Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– Стой!

Надя остановилась, тяжело дыша.

– Откуда? – злобно спросил он, отведя шашку. – 1<до такая, зачем здесь?

– Чего вы пристали? – вскинула она гневные глаза. – Я иду от тетки в город.

– А почему бежала?

– Потому что стреляют.

Ее обыскали и ничего не нашли. Но казак, остановивший Надю, продолжал зорко изучать, осматривая каждую складочку городского платья. И вдруг он ухмыльнулся, нащупав в манжете рукава бумажку.

Кровь бросилась Наде в голову. Это был старый пропуск в губчека. «Какая непростительная оплошность!» Она вспомнила о нем только теперь.

Казак медленно читал бумажку, и Надя видела, как на его лице появлялось выражение злорадства.

– Ах ты, кур-р-ва! – процедил он сквозь зубы и толкнул ее в грудь.

– Что с ней будем делать? – спросил второй, и Надя поняла, что сейчас ее расстреляют. По спине пробежала холодная дрожь, к горлу подступила тошнота.

Казак снял винтовку и щелкнул затвором.

И как ни старалась Надя в эту минуту ни о чем не думать, перед ней с изумительной яркостью пронесся вчерашний день и сегодняшнее утро, как один общий снимок, на котором были Паршин, Чернов, Устин, Феня.

Казак вскинул винтовку.

– Что здесь такое? – раздался спокойный и суровый голос.

К казакам подъехал офицер. Казак опустил винтовку.

– Бабу поймали, господин сотник. Она из чека, хотела от нас убечь. Куда ее? .,

Быльников остановил на Наде долгий взгляд и мягко спросил:

– Вы откуда?

Она тряхнула белокурыми кудрями и смело глянула в лицо офицеру:

– Я обыкновенная девушка, горожанка.

– Какая молодая, – сказал он задумчиво и увидел подъехавшего Назарова, которому показали Надин пропуск.

– Вот это экземплярчик!

Быльников нахмурился и тихо сказал ей:

– Какая вы неосмотрительная.

– В расход! – крикнул Назаров.

– Ведите в город. Сдайте в штаб. Строго преду. преждаю – не трогать! – приказал Быльников.

«А ведь ее ожидает беда», – с сожалением подумал Быльников. Он знал, что Назаров обязательно сдаст ее в контрразведку Бахчину, а оттуда ей не выбраться. От досады, что бессилен помочь ей, Быльников поморщился и отъехал в сторону.

К Наде подошел казак, закинул ей назад руки и ее же платком, свитым в жгут, связал большие пальцы.

Отряд тронулся дальше. Он двигался по той же дороге, по которой час назад шла она, стремясь к голубой церковке.

«Вот и все», – думала Надя. Воспоминания последних дней вставали перед ней то необычайно ярко, то обволакивались туманом забытья, и сама она плелась по дороге словно во сне.

Жарко. Пыльно. Идущие впереди лошади обмахивались хвостами и больно стегалй ее по лицу. От пыли и пота слипались глаза. Ныли связанные пальцы. Мучила жажда.

Наконец начались строения. Отряд вступил в город.

Вот деревянный мост. Сначала слышится стук копыт о дощатый на-сгил, потом о каменную мостовую. Потянуло горьким дымом – в городе где-то пожар. В двухэтажном белом доме выбиты стекла, осколками засыпан тротуар. На телефонных столбах оборваны провода. Они свернулись в большие спирали и кольца. На перекрестке, оскалив зубы, лежит убитая нераспря-женная лошадь.

Но вот знакомый склад. Надя поворачивает голову и вздрагивает. Около дороги, в луже крови, лежит часовой. Вокруг него – стреляные гильзы. Видимо, он защищался до последней возможности. Еще утром НгДя видела его веселым, улыбающимся...

Город занят врагом с налета, но за станцией по-прежнему бухают орудия и строчат пулеметы. Там бьется Петр Паршин.

В центре города около одного из домов стоят нарядные люди. Они возбуждены и не могут сдержать своих восторженных чувств, с жадным любопытством разглядывают девушку. Надя приближается к толпе и слышит сквозь шиканье чей-то злобный голос:

– Попалась какая-то лярва...

Ненависть, смешанная с глубоким презрением, охватывает ее сердце. Она отдала бы сто лет своей жизни за один год свободы й борьбы. Но как, как вырваться ей из этой западни! Не глядя на глазеющую толпу, она проходит мимо с высоко поднятой головой.

Надю привели в штаб части, разместившейся в гостинице, и втолкнули в какую-то каморку. Смолк уличный шум, изредка доносились орудийные выстрелы.

Бой под станцией разгорался с нарастающей силой. Белые, не ожидавшие такого стойкого сопротивления, предпринимали одну атаку за другой. Ряды бойцов пехотной школы и коммунистической роты редели. Измученные беспрерывным боем красноармейцы понимали, что напора противника им не сдержать. На правом фланге казаки прорвались к станции и начали стрелять в эвакуирующихся. Положение ухудшилось. Дезертиры сидели под охраной нескольких бойцов и поглядывали по сторонам. Сознавая свое нелепое положение, они поеживались и просили вооружить их винтовками убитых. Но только те из них, которые с самого начала перестрелки по своему собственному почину выполняли роль подносчиков патронов или уносили с поля боя раненых красноармейцев и перевязывали* им раны, получили оружие.

Устин и Зиновей сидели за пулеметом, зорко наблюдали за малейшим передвижением противника и, подпустив казаков на близкое расстояние, открывали по ним огонь. Раненный в плечо Семен, морщась от боли, медленно перезаряжал винтовку и посылал в белых пулю за пулей.

Но вдруг он ахнул и опустил левую руку. На рукаве гимнастерки ниже локтя расползалось пятно крови. Семен скрипнул зубами и, плотно прижав руку к груди, свирепо крикнул дезертирам:

– Вы что тут притулились, чертово отродье!.. А ну, подымись, сволота!

– Товарищ!.. Товарищ!.. – обратился один из них к подошедшему Паршину. – Как же мы? .. Кабы у нас винтовки...

– А почему у вас их нет?! Где вы были раньше?– едва сдерживая гнев, сурово спросил Паршин и вдруг, вспыхнув, крикнул: – Добыть винтовки* самим вон там! – показал он в сторону казаков. – Товарищ Блинов! – обратился он к Зиновею. – Возьми десяток бойцов и установи на станции. пулемет. Казаков там немного. Мы их отобьем и закрепимся.

Семен правой рукой, помогая плечом и грудью, продолжал заряжать винтовку и, прежде чем выстрелить, старательно целился.

Казаки нажимали вновь. Сопротивление красноармейцев слабело с каждым часом.

– Их тысячи, а нас сотни! – свирепо крикнул Устин, и когда казаки, делая перебежку, стали приближаться к окопам, он заметался и заорал в приступе ярости:—Дай патронов!.. Дай скорее!..

Выхватив у Семена гранаты и зарядив винтовку, он выскочил из окопа.

– Что он задумал?! Что он делает? ..

– Стой! – закричали ему вслед.

– Не мешай! – ответил Семен.

Устин пробежал шагов тридцать по направлению к противнику, метнул гранату и, выстрелив несколько раз с колена, побежал навстречу казакам. Следуя его примеру, из окопов выскочил рыжий Клим и несколько бойцов. Это воодушевило остальных. Выхватив наган, Паршин скомандовал:

– За революцию – вперед!.. Ур-ра-а!!

– Ур-ра-а!.. – загремело в ответ.

Коммунистическая рота бросилась в контратаку.

Сухо трещали выстрелы, строчили пулеметы, рвались гранаты. Зиновей втащил свой пулемет на крышу товарного вагона. Грохнули орудийные выстрелы... Атака была отбита, но как долго протянется передышка – никто не мог сказать. Временный успех не очень радовал. Бойцы не досчитывались многих. Не стало и рыжего Клима. Тяжело раненного Семена перевязали и осторожно перенесли в помещение станции.

Вечер. Изредка одиночные выстрелы вспугивали тишину. Рота насторожилась и ждала боя.

Устин был мрачен и молча чистил пулемет. Напрасно Зиновей старался с ним заговорить. Он отвечал односложно и нехотя.

Пробравшиеся из города коммунисты сообщили Паршину о том, что днем казаки схватили Надю Болдину и никто не знает, что с ней. Паршин еще больше осунулся. Лихорадочно поблескивавшие глаза глубоко запали. Он часто вздрагивал и, что-то обдумывая, подолгу смотрел в одну точку. Устин осторожно на него поглядывал, вспоминал о белокурой девушке в агитпункте и хмурился.

Улучив минутку, Петр подошел к Устину и, словно про себя, сказал:

– А 4*уда, как думаешь, пробраться... нельзя?

Устин попробовал замок пулемета, щелкнул курком

и безнадежно покачал головой.

– Нельзя.

Паршин тяжело вздохнул.

– У тебя есть махорка?

Устин молча подал кисет.

Паршин скрутил цыгарку и, не зажигая спичку, чмокал губами, пробуя раскурить.

– Потухла, – сказал он.

– А вы ее не зажигали.

– Разве?..

Паршин постоял в раздумье, потоптался, затем вернулся на свое место.

XII

Быльников сидел в отведенной квартирьером комнате.

«Выбрал минутку, чтобы написать тебе и... пожаловаться на жизнь. Родная Вера, я стараюсь не задавать себе вопросов, за что я борюсь и для чего должен жертвовать своей жизнью. Ради кого и чего... Любимая, я устал от походной жизни и от этой страшной войны, преисполненной мерзости и бесчеловечности. Я чувствую себя в этом мире глубоко несчастным и одиноким. Любимая...»

– Ах, нет, не то, не то... – бормочет он й мысленно продолжает письмо:

«.. .Я не могу рассказать тебе о том, что я желал бы...»

В соседней комнате девушка в белом ажурном платье бренчит на гитаре. Она пробует напевать, но голос срывается. В комнату к Быльникову вплывает нежный запах духов и пудры. Сотник понимает: девушка старается ему понравиться.

«Ну, что ж... пой, девушка, пой...»

Он закрывает глаза... Перед сомкнутыми веками темнота. Потом вдруг ярко, как в свете молнии, предстали: пленный, зарубленный по приказу Бахчина, казак перед костром, поющий молитвенно и грустно о Кубани и жене, девушка-разведчик... Где она? ..

За стеной девичий голос под аккомпанемент гитары выводит:

Все сметено могучим ураганом,

И нам с тобой осталось кочевать..,

Быльников вскочил и, расстегивая ворот гимнастерки, выдохнул:

– Вера!

Песня оборвалась. В комнате стукнула гитара и заныла, как стальная пила. Отчетливый шепот:

– Это он тебя зовет...

Быльников оглянулся и громко сказал:

– Нет! Простите! Я никого не звал.

Он торопливо сунул неоконченное письмо в карман и, словно слепой, пошел к выходу.

Надя сидела бледная, измученная жаждой. Перед Бахчиным лежали бланки опросных листов. Сейчас они не вызывали у него никакого недоумения и раздражения.

Прямым, угловатым почерком он старательно вывел: «Болдина Надежда». Не глядя на нее, спросил:

– Фамилия?

– Болдина, – ответила она устало, тоном полного безразличия.

– Имя?

– Надежда.

– Отчество, год и место рождения... губерния... уезд... волость... Тэк-с, тэк-с. Вероисповедание? ..

Все было записано так, как требовалось. Бахчин откинулся в кресле, свел руки и, хрустнув пальцами, поднял брови.

– Итак, Болдина Надежда Игнатьевна, – выговорил он, растягивая слова, – я вас слушаю,

Надя молчала.

– Я вас слушаю, – повторил он.

– Что вы хотите?

– Ну, я вам помогу, – навалился он грудью на стол. – Расскажите нам подробнее о вашей чекистской деятельности. Какие конкретно задачи возлагали на вас?

Надя молчала.

– Ну, что же, красавица, откройтесь.

– Мне нечего добавить к тому, что вам уже известно из сведений контрразведки.

– Н-да-с, – улыбнулся Бахчин и забарабанил по столу пальцами. – А все-таки вы сами поведайте о вашей личной работе... Кого вы можете назвать из ваших друзей, сподвижников, так сказать, где они могут сейчас скрываться?

Надя отрицательно покачала головой.

– Я больше ничего вам сказать не могу, да и не знаю.

– О, это далеко не так! – Бахчин вышел из-за стола. – Я был убежден, что вы жертва, может быть даже красивого заблуждения. Это бывает с некото-. рыми романтическими натурами. Молодость, увлечение большевистскими идеями, агитация и прочие обстоятельства, как видите, привели вас к тяжелым политическим преступлениям, за которые вам грозит расстрел.

Он остановился и внимательно посмотрел на нее.

– Но!.. Мы не жестоки. Мы щадим людей за их невольные деяния, совершенные по недомыслию, по случайным причинам... Я лично берусь принять участие в вашей судьбе и сделаю щсе возможное, чтобы облегчить ваши страдания. Вы молодая, красивая девушка, полная сил и здоровья.,Перед вами интересная будущность, ц как бы ни была тяжела жизнь, она заманчива и прекрасна. – Бахчин притворно вздохнул и, как бы расчувствовавшись, сел за стол. – Итак, давайте будем откровенны.

Надя молчала.

– Почему вы не отвечаете?

– Я сказала вам, что поступила на работу добровольно и сознательно.

– Ах, оставьте! – брезгливо сморщился Бахчин.– Бросьте играть! Вы агент чрезвычайки и напрасно запираетесь. Вот ваш документ,.– хлопнул ом ладонью по столу.

– Зачем же вы тогда ломаете эту ненужную комедию? .. Что вы хотите?

– Назовите ваших сотрудников.

– Я их не знаю.

– Я прикажу вас расстрелять.

– Дайте мне пить! – простонала Надя.

– Дежурный! Воды.

Казак поставил на стол стакан воды. Надя потянулась к нему, но Бахчин молча отстранил ее руку.

– Дайте мне пить!

– Вы будете отвечать мне? – спросил Бахчин, тяжело дыша.

– Я ответила вам все. Больше ничего не скажу. Вы бесцельно тратите время, а мое сочтено. Я с этим примирилась.

– Ах, вот как!.. Пейте! – придвинул он стакан.

Надя сделала глоток и выплюнула. Вода оказалась

соленой. Коротким движением руки Надя бросила стакан Бахчину в лицо.

– Негодяй!

– Дежурный!.. Взять!.. – заорал Бахчин, вытирая платком лицо.

Спустя некоторое время Бахчин отослал часового, вошел к арестованной в комнату и прикрыл за собой дверь.

На цыпочках он делает два шага вперед и медленно вынимает наган. В углу белеют лицо, руки. Бахчин слышит протяжный стон: «Зве-ери...» – и почти в упор разряжает обойму.

В ушах звон. Кажется, он прибил ее к кровати, как град прибивает траву. Пороховой дым першит в горле. Бахчин вышел.

В комнате могильная тишина. Где-то далеко-далеко играет музыка, вздрагивает потолок. Шарканье ног доносится, как царапанье спички по обоям. Еще дальше раздаются отдельные короткие выстрелы, звук их походит на треск лучины.

К Наде медленно возвращается сознание.

– Пи-ить!

Что-то тяжелое, как каменная плита, придавило ее к земле. Надя делает усилие, чтобы сбросить с себя каменное одеяло. Сознание на секунду покидает ее и возвращается вновь. Она силится вспомнить, где она, что с ней, и опять погружается в– забытье. Какой-то серый шарик вертится перед нею быстро-быстро, разрастаясь до гигантских размеров, и вдруг беззвучно рассыпается в пыль. Шарик появляется вновь, вертится, и она никак не может избавиться от него. Так продолжается долго. Потом ее обнимает страх. Выстрелы, короткие вспышки огня.,. что-то обжигает.

И странно, она не страшится ранений, смерти. Она боится звука выстрелов, они страшны и повторяются до бесконечности.

– Не надо стрелять... – шепчет Надя, делает новое усилие и, рухнув на пол, освобождается от тяжести и бредового забытья. Во рту солено. Надя ворочает языком и выплевывает куски спекшейся крови. Присохшая к ранам сорочка при малейшем движении причиняет жестокую боль. Надя ползет к выходу. Вот Надя в коридоре, натыкается на лестницу, ведущую на чердак, и мысль, как солнце, озаряет ее.

«Спастись!.. Уйти во что бы то ни стало...»

Эта мысль охватывает все ее существо. Руки приобретают кошачью цепкость. В голове созревает мгновенный план бегства. Он настолько четок и ясен, как будто бы Надя собирается повторить знакомый путь. Цепляясь руками за ступеньки, отталкиваясь ногами, она взбирается на чердак, по едва различимой полоске света определяет направление к слуховому окну, хватается за брусья, поддерживающие стропила, и подтягивает тело. В левой руке появляется тупая боль. Перевалившись на правый бок, поминутно отдыхая, Надя достигает окна. Свежий воздух опьянил ее.

Опасность слишком велика. Опасность впереди, но Наде кажется, что самое страшное осталось там, в той темной комнате.

Она – на краю кры'щи. Над ней склоняются ветви яблони. Хоть бы одно яблоко... Это придаст ей силы. Но яблоки далеко, их даже не видно. Надя рвет листья, сует их в рот и... содрогается. Пуля прошла через щеку и выбила зубы.

На ощупь, она находит лестницу в сад и сползает вниз.

.. .Где, когда она видела такое дивное вечернее небо с бледным серпом луны!.. Оно торжественно, величаво и спокойно.

Надя ползет к воротам. Они закрыты, но под .ними брешь. Надя устремляется туда, застревает. С улицы могут увидеть. Вдруг раздаются шаги. С лихорадочной торопливостью Надя делает попытку пролезть дальне, и наконец цель достигнута. Она по ту сторону ворот.

Платье изорвано и еще один ушиб, но спасение близко. Она добирается до канавы, разделяющей мостовую и тротуар, и со стоном скатывается вниз.

Но что же дальше?.. Где же спасение? .. Надя закрывает глаза. Слезы обиды и беспомощности заливают лицо. И она продолжает путь по дну глубокой канавы. На груди сорочка намокла и кровь каплет на землю. Одеревенела нога, и Надя тащит ее, как привязанное полено. Канава прерывается деревянным мостком, под который проползти нельзя. Последние силы покидают девушку, она готова уснуть здесь, но при мысли, что завтра ее пристрелят, Надя напрягает остатки сил,– переползает к первому попавшемуся домику, забирается в коридор.

В .доме нудно бренчит гитара.

Надю охватывает жар, болит голова, спеклись губы. Она сейчас постучится в квартиру и попросит пить. Могут выдать! Пусть выдают, только не отказали бы в воде. Но нет больше сил. Она отдохнет немного и пойдет... обязательно пойдет... пойдет... во-ои к тому озеру, что широко раскинулось перед ней. Оно, как огромное блюдо, до краев наполнено сверкающей влагой... И дивно!.. Это на самом деле блюдо. Надя подносит его к губам, пьет, пьет и не напьется. А вдали опять озеро. Надя почерпнет еще и еще, и будет пить, пить... Но за озером пламенеет закат. Озеро краснеет и вспыхивает. Пылающие волны гремят и бушуют... «Жарко», – стонет Надя, теряя сознание.

Озеро остывает, меркнет и становится синим, как сталь, студеным, как лед, и звенит, звенит...

Надя приходит в себя и слышит: звень-звень.

«Шпоры», – вздрагивает она.

Позвякивающий шпорами приближается к дому, уверенным шагом всходит на крыльцо. Бесчувственная нога Нади мешает открыть дверь.

– Кто здесь? .. – спрашивает человек, медленно преодолевая сопротивление. – Кто здесь? .. – повторяет он и, наклонившись, зажигает спичку. Кажется, что вслед за этим должен последовать выстрел. Перед нею офицер. Она увидела его и, вздрогнув, сказала с потрясающим спокойствием:

– В меня не надо стрелять!..

Офицер еще ниже .склонился над ней, и зажег вторую спичку.

– Почему вы думаете, что я в вас буду стрелять? .. Откуда вы это взяли?.. Кто вас обидел? – Он всматривается в женщину с белокурой головой и отшатывается. – Вы!.. Вы!.. – задыхается он. – Вы можете подняться? .. Нет? .. Тогда возьмите меня за шею.

Смутно вспоминает Надя голос этого человека, вспоминает, как днем он приказывал доставить ее в штаб и не трогать. Доверчиво кладет она ему руку на шею, касаясь колючего подбородка. Офицер одной рукой перехватывает ее талию, другой берет под колени и выносит на улицу. Надя слышит, как у него часто бьется сердце. Он останавливается, чтобы перевести дух, и снова идет широким шагом вдоль домов.

На углу одной ив улиц он останавливается около дома с большими, светлыми окнами.

– Здесь... Если можете, нажмите вот эту кнопку и держите, а то я боюсь уронить вас.

Через несколько секунд он внес Надю в госпиталь и, положив на диван, потребовал врача.

Худощавый, седой, с маленькой бородкой доктор, прищурившись, спросил:

– Чем могу служить?

– Окажите срочную помощь...

– Что с ней? .. – доктор подошел к дивану и оторопел. – В операционную! – тихо приказал он сестре и, высоко подняв голову, глянул на Быльникова строгим, осуждающим взглядом.

Затем он медленно подошел к столу и устало спросил:

– Как разрешите записать доставившего больную?*

– Это обязательно?

– Простите! У нас такой порядок, – не глядя на Быльникова, официально сказал доктор.

– Сотник Быльников.

Доктор, попрежнему не глядя на офицера, резко сказал:

– Можете идти.

Быльников молча повиновался. Он вышел, глянул на посеревшее небо и удивился. На смену ночи, хотя и робко, но уже шел рассвет. Посмотрев на угол госпиталя с освещенными окнами, прочитал название улицы и снова пошел бродить.

Все чаще и чаще он сталкивался со случаями дикой расправы над простыми мирными людьми, которых арестовывали только за сочувствие советской власти, затем пытали и расстреливали.

Это было противно его разуму, пониманию, И потому, что он не мог ничего изменить в этом хаосе и произволе и должен был выполнять то, что противно его чувству и разуму, он возмущался. В нем поднимался протест, и он сдерживал себя, чтобы не крикнуть: «Остановитесь! Что вы делаете?!»

Выйдя на главную улицу, он увидел, как к большому дому подкатил бронеавтомобиль. Пулеметы были повернуты в стороны. Вышедший из автомобиля офицер остановился и заложил руки назад...

Он был пьян и, раскачиваясь на длинных ногах в широких галифе и желтых крагах, улыбался и поджидал Быльникова.

– Э-э, дружище! Вы совсем забыли друзей. Послушайте, сотник, черт вас побери, мы вас ждали вчера, мы вас искали сегодня... Имею честь!.. – Он протянул Быльникову холодную, влажную руку.

– Здравия желаю, полковник, – щелкнул каблуками Быльников и с притворной развязностью спросил: – Как изволите себя чувствовать?

– О-о, вели-ко-лепно! Операция завершена. Тамбов наш. Еду на вокзал... Между прочим, зайдемте, – подмигнул он. – Тут знаете ли... – он поднес к губам три сложенных щепотью пальца и, чмокнув, выдохнул: —. 1 .изюминки!

– Мне нездоровится, полковник. Я сейчас с удовольствием проехался бы по. городу... Если разрешите, – указал он на автомобиль, – а потом – к вам.

Полковник Рокотов широко раскрыл глаза и покосился на Быльникова.

– Вы это серьезно, сотник?

– Ей-богу! – широко улыбнулся Быльников.

– А я не могу. Не могу, сотник. Я выдохся.

Он качнулся взад и вперед и вдруг крикнул в открытую дверь бронемашины:

– Мисютин! До вокзала. Поедет сотник. Возвра_: титься через тридцать минут. – И обратившись к Быльникову: – Езжайте, и мы вас ждем. Отдельный кабинет. Шесть персон...

Рокотов стоял, покачиваясь, и’ помахивал рукой.

Быльников мчался по дороге к железнодорожному переезду...

Полковника Рокотова он знал с тех пор, как тог прибыл с представителем английской миссии Честером, о котором в трезвом виде отзывался весьма восторженно, а спьяну ругал самыми похабными словами. Впрочем, трезвым полковника Быльников видел редко.

«Вы хороший малый, сотник, – говорил он Быльникову, – но у вас не хватает предметного мышления. Вы все плаваете в «эмпиреях».

Когда сотник, сохраняя осторожность, спрашивал что-нибудь у Рокотова, тот нараспев отвечал: «Живем мы в буйной стороне» – и делал непонимающее лицо.

О, если бы сотник Быльников знал, о чем думают солдаты, с которыми он едет в бронемашине, он приказал бы им, и они помчались бы по полям прямо, не сворачивая с пути, туда, где можно было бы освободиться от гнетущей душевной боли.

Автомобиль остановился у переезда. Быльников вышел и увидел движущийся эшелон с красноармейцами.

Несколько раз Паршин бросался в контратаку и, теряя бойцов, отступал на исходные позиции. На орудийные выстрелы противника дивизионная артиллерия не отвечала, вызывая открытое возмущение среди бойцов.

– Сейчас бы картечью по ним, проклятым, хоть для острастки, оно куда бы легче, а то, скажи, чистая беда. Нажимают и нажимают, ну, никакого отбоя от них нет, – говорил Зиновей.

Устин, соглашаясь, кивал головой.

Ночью из артиллерийского дивизиона пришли лазутчики. Обескураженные, они ,_чсообщили, что командир дивизиона с бывшими офицерами ушли к белым. Вместе с ними бежал комбриг Соколов. Снаряды окончились, и стрелять нечем. Паршина мало удивила эта новость. Он только сжал челюсти и гневно проговорил:

– Эх, растяпы!.. За чем смотрели? ..

Белые вскоре подтвердили предательство бывших офицеров. Смело врываясь на станцию, они кричали:

– Э-эй, краснопузые!.. Сдавайтесь! Чем стрелять будете?

– Для вас найдем! – мрачно отвечали бойцы и меткими выстрелами ссаживали крикунов.

Рассветало. Стрельба с обеих сторон утихла. Видимо, белые готовились к новой и последней атаке.

Паршин подошел к Устину и тихо спросил:

– Как с патронами, товарищ Хрущев?

– Маловато. Думаю, один раз отобъемся, а в другой – как бы нас живыми не сгребли.

– А мы в штыки!..

– Нештр так. Только мало нас.

– Пройдемтесь, товарищ Хрущев.

Устин оставил у пулемета Зиновея и пошел вслед за Паршиным. Тот вполголоса разговаривал с бойцами.

.– Товарищи, настал момент, когда нужно быть крайне осторожным. Тишина такая не спроста. Противник знает нашу слабость, в любую минуту может атаковать нас с фланга и зайти в тыл, а патронов у нас – с гулькин нос. Передайте по цепи, что сейчас мы будем отходить на станцию. Товарищ Хрущев остается со вторым взводом для прикрытия и, по мере нашего продвижения, отходит сам. Предупреждаю: без крайней нужды не стрелять. Беречь патроны. Соблюдать тишину. Все, товарищи.

Через час, когда рота погрузилась в вагоны, Петр

и Устин подошли к паровозу. Машинист выглянул в окошечко и, сделав руки лодочкой, спросил:

– Отправляемся, товарищ командир?

– Без сигнала. Скорость со станции не более пятнадцати километров. Давайте.

Поезд плавно тронулся с места, двигаясь среди товарных составов.

Вот он миновал стрелки, вышел на главный путь.

– Нажимай! – крикнул Паршин. – У переезда бронемашина!

– Вижу!

У открытых дверей бронемашины с четкой надписью «Каледин» стоял офицер в чине сотника и курил папиросу. Внезапно он приветственно поднял руку и помахал мчавшемуся эшелону.

«Странно»! – удивился Паршин и ответил на приветствие. Поезд проскочил переезд без единого выстрела с обеих сторон.

– Что бы это могло значить, а? – спросил Паршин.

– Черт его знает... – пожал плечами Устин. – А нашарахать бы мог.

– Случай, должен вам сказать, прелюбопытный, – заметил машинист.

– Да-а, – задумался Паршин. – А город все-таки продан предателями.

XIII

Быльников открыл тринадцатую страницу своего письма к жене.

Он его прочитал и вдруг почувствовал такое отчаяние, что не мог взять себя в руки. Он вскочил и в приступе ярости разбил флягу с вином. Потом, успокоившись, сел и убористым почерком написал:

«Если бесчинствуют офицеры, то что говорить о казаках, о нижних чинах. Донцы возродили старые казачьи традиции и дедовские обычаи «ходить за кафтанами да дуванить чужое добро». Они забыли, что охотятся не за купеческими стругами, бросая клич «сарынь на кичку», а за мужичьим скарбом, что это не туретчина XVII века, а русская земля и что грабят-то они русский народ, породивший казачество. И не сегодня, так завтра народ могучей рукой осадит скакуна, добытого у того же мужика, и скажет он родному сыну: «А ну, слазь с коня, окаянный сын, я тебя породил, я ж тебя и убью, подлая собака...» И близок час!»

Быльников закрыл дневник и, склонившись над ним, долго сидел задумавшись. Перед ним проходит вся его так незадачливо сложившаяся жизнь – вереница скучнейших лет, когда год кажется десятилетием. Да. Вера была права. Он помнит, как она плакала и просила его остаться, потому что любила. Она не пошла за ним, любя родину сильнее. И любовь эта выше и прекраснее. А он болтал о каком-то долге. Жестокое и непростительное заблуждение. Быльников резко встал и прошелся по комнате. Непонятная сила еще удерживала, не пускала его, словно ступал он по клейкому полу, с трудом отрывая от пола ноги. «Ну хорошо, – соглашался он и задавал себе вопрос: – Но что же дальше?» И когда ему нарисовался переход на сторону красных как логическое завершение 'его размышлений, он испугался и удивился. Но лишь’только ему представилось,– как все это может -произойти, юн засмеялся. Предприятие было заманчивым, но страшноватым, и осуществить его не так-то легко.

«Допустим, что я подговорю казаков, но это долгая и небезопасная история. А если увести с собой пол-сотни якобы в разведку? Дело тоже рискованное».

Идея о побеге взволновала его и стала приобретать все более и более ощутимые формы. На душе стало легче, и сам он весь преобразился. Итак решено. Он заручится согласием двух-трех казаков, а те сами найдут охотников среди своих товарищей, уже давно истосковавшихся по дому. К таким он присмотрелся. Это ординарец Кучумов и казак Додонов. Надо действовать немедля и быстро.

– Кучумов! – позвал он казака.

Казак d лукавым лицом и хитроватыми глазами вскочил в комнату и остановился перед сотником.

– У тебя есть водка?

– Никак нет, господин сотник, – улыбнулся Кучу мов.

– Ну и не надо... Ты всегда улыбаешься, тебе, должно быть, очень весело.

– Никак нет...

– Садись Кучумов. Садись! Я тебе приказываю.

Казак сел.

– Ты вот, Кучумов, не хочешь воевать... – начал Быльников.

– Никак... – попытался вскочить казак.

Быльников удержал Кучу.мова за гимнастерку.

– Да сиди ты... тараторка. «Никак, никак...» Вчера ты с казаками был на постое в одном доме. Соседка рассказала, что хозяин – коммунист, ушел с красными. Ты возмутился: «Мы уйдем, а придут красные, и доносчику не поздоровится» – и пообещал о доносе рассказать хозяевам.

Улыбка исчезла с лица Кучумова.

– Успокойся, казак. Нас никто не слышит, и о нашем разговоре никто не узнает. А теперь расскажи, что вчера вершил хорунжий Назаров?

Кучумов попробовал улыбнуться, но мигом смахнул улыбку и опасливо осмотрелся. На лбу выступили крупные капли пота.

– У реки Сосны из нагана расстрелял двух коммунистов, их баб изнасиловал.

– У тебя есть дети, жена?

– Есть.

– А хотел бы ты их видеть?

– Да, – вздохнул казак.

– Вот видишь, Кучумов. Значит, войну надо кончать?

– Да кубыть так.

– Так, Кучумов.

– А еще слыхал, – осмелел казак, – господин Назаров сбирается взять с полсотни казаков, захватить барахлишко да податься на До-н.

– Ах, -вот оно что! Любопытно, любопытно! – нервно засмеялся Быльников. – Ну, иди. Только, – он нахмурился и погрозил пальцем, никому ничего не болтай.

– Спаси бог!

Казак выбежал на улицу громко стуча сапогами.

Быльников открыл четырнадцатую страницу своей тетради и записал:

«Вчера хорунжий спросил у захваченного в плен краснотрмейца: «Когда мы перебьем вас? Когда вы устанете воевать, будь вы прокляты?!» Тот ответил: «Лес ножом не вырубишь. Мы только начали, а кончим, когда от вас ничего не останется. Уж это будет только так. Вас все менеет и менеет, а нас все прибывает»/

Время чертовски быстро движется. У меня для размышления не остается досуга, в то время как Кучумов не утруждает себя размышлениями. У него все сложилось в процессе войны. Он лучше видит и лучше знает. Ясно, что воевать он не хочет и не будет. Он ждет минуты, когда рука, схватившая и ведущая его, ослабнет и разожмется. Он вырвется и, смеясь, пойдет на нас. Это и будет конец...»

Быльников услышал грузные шаги казака, захлопнул тетрадь и положил ее в сумку.

– Что тебе? – удивился сотник, увидев Кучумова.

– А вот – принес, – ответил казак и поставил на стол бутыль со спиртом, которого хватило бы на компанию заправских кутил.