знаю, – задумчиво произнес Полковник, – настоящее стало неинтересным, а будущее видится катастрофой. – Полковник вздохнул незло, риторически, оборотил лицо на пустыню за окном. – Нельзя все понимать буквально, – сказал он, – надо вначале понять, что ты тоже умрешь... – Повернулся к Иванову и подмигнул ему: – Я теперь понял – главное, чтоб дети росли...

Они допили спирт и перешли на пиво.

– Ваше пиво, как мыло, – снисходительно заметил Полковник.

– Ну вот, и ты туда же... – укорил Иванов.

Полковник лишь насмешливо покачал головой.

Господин-без цилиндра пристроился за соседним столиком. Впервые откровенно подмигнул Иванову, облизывая пивную бутылку и глумливо ухмыляясь. Престранно перекашивал лицо подобием жалкой улыбки вечного шута.

– Хочешь, я ему врежу? – спросил Полковник.

– Убьешь еще... – предположил Иванов.

Ему вдруг стало интересно, как в юности, когда любое приключение заставляло бурлить кровь.

– Шутки ради... – Полковник решительно поднялся, выкрикивая какие-то нечленораздельные дикие звуки и для острастки выставив вперед челюсть. Загнали в подсобку, за гору ящиков. Выглядывал оттуда с жалкой миной.

– Ну?.. – спросил Иванов.

Вряд ли он сам помнил, когда последний раз дрался, но и противник оказался не из храброго десятка. Присел и забубнил, как на исповеди:

– Осмелюсь ли я предложить, как на духу...

– Что вам угодно?! – прервал Иванов.

– Не сочтите за подлость... а также... не гнушаясь обстоятельствами – пообщаться на тему о сочувствии Блуму...

– Что? Что? – поразился Полковник. – Бывают же идиоты...

– Подожди, подожди, – вмешался Иванов, – по-моему, у него литературный бред.

Господин-без цилиндра перешел на бормотание. Он был известен своими скандалами. Обладая, кроме прочих талантов, умением убеждать и красноречием, уговорил знакомую поэтессу раздеться в супермаркете в обеденный перерыв, а вещи выбросить в окно. Он представил это как великую переделку мира. Через час их застали: его – флегматично расхаживающего среди мебели, выкрашенного губной помадой от пупа до пяток, ее – истерически рыдающую на польском велюровом диванчике.

– Говорите прямо! – велел Иванов.

То, чего он сам не умел делать ни при каких обстоятельствах, разве что во сне.

– Господин Ли Цой... господин Дурново...

– Что за тип? – быстро просил Полковник.

– Большой государственник, – сказал Иванов, – еще от царя Гороха. Вам что, нужны деньги?

Господин-без цилиндра испугался еще больше и замотал головой:

– Если бы я мог надеяться на вашу благосклонность...

– Что вы несете? Вы за мной уже третий месяц ходите. Что вам угодно?

Господин-без цилиндра потел и краснел.

– Говорите, а то здесь кого-то выпорют! – прикрикнул Полковник. – Ну же!

– Относительно вашего... – Он снова скатился в невменяемость.

Полковник тряхнул его за шиворот:

– Говори, простата!

– Вашего... – господин-без цилиндра нашел в себе силы ткнуть пальцем в Иванова.

– Сына? – догадался Иванов.

– Не извольте беспокоиться... проходит по ведомству... без огласки... с позволения сказать...

– Това... господина Дурново?! – догадался Иванов.

– Как же, как же... – не без гордости прошептал господин-без цилиндра и оцепенел от ужаса.

"Еще помрет", – почему-то решил Иванов.

– И завтра же заберите ваши рукописи. Слышите?

– Премного благодарен. Не извольте беспокоиться. Целую ручки... – И схватил Иванова за пальцы.

– Да вы что! – Иванов выскочил из стекляшки. – Псих!

Молча перешли мостик. Хотелось ополоснуть руки в воде. Львы задумчиво смотрели в светлую воду.

– Я пойду с тобой, – сказал Полковник. – Где этот чертов Дурново?

Люди по-прежнему сновали рядом. Теперь они не казались такими безразличными. В их лицах читалось некоторое подобие сочувствия.

– Так просто его не достать, – сказал Иванов. – Наверное, ему нужен я...

– Может быть, десант организовать? У меня бригада простаивает, скучает, понимаешь ли...

– Спасибо тебе, старик, но это мое дело, – сказал Иванов.

– Да, я понимаю, – сказал Полковник. – Ты теперь другая сторона. Ну, прощай!

Они обнялись.

– Выпить бы еще... – мечтательно высказался Полковник и меланхолично, не обращая внимания на транспорт, как бессмертный, зашагал поперек дороги. Перед колоннадой музея бродили туристы. Он быстро смешался с толпой. Иванов по привычке оглянулся: господин-без цилиндра рыдал на углу, закрыв лицо руками, блестела лишь склоненная лысина.

* * *

С некоторыми женщинами забываешь, каким ты был и каким ты стал, словно они умеют защищать тебя от прошлого. Плохого или хорошего, но от твоего прошлого. Ты просто становишься самим собой, и тебе не надо ничего придумывать, словно кто-то из них дополнил в тебе то, на что ты не обращал внимания, а потом однажды ты обнаруживаешь в себе нечто, что заставляет тебя удивиться, и с того момента приписываешь это свойство ей и начинаешь ее ценить, или думаешь, что ценишь, может быть, даже привыкаешь. Но в одном ты прав, таким образом ты сохраняешь самого себя, и она невольно помогает тебе в этом.

– Сегодня ты со мной не пойдешь... – сказал он.

Она лежала в мятой постели на животе, покачивая ногами, и смотрела на него снизу вверх темно-голубыми лукавыми глазами, и он сделал вид, что занят пуговицей на рубашке. Уж слишком у нее было счастливое лицо, и у него не было желания ее обманывать.

Она словно ослышалась и в нерешительности покачала головой.

Всю ночь он берег эту фразу, и это многого ему стоило – тяжелой головы от бессонной ночи. В окно, как невольный свидетель, заглядывала ветка тополя.

– Почему? – Она быстро села, потянув на себя простыню и сложив руки на груди.

Ее искренность – не от многоопытности, не от искушенности, он не знал, как назвать, может быть, от молодости, в которой он пытался найти слабость, чтобы утвердиться в себе еще крепче. Он чувствовал, что она не дает ему такого шанса, учась буквально на лету. Стоило сделать шаг, и их взаимоотношения еще раз перелились бы в физическую близость. Он уже привык ходить пустым и чувствовал, что надо как-то защититься от хаоса. Может быть, он просто еще не сжился с новыми мыслями и ощущениями?

– Послушай... – сказала она, и в ее голосе шевельнулись жужжащие нотки, напоминая ему, при каких обстоятельствах он впервые услышал их, – я, кажется, что-то не так сделала...

Он отмахнулся от завиральной мысли, как от мухи.

– Я иду в полицию... – объяснил он ее.

Незаметно для себя он включил ее в свои сны и боялся, что она заставит его передумать.

– Ты не понял, – вдруг произнесла она. Она глядела на него словно на приговоренного к смерти, и в ее взгляде он прочел тревогу. – Я хочу тебе предупредить...

Его всегда удивляла ее сдержанность. Но теперь она показалась ему удивленной без меры, словно лицо в толпе, выхваченное взглядом, которое поразило тебя, и ты его носишь в себе, так и сяк пристраиваешь в свои романы, пока и для него не находится подходящего места. Получаешь удовольствие от хорошей работы.

– Мне будет легче, если ты подождешь меня здесь, – сказал он бодро.

Он не хотел задерживаться ни на минуту. Он боялся, что ему не хватит решимости уйти.

Она удивленно подняла брови, замолчала, словно собираясь с духом, а потом произнесла:

– Я не это хотела тебе сказать... погоди... – словно собираясь с духом, и он подумал, что сам подталкивает ее к этому.

Еще одна ночь, в течение которой он узнал: "Раньше я была такого мнения о себе..." Он почувствовал в темноте, как она мечтательно пошевелила губами и раздула свои маленькие хищные ноздри. "Потом я поняла, что на красоте далеко не уедешь..." Но зато она познакомилась с местным бомондом. "Теперь я на перепутье..." – Она прислушалась к собственному голосу, как к далекому эху. "Всю жизнь боялась выйти замуж от скуки и все-таки вышла..." Чего она умела, так это не договаривать. Он даже не обиделся. Обиды в тебе и так слишком много в сорок лет. Так много, что однажды ты перестаешь обращать на нее внимание. Ты просто спишь с женщиной, ходишь по городу, думаешь, что любишь или мечтаешь об этом, но по сути тебе уже все равно, потому что будущее для тебя потеряло смысл, все потеряло смысл, и ты ни на что не надеешься, просто живешь, строя жизнь на предположениях, воображая, что это и есть цель. Потом он подумал, что все же лукавит перед самим собой, потому из всех целей у него осталась одна работа и, может быть, еще сын.

– Кажется, я его нашел... – сказал он мимоходом и оторвал пуговицу.

Он не хотел рассказывать ей о Полковнике и уж тем более о господине-без цилиндра.

– Давай, я пришью... – попросила она.

Она поднялась, не сводя с него тревожных темно-синих глаз, сумрак комнаты придавал им волнующую глубину, словно яркое лето за окном было тайной причиной их раздора, пошарила рукой по шторе, чтобы найти иголку. На мгновение в комнату брызнул свет, и она отдернула шторы:

– Ты меня бросаешь?

Теперь ее глаза потеряли теплоту, стали льдисто-холодными, и ноздри обиженно затрепетали. За эти несколько дней он привык смотреть на них сверху вниз – слишком часто они ложились в постель и слишком часто он видел их склоненными над своим лицом, и теперь был приятно удивлен ее чувственностью.

Он покачал головой, чтобы успокоить ее:

– Мы еще встретимся...

Он хотел сказать, что она сама должна выбрать. Он давал ей шанс остаться той, кем она предстала перед ним, – точеной красавицей с выписанными ноздрями, так изящно гармонирующими с голодными впадинами под венгерскими скулами. Но он обманывал сам себя.

Она повернула голову, словно ослышавшись. Смотрела на него с любопытством, словно пытаясь что-то понять. Лицо ее изменилось и стало непривычно двусмысленным, словно припоминало забытый сон или ускользающую мысль. Глаза сощурились, и она покачала головой:

– Почему ты такой? Такой жестокий? – И сама же ответила: – Потому что я тебе ничего не говорю?

– Я не об этом...

Женщина пытается сделать из тебя то, о чем ты даже не подозреваешь и не хочешь подозревать. Но однажды с удивлением обнаруживаешь, что отвечаешь всем ее канонам.

– А о чем? Ты мне не веришь?

У него не было желания продираться сквозь психологические дебри. Иногда недоговоренность лучшее лекарство. Иногда ты сожалеешь о чем-то, но это бывает позже, когда тобой не владеют чувства.

– Не обижайся... – попросил он.

– Это свинство с твоей стороны, – сказала она через мгновение, – я знала, что ты когда-то об этом заговоришь.

"Если я сегодня запутаюсь, у меня ничего не получится, – подумал он, – у меня не получится оставить все таким, как есть".

– Ты должен понять, я не могу так сразу и по отношению к тебе, и к нему. Это было бы нечестно, и ты в первую очередь не поверил бы мне.

Он взял рубашку из ее рук:

– Мне пора...

– Хорошо, – спокойно произнесла она, и он не ослышался, – я подожду...

"Кого? – подумал он с тоской, – кого?.."

Уже у двери комнаты заставил себя оглянуться. Съежилась на краю постели, смотрела оттуда, как через летное поле, словно прощаясь навсегда. Ему вдруг хотелось рассмеяться над самим собой. Теперь его страхи казались ему наивно-детскими. Он поймал себя на ощущении, что жалеет, вместо того, чтобы любить. "Не грусти... – хотелось крикнуть ей, – скоро во всем разберемся..." В былые времена и с другой он так бы сразу и поступил, но не с ней и не теперь. Вместо этого на кухне проглотил чашку холодного чая и выглянул в окно. Там его, как старого знакомого, приветствовал господин-без цилиндра. Механически поклонился. Тот внизу от усердия даже пытался что-то выкрикнуть – подпрыгивал, как чертик из табакерки. Предстояло выучить две фразы по-клерикански с канадским диалектом: "Здравствуйте" и "Как мне найти пана генерала?"

* * *

– Держите! Держите!

Несколько плешивых и толстых... выставив животы и подскакивая мячиками, выполняли утомительные экзерциции под турецкий марш: 1-й квартальный Надзиратель, 2-й квартальный Надзиратель, 3-й... 1-й Суперинтендант, 2-й Суперинтендант, 3-й... управляющие, замы, повара, поварята и прочие, прочие.

Музыканты, обливаясь потом, старались под навесом из выгоревшей парусины. Плац поблескивал бутылочными осколками. Перед фасадом с призывами по-клерикански: "Враг не дремлет!", "Язык мой – недруг мой!" и "Болтун – находка для шпиона!", с кое-как нарисованными приемами шагистики, тумбами для чистки сапог и мусорными бачками, с казенно выкрашенными известкой бордюрами и чахлыми кустами стриженой бузины – выстроились разномастные бобики, два броневика с надписями "ЧЕРЕПЪ" и "КАШАЛОТЪ" и помятый "воронок" для перевозки заключенных.

– Вызови офицера, – попросил Иванов, отрываясь от зрелища. – Мне надо к господину полицмейстеру.

Над асфальтом струилось полуденное марево, флаг резиденции безвольно повис, и даже передвижение в тени стоило больших усилий. Время, когда воротничок рубашки превращается в мокрую тряпку, а жажда – в пытку.

Часовой утвердительно кивнул и отполз в тень (покрутить ручку телефона?). Сапоги за четверть минуты выдавили в асфальте стертые набойки и головки гвоздей. Пронеслась машина. Высох плевок на камне. Тарелки троекратно отбили: "Бумм-м-м! Бумм-м-м! Бумм-м-м!.." На небе пылало тяжелое солнце.

Бегающие перешли на подскоки: десять на одной ноге, десять на другой. Усердствующие закатывали глаза и хватали воздух ртами – борьба наперегонки со счетом: "И раз-з... и два, и раз-з... и два".

Вороны под елями в тени, как курицы, рылись в сухих иголках. Воробьи у кухни ждали обеденных отходов.

– Позвони дежурному, – напомнил Иванов.

Часовой неподвижно изучал решетку ограды. Может быть, он мечтал о холодном компоте и телятине?

– Н-о-ожку-у!.. Н-о-жку-у!..

Впереди, придерживая каску (ремешки – в стороны, как помочи), с винтовкой в руке бегал сам доктор Е.Во. Его рыжеватые усы развевались, как щупальца осьминога, щечки подрагивали в ритм тарелкам, а ноги в толстых экспедиционных крагах чертили в воздухе полудуги. Усердие радеющего.

– Стойте!

Налетели друг на друга, сгрудились, отдавливая ноги. Перешли на вдохи-выдохи, словно делали утреннюю зарядку, словно с оглядкой подкрадывались ко второму инфаркту. Испуганно-затравленные лица штабных писарей, не ведающих о свежем воздухе.

Хрипы в легких заглушали бравурную музыку.

– На вас бы... Глубже! Глубже! Ну же!.. Дышите! Дышите! – командовал доктор Е.Во., дирижируя штыком, – и... раз-два, и... раз-два, и...

За последние месяцы он приобрел уверенные движения и стал лощеным, как кот.

– Я приду завтра, – по складам в унисон музыке и штыку произнес Иванов. – Сегодня у вас учения...

Он почему-то вдруг оробел и передумал. Охранник уныло молчал.

– Ты хоть умеешь разговаривать? – в сердцах спросил Иванов и разглядел в тени КПП: часовой спал, осоловело закатив левый глаз, правый смотрел тускло и безжизненно, на губе бисером поблескивала влага.

– Ну и черт с тобой! – Иванов развернулся и пошел.

– Держите... держите...

Задыхались. Хрипели. Топали за спиной, как стадо беспутных антилоп.

Догнали. Навалились потной, жирной волной под бряцание оружия, бестолково и неумело, с выпученными, безумными глазами:

– Поймали! – закричали торжественно и призывно.

– Вяжи, вяжи!

– Да не так, не так, раззявы!

– Заводи справа, справа... А ты-ы-ы?!..

– Болваны! – командовал доктор Е.Во.

Выкручивали руки сосредоточенно и суетливо, мешая друг другу, толпясь, как в врачу на прививку. Наконец-то и охранник сообразил – включил сирену. На помощь, защелкивая ремни, бежал наряд.

С выпуклых счастливых лиц стекал пот:

– Готово!

– Отлично, ведите! – приказал доктор Е.Во.

Поставили на ноги. Солнце, описав дугу, вернулось на место. Дружески похлопали по спине. Повели, посмеиваясь, как на пикнике, радуясь возможности не отбивать подошвы, а вот так толпой спрятаться в тени здания и с жадностью сделать пару затяжек, пока доктор Е.Во., исполняющий обязанности сержанта, снова не выгонит на огнедышащий плац. Смеялись легко и беззлобно.

* * *

– Я же сам пришел, – произнес Иванов в пустом гулком зале.

– Правильно, mon ami[39]39
  Мой друг (франц.).


[Закрыть] – согласился господин полицмейстер. – Но вначале мы вас поймали. Подчеркиваю: «вначале».

Возвышался за дубовой трибуной. Скупое, вялое лицо смотрело по-отечески добродушно и лениво. Левую бровь делил пополам старый, едва заметный шрам.

– С применением средств захвата, – заявил доктор Е.Во., выпячивая челюсть и радеюще глядя на начальство.