Текст книги " Боевой 19-й"

Автор книги: Михаил Булавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Ну, покажись, покажись, живая душа. Отвоевался? .. Ну и ладно. Садись! Сколько ж годков я тебя, милок, не видел?!

Старик оживился и так резво стал двигаться по горнице, что прежнюю его медлительность можно было бы принять за притворство.

– Старуха моя ушла, так я зараз сам сбегаю нз погребицу, квашенки принесу.

– Да ты не суетись, дядя Федот. Я сыт по горло.

Старик, не слущая Устина, накинул полушубок н

исчез за дверью. Через несколько минут он принес кувшин с квашенкой, достал из печи картофель и остановился в нерешительности перед Устином, почесывая за ухом.

– Ты чего, дядя Федот?

– Ах, едят тя мухи с комарами. Устин, есть у меня тут косушечка, только ты, поди, пить не станешь? Де-натурка. Аль будешь?.. Ни-ни! Ты не подумай какая, – запротестовал он, видя, как Устин поморщился. – Через уголек цеженная, со стручком. Огонь! Сам не пью, от хвори держу, а в давности займался, ей-право, – засмеялся старик и опять, не слушая Устина, проворно залез на печь и вытащил бутылочку, бережно завернутую в тряпицу.

Старик разошелся и начал сыпать пословицами и прибаутками, да так ладно, что сопротивляющийся Устин не устоял и согласился попробовать винцо, которое, по словам Федота, «красит сердце и лицо».

– В каких местах воевал, что видал, что слыхал? – придвигаясь к Устину, расспрашивал Федот. – Я ведь тоже, считай, поболе года в председателях сельского совета, ходил, и по нонешний день ходил бы, да дюже ослаб, остарел. Семен кабыть нехудо справляется. Довольны мы им. Ну, а какой теперь новый поворот в жизни будет? – спросил он и хитро улыбнулся.

– Власть наша. А поворот в жизни сами должны делать, – ответил Устин.

– Ну, а как же это, за что приниматься? Семен сам руками разводит.

– Обдумать надо, с народом поговорить. Одна голова хороша, а две лучше.

– Это правильно. А все же путаемся мы, говорим по-разному. Каждый ждет весны и нуждается. Тягло у кого слабое, а у кого совсем нету. Вот тут-то и решай. Люди отощали, скот с ног валится.

– И про то мне известно. У соседей не краше. Ведь вот воевали мы не порознь, а всем народом, и одолели беляков. И обратно же надо всем народом наваливаться. Вот как я думаю.

От Тычкова Устин пошел к Спиридону, а затем к Арине, и всюду, куда только он ни заходил, речь начиналась с того, как быть дальше и как начинать жить.

Когда он вышел от Арины, полуденное солнце следило глаза. На дороге появились лужи.

«Ничего, ничего, – думал он, – началась весна, и все тронулось вперед. Не может быть того, чтобы люди жили, как раньше». И опять перед ним раскрывалось во всем сверкании будущее.

По пути к Зиновею он лицом к лицу встретился с Модестом. Тот вздрогнул и, посторонившись, снял шапку.

– Здорово, здорово, Модест Треухов, – ответил на приветствие Устин. – Ты чего сторонишься солдата?

– Я? .. Да помилуй бог! Я со всем сердцем, – льстиво заулыбался Модест.

– Твое сердце мне известно. Как живешь?

– Живу? .. Помаленьку.

– Хлеб есть?

На лице Модеста появилось выражение испуга.

– Да откуда ж он, господи! .. В продразверстку взяли все подчистую.

И вновь его лицо приняло смиренность и покорность.

– Так, так. Выходит, и сеять тебе нечем? – усмехнулся Устин.

– Чуток есть. – Модест вздохнул, и было видно, как ему хотелось избавиться от Устина.

– Ты не прибедняйся, не прикидывайся.

– Вот Христом богом, Устин! – схватился за грудь Модест.

– Устин Андреевич я, – жестко поправил Устин.

– Извиняюсь, Устин Андреевич. Только, право слово, хошь верь, хошь не верь, а хлеба у меня в аку-рат обсемениться.

– Иу это мы поглядим. Брехать-то ты ловок, – как бы про себя сказал Устин, оглядывая Модеста с головы до ног. А потом твердо, тоном, не допускающим возражения, добавил: – В эту весну тебе, Мокею и отцу Ивану придется вспахать и заскородить землицу Любови Петрушевой, Арине Груздевой, сиротам Егора Рощина, ну и другим...

– Устин! Устин Андреевич! Богом тебе клянусь, у самого силов только-только.

– Ты погоди, не лотоши. Петрушевы на тебя работали? .. Работали. Рощин Егор работал? .. Работал. Мать моя гнула на тебя спину? Гнула. Они в ту пору не говорили, что у них силов нету. Ну вот. А нонче тебе придется поработать на них. Понял?

– Товарищ Хрущев!

– Какой я тебе товарищ?

– Устин Андреевич, ну провалиться мне скрозь вемлю...

– Провалишься, погоди, время придет, – спокойно ответил Устин. – Тебе я сейчас по-доброму говорю, а то ведь, неровен час...

У Зиновея Устин застал Семена. Оба они о чем-то горячо спорили. Семен, не желая прерывать разговор, жестом указал Устину на скамью. Устин, прислушиваясь к беседе друзей, стал задумчиво смотреть в окно.

Мечтательный Зиновей увлеченно говорил о том, как, по его мнению, надо действовать дальше, чтобы вывести деревню на путь к новой жизни.

– Надо всем селом запахать землю. Всем миром навалиться на нее, вздыбить это, понимаешь... чтобы это значит...

Семен вздыхал, качал головой, а потом, ухмыльнувшись, ответил:

– Остынь чуток, опустись на землю. Ты такого насказал, что мы вроде все в рай шагнули. Ты мне все о коммуне толкуешь...

– Ну, а ты, а ты как думаешь? – вскинулся распалившийся Зиновей.

– Погоди, погоди, – спокойно остановил его Семен. – Пойми ты, голова: весна – вот она, а тягла-то нет, а семян мало, а нужда всех одолела. Ты все это минул и прямо шасть на зеленя, каких еще нет.

Устину нравилась горячность Зиновея, его убежденность. Но вступал Семен и спокойно разбивал Зиновея самыми простыми доводами. Семен был прав. Но он ничего не предлагал, а только отрицал то, о чем говорил увлеченный, мечтательный Зиновей.

– Ну вот, послушай ты меня еще, – настаивал Зиновей. – Была, скажем, щетининская экономия и был там помещик Щетинин. От экономии можно было жить, всему селу безбедно, ежели заместо помещика, какого смахнули, стал, допустим, ты или Устин, а мы начали бы работать на той экономии всем селом. Лучше было бы так или хуже? Вот я об чем.

– Да это-то понятно, Зиновей, – соглашался Семен.– Тогда бы мы новую экономию поставили, да такую, какой не снилось Щетинину. А вот как и чего делать нонче, завтра? Ты мне сулишь журавля в небе, а я хочу синицу в руки. Ведь этой самой экономии и помину нету. Ее еще в семнадцатом году растащили,

– Ну скажи же ты хоть слово! – обратился Зино-вей к молчавшему Устину.

Устин распахнул шинель и, подсаживаясь к столу, сказал:

– Послушал я людей, послушал я и вас. Мужики и бабы тревожатся, спрашивают, чего делать, а я тоже не знаю, что оказать. Ну, а думать думаю. Может, и не так...

– Так или не так, выкладывай, – ответил Зиновей.

– Посчитаем зараз, у кого какая сила и кто чего имеет, а тогда я скажу.

– Ну что ж, давай, – без всякого воодушевления согласился Семен. Видимо, он уже устал от спора с Зиновеем.

– С кого начнем?

– Давай хоть с того порядка, с хаты Клима Петру-шева, что-ли?

– Хата у Любахи Петрушевой заваленная, можно сказать, ни кола, ни двора, полно ребятишек...

– Дальше?

– Ну, Наташа Пашкова, та с лошадью. Раз. Я —■ это двое. У Арины Груздевой лошадь. Вот тебе трое, У тебя, – обратился он к Зиновею, – еще в ту пору казаки лошадь свели, так? У Федота Тычкова – л о-шадь. Это уже четыре. У Акима Тычкова – бычок, У Спиридона мерин до того отощал, что его хоть самого волоки.

Семен ногтем чертил на столе палочки, переходя от одного двора к другому.

– Десять, – подытожил Устин.

– Погоди, еще найдем.

– Будет, – решительно остановил его Устин. —• Это те, на каких весь расчет.

– Ну-ну? ..

– Если в одном хозяйстве да такую силу иметь, то можно начинать смело. Вот я и думаю. Собраться нам всем, каких мы насчитали, в одно товарищество.

запахать, заскородить, посеять, – словом, всем налег-нуть на землю разом, вот тогда и дело будет.

Зиновей, затаив дыхание, смотрел на Семена и следил, какое впечатление произвела на него эта удивительно простая мысль Устина.

– А вот теперь скажи мне, Семен, сам-то ты пойдешь на такое дело? – не спуская глаз с Семена, спросил Устин.

Семен грудью навалился на стол и крепко зажал в кулаке подбородок.

– Тоже не так?

Семен нетерпеливо замахал культей.

– Постой, постой! Не об этом я... А ну, давай-ка сызнова. Значит я, Арина, Натаха, Тычков... – и он, еще глубже вонзая ноготь в стол, ставил палочки. – Ах ты, голова... Дело! Дело-то какое... – И вдруг, словно ужаленный, вскочил и заорал: – А у Мокея лошади или не лошади? А у Модеста...

– Не дадут, дьяволы, – усомнился Зиновей.

– Не дадут добром, возьмем силком, – ответил Устин.

– Али мы не власть? – заметил Семен и, засунув руки в карманы, заходил по горнице. Он загорелся желанием сейчас же приняться за осуществление идеи, поданной Устином. Ему казалось, что все настолько ясно и просто, что крестьяне без колебания примут это предложение.

В сельсовете он велел объявить о собрании актива и ушел домой. Однако, когда он сказал жене о том, что они решили работать вместе, она спросила:

– Это что же – мы на своей лошади бесплатно будем людям землю пахать? Больно нужно! – И она с такой злостью громыхнула сковородкой, ^что Семен опешил.

– Стало быть, деньги с них брать?

– Ну, а как же! – удивилась Анна. – Не деньгами, так хлебом. Где это видано, чтобы свое добро отдавать, да еще на людей работать.. Пусть каждый всяк себе работает.

– Что же ты с Любахи возьмешь? – возмутился он.

– Не с Любахи, так с других. Вон Устин Люба-хе... – она хотела что-то сказать, но Семен так на нее глянул, что она осеклась и замолчала.

Перед собранием Семен зашел к Федоту Тычкову. Тот внимательно выслушал Семена и покачал головой.

– Ох, навряд что выйдет. Да ты не гляди на меня чертом. Вот поверь моему слову, передерутся бабы. Они корчажку битую из рук своих не выпустят, не то что плужок там или борону.

– Стало быть, не согласен ты?

– Я-то? Не то что не согласен, попробовать можно, конечно. А только, как бы это тебе сказать... подумать надо, Семен. Ну, а как же ты хотел?

Весть о совместной обработке земли облетела все село. Толковали по-разному, относились к затее с недоверием. Некоторые видели в этом какой-то хитрый ход Устина. Но когда узнали, что Устин отдал Петру-шевой хату, призадумались.

С какой же это милости вдруг взять да отдать. Чудно. Может быть, продал, но ведь Петрушева так бедна, что у нее не только денег, но и картошки уже давно нет.

Когда Устин пришел с Натальей в сельский совет, там было уже человек десять. Разговаривали вполголоса, осторожно, намеками. Семен сидел рядом с Зино-веем хмурый, злой. Увидев Устина, закивал головой:

– Подсаживайся сюда.

Скоро пришел Аким Тычков. За ним приковылял хромой Спиридон, прибежала Любовь Петрушева и робко остановилась у двери, глядя на всех просветленными глазами.

– А вот и я заявилась, – здороваясь со всеми, заговорила Арина. – Любаха, а ты чего двери подперла, иди сюда на скамью.

– Посторонитесь, дайте человеку пройти, – сказал Семен, увидев Федота Тычкова.

– Глядите, Модест пошел, да ши-ибко, шибко,– засмеялась Арина, протирая стекло концом платка.

– А ты покличь его на собрание, – пошутил Федот.

– Ай правду говоришь? – не оборачиваясь, спросила Арина и постучала в окно.

– Ну его к черту, – махнул культей Семен.

Устин пытался уловить, о чем беседовали собравшиеся и чего они не скажут на собрании. Конечно, такие, как Петрушева и Спиридон, примут предложение с радостью. Деваться им с их маломощным хозяйством некуда. А вот такие, как Федот Тычков, могут уклониться или скажут, что они еще подумают, посоветуются. Да и в самом деле, торопиться им нечего. Чем он может их заинтересовать? Размышляя таким образом, Устин чувствовал, что у него очень мало доводов для убеждения. Остается только сила примера и желание помочь маломощным.

– Э-эх, кума, – вдруг нарочито громко обращаясь к Арине, заговорил Федот,—тот голодный год мне очень памятен. Скотины у нас не было, так мы бывало с отцом впряжемся в соху и таскаем ее. Бороздку кончишь, а в глаза будто ночь глядит, темно и тошно, дух выскакивает. Вот как он, хлебушек-то, доставался.

Петрушева сочувственно вздохнула.

– Ну, а как нам, бабам, теперь быть, какие остались без мужиков, пропадом пропадать?

– Пропасть не дадим, уж чего-нибудь да придумаем, – успокаивал Тычков, разглаживая бороду.

Анна Быкова резко махнула рукой и сокрушеннр сказала:

– Да уж надумали и незнамо чего. Любаха, правда, что Устин тебе хату отказал?

– Ох и люди же! – простонала Петрушева. – Я тебе, Нюрка, последнюю корову отказала бы, кабы мой мужик живой вернулся.

– Тихо, товарищи, – сказал Семен и гневно глянул в сторону жены. – Давай, Устин, рассказывай.

Устин поднялся и торжественно объявил:

– Мы, стало быть, Семен Быков, Зиновей Блинов и я, решили работать в супряге. Так что ли? – обратился ом к Семену и Зиновею.

– Так! – с твердостью ответил Семен.

– 'Гак! – повторил Зиновей.

– Нонче мы собрали вас, чтобы потолковать, кто к нам пристанет. Мы никого не неволим, но только так, как работали мы раньше, то есть врозь, нельзя.

Нельзя! – повторил он с силой и, поймав взгляд Федота Тычкова, продолжал, обращаясь к нему: – Ж^или мы всю жизнь невозможно как бедно. Работали врозь, кто у помещиков, кто у кулака. Не было у нас ни земли, ни лошади. Теперь мы отвоевали 'землю. Так неужели мы будем, Федот Лукич, глядеть, как ребятишки Егора Рощина или Клима Петрушева станут на себе соху таскать? А что Груздев, Петрушев, Рощин нам приказывали, когда бились за эту землю? Воевали, выходит, вместе, а работать всяк себе? Кто с хлебом, а кто и так.

Федот Тычков не. выдержал, снял с головы треух и, приглаживая седые волосы, обиженно заявил:

– Ты-то что на меня, Устин, накинулся, ровно я недруг им, ей-право. Ну, негоже так.

– Я тебе, Федот Лукич, не в обиду. Я только спрашиваю: так, мол, или не так? Я вот и к Арине, и к Пе-трушевой, и к Акиму с таким вопросом, ко всем, кто здесь есть. Мы никого силком не тащим, а только спрашиваем, как вы, пристрянете к нам или нет? Весна, ведь она вот-вот,' ко двору подходит.

– Это понятно. Я тоже к разговору. Ты вроде на меня накинулся. А я что ж, я согласный с вами.

– Арина, – спросил Устин, – а ты как?

– Куда вы, туда и я, – спокойно сказала она и стала оглядывать собравшихся.

– Аким Тычков?

– А ты, Спиридон?

– Твое какое слово, Петрушева?

Устин спрашивал, а Наталья записывала.

– Много там? – полюбопытствовал Федот Тычков.

– Пятнадцать дворов, – ответил Семен.

– А как с семенами?

– Маловато, – вздохнул Семен, – и то уж не знаю, как уберег. Бабы всё – раздай, да раздай. А вот, вишь, сгодилось. Но того, что есть, завзят мало. Надо приносить свое, у кого сколь найдется. В новину возвернем, за обществом не пропадет. Плужки, бороны у кого есть, телеги неисправные, тащите к кузне. Кузнеца на ремонт подрядим. Ну, а кто пожелает еще к нам войти, милости просим.

Расходились ранним вечером. На улице был легкий морозец. В воздухе гулко рассыпались слова, под ногами похрустывал молодой ледок.

Устина и Наталью почти до самого дома провожал Згаовей. Неуемный в своей фантазии, он опять мечтал о прекрасном мире, который можно построить на земле. Устин слушал и улыбался. Ему было хорошо под звездным небом, на этой мирной, пахнущей весенними запахами улице* рядом с Натальей и с другом. И потому, что на сердце было легко, перед ним и впрямь возникала картина, которую такими щедрыми красками рисовал Зиновей.

В бурном разливе талых вод сверкало ослепительное солнце, и будто кто-то незримый шествовал по огромной степи, размашисто водил черной кистью по белому фону полей и пел. И слышалась эта песня в тысячеголосом гомоне птиц, в тонком, стеклянном звоне сосулек, срывающихся с крыш, в неумолчном журчании ручьев, в восторженном крике ребятишек, в бодром говоре людей.

Дул ветер, слизывая ноздреватый, бурый снег. Над обнажившимися косогорами, завалинками, навозными кучами дымился пар.

По утрам Устин выходил на край села и долго простаивал, любуясь неустанной работой солнца и теплого ветра.

Весна! Она и радовала, вселяя надежды, и тревожила, внося сутолоку и суету. В кузнице до позднего вечера слышался веселый перестук молотков. Крестьяне ладили сохи, бороны, чинили телеги. В труде незаметно бежали дни.

Однажды утром, когда могучие потоки солнца заливали желтобурую от прошлогодней стерни степь, Устин вышел на огороды. Под ногами вминалась податливая, как дрожжи, земля. Устин вытянул перед собой руки и, словно пытаясь ощупать воздух, стал перебирать пальцами. Вдали теплый воздух был видим. Он походил на прозрачный дым, курившийся над степью.

Весна! Устина охватило неудержимое веселье, хотелось прыгать, плясать, идти по широкой степи и. размахивая руками, петь песни. Он оставил в хате шинель; и, распахнув стеганку, пошел в сельсовет. Там он увидел не только тех, кто согласился на совместную обработку земли.

– Здорово, Игнат! A-а, Данилычу мое йижайшее! Как здоровье, как живете, как дела?

– Делов как дров, а печь топить нечем, – смеялся Игнат, маленький, неказистый с виду, лет пятидесяти мужичишко, с рыжей бородкой и умными, проницательными глазами.

– С чем пожаловал?

– Да вот прослышали ыц тута...

– А давно прослышали? – перебил Устин.

– Еще намедни.

Он снял шапку и, теребя ее, глянул Устину в глаза,

– Вы как, примаете?

– Ну а как же! Я слыхал, лошадь у тебя есть.

Игнат кивнул головой.

– А как с семенами?

Игнат подумал.

– Есть несколько, но самая малость.

– Ну вот и прислоняйся к нам.

Игнат надел шапку и, тряхнув головой, сказал:

– Обдумать надо, Устин.

– Да ты уж дома думай, – засмеялся Устин, – а как надумаешь – приходи. Ох, министр ты, Игнат!

Игнат открыл рот и не сразу ответил.

– А как же! Такого ведь сроду не бывало.

– Бабы, мужики, ребята! – взывал Семен. – Да что вы, милые, толчетесь тут? Аль у вас делов нету? Какой раз я говорил вам, завтра чуть свет сбирайтесь в сельсовет, а зараз идите ко двору.

Но люди не уходили, а если и уходили, то потом возвращались и снова толковали о завтрашнем дне.

Вечером все трое вышли на улицу. Было свежо. Потухала вечерняя заря.

– Завтра погожий день. Ждем мы его, ровно светлого праздника, – запахивая куртку, заметил Семен.

– Праздник и есть, – ответил Зиновей.

– А я сегодня не усну всю ночь. Буду ждать утра.

Устин пожал руку Семену и вместе с Зиновеем no^j шел домой.

– Ну, говори, говори, Зиновей, говори о том, что будет, – попросил Устин Зиновея после минутного молчания. – Ты так хорошо'умеешь думать. Я знаю, как тебе тяжко жить, но не знаю, откуда у тебя такие хорошие думки, а в словах так много радости.

– Я жизнь люблю, Устин, и как хочется жить по-настоящему, по-человечески.

.. .В эту ночь никто не спал. Устин несколько раз вставал, выходил на улицу и, глядя на небо, старался угадать близость рассвета. Но вот поредела темень, засинело небо, и стали меркнуть звезды.

– Наташа! – зашептал Устин.

– А я с коих пор не сплю.

Она легко вскочила на ноги и стала одеваться. Через несколько минут она услышала, как Устин провел по двору лошадь, как заскрипела телега и затиликали колеса. Наталья закрыла глаза и потянулась.

Когда Устин подъехал к сельсовету, там уже ожидали Зиновей, Настасья, Петрушева Любовь с ребятишками. Вскоре подъехали Арина, Федот Тычков, Се-Mef-i, Аким.

– Ну вот, чем не ярмарка, – смеялся Федот Тычков, оглаживая бороду.

– Или табор, – ответил ему в тон Устин, подсаживая на телегу, груженную зерном, Любахиных ребятишек. – Ну-ка, садись, мужички!

– А я сам, – крикнул Аринин Мотька и, отбежав от Устина, ловко вскарабкался на телегу.

– А это еще кого бог несет? .. Никак Игнат! – встрепенулся Федот. – Он, едят тя мухи, Игнат! – не скрывая радости, крикнул Тычков.

– Министру почет! – приветствовал Устин. – Неожиданное пополнение. Долго думал...

– Да скоро сказал. Вот тебе и министр. Видел? .. Вы не трогайтесь. Зараз Данилыч приедет, просил погодить.

– Ну-у? Савелий Данилыч? Да не может быть! – удивился Семен. – А ведь как вчера уперся*

– А ты ведь знаешь, куда я, туда и Данилыч, – с чувством превосходства сказал Игнат, подъезжая к телеге Семена.

На телегу к Наталье перебралась Арина, Настя и Любовь Петрушева. Любовь словно подменили. Улыбка, так шедшая к ней и молодившая тронутое невзгодами и горем красивое лицо, не покидала ее.

– Я будто народилась, – говорила она Арине. – Да неужто и в самом деле я не одна на этом свете?

Не только Любовь Петрушева испытывала радостное чувство. Все ощущали необычайный подъем от сознания огромной силы, заключенной в совместном труде.

Гремя телегой и вздымая пыль, к сельсовету торопился Данилыч. На горизонте, над самым краем земли, появилась карминовая полоска.

– Трогай, Устин, езжай впереди. Помнишь, как тогда, в девятнадцатом, повел нас из села?.. Веди, браток, и сейчас, а мы не отстанем, – торжественно сказал Семен.

Устин вскочил на телегу и, встав на колени, стегнул лошадь вожжами.

И если бы в этот миг кто-нибудь посмотрел в лицо Устина, обращенное к заре, и озаренные внутренним светом его глаза, тот увидел бы в них выражение радости и торжества.

Сзади за ним выстраивались телеги с боронами, сохами и выезжали на шлях, ведущий в степь. И все молча, словно зачарованные, смотрели туда, где в ярком полыхании зари всходило солнце, большое, красное. Она оторвалось от земли и поплыло по небу, разгораясь все ярче и ярче. Мощные потоки его лучей побежали по земле. И все живое, дремавшее в холодной стыни земли, потянулось к свету, теплу, солнцу, радуясь и прославляя жизнь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

■ •77

3

ISO

284

Булавин Михаил Яковлевич БОЕВОЙ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ Редактор В. М. Вилкова

Художник А. И. Щербаков. Худож. редактор И. В. Царевич Техн. редактор В. Г. Комм. Корректор М. X. Бархударян

Сдано в набор 27/V 1956 г. Подписано в печать 3/VII 1956 г. А 07283. Бумага 84 У 108/_Я2. Печ. л. 23¹Л (19,07). Уч.-изд. л. 18,14. Тираж 75 000. Зак. 384. Цена 6 р. 50 к.

Издательство «Советский писатель».

Москва, К-104, Б. Гнездниковский пер., д. 10

Типография № 3 Управления культуры Ленгорисполкома Ленинград, Красная ул., д. 1/3,